Почему у церкви нет денег?

Коммерциализация Церкви — это сознательный выбор россиян, это выражение их веры и их отношения к Церкви. «Народ-богоносец» оказался более прижимистым по отношению к Церкви, чем народы попроще

Финансовые скандалы, задевающие время от времени Церковь, провоцируют разные вопросы. Но главный среди них — не о Церкви, а о нас: какие мы христиане? Ведь корень проблемы не в том, что Церковь стремится превратиться в корпорацию и сделать максимилизацию прибыли законом своей внутренней жизни. Подлинный источник проблемы в том, что мы, христиане, не можем содержать свою Церковь, понуждая ее в целях выживания зарабатывать самостоятельно (около)предпринимательской деятельностью. Эта необходимость следует уже из факта, что лишь 2,5 — 5 % бюджета Патриархии составляют поступления из епархий. Из другого факта, что доход от небольшой гостиницы составляет четверть дохода Церкви, очевидно, насколько наша Церковь бедна.

Критики Церкви, в том числе православные, усматривают ненормальность в том, что Церковь занимается далекой от ее призвания экономической деятельностью, вовлекаясь денежно-рыночные отношения, до сих пор отмеченные в нашем обществе негативной моральной оценкой. Но, возможно, не менее разрушительные с точки зрения церковной жизни процессы совершаются в самом обыкновенном и благочестивом быте, даже в простом акте посещения Церкви. Прихожанин приходит, покупает свечки, платит за записки и требы, возможно, опускает в ящичек монету или дает ее на подаяние. Лишь последнее не вызывает вопросов. Первое является куплей-продажей, которыми Церковь зарабатывает на жизнь.

Ненормальность этого нормального порядка вещей вовсе не бросается в глаза. Но представим себе, если бы Церковь не продавала требы, свечки и книжки? Были бы пожертвования прихожан достаточны, чтобы обеспечить свой приход? Ответ не очевиден. Приход выживает только тем, что коммерциализируется, ищет услуги и товары, за которые можно было бы подзаработать. Денег столько, сколько услуг и каковы на них цены. Их величина определяется объемом спроса и предложения, рынком. И уже в приходскую жизнь вторгается конкуренция: в каком приходе отпевание стоит дешевле, а венчание отправляется пышнее.

Двигателем коммерциализации приходов и Церкви является не направленная деятельность настоятелей, а экономическое мышление прихожанина. Это он дает средств столько, сколько «религиозных» услуг потребит. Это он ищет, где подешевле крестить ребенка. И ничего зазорного в этом не видит. А ведь это колоссально искажает церковную жизнь. В макроэкономическом плане церковная жизнь превращается в рыночное обслуживание «религиозных потребностей» населения: тем, в чем обвиняются новые секты и культы. В личностном плане совершается та самая индивидуализация религиозного сознания, посредством которой осуществляется приватизация религии. Ведь деньги дают свободу выбора и решения, отчуждают от обязательности и полноты культовой жизни. Есть и нравственные последствия. Когда после освещения автомобиля, квартиры вы даете священнику «денежку», не рассматриваете ли вы его как служителя, заработавшего свои чаевые (о том же говорят публичные объявления священников с различными услугами)? Не видите ли вы в нем бюрократа, которому требуется дать взятку? Ведь исключение из денежно-рыночного обмена составляют лишь эти модели поведения — чаевые и взятка. Конечно, «кормление от алтаря» — столь же древнее учреждение, как сама религиозная жизнь человека. Тем не менее, это скорее жреческая, дохристианская, дообщинная форма существования служителя культа, а не христианского пастыря. И в окружении рынка она приобретает иной смысл, чем тот, который был присущ ей в девственные времена.

Ложь финансовых отношений, которые выстраиваются между российским городским прихожанином и Церковью, открывается при сравнении того, как это происходило в другие времена и происходит в других церквях. В древней Церкви проблема материального обеспечения лежала в ведении общины: все в меру возможности отдавали от себя столько, сколько требовалось для ведения богослужения и церковно-общинной жизни. Освобождая священника от мирской профессии, христианин четко связывал этот факт со своим долгом содержать его на собственные средства. В дальнейшем были развиты разнообразные формы материального обеспечения церковной жизни. Наиболее известная — десятина, зафиксированное в Библии священное правило отдавать десятую (часть могла меняться) часть своего урожая. Это сохраняло индивидуальную связь христианина и Церкви. Позже содержание храмов могло брать на себя государство без прямой увязки с личными налогами. В этом случае конкретный прихожанин практически освобождался от задачи содержать свою Церковь, его отношение к церковной жизни становилось анонимным. Священник со своей стороны терял нити личной связи с прихожанами, они становились для него анонимами, лишались характера общины.

Если мы взглянем, как сегодня регулируется этот вопрос в христианских странах, то увидим картину, выстроенную столетиями. На одном ее полюсе будут страны, где церковная жизнь осталась общинной: государство не поддерживает церкви финансово, поэтому связь прихожан с Церковью остается тесной и многогранной. Вокруг общины цветет самая разнообразная жизнь: частные христианские школы и университеты, благотворительные организации, различные союзы семей и занятий. Так происходит, к примеру, в США, в которых до 40 % населения посещают богослужение еженедельно и самостоятельно отдают значительную часть своих семейных доходов приходу. Благочестивый американец всегда помнит, что его приход есть то, что он делает из него сам. На другом полюсе будут государственные (тоже, как правило, протестантские) церкви, которые финансируются из государственного бюджета. Сборы прихожан не играют для них существенной роли. Но если государство богатое, а церковь общественно активная, она не бедствует. Она активно развивает благотворительную и образовательную деятельность, паблисити, чтобы иметь положительную оценку общественного мнения. Бороться с анонимностью в этих условиях труднее, но требы здесь не продают. В государстве капиталистическом, основанном на налоговых поступлениях, не сложно увязать содержание Церкви с определенной частью налогов. Ее величина устанавливается или государством, или самой Церковью. Так, в Германии церковный налог составляет 7% от налогообложения и собирается государством, но на правах услуги, за которую Церковь выплачивает государству определенный процент.

Финансовая система образует в каждом государстве самостоятельный рисунок церковно-общественных отношений. Так, во Франции, как и в России, государство никак не помогает Церкви, а образ последней в либеральном общественном мнении далеко не всегда положителен. Священники нередко вынуждены иметь вторую работу, и большие церковные проекты здесь, как правило, неподъемны. В этом случае мы имеем дело с ситуацией, когда традиция государственной церкви оборвана, а традиции индивидуальной поддержки еще не выросли. Крайний случай такой ситуации представляет собой Россия. До революции Церковь финансировалась из государственного бюджета и участвовала в дорогих проектах, которые было трудно отделить от государственных (например, развитие приходских школ). В советское время лишь малое число открытых церквей и отсутствие каких бы то ни было общественных проектов позволяло сводить концы с концами. В постсоветской России Церковь, в связи с необходимостью восстанавливать тысячи поруганных храмов и задачей достойно участвовать в социально-культурном подъеме нации, оказалась в глубоком финансовом кризисе. Ведь и самые добрые дела — воскресные школы, благотворительность, гуманитарная помощь — стоят денег. Из желания иметь подобное и невозможности это финансировать возникли «правовые» суррогаты, которые питаются государственными льготами и христианскими являются лишь по внешней видимости. Известная больница Московского Патриархата является христианской только «по уставу»; финансируется она государственной системой здравоохранения. Воскресные школы существуют благодаря бесплатной аренде помещений у муниципалитетов. На православные университеты жалко смотреть (в мировой практике частные христианские университеты принадлежат, как правило, к элитным). Подобной формой является и церковная «коммерция», в которой Церковь стремиться лишь иметь возможность получать ренту с предоставляемых ей льгот. Серьезной поддержки от меценатов, спонсоров она практически не имеет. Не удивительно, что экономическая мафия, в той мере, в какой она готова делится из своих щедрот, встречает в Церкви отношение, отмеченное некоторой теплотой.

Коммерциализация Церкви — это сознательный выбор россиян. Это выражение их веры и их отношения к Церкви. «Народ-богоносец» оказался более прижимистым по отношению к Церкви, чем народы попроще. Ведь зарубежные «миссионеры», которых обвиняют в обладании большими деньгами, берут эти деньги тоже у христиан, из их «кровных», каждому достающихся трудом.

Попытаемся осветить проблему в свете исторической перспективы церковно-общественных отношений в России.

* * *

Переход Древней Руси к христианству предполагал трансформацию институциональных моделей религии. Язычество, на Руси, еще крайне аморфное и примитивное, не предполагало постоянной религиозной общины, церкви, жреческой касты. Оно имело клиентельный характер, когда население время от времени совершало паломничество к священным местам (идолам) для жертв. Отправление годового цикла примитивных ритуалов и празднеств не требовало особой жреческой касты. Христианство же несло с собой новую институциональную структуру: священные места должны быть в каждом крупном населенном пункте (храмы); посещать богослужение и совершать требы должно все население еженедельно; руководство сложной и регулярной религиозной жизнью берет на себя образованный священник — избранный и изъятый из профанного мира человек.

Святой князь Владимир с самого начала ввел цивилизованный порядок содержания Церкви: отписал ей десятую часть княжеского дохода. Тем не менее, этот порядок не прижился в обществе, ко времени татарского нашествия десятину платить перестали. Долгое время важной статьей материальных поступлений были судебные пошлины, выплачиваемые за широкие судебные функции Церкви. Постепенно десятинная модель финансирования сменилась на феодальную: подобно боярским вотчинам, Церковь тоже стала получать землю от княжеских дарений. Разнообразная рента (барщина, оброк) служила обеспечению Церкви. К этому времени принадлежит расцвет экономической и политической мощи монастырей, их самостоятельности, благотворительной деятельности. Таким образом, история русской Церкви знала различные формы обеспечения, в том числе и оплаты за общественный труд. Однако подобная автономия не могла устроить укрепляющуюся светскую власть в Московском царстве: секуляризация церковного имущества начинается в России значительно раньше, чем в других христианских государствах: вопрос ставится Василием II (1503), предварительно решается Иваном Грозным, окончательно — Алексеем Михайловичем (1649). По мере изъятия церковной собственности происходит переход к государственному финансированию Церкви, сопровождающийся ее полным институциональным подчинением. Точку в этом процессе поставил Петр I.

Утрата материальной автономии сопровождалась с начала 16 в. утратой общественного и даже религиозного значения Церкви. Если русские князья не претендовали на сакральность, хотя в изобилии совершали подвиги святости, то московские цари, не совершая никаких подвигов, сакрализовали свою власть. Параллельно концентрации власти они стремились перенести организационный и символический центр религиозной жизни из Церкви в центр политический — в должностной статус царской власти. Царь обретал высший сакрально-онтологический статус, становился носителем божественной власти на земле. «Высокостолпнейший государь и самодержец, Боговенчанный христианский Царь, браздодержательвсем христианским исполнением обладающий», — характеризовал его Филофей, автор доктрины «Третьего Рима». «Ты — солнце; Луна — Мария царица», — обращался к нему Симеон Полоцкий. Очень скоро царь в одиночку стал претендовать на непосредственную связь и представительство Бога, далеко превосходя высшие чины церковной иерархии и ломая сложившийся в святом Предании порядок Церкви. Для своей полной независимости в церковном управлении царь добивается утверждения автокефалии российской Церкви и учреждения патриархата, а уже через столетие, когда эта цель достигнута, без труда «отменяет» должность патриарха.

События 16 — 18 века, которые определили социальное будущее России, следует разъяснить в свете христианской истории. В стране с еще свежими языческими началами, к которым принадлежит примат власти над верой и вождя над жрецом, христианской Церкви не удалось утвердиться в своем сакральном статусе как духовной власти над или наравне с политической властью. В произошедшей трансформации следует видеть узурпацию духовной власти священства мирянами. Какими бы атрибутами не наделялся царь, он оставался мирянином, а его должность — мирской. При этом сакральная атрибутика и ритуально подчеркиваемая ответственность перед Богом оказывали на удивление незначительное влияние на действия царя. Цари впадали в ереси, увлекая за собой всю политическую элиту (Иван III), погружали страну в междуусобицу в борьбе за власть (Василий II), топили страну в крови, губили духовенство (Иван IV), разрушали традиции (Алексей Михайлович, Петр I). Более того, почти на два столетия ранее, чем европейские государи, российские цари вступили на путь секуляризации. В эпоху полного отступления власти от православия (Александр I впервые прочитал Евангелие в зрелом возрасте) цари не чураются объявить себя главой Церкви — событие, не мыслимое даже в Византии. Для государственной власти, и при Петре, и до, и после него, не составляло никакого затруднения дистанцировать себя от Церкви, «азиатизироваться» (до 17 в.) или «европеизироваться» (после 18) на свой вкус, проводя, в сущности, единую противоцерковную политику, в которой опеку непросто отличить от нещадной идеологической эксплуатации. Духовенство, как и остальное население, богоносные цари держали «в черном теле», замкнув при этом в душных стенах сословности. Русские цари слишком рано научились управлять идеологическими рычагами власти, овладели семиотической силой языка, призванной «скрывать мысли». «В отношении такой власти, — пишет Л. Тихомиров, — не могло являться никаких опасений, по существу, не могло быть никакого договора, никакой охраны своих прав, ибо верховная власть сама по себе являлась высшим выражением попечения Бога о мирских интересах людей, выражая собой то, что одинаково принадлежало и личности и нации, их общий нравственный идеал. Это была власть правды, а не силы. От правды себя не защищают, а, напротив, в ней видят свою защиту». Интересно, что эти слова написаны о «правде», которая умудрилась закабалить свой народ и Церковь узами крепостного права в эпоху расцвета свободы, культуры и просвещения в Европе. Противное духу церковного Предания учение о сакральности царской власти было искусно встроено в качестве надстройки в православное богословие, так что до сих пор множество подлинно церковных людей вольно или невольно обманываются идеологией деспотичной «православной» государственности.

Разумеется, узурпация церковной власти была не очень охотно принята в Церкви. Но никакого сопротивления оказано не было (за исключением деятельности патриарха Никона), ибо контроль и доминирование мирян над священством никогда не исчезал в русской Церкви. За всю дореволюционную историю Церкви не было канонизированно ни одного (!) священника. Интересно, что первая ересь, которая появилась в России — стригольников — касалась преимущественно критики духовенства. Предметом первой богословской дискуссии (между «стяжателями» и «нестяжателями») стала задача секуляризации церковной собственности. Монашество, являющееся, в конечном счете, институтом мирян, послужило основной внутрицерковной силой, поддержавшей узурпацию церковной власти богословски и политически. Переход управления в Церкви в руки монашествующих епископов и идентификация всех религиозных и этических норм с монашеством в какой-то степени означали внутреннюю десакрализацию Церкви в пользу аскетизации (идеал «бедной» Церкви) и усиление власти мирян. Та же десакрализация иерократической власти Церкви просматривается в поведении широких слоев населения, язычески веровавших в «Царя-батюшку». Понятно, что в таких условиях Церковь не могла утвердиться как автономный, возводимый лишь к Богу институт, как Град небесный на земле. Если иметь ввиду, что в дореволюционной России почти все русские были православными, то в уничтожении Церкви 1921 — 1930 гг. нельзя не видеть акт деятельности простых мирян. Наконец, критика Церкви за какие-то мифические богатства сегодня проистекает из того же источника. При этом ни кто не выражает беспокойства о том, что из всех постсоциалистических стран российское государство вернуло Церкви наименьшую часть собственности.

Нежелание мирян содержать свою Церковь следует сводить к этому принципиальному недоверию Церкви, к поиску Бога вне Церкви. В широко распространенном учении А. Хомякова о соборности современник богослов В. Певницкий справедливо усматривал стремление умалить епископское начало Церкви. Вопреки этому учению, России никогда не была свойственна общинность, вырастающая из церковного начала. Российская община в классическом смысле формируется государством посредством фискального тягла, т.е. в рамках мероприятий крепостнического характера. Никогда российский крестьянин не был обременен задачей содержать свой храм и священника, платить десятину. Поэтому священники вплоть до революции были одновременно и крестьянами, с соответствующим уровнем образования (грамотного крестьянина). Несколько иначе было с городами и городскими священниками. Знаменитая купеческая благотворительность питалась общинными началами, непосредственной связью с храмовой жизнью. Она дает и другой характер городской религиозной жизни. Тем не менее, финансирование Церкви по остаточному принципу означало для российской истории отсутствие инвестиций в образование и культуру. Вплоть до 19 в. вся российская гуманитарная культура едва ли осмеливалась штурмовать порог грамотности. Наверное, здесь следует искать причины культурного и социального отставания от Запада, вся цивилизация которого выросла на десятине, инвестициях в Церковь.

Причины нестроения и бедности Церкви следует искать в том, какими христианами являемся мы, православные миряне. Окружив наших «батюшек» благочестивым почтением в храме, мы едва ли в можем в повседневной жизни освободиться от высокомерно-презрительного отношения к «попу». Лишенные же сами в храме каких бы то ни было прав и сокрушаясь от своей безграничной греховности, мы мстим духовенству в жизни общественной тем, что лишаем его доступа к полноценной гражданской жизни, не даем Церкви ни прав, ни средств подключится к строительству нашей нравственной и социальной жизни соответственно ее духовному первенству. «Где служители религии суть пустое место, — отмечал Жозеф де Местр, — пустым местом является и сама религия». Слово критики следует адресовать и духовенству, ведь, помазанные на священство, эти российские люди — вчерашние миряне — берут на себя пастырскую обязанность перед Богом и Церковью вести мирян и направлять их на служение Церкви. Умаление Церкви, ее поражение перед светским миром, неумение интегрироваться в общественную жизнь — всегда вина духовенства, не выполняющего своего служения.

Впервые после эпохи Древней Руси православная Церковь получила сегодня в России свободу. Государство больше не арендует за заниженную плату святые сокровища Церкви, владеем ими теперь мы — христиане. Только Церковь для нас, христиан, является подлинной семьей, домом, градом. Мы живем Церковью и Церковь нами. И конечно, забота о Церкви составляет последний смысл существования каждого из нас — мирянина ли, священника. Но слишком часто эта главная забота заслоняется неглавными — о семье, о доме, о государстве. Церковь торгующая — вот наша Церковь, церковь, как мы ее понимаем, которой мы достойны.

 

Источник: "Соборность", 17 октября 2000 г.

Актуальная репликаО Русском АрхипелагеПоискКарта сайтаПроектыИзданияАвторыГлоссарийСобытия сайта
Developed by Yar Kravtsov Copyright © 2020 Русский архипелаг. Все права защищены.