Диаспора: попытка определиться в термине и понятии

В последние годы термин "диаспора" употребляется весьма часто и, как правило, без толкований и объяснений. Имплицитно подразумевается, что содержание его настолько ясно, а явление им называемое настолько определенно, что особых комментариев просто не требуется. Но самый беглый анализ показывает, что слово это используется для обозначения чрезвычайно широкого круга разнородных явлений, что отчасти лишает его эвристического значения.

Эта ситуация отражена в разнообразных отечественных и зарубежных энциклопедиях и энциклопедических словарях. Практически все они отмечают, что понятие "диаспора" (греч. — "рассеяние") возникло для обозначения и осмысления формы и способа многовекового существования еврейского народа в отрыве от страны своего исторического происхождения, среди множества различных народов, культур и религий. В авторитетной "Британике" слово это трактуется только через призму еврейской истории и относится только к жизни этого народа. Другие словари добавляют обычно, что со временем термин стал употребляться расширительно, для обозначения национальных и религиозных групп, живущих вне стран своего происхождения, в новых для себя местах (а некоторые словари добавляют — на положении национально-культурного меньшинства)^[1].

В последние годы, однако, именно это производное значение становится наиболее употребительным, несколько оттесняя даже первоначальное. Такое понимание сформулировано, например, Г. Шеффером. С его точки зрения, диаспоры образовались путем насильственной или добровольной миграции этнических групп за пределы своей исторической родины (homeland). Они живут в принимающих странах (host countries) на положении меньшинства, сохраняют свою этническую или этно-религиозную идентичность и общинную солидарность^[2]. Схожую дефиницию дают Ж. Т. Тощенко и Т. И. Чаптыкова: "Диаспора — это устойчивая совокупность людей единого этнического происхождения, живущая за пределами своей исторической родины (вне ареала расселения своего народа) и имеющая социальные институты для развития и функционирования данной общности"^[3]. Имеются и еще более широкие толкования, например, "понимания диаспоры, как части народа, проживающей вне страны его происхождения"^[4]. Иногда же диаспора становится просто синонимом эмиграции или национального меньшинства.

Следствием того, что круг описываемых через понятие "диаспора" явлений чрезвычайно вырос, стало широкое использование самого термина. Характерно, что в самых авторитетных и полных российских энциклопедиях прошлого — словарях Брокгауза и Ефрона, Граната — вообще нет соответствующих статей.

Быть пуристом и настаивать на употреблении термина в его первоначальном значении — дело бессмысленное. В конце концов, о терминах не спорят, о них договариваются. Язык терминов — достаточно мощная и саморегулирующаяся система — и если (как в данном случае) слово, относящееся к локальному предмету и возникшее для его обозначения, начинает приобретать все новые смыслы — значит, эта экспансия может свидетельствовать и о наличии типологически сходного круга явлений. Другое дело, что круг этот стал слишком широк, что включаемые в него все новые и новые смыслы иногда принципиально отличаются друг от друга и от породившей термин ситуации.

Скажем, уже на чисто интуитивном уровне понятия "армянская диаспора", "цыганская диаспора" воспринимаются как нечто естественное, в то время как словосочетания "британская диаспора", "японская диаспора", "диаспора французская"^[5] вызывают внутренний протест. Для того, чтобы хоть как-то рационализировать это ощущение, стоит, видимо, обратиться к первоначальному, а, следовательно, и модельному случаю — рассеянию еврейского народа. Возможно, сравнение его с другими примерами позволит выявить или более четко сформулировать некие сущностные характеристики явления.

Здесь кажется принципиально важным то, что рассеяние превратилось в образ жизни, в особое устойчивое социально-экономическое, культурное, духовное состояние социума, особую форму существования в физическом и психологическом отрыве от этнического материка или без такового вообще.

Принципиальное значение приобретает характер связей с "национальным очагом" — местом, где большая или значительная часть этнической или религиозной группы жила бы компактно, в качестве коренного народа. Не обязательно при этом быть в большинстве, обладать собственной государственностью. Важно иметь нормальную, обычную для своего времени социальную и экономическую структуру и систему властных отношений.

Замечательно, можно сказать афористично, сформулировано такое понимание в романе Фазиля Искандера "Сандро из Чегема". Жители высокогорного абхазского села расспрашивают впервые увиденного ими еврейского торговца: "…но ты нам объясни, Самуил, где находится родина вашего народа?

— Наша родина там, где мы живем, — отвечал Самуил.
Этот ответ Самуила показался чегемцам чересчур простоватым, и они решили его поправить.
— Уважаемый Самуил, — сказали ему чегемцы, — ты наш гость, но мы должны поправить твою ошибку. Родина не может быть в любом месте, где человек живет. Родина — это такое место, по нашим понятиям, где люди племени твоего сидят на земле и добывают хлеб через землю"^[6].

У евреев до последнего времени вообще не было такого "очага", нет его у цыган, предельно слабы были связи с ним у такого классического народа рассеяния как армяне. Такая ситуация предполагает жизнь среди самых разнообразных народов, культур и религий в качестве не просто меньшинства, но меньшинства чужеродного, или как емко назвал это состояние Г. Зиммель, в роли "чужаков"^[7].

Невозможность опоры — пусть даже просто моральной, религиозной, культурной — на "национальный очаг" заставляла искать такую опору только в себе, в своей общине и совокупности таких общин. Сохранение собственной идентичности становится в этих условиях насущной, повседневной задачей и работой, постоянным фактором рефлексии и жесткого внутриобщинного регулирования. Этому подчинялись все остальные стороны жизни социума.

С другой стороны, многовековая жизнь в чужеродном окружении заставляла интегрироваться в местный уклад жизни, искать свое место в социальной структуре и экономике, воспринимать языки, культуру, обычаи, образ жизни окружающих. Нежелание или неумение приспособиться вели к отторжению, часто насильственному, а потеря идентичности — к ассимиляции. То и другое означало исчезновение таких групп, а, следовательно, и самой проблемы.

Результатом воздействия этих факторов и стало, в частности, огромное разнообразие еврейских общин мира. В качестве родного, материнского они использовали идиш, ладино, арабский, европейские языки, одевались по моде окружающих обществ, придерживались сходными с ними обычаев — и этим разительно отличались друг от друга. В странах Магриба, например, различия между коренными евреями (отчасти потомками иудаизированных берберов), т. н. "андалузцами" (выходцами из Испании) и "ливорнийцами" (иммигрантами из Италии и их потомками) не были преодолены в течение нескольких веков совместной жизни. Они говорили на многих языках, имели различный исторический опыт, вели во многом отличающийся образ жизни, имели отдельные синагоги и кладбища^[8].

Впечатляющий пример сочетания глубочайшей адаптированности к окружающему миру с сохранением собственной идентичности продемонстрировали эфиопские евреи — фалаши. Ничем не отличаясь от соседей по антропологическому типу, языку, образу жизни, характеру экономической деятельности, полностью оторванные от мирового еврейства в течение многих веков и даже не зная о его существовании, они ощущали и ощущают себя евреями и признаны таковыми как в Эфиопии, так и (после некоторых колебаний) в Израиле. При этом несомненно, что различия между ними и ашкенази, например, огромны и носят качественный характер^[9].

Задачи глубокой адаптации, не переходящей в ассимиляцию и растворение, не стоят так остро или не стоят совершенно перед иммигрантскими общинами и меньшинствами, ощущающими за собой повседневную мощь "родного очага". Это особенно касается представителей "имперских наций" — англичан, французов, русских, которые несли Францию в Алжир, Россию в Туркестан, Британию в Индию, воссоздавали островки метрополии там, приспосабливали страны и народы проживания к своим нравам, привычкам, обычаям.

Они, конечно, и сами приспосабливались, в чем-то менялись. Не случайно англичанин из колоний, "черноногий" поселенец из Алжира, вынужденный переселенец из Центральной Азии мгновенно распознавались жителями метрополии и часто оценивались ими как "нетипичные англичане", "не совсем французы", "нерусь".^[10] Но сами они, ощущая себя частью имперского государства, его опорой, не испытывали тревоги по поводу сохранения своей идентичности, оставаясь "сколком" этнического материка, не стремились формировать и не формировали той новой общности, которую только и можно назвать диаспорой. У них не вырабатывалось соответствующей психологии, навыков, привычек, специфических социальных институтов и связей. Исторически, они не учились "быть диаспорой", не видя в этом никакой необходимости и потребности.

Это отчетливо продемонстрировала судьба послереволюционной российской русской эмиграции. Ситуация беженства не стала здесь отправной точкой, начальным этапом формирования диаспоры, как это было, например, у армян Сирии и Ливана. Русские так и смогли образовать устойчивого, развивающегося на собственной основе социума: представители первого поколения в Париже, Праге, Берлине жили Россией, российскими делами, интересами, мало соприкасались с жизнью принявших их обществ, считая себя беженцами, а не иммигрантами, пусть и временными. А во втором, третьем поколениях — просто растворились. В то же время, близкие им по языку, культуре, ментальности украинцы Северной Америки, не обладавшие комплексом и привычками "имперской нации", смогли осуществиться как диаспора.

Перед такой же проблемой стоят сейчас русские Центральной Азии, Закавказья, Балтии. Им предстоит учиться жить не в России, не в СССР, а в Узбекистане, Азербайджане, Латвии. Жить в качестве национального меньшинства, а не части имперской государственности. Это отдельная, широко обсуждаемая тема, ключевой вопрос которой: уедет ли часть русских, большинство или все. Преобладает мнение, основанное на изучении массового потока беженцев и вынужденных переселенцев, что возможен отток большинства. Считается, что помимо угрозы безопасности, дискриминационной политики, проводимой новыми этнократическими государствами, важной, а может быть и основной причиной того, что десятки и сотни тысяч человек снимаются с насиженных мест, где у многих родились отцы и деды, бросают имущество и квартиры, едут фактически "в никуда" — нежелание и неумение быть диаспорой, представление о невозможности быть русскими вне России.

Есть и иной взгляд. Так, появились уже буквально манифесты, если можно так выразиться, русского диаспоростроительства^[11]. С другой стороны, по мнению Н. П. Космарской, наметилась и тенденция (в частности, в Киргизии) приостановления эмиграционного потока, стремления массы русских к оседанию, т.е. к реализации диаспорального проекта^[12]. О чем-то подобном говорит и слабая миграционная подвижность русских в странах Балтии.

Возможно, некая тенденция к становлению русских как диаспоры намечалось в межвоенный период в Харбине и прибалтийских государствах. Их пример показывает, что чрезвычайно много зависит не только от ментальности и характера людей, волею судеб и обстоятельств оторванных от своего государства и "этнического массива", вынужденных избирать новый образ жизни, но и от типа принимающих обществ, господствующих там отношений между людьми и общественными группами. Хотя и здесь стоит внимательно посмотреть: чем, например, являлся тот же Харбин — деградирующим и постепенно умирающим осколком рухнувшей империи или относительно самостоятельно развивающимся социумом.
И в любом случае, правилом, общим местом при рассмотрении диаспор является обязательное наличие исключений из правил, промежуточных, переходных вариантов, "серых зон", уникальность каждого конкретного случая. Излишняя жесткость при построении исследовательских схем и моделей здесь вряд ли пойдет на пользу.

Широко распространено мнение, что диаспоры — это некий отделившийся кусок этнического материка, его "сколок", продолжение, несущий в себе все его основные характеристики. Более того, иногда они расцениваются как эталон, истинный носитель общенациональных качеств, теряемых по тем или иным причинам жителями "национального очага". Часто, особенно в журналистских очерках, встречаются ностальгические описания "настоящего" языка, обычаев, нравов, которые можно встретить только у представителей диаспор.

В любом случае, это также свидетельство четко осознаваемых различий, понимания и ощущения, что они все-таки не такие, другие. И дело здесь не только в том, что живя среди других народов, они неизбежно воспринимают многие черты их образа жизни и обычаев. Меньшинства, избежавшие ассимиляции и вытеснения, неизбежно должны приобрести некие новые качества и свойства, комплекс которых можно условно назвать диаспоральностью.

Важнейшие из них — умение найти свое особое место в системе разделения труда и социальных ролей принимающего общества, особые культурные и психологические характеристики, специфическая ментальность. Эти качества почти не присутствуют в "национальных очагах", у жителей этнического материка, но они схожи у представителей различных групп, оказавшихся в аналогичной ситуации. Эти группы могли иметь (и имели) различное происхождение, социальный опыт, цивилизационные характеристики, могли жить среди совершенно непохожих друг на друга народов, но сама ситуация вела к формированию совпадающих черт в образе и стиле их жизни.

Жизненно важной задачей, в частности, было найти в принимающих обществах свою "экономическую нишу", которая, с одной стороны, могла бы обеспечить приемлемый и даже высокий уровень жизни, создать материальную основу для сохранения идентичности, а с другой — давала бы относительную безопасность. Залогом же безопасности для немногочисленных, чужеродных и потому политически бессильных групп могла стать концентрация усилий в тех отраслях экономики и в тех сферах жизни, на которые не слишком претендуют власть и силу имущие, а в идеале — там, где деятельность диаспоральных меньшинств устраивала бы последних, была бы им выгодна. В обществе традиционном, т. е. аграрном, патриархальном, это означало задачу найти свое место в жестко структурированной, иерархично организованной, закрепленной в законе и обычае системе (касты, сословия, миллеты в Османской империи и т. д.^[13]).

"Ниши" эти могли быть разными, но практически они были максимально отдалены от того, что давало в таких обществах наиболее высокий статус и престиж — земли и власти. Поэтому представители рассматриваемых меньшинств очень редко становились крестьянами, земледельцами и землевладельцами вообще. Это был не результат их выбора, а закон и норма принимающих обществ. Отдельные, крайне редкие исключения (скажем, несколько деревень, в которых крестьянствовали евреи Магриба) только подтверждают это правило.

Несколько сложнее обстояло с причастностью к власти. Типичной фигурой при дворах христианских и мусульманских правителей был "придворный еврей", в других обстоятельствах — "умный еврей при губернаторе". Еврей в качестве советника, переводчика, придворного банкира, личного эмиссара для выполнения особо деликатных поручений, дипломатического представителя, был скорее нормой, чем исключением^[14]. Не менее типичен в этом качестве армянин, грек в Османской империи, китаец в Юго-Восточной Азии. Придворные евреи и армяне могли быть всесильными и богатыми, однако силой и властью они обладали только в качестве слуг, рабов правителей, только как выразители и проводники их воли. Любой каприз правителя, не говоря уже о более серьезных обстоятельствах, мог привести вчерашнего всесильного временщика на плаху или в тюрьму. По мнению Э. Геллнера, широкое использование представителей меньшинств, а также рабов, евнухов и мамлюков для обслуживания власти было широко распространено именно из-за их чужеродности и бессилия. Некоторые из таких видов деятельности позволяли приобретать такие ресурсы (знания, опыт, связи, богатства и т. д.), что было безопаснее держать их в руках низкостатусных, неполноправных аутсайдеров^[15].

Уделом же большинства становились сферы экономики и профессии, обладавшие низким статусом и потому не слишком привлекательные для элиты принимающих народов. Наиболее экзотичной была специализация цыган, а наиболее распространенной и типичной — таких диаспоральных групп как евреи, армяне, зарубежные китайцы, индийцы и ливанцы Тропической Африки и т. д. Различные авторы характеризуют ее в терминах "торговые народы", "торговые меньшинства", "посреднические меньшинства".

Все эти дефиниции довольно условны, но все они подразумевают специализацию целых этнических и/или религиозных групп в торговле, финансах (в т. ч. ростовщичестве), ремеслах, свободных профессиях. Это, естественно, не означает полной занятости только в этих отраслях и профессиях. Многие обслуживали внутриобщинные потребности, почти всегда имелось (иногда в больших размерах) "социальное дно" (нищие, бродяги, криминальные элементы, проститутки и т. д.). Ближе к настоящему времени, при переходе и в рамках индустриального общества на первый план выдвигаются государственная и частная служба, интеллектуальные профессии.

Это совершенно не означает, что представители принимающего большинства не участвовали в этих отраслях и профессиях или что их участие было минимальным. Здесь ситуация могла складываться по разному, но у них это было только частью (в традиционном обществе — небольшой и маргинальной) нормальной, обычной для своего времени структуры, а у "торговых меньшинств" было только это.

Отсутствие выбора, необходимость выжить и утвердиться в чужом, недоброжелательном, а то и просто враждебном мире, где их только терпели, считая полезными, слабая включенность в систему взаимных обязательств принимающего общества — все это было мощным стимулом к самоутверждению в свободной "нише", к захвату в ней ключевых позиций, а то и монополии. Видимо, нет смысла нагружать эту статью соответствующим фактическим материалом и цифрами, которые имеются в обильном количестве. Здесь можно ограничиться констатацией того, что представители диаспор играли и играют огромную роль в традиционных сферах своей деятельности.

Длительная на протяжении веков жизнь в рассеянии в качестве чужеродного, низкостатусного и беззащитного меньшинства, специфическая экономическая специализация, постепенно сформировали особый тип человека, его образ жизни, модель экономического поведения, систему ценностей.

Сам факт миграции, означавший "прыжок в неизвестность", отрыв, часто навсегда, от семьи, привычного существования, веками отлаженного уклада и ритма жизни, резко повышал ценность таких человеческих качеств, как подвижность, динамизм, предприимчивость, даже авантюризм, умение быстро ориентироваться в совершенно новых и быстро меняющихся обстоятельствах. Обязательной предпосылкой выживания становилась чрезвычайно высокая степень адаптивности, приспосабливаемости, умение жить в различных языковых и культурных средах, свободно переходить из одной в другую. Обязательным становилось умение мгновенно осваивать язык, нравы, обычаи принимающего общества. Абсолютно необходимо умение ладить с властями, вообще "сильными мира сего", демонстрировать свою лояльность, полезность, отсутствие угрозы. Иногда это выглядело приниженностью, угодливостью. Очень опасно было возбуждать зависть, поэтому не было принято демонстрировать нажитые богатства. Жизнь заставляла быть скрытными, "себе на уме", хитрыми и изворотливыми.

Умение устанавливать полезные контакты и связи, знакомиться с людьми, располагать их к себе, добиваться доверия и дружбы — все это было также предпосылками выживания и делового успеха. Отсюда способность и стремление к посредничеству, переводу — в самом широком смысле этих слов. На этом наборе качеств делает особый упор Э. Бонасич, считая их главными, преобладающими. Она и называет такие группы "посредническими меньшинствами"^[16].

Олицетворяя рыночную экономику, "торговые меньшинства" высоко ценили деньги не только и не столько с потребительской точки зрения, сколько в качестве главного инструмента своей профессии, мерила профессионального и человеческого успеха. Предпринимательская деятельность расценивалась как Служение, а успех, материальные его результаты — как высшее одобрение этой деятельности. Не случайно, занимаясь этой проблемой, часто вспоминаешь Макса Вебера, его "Протестантскую этику и дух капитализма". Бизнес перерастает рамки профессии, становится образом жизни, почти инстинктом.
Адаптивность, пластичность органически сочетаются со стремлением и умением сохранять собственную идентичность. Умение жить в разных мирах не мешает, скорее помогает укреплять и охранять мир собственный, во многом закрытый для других. Залогом выживания, сохранения идентичности была корпоративность, общинность. Это, возможно, ключевая характеристика рассматриваемых групп. Без органического растворения человека в группе, без разветвленной системы норм, правил поведения, институтов, связей, жесткой структуры подчинения и покровительства, внутригрупповой иерархии, строжайшего взаимного контроля и суровых санкций к нарушителям, выжить в чужом окружении было просто невозможно.

Это состояние не было результатом свободного выбора. Общинность, иерархия групп были универсальным способом организации традиционного общества — как принимающего, так и места исхода. Принимающее общество изначально обращалось к "чужакам" — мигрантам как к группе, и они должны были соответствовать.

Поэтому сохранение прежней общинности или формирование новой рассматривалось как дело абсолютно необходимое. В условиях диаспоры это требовало больших и постоянных усилий. Совершенно необходима была, в частности, некая "критическая масса", минимальное количество "своих". Если это условие отсутствовало, то человек растворялся в принимающем обществе, если, конечно, он не поддерживал тесных связей со своей исторической родиной. В любом случае, он должен был быть частью общинной жизни или на новом месте, или в точке исхода.

Даже в том случае, если уже сложилась "критическая масса" переселенцев, с которыми можно было создать и содержать храм, говорить на своем языке, иметь достаточное количество брачных партнеров — и тогда историческая родина, "национальный очаг" были важнейшими консолидирующими факторами. При невозможности поддерживать повседневные связи, сам образ матери-родины, историческая память о ней были чрезвычайно важны и необходимы. Они давали внутреннюю моральную опору, оправдывали усилия по сохранению идентичности. Не менее важную роль играла религия. У евреев она несла в себе образ "национального очага", некое историческое воспоминание о ней.

В основе внутренней структуры общин лежал клиентельный принцип. Сформировавшиеся на этой базе кланы, как правило, соперничали, иногда просто враждовали. Но перед лицом внешнего мира, особенно властей, они выступали единым фронтом.

Корпоративизм, общинная солидарность были не только единственно возможной, естественной формой устройства жизни, не только условием выживания в чужом и враждебном мире, средством интеграции в принимающее общество, но и важнейшей предпосылкой делового успеха. В рамках общин и на их основе эффективно функционировали торговые и финансовые структуры. Иногда они охватывали огромные расстояния, сосредотачивали гигантские для своего времени ресурсы. Семейный клан, который одновременно был эффективной экономической единицей, мог включать и крупных воротил, и мелких торговцев и ремесленников. По этим цепочкам циркулировали товары, финансы, информация. Особенно большое значение имел внутриобщинный кредит.

Только семья, клан, община могли обеспечить какой-то уровень социальной стабильности через благотворительность, взаимопомощь. Общины морально и материально поддерживали вдов, сирот, одиноких стариков, могли обучать за свой счет несостоятельных, но способных учеников и студентов. Не менее важной функцией общины было моральное одобрение деятельности своих членов, выработка и поддержание системы ценностей. В ней происходило накопление и трансляция опыта поколений. В конце концов, только в общине можно было испытать чувство защищенности, поддержки, понимания.

В результате, формировался человек, причудливо сочетавший индивидуализм с приверженностью общине, традиции, заветам предков, религиозным ценностям. Члены группы проходили безжалостную проверку на выживаемость, слабые и неспособные отсеивались. Они были ориентированы на успех любой ценой, т. к. это было единственной альтернативой гибели. Выживали люди энергичные, предприимчивые, ориентированные на движение, динамику, риск, постоянную встречу с новым и готовность это новое осваивать. Приверженность к группе, а не к "почве" облегчала географическую мобильность.

Все это ценности предпринимательского мира — и для окружающих патриархальных обществ они были чужды, неприемлемы, часто враждебны. Это неизбежно формировало вокруг диаспоральных "торговых меньшинств" мощное "поле напряженности". В условиях их малочисленности и слабости постоянной и насущной была проблема безопасности, выживания. На протяжении веков она решалась за счет того, что некоторые авторы называют симбиозом. Деятельность "торговых меньшинств" была необходима принимающим аграрным обществам. Существовала обоюдовыгодная взаимодополняемость, взаимный интерес. В самом простом и поэтому классически чистом виде такая система отношений существовала в глубинных районах Магриба. Арабские и берберские племена, заинтересованные в услугах еврейских торговцев и ремесленников, покровительствовали им, обеспечивали защиту. Оформлялось это через механизмы и институты усыновления, побратимства^[17]. Несмотря на регулярные кровавые эксцессы (обычно во времена смут, безвластия, социальных и природных катаклизмов) стабильная конфликтность вокруг диаспор не вела к их исчезновению, не пресекала их полнокровной экономической деятельности и напряженной внутриобщинной жизни.

Совершенно новая ситуация возникла при переходе сначала европейских, а затем и восточных народов к индустриальному обществу, в других категориях — капитализму. Начали рушиться стены гетто — как в прямом, так и в переносном смысле слова. Эмансипация, получение гражданского равенства, эрозия закрепленной в законе и обычае иерархии общин, распад самой общинности, как основного принципа организации общества, — все это резко уменьшило внешнее давление. Важнейшие черты образа жизни и системы ценностей "торговых меньшинств" из маргинальных, второсортных в аграрно-патриархальном обществе становятся преобладающими в мире индустриальном, рыночном, городском. Появилась возможность свободного выбора не только профессии и места жительства, но и гражданства, религии, языка, национальности. Это формирует мощные ассимиляционные процессы. Они идут неравномерно. И вопрос: "да, мой папа был армянин, но хочу ли я этого?" — который может публично и свободно задать себе и другим армянин в США, немыслим для его соотечественника в Ливане^[18].

Однако возникает масса новых проблем, противоречий и коллизий. Обществу, целиком построенному на фундаменте рыночных, товарно-денежных отношений, не требуются "торговые меньшинства". То, что раньше было уделом небольших маргинальных групп, становится занятием и образом жизни большинства. Постепенно становится рудиментом сам принцип этнической специализации в сфере экономики.

С другой стороны, разрушение, иногда стремительное, прежнего равновесия, устоявшейся веками системы взаимоотношений и социальной, этно-религиозной иерархии, массовое вторжение представителей принимающих народов в экономическую "нишу" "торговых меньшинств" — все это может привести и приводит к конфликтам и потрясениям, иногда принимающим катастрофический характер. Достаточно вспомнить еврейские погромы в Европе, геноцид армян в Османской империи, Холокост, менее известные случаи массового изгнания и выдавливания евреев, греков, армян из арабских стран, индийцев из Уганды, китайцев из Вьетнама и т. д.

Такое сочетание катастрофических и ассимиляционных процессов вкупе с ослаблением внутриобщинных связей и солидарности, вели к формированию опасений по поводу невозможности сохранения национальной и культурной идентичности диаспоральных групп и даже их физического выживания, а с другой стороны — к мечтам о возможности жить "без Россий, без Латвий". Стремление избежать такого исхода легло в основу создания государства Израиль, израильского общества.

Постепенно, однако, острота проблемы в индустриальных и постиндустриальных обществах спадала. Групповая конкуренция на этнической основе оттесняется на периферию, все больше ценится многообразие индивидуального и группового опыта, растет уважение и интерес к собственной и чужой самобытности как к несомненному и большому общественному достоянию.

Однако, проблема диаспор не теряет прежней остроты и напряженности, более того, приобретает на рубеже ХХ–ХХI вв. новые измерения и новую конфликтность. Причиной тому мощные миграционные процессы в развивающихся странах, огромный приток их жителей на индустриальный Запад, распад СССР и Югославии. Огромные массы мигрантов перемещаются по всему миру, выталкиваемые социальными или природными катаклизмами на родине или привлекаемые надеждой на лучшую жизнь в более благополучных и развитых странах. Миллионы людей, не двигаясь с места, оказались жителями новых государств на положении национальных меньшинств. Они вынуждены выбирать между эмиграцией и жизнью в качестве диаспор. Все это дает основание некоторым авторам говорить о "новых диаспорах", о новом качестве рассматриваемого явления^[19].

Цивилизационные различия между мигрантами и принимающими обществами, масштабы и стремительная динамика процесса, трансграничная инфраструктура, имеющаяся у многих диаспор, возможность использования некоторых из них в качестве инструмента для реализации интересов их "национальных очагов" или материнских стран — все это заставляет говорить о диаспорах в контексте проблемы безопасности. Проблема становится глобальной^[20].

Все это залог того, что феномен диаспоры не уходит в пошлое, более того, возможно, приобретает большее значение, чем когда-либо ранее. Скорее всего, он принесет миру как новые конфликты, противоречия, потрясения, так и уникальный опыт, огромную энергию, потенциал трансграничных связей и контактов. Неизбежен поэтому и всплеск научного интереса к проблеме, коллективных усилий по изучению и осмыслению развития диаспор в историческом времени и пространстве.

[1] The New Encyclopaedia Britannica. 15-th Ed. Chicago, 1992. Vol. 4. P. 68–69; The Encyclopaedia Americana. Intern. Ed. Danbury (Conn.), 1987. Vol. 9. P. 68–69; Webster's Third New International Dictionary of the English Language Unabridged. Springfield (Mass.), 1971. P. 625; Grand Larousse en 5 volumes. P., 1987, T. 2. P. 972; Большая Советская энциклопедия. Изд. 3. М., 1973, Т. 8. С. 705; Большой энциклопедический словарь. М., 1991. Т. 1. С. 388; Советский энциклопедический словарь. М., 1984. С. 388.

[2] Sheffer G. A New Field of Study: Modern Diasporas in International Politics // Modern Diasporas in International Politics. L., 1986. P. 1–15.

[3] Тощенко Ж. Т. Чаптыкова Т. И. Диаспора как объект социологического исследования // Социс. 1996, № 12. С. 37.

[4] Лысенко Ю. Этнические мосты. Диаспоры как фактор международных отношений // Ex libris НГ (Прилож. к "Независимой газете"), 1998, 15 октября.

[5] Коткин Д. Диаспора: главное действующее лицо на мировой экономической сцене // Новое время. 1993, № 5. С. 26–28.

[6] Искандер Ф. Избранное: Сандро из Чегема: Роман: Кн.1. М.: Терра, 1996. С. 218.

[7] Simmel G. The Stranger // Simmel G. On Individuality and Social Forms. Chicago, 1970. P. 145–149.

[8] Дятлов В. И. Предпринимательские меньшинства: торгаши, чужаки или посланные Богом? Симбиоз, конфликт, интеграция в странах Арабского Востока и Тропической Африки. М., 1996. С. 22–27, 54–64.

[9] Kessler D. The Falashas. The Forgotten Jews of Ethiopia. L., 1982; Albink G. J. The Falashas in Ethiopia and Israel. The Problem of Ethnic Assimilation. Nijmengen, 1984; Newman A. S. A Jewish — Ethiopian Holocaust? // Israel and Palestine. Political Report. P., 1983, № 99. P.18–20.

[10] В движении добровольном и вынужденном. Постсоветские миграции в Евразии. М., 1999. С. 229–231.

[11] Градировский С. Тупицын А. Диаспоры в меняющемся мире. Политика государства в отношении соотечественников за рубежом — важная часть геополитики. // Содружество НГ (Прилож. к "Независимой газете"), 1998, № 7(8).

[12] В движении… С. 180–214.

[13] О миллетной системе см.: Иванов Н. А. Система миллетов в арабских странах XVI–XVII вв.// Восток. 1992, № 6. С. 29–41; Журавский А. В. Христианство и ислам. Социокультурные проблемы диалога. М., 1990; Christians and Jews in the Ottoman Empire: Functioning of a Plural Society. N.Y., 1982. Vol. 1–2.

[14] Coser L. A. The Alien as a Servant of Power: Court Jews and Christian Renegades // American Sociological Review. 1972. Vol. 37, № 5. P. 574–581.

[15] Gellner E. Nations and Nationalism. Oxford, 1983. P. 100–104.

[16] Bonacich E. Modell J. The Economic Basis of Ethnic Solidarity. Small Business in the Japanese American Community. Berkeley, 1980. P. 1–34.

[17] Дятлов В. И. Указ. соч. С. 23–24.

[18] Hagopian J. Well, My Father Was an Armenian, Yes. // Ararat. N. Y, 1961. Vol. 11. № 3. P. 30–33.

[19] Van Hear N. New Diasporas. The Mass Exodus, Dispersal and Regrouping of Migrant Communities. L., 1998.

[20] Sheffer G. Ethno-National Diasporas and Security // Survival. L., 1994. Vol. 36. № 1. P. 60–79; Cohen R. Global Diasporas. An Introduction. L., 1997.

Источник: журнал "Диаспоры", №2-3, 1999 г.