Культурное пограничье: русский ислам

У Русского Мира есть свой исламский сегмент. И этот сегмент с неизбежностью будет увеличиваться и усиливаться. На что мы можем влиять и за что нам придется нести ответственность, так это характер процесса новой структуризации Русского Мира, гетерогенность которого будет возрастать

В основу данного текста легло выступление на круглом столе «Что значит Ислам для России», состоявшемся в Российском Фонде Культуры 22 мая 2003 года. После ряда интервью и публичной лекции в Казани по аналогичной теме, а также в связи с подготовкой очередного выпуска альманаха «Государство и антропоток» по теме культур-политических расколов (кливеджей) возникла необходимость уточнить свою позицию.

Новые политические расколы в социокультурном пространстве России — источник развития или фактор дестабилизации? Какова их природа, генезис? Чем они вызваны? В данной статье речь пойдет о религиозно-культурном пограничье, возникновение которого было вызвано не столько «катастрофической» перестройкой экономического уклада, сколько, во-первых, сломом грандиозной системы пространственного развития евразийского мира, осуществляемого Москвой в рамках тотальной индустриализации; во-вторых, сменой демографической модели всех европейских народов бывшей империи; в-третьих, доминированием на постсоветском пространстве двух типов массовых человеческих течений — т.н. «западного дрейфа» и «южного антропотока». Столкновение идентичностей — реальность глобализирующегося мира, в котором давление геокультуры как со стороны Севера, так и со стороны Юга порождает колоссальное обоюдное недоверие. И, конечно же, страх — страх секулярного, малодетного населения Севера перед традиционно-религиозным (и потому куда успешней воспроизводящим свои идентичности) многодетным населением Юга[i]. В таком же поле страха, подозрительности и умолчания существует складывающееся в последнюю дюжину лет пограничное явление «русский ислам».

1. «Русский ислам» как явление

Что мы обнаружили, исследуя ситуацию в Приволжском федеральном округе и стране в целом?

Первое: массовый переход в мечетях на русский язык. Что это означает? Конечно же, не перевод намаза на русский язык. Норма существует, и она действует: обязательные молитвы только на арабском, дополнительные — проповедь и общение — на любом удобном для общины языке. Этим языком становится русский.

Связано это в первую очередь с миграционными — от масштабных до буквально капиллярных — процессами, развернувшимися в 1990-е годы. Этнические общины, выйдя из своих национально-территориальных анклавов, стали активно распространяться по всей стране и, в первую очередь, по городам. Большинство городских мечетей сегодня наполняются мусульманами разных национальностей (так, в джума-мечети Нижнего Новгорода среди участников пятничной молитвы около 70% не татары, в Самаре, в самой крупной мечети России, 60-70% — не татары). И если какое-то время назад переход имама в мечети на русский язык сопровождался недовольством старейшин — они говорили примерно следующее: «Зачем, хазрат, говоришь на чужом языке, на языке кяферов (неверных), говори на «исламском» языке» (причем, как правило, если это волго-уральский регион, подразумевался татарский, а отнюдь не арабский язык), — то сегодня все смирились с этим переходом, потому что понимают: имам должен обращаться к каждому человеку, разделившему с остальными молитву. Ведь сказанное обращено к уму человека, но невозможно включиться умом в ситуации непонимания и даже плохого понимания происходящего. Такое разумное включение в литургическое действие — одна из добродетелей ислама. Ислам всегда апеллировал к сознанию, разуму — отсюда непреходящая ценность умного (посредством ума) присутствия в пространстве богослужения. Поэтому русский язык становится все более значимым и заметным.

Данный процесс происходит сам по себе, в силу объективных причин, его никто специально не проектирует и никто специально не развивает. Процессы этнокультурного смещения и смешивания, которые в нынешней ситуации нарастают, будут способствовать усилению описываемого явления.

Второе: переход исламского книгоиздательства на русский язык. Конечно, немало за эти годы было выпущено исламской литературы на разных языках, особенно на татарском. Но тем не менее, самое массовое распространение в России получила исламская литература именно на русском языке: книги издательства «Бадр», дагестанский проект издательского дома «Ансар» — «Золотой фонд исламской мысли» («Наставление правителям» Имама Аль-Газали, тафсиры и др.), труды наших востоковедов — Большакова, Прозорова, Резвана (его исследование по коранистике недавно было отмечено высокой наградой в Иране). Названные имена представляют питерскую школу. А есть еще московская (нельзя не помянуть исследовательские монографии Алексея Малашенко и принципиальные труды борца с «эндогенным радикализмом» в исламе Александра Игнатенко). А еще — русскоговорящие Казань и Уфа. А еще Дагестан, где множество разноязыких народов республики испытывают необходимость в общем языке коммуникации — и если раньше таким языком был арабский, то с некоторых пор им становится русский.

Таким образом, сегодня именно на русском языке выходят энциклопедии, словари, карманные словарики, тафсиры, появляются новые переводы Корана, издается многочисленная популярная суфийская литература. Даже Аль-Азхар включился в этот процесс, выпустив русский перевод тафсира Аль-Мунтахаб.

Опять же, это не политика государства — это сумма издательских бизнес-стратегий, стратегий отдельных духовных управлений, международных и российских фондов (как, например, «На пути к исламской реформации: гражданские свободы, права человека и международное право» фонда Андрея Сахарова), результаты исследовательских программ и усилий отдельных инициативных верующих. Процесс погружения мысли в русскоязычное пространство налицо, и он складывается сам по себе.

Третий пункт: принятие госстандарта по исламской теологии. Естественно, что масштабный образовательный процесс в России будет протекать на русском языке. С 1993 года в стране существует государственный стандарт по теологии. Понятно, что лидером этого процесса были и остаются православные. Сегодня в стране 17 вузов, в которых существуют теологические кафедры или факультеты: 12 государственных и 5 негосударственных. Все они православные. Вслед за ними неизбежно появятся — и такой стандарт уже принят — исламские (и других конфессиональных групп, которые могут позволить себе подобную образовательную политику).

Все это в совокупности означает возможность появления в России, в ее академической среде исламского богословия. И оно не будет развиваться, что называется, «с чистого листа», но с неизбежностью окажется пронизанным когнитивными структурами и сотерологическими интуициями русской религиозной мысли. На нее сильно повлияет и накопленный за века корпус татарских богословских штудий (в Республике Татарстан завершается подготовка к печати многотомного издания татарских религиозных мыслителей на русском языке).

Одновременно с этим с неизбежностью появится и правовая школа, благо есть такие специалисты, как Сюкияйнен, Керимов, Мухаметшин и еще несколько ученых, которые обладают знанием и соответствующим опытом. Она также будет сложена в лоне русского языка. Ведь если шариат и фикх будут не отвлеченным знанием, а знанием, претендующим на влияние, на участие, в том числе в конституционном процессе, — они сложатся на русском языке и сложатся с учетом особенностей практики правоприменения в Российской Федерации.

Таким образом, развитие исламских наук в высшей школе РФ — процесс, который неизбежно будет протекать на русском языке. А сопряженность его с другими богословскими традициями, развитие компаративистской (сравнительной) теологии, необходимость дискуссии с православной мыслью и русской религиозно-философской школой, необходимость постоянно соотносить себя с развивающимся современным гуманитарным знанием — все это и придаст тот неповторимый культурный аромат российскому исламу, который мы и охарактеризовали как «русскокультурный».

Четвертый пункт: исламские русскоязычные СМИ, создаваемые на первом этапе как просветительские, а сегодня все больше с целью ведения борьбы в информационном пространстве. Ситуация обостряется. Антиисламская информационная политика провоцирует, если можно так выразиться, «гонку информационных вооружений». Исламская сторона все еще слаба, но ее дозревание обязательно произойдет. Появление осознанной стратегии в этой области также неизбежно. Уже сегодня мы наблюдаем двойной процесс, когда, с одной стороны, появляются качественные исламские средства массовой информации, особенно в Интернете, а с другой — мусульмане, занимают ведущие посты в федеральных средствах массовой информации, где они, естественно, не пишут пропагандистские статьи, но выражают точку зрения ислама на целый ряд политических событий, в том числе международных (яркий пример — Орхан Джемаль, зав. отделом политики «Новой газеты»).

Напомню также, что 21 мая с.г. под эгидой Совета муфтиев России и при поддержке Союза журналистов России был создан Союз мусульманских журналистов. Кто его возглавил? Али Вячеслав Полосин, заместителем котороготстал Ячменев (оба русские). Правильна или не правильна эта политика, я не знаю и не стремлюсь дать ей оценку — я лишь фиксирую ситуацию.

Наконец, пятый пункт — появление интеллектуальных сообществ, думающих и говорящих на русском языке. Кстати, именно в интеллектуальной исламской среде наибольшее количество русских — с русскими корнями, наполовину русских или, например, с явной тюркской и иной неславянской антропологией, но при этом давно уже русскокультурных, русскоязычных людей, принявших ислам.

Примером такого сообщества является группа молодых интеллектуалов (вузовская молодежь), сложившаяся вокруг талантливого философа современности Гейдара Джемаля, группа, в которой далеко не все мусульмане, но которая занимается исследованиями в области теологии освобождения и политического ислама.

С чем это связанно? Здесь несколько причин. Во-первых, и нужно уметь в этом честно признаться, — вызванный экзистенциальным вакуумом духовный поиск современного человека не может быть «втиснут» исключительно в христианское лоно, а учитывая продолжающиеся гонения в стране на любой неправославный христианский дискурс, выбор оказывается и того уже. Во-вторых, с тем, что русский человек неконформистского склада испытывает симпатии к антисистемным мировым силам, потому что приходящее поколение ничем не отличается от поколения своих дедов и прадедов, 100 лет назад со страстью участвовавших в поисках политического воплощения — непременно в глобальном масштабе — идеи справедливости.

Выводы к первой части

Я повторю пять исследовательских выводов: массовый переход в городских мечетях на русский язык; перевод исламского книгоиздательства на русский язык; принятие госстандарта по исламской теологии и разворачивание образовательного процесса преимущественно на русском языке в традиционном для России методическом поле; становление исламских русскоязычных СМИ; появление интеллектуальных исламских сообществ, думающих и говорящих на русском языке.

Таким образом, во-первых, явление, которое мы условно назвали «русский ислам», — это явление, лежащее на стыке исламской и русской культур, в том числе культур мышления. Потому что мышление осуществляется в языке. В свою очередь, тип мышления определяет стратегии развития социальных систем. Очевидно, что речь идет о пограничном явлении, что указывает на его потенциальную креативность. В истории мы с легкостью отыщем примеры, когда пограничные явления оказывались потрясающе плодоносящими (близкий рассматриваемой теме пример — блистательная культура Кордовского халифата). Произойдет ли то же с русскокультурным исламом, т.е. развернется ли эта новая реальность, — не знаю. Но уверен в одном: не замечать этого явления и не задаться вопросом о его последствиях для русской культуры и российской политики — глупо и недальновидно.

Во-вторых, рассматриваемое нами явление — явление городское. Мы фактически являемся свидетелями прорастания нового культурного феномена, который будет — и в этом моя надежда — комплементарен современному мировому городу: многоукладному, многокультурному, динамично развивающемуся. Критика, которую я слышал в Казани, в частности от Дамира Исхакова, упорно не замечает этого ново-городского явления, которое в отличие от традиционного ислама народов Поволжья принципиально связано не с прошлым — пусть достойным и героическим, — а с будущим. И это наше общероссийское будущее.

В-третьих, русский уже стал языком коммуникации, но явление окончательно оформится, когда статус            языка коммуникации сменит статус языка идентичности[ii], что не обязательно означает ассимиляцию, но означает наличие аккультурационных и прокультурационных процессов, которые для нас так важны ввиду создания единого для РФ культурного пространства.

Сравним описываемое явление с ключевым определением «Русского мира» как мира, говорящего и думающего на русском языке. И если ряд теоретиков Русского Мира считает, что его неотторжимой частью является русскоязычное население Израиля, то почему другой частью Русского Мира не считать русскоязычную умму? Или почему не считать частью Русского Мира тот геокультурный шлейф, который был создан в советские годы массовым обучением в вузах страны студентов из исламских стран? Я напомню, что такая образовательная стратегия была осознанной стратегией страны, активно влияющей на процессы формирования будущей элиты Третьего мира.

Но сказанное имеет и обратную силу: часть Русского Мира является частью Мировой Уммы. Строго говоря, речь идет о геокультурной кооперации в глобальном масштабе. Насколько важной представляется эта задача — формирования новых рамочных идентичностей геокультурной солидарности, в первую очередь между странами и народами Севера и Юга, — мы (с Борисом Межуевым) неоднократно писали на страницах альманаха «Государство и антропоток»[iii].

Итак, у Русского Мира есть свой исламский сегмент. И этот сегмент с неизбежностью будет увеличиваться и усиливаться. На что мы можем влиять и за что нам придется нести ответственность, так это характер процесса новой структуризации Русского Мира, гетерогенность которого будет возрастать.

Таким образом, русский ислам — это явление, которое принадлежит как исламской, так и русской культуре, в том числе политической культуре. Всегда нужны усилия, сопряженные с доброй волей, чтобы культурный контакт развивался как диалог, а не как противостояние.

2. Государственное отношение к анализируемому явлению

Серьезный вопрос: как в такой ситуации поступать власти, если она признает явление и его значимость? Сдерживать его, поощрять его развитие или просто оставить в покое? Ибо есть процессы и явления, которые власти лучше не трогать, в отношении которых лучше воздержаться, применить принцип недеяния, соблюдать определенное табу: пусть до каких-то пределов оно само прорастает как нечто органичное и живое. Особенно если это касается культурного явления, а не явления, связанного с вооруженным восстанием: в последнем случае вмешательство политических элит будет молниеносным. Но если речь идет о философском, культурном, литературном, художественном, богословском явлении, то, конечно же, государству нужно поостеречься впопыхах вторгаться в эту сферу. Не всем нужно управлять! Порой необходимо управленческое воздержание.

Очень сложный вопрос для меня: если власть рачительно относится к некому явлению, то как она должна выстраивать пространство диалога, запускать процесс обсуждения этого явления? Пусть общество и его здоровые силы принимают решение о статусе данного явления. В этом я вижу благоразумие власти. Как власть может крайне аккуратно влиять на институционализацию некого явления? (Под институционализацией я понимаю приобретение этим явлением таких социальных форм, когда оно становится публичным явлением и в отношении его позволительно вести некий культурный диалог — за что-то критиковать, за что-то хвалить и поощрять, что-то сдерживать и т.д., — а не «военные» действия на уничтожение.)

Вернемся к нашему предмету.

Еще раз подчеркну, что, говоря о «русском исламе», мы не ведем речь ни о новом мазхабе, ни о новом толке; речь также не идет о трансформации исламской догматики и, конечно же, это не обсуждение того факта, что какое-то количество русских уже приняло ислам. Да, какое-то количество русских приняло и примет ислам, как во все времена какое-то количество тюрок принимало (и будет принимать) православие или протестантизм. Такие процессы взаимообмена всегда происходят, всегда будут происходить, но не будут доминирующим явлением. По крайней мере, предпосылок к массовому принятию татарами христианства или русскими ислама пока не наблюдается. В свою очередь, взаимопроникновение культур, появление своеобразного «культурного буфера» позволяет создать пространство комплементарности — между русской культурой, имеющей традиционно православные корни, и исламской культурой — в многоукладной России. В ситуации нарастания взаимоотчуждения, вызванного определенным характером, в первую очередь, информационной политики, а также политики международной и внутренней, появление новых пространств комплементарности нужно всячески поощрять.

Поэтому я считал, что власть не должна делать вид, что она не замечает описываемые процессы. Более того, имея суждения и выверенные взгляды на будущее территориальное устройство страны и ее экономический уклад, на будущие приоритеты в повышении капитализации регионов России и программы по умножению общественного капитала, власть должна усилить те тенденции, которые согласуются с этим базовым направлением развития страны и нации. Власть, если она претендует на подлинную легитимацию, должна опираться на живительные процессы снизу, она должна видеть верующих и их упование и идти не от «традиционных взглядов», а от эмпирики, от опыта земли и общественной жизни.

У данной статьи нет задачи сформулировать перечень зон, куда властям вторгаться не нужно, а где (какими средствами) необходимо срочное вмешательство. Все же это специальный разговор. Важно проговорить сам принцип действий и взаимодействия, важно еще раз подчеркнуть, что настороженность обеих сторон (тех, кто ассоциирует себя с исламом, и тех, кто не ассоциирует себя с исламом) никуда не девается. А в некоторых случаях можно констатировать ее нарастание. Нужны действия внятные, вызывающие уважение, привлекательные своей последовательностью, а не сладкие речи, расходящиеся с делом. Кукиш в кармане держат обе стороны. Отчужденность многих мусульман от смыслов российской государственности легко считывается, непролазная некомпетентность и подозрительность со стороны немусульман в отношении мусульман — не менее редкий случай. Но ведь только уважая другую сторону и раскрывая собственные ценности, можно вести достаточно жесткий и последовательный диалог. А он необходим.

Но я с удовольствием назову те немногочисленные области совместного попечительства, которые давно известны и работа в которых силами десятков энтузиастов давно идет.

Во-первых, нам нужна развитая религиозная журналистика: компетентная, честная, в определенных случаях бескомпромиссная. Но по-прежнему и политики, и общественность, да и само журналистское сообщество путают конфессиональную журналистику с религиозной, единственно корректная позиция которой — сохранить равноудаленность как от конфессиональных (клерикальных), так и от государственных структур. Нужна не апология убеждений одной из сторон — нужно отстаивание того, что называется общественным интересом, куда включены и интересы верующих.

Во-вторых, необходимо усиление академического сообщества, придание ему большей независимости, самостоятельности и появление в его среде теологического знания. Только тогда мы можем надеяться на формирование действительно оригинальной исламской богословской мысли, а затем и школы (или школ). Только таким образом в России со временем появятся резидентные исламские концептуальные центры (что в Европе, в отличие от нас, давно уже произошло).

В-третьих, нужна реформа системы религиозного образования: стандарты, методики, пособия, современные учебники, формирование единого образовательного пространства в стране.

В-четвертых, нужно подстегнуть эти процессы внятной издательской политикой.

В-пятых, давно пора посчитать, что нам выгоднее: перекрыть все финансовые поступления с Юга, априори отнеся их к враждебным, или договориться о целевом использовании средств с участием всех сторон и внятной политике инвестирования (на те же перечисленные выше области). То, что любые инвестиции несут с собой определенный образ будущего, — классика. Но осознание этого не может привести к полному отказу от международных инвестиций..

И наконец, все это повлияет на информационную политику. Новая информационная политика будет заботиться о повышении связности в первую очередь в собственной стране, а затем уже — с теми или иными влиятельными субъектами международной политики.

3. Контекст, в котором разворачивается обсуждаемое явление

Теперь необходимо сказать о рамочных условиях, которые ограничивают принятие того или иного решения нашей властью.

Первое: то, что можно назвать новой конфессиональной регионализацией. Процессы возрождения в разных конфессиях происходят по-разному и с разным темпом: одни это делают быстрее и качественнее, другие — медленнее и с нанесением немалого вреда себе и окружающим. Это не как на образцовой грядке, где вся рассада примерно одного роста. Нет, кто-то быстрее растет, кто-то медленнее, а дальше — как в лесу: может случиться так, что некое мощное дерево раскинет крону настолько широко, что более слабые деревья, оказавшись в тени, начнут хиреть и чахнуть. В результате такого неравномерного возрождения одни выигрывают, расширяя пространство контроля и влияния, а другие проигрывают. Ситуация сама по себе конфликтна, отсюда и острота политической дискуссии, которая касается возрождения и социализации конфессиональных сообществ.

Второе: смена этнического баланса. Она не является катастрофической, но тем не менее это устойчивый процесс, который выражается в нескольких вещах. Во-первых, в целом ряде национальных республик продолжается гомогенизация за счет увеличения доли титульного населения (то есть количество татар в Татарстане или чувашей в Чувашии медленно, но возрастает). Этот процесс будет продолжаться. Следовательно, будет происходить анклавизация этнического пространства региона. Если еще недавно Поволжье было оседлой чересполосицей — славяно-тюрко-угорской или, в другом срезе, исламско-христианской, — то сегодня оно на наших глазах превращается в «лоскутное одеяло». Что опасно? «Лоскутизация» — один из важнейших элементов «балканизации», как считают некоторые исследователи причин южно-европейского кровопролития. Во-вторых, русская и финно-угорская деревня деградирует все же несколько быстрее, чем татарская или башкирская. Хотя продолжительность жизни у всех народов Поволжья и Урала примерно одинакова, за счет более быстрого вымирания той же русской деревни продолжительность жизни различных этно-сообществ начнет различаться.

Но самое главное — и это следующий аспект — процесс устойчивого давления южного антропотока. Речь идет о миграционных потоках из Средней Азии и Закавказья. Какова структура этих потоков? Первая половина 90-х годов — доминирование русского (русскоязычного) населения; вторая половина 90-х годов — снижение доли русского населения. Наступившее десятилетие будет характеризоваться тем, что большая часть основного миграционного потока — если, конечно, в России не победит полицейский режим в отношении мигрантов, чего многие так добиваются, — будет состоять не из русского и не из православного населения, но преимущественно исламского.

Таким образом, количество мусульман в России в силу различных демографических и миграционных процессов будет неизбежно возрастать. Понятно, что люди приезжают не в какие-то абстрактные города и веси, они приезжают и встраиваются в существующие социальные структуры, в действующие сообщества. Они приходят в мечети и в свои национально-культурные общества, они обращаются за помощью к своей диаспоре. Аналогичные процессы разворачиваются и в глобальном масштабе. Валлерстайн показывал, что государство в XIX-XX веках настолько приучило население к тому, что оно полностью заботиться о нем, что население постепенно отказалось от альтернативных систем своей защиты. В средние века роль конфессий, цехов, семей, родов была совсем другой. Все они предлагали альтернативные формы общественной связности. Сегодня, когда государство отступает под натиском процессов корпоративной, финансовой, информационной и демографической глобализации, человек остается один на один с непонятной и, как ему кажется, враждебной силой. Поэтому поиск альтернативной государству социальной защиты — это процесс, который разворачивается повсеместно, а не только в России.

Таким образом, куда будут приезжать иммигранты, кто их будет встречать — ключевые для общественного спокойствия вопросы. Их будут встречать сообщества, отвергнутые в самой России, не понимающие и не принимающие политику, которую власть проводит в отношении их? Или они будут включаться в сообщества, которые уже встроены в социальную ткань России и, в свою очередь, в состоянии оказывать помощь другим, в том числе помощь в социокультурной интеграции.

В этой связи нужно упомянуть три модели, которые исторически разворачивались в странах Севера, вынужденного, начиная с XIX века, проводить осмысленную иммиграционно-натурализационную политику[iv].

Самая известная модель, она же хронологически первая, введенная усилиями Джеферсона, — модель «плавильного котла», предполагающая «выплавку» нации через этническую гомогенизацию, т.е. посредством ассимиляции. Ассимиляционная практика в то время поддерживалась практически всеми, в том числе и правящим домом Российской империи, в которой к концу XIX века были установлены наиболее жесткие правила для Польши и Украины. В тот период иммиграционная политика в отношении иноверцев и инородцев регулировалась достаточно жестко, пока французскому правительству не понадобились люди для заселения «новых» территорий, отошедших Парижу по Версальскому договору. Европа была шокирована: Франция приняла порядка трех миллионов жителей из своих заморских колоний (Магриба и Индокитая). Особенно тяжело этот факт воспринял Берлин с его расовыми теориями. Правда, Россия и здесь опередила Европу. Еще в конце XVIII века Екатерина Великая заселила вновь приобретенные земли будущей Новороссии гонимым религиозным европейским меньшинством — немцами-меннонитами.

Во время Второй Мировой войны, как отметил в упомянутой работе Галецкий[v], произошли события, которые продемонстрировали полезность этнического и языкового (в первую очередь диаспорального) многообразия. К тому же экономический интерес — настоятельная необходимость в многочисленном дешевом труде (в Западной Европе в рамках осуществления плана Маршала), который пришлось брать из бывшей колониальной периферии, — требовал отказа от жестких принципов довоенной иммиграционной политики. Надо сказать, что не только экономические и военно-политические причины вызвали смену иммиграционно-натурализационной модели, но и общая гуманизация политического и культурного пространства, ненависть к расовой теории поверженного фашизма, расширение прав меньшинств и др. новации. Поэтому практически во всех развитых странах произошел переход к модели, получившей не менее поэтическое название «миска салата». Речь идет о пресловутой доктрине «мультикультурализма».

С точки зрения типа социокультурной переработки, это было время по крайней мере теоретического господства политики аккультурации[vi]. Оправдали ли себя надежды на то, что иммигранты, сохраняя свои традиционные ценности и формы поведения, одновременно освоят принимающую культуру? Не совсем. Во-первых, сыграл свою роль количественный фактор: как только землячества становились достаточно «плотными», как только формировалась внутренняя структура, отражающая функциональное разделение внутри общины, сразу возникали анклавные формы организации жизни. С этого момента для вновь прибывающих открылась возможность получить все, что им необходимо, без контакта с внешней средой. Во-вторых, ценности и обычаи отдельных сообществ стали вступать в противоречие с базовыми ценностями принимающей культуры (примеры многочисленны: хиджаб, женское обрезание, детский труд, эмансипация женщины и др.). В-третьих, идея априорного равенства всех культур перестала разделяться избирателем. Модель стала давать сбои.

Настало время для новой модели, той, которая должна была обеспечить не только многообразие, но и единство, — «единство в многообразии». Как никогда, эта задача актуальна для России (в силу неизбежного увеличения гетерогенности): ведь преодоление страха перед многообразием во многом зависит от внятного ответа, что всё это такое разное и инаковое — полиэтничность и поликонфессиональность — сделает единым? Этот новый тип политики социокультурной переработки получил название прокультурации. По сути, это умение средствами культурной политики формировать рамочные идентичности.

Итак, вначале это «плавильный котел» (политика ассимиляции), затем «миска салата» (политика аккультурации) и наконец — «единство в многообразии» (политика прокультурации).

Сложилась ситуация, когда возможны два пути: либо повторения сценария, когда Россия расширяла пространство контроля (во времена Бориса Годунова до 50% дворянских родов были тюркскими и процессы ассимиляции и прокультурации развивались достаточно успешно), либо включения в процесс анклавизации (утраты связности пространства), который сегодня наблюдается в европейских странах. Россия уже движется в сторону второго сценария, и это движение будет продолжаться до тех пор, пока политика в отношении ислама и прочего «иноверства» будет оставаться прежней.

Смена политической стратегии — выбор предельно ответственный. И это, в первую очередь, зона ответственности государства. Но в совершении выбора не менее важна роль религиозной журналистики, академических структур, правозащитных организаций и других институтов гражданского общества (есть оно у нас или нет, наконец?!). И главное — ассоциативных групп верующих.

4. Непростой разговор о «русском»

И все же для меня дискуссия вокруг «русского ислама» — это начало болезненного разговора в первую очередь о «русском» и только во вторую — об «исламе». Сегодня развернулась подлинная борьба за пределы и содержание понятия «русского». Можно утверждать, не боясь преувеличения, что то, чем она завершится, и определит будущий характер Федерации.

Будет ли русское свернуто до жестко определенного конфессионального пространства — православного, будет ли русское стиснуто некой этнической оболочкой с отторжением и финно-угорского, и тюркского начал, не говоря уже о кавказском — вот вопрос, в котором скрыто главное напряжение. То ли русское будет рассматриваться — как исторически рассматривалось — в качестве некоего культурно-цивилизационного феномена, который принципиально не был задействован как этнический феномен. (Как этнический он, конечно же, рассматривался, но не главенствовал. Политическая власть, говоря о «русском», нагружала его в первую очередь смыслами культурными, цивилизационными, государственническими.) То ли русское сократится до этно-национального. Смена смысла приведет к смене формы. Страны в привычных очертаниях больше не будет.

На фоне обсуждаемых выше «тектонических» подвижек решается: будет ли Россия признана моноэтнично-моноконфессиональным образованием с многочисленными национальными и религиозными вкраплениями — эдакая «булка с изюмом» — или Россия все же полиэтничная и поликонфессиональная, не страшащаяся увеличения своего внутреннего многообразия держава. «Единое с многообразиями» или «единство в многообразии»?

Я считаю, что диалог с исламом, особенно если это диалог рассматривается как конструктивный выход в формат стратегического сотрудничества, нужно начинать в пространстве не правовом, типа конкордата, а в культурном. Нужно начинать с культурной работы и даже религиозно-культурной, с проработки онтологических оснований союза. Потому что только взаимная аккультурация, по крайней мере в пространстве России, взаимная аккультурация русской и исламской культур — одна она создаст предпосылки подлинного взаимопонимания и действительно стратегической договоренности в большей степени, чем любые правовые договорные основы. Правовые договоренности без этой предваряющей работы не достаточны в силу того, что когда порядок сил меняется, то, как правило, та сторона, сила которой возросла, инициирует пересмотр отношений (что мы наблюдаем и сегодня как пересмотр Ялтинских соглашений).

Поэтому только культурная взаимная «пропитка» позволяет говорить о действительной безопасности. Я не хочу, чтобы в нашем отечестве «безопасность» понималась как таможенная, милицейская или жандармская работа по искоренению в стране арабского, пакистанского, персидского, турецкого и других инородных начал. И я не хочу, чтобы те, кто пришли к нам, попрали бы нас. Но я уверен, что у представителей религий, имеющих один исток — Дом Авраама, — есть все шансы не просто договориться, но утвердить новые образы общежития.

России нужен новый проект и, конечно же, проект интернациональный. Русский евангелизм и русский агностицизм сегодня — не менее значимые начала для понимания границ возможного и должного. «Русский ислам» — не единственное пограничье. И, я думаю, не самое проблемное.

«Русское» проросло в инородном и иноверном и состоялось, в том числе благодаря ключевому качеству православной культуры — всемирности. Ведь всемирность предполагает открытость при внутреннем сосредоточении. Для этого нужно собрать все ресурсы, инвентаризировать все начала, вобрать собственную историю.

июль 2003, Н.Новгород-Самара-Казань

[i] См. предисловие Доклада ЦСИ ПФО «Государство.Антропоток».

[ii] Различение языка идентичности и языка коммуникации появилось благодаря дискуссиям с Сергеем Переслегиным.

[iii] См., в частности, «Геокультурный выбор России» и ««Постнациональный» мир Третьей волны».

[iv] Интересно об этом писал Владислав Галецкий в своей статье для нашего альманаха — «Феномен демографической глобализации».

[v] Там же. — «Самый яркий пример этого, который многократно упоминается в литературе по социо-демографической и историко-этнологической проблематике, это участие американцев итальянского и немецкого происхождения в войне против нацистской Германии и фашистской Италии. Как известно, после 1925 г. режим Бенито Муссолини объявил жесточайшую войну мафиозным сицилийским и южно-итальянским кланам. Авторитарное государство не желало терпеть конкурентов, располагавших реальной властью на местном уровне. Полицейские репрессии вынудили уцелевшую верхушку мафиозных структур к бегству в другие страны, почти исключительно в США. Там как раз вступил в действие “сухой закон” и переселившиеся туда мафиозные лидеры, быстро рекрутировав рядовой состав из среды итальянских иммигрантов, легко сумели на контрабандной торговле алкоголем стать главной “этнической мафией”. Но в Южной Италии и на Сицилии оставались их соратники по мафиозной деятельности, под давлением режима принявшие вид законопослушных граждан. Когда в 1943 году американские войска должны были осуществить десантирование в Сицилии с целью дальнейшего движения на Север, то этому предшествовала очень серьёзная работа спецслужб. Американский истеблишмент был готов проявить известную мягкость к деятельности итальянских мафиозных организаций на территории США в обмен на помощь с их стороны в Италии. И такая помощь американскому правительству была оказана. Лидеры итало-американской мафии уговорили своих коллег на Апеннинах помочь войскам союзников. Именно мафиозные кланы перебили и разоружили местные гарнизоны на Сицилии, так что никакого реального сопротивления там оказано не было. Примерно то же произошло и в Южной Италии, где передвижение верных режиму Муссолини войск было полностью дезорганизовано, а военная инфраструктура разрушена. Эта тема, помимо широкого исследования в специальной литературе, нашла свое отражение в беллетристике и кинематографе.

Участие и роль американцев немецкого происхождения в войне против Третьего Рейха изучено несколько слабее, хотя и здесь имеются многочисленные документальные свидетельства о том, как использовался этнический фактор: знание языка, местности и обычаев; сохранившиеся родственные, дружественные и деловые связи.

Интересный пример тонкого и умелого использования полиэтничности своего населения военным командованием США против Японии во Второй Мировой войне приводит Л.Н. Гумилёв. Как известно, проблема сохранения военной тайны — это залог победы. Особенно остро эта проблема стояла во время боевых действий на таких гигантских водных просторах, как Тихий Океан. От способности шифровать и дешифровать информацию тут зависела судьба флотов и армий. Германия в 1941 году уже располагала мощнейшей системой шифрации и дешифрации — так наз. системой “Энигма”. Немецкое руководство поделилось её технологическими секретами со своими японскими союзниками. В результате американские сообщения, донесения и приказы быстро расшифровывались. Каким образом командованию США удалось выйти из столь затруднительного положения? В войска и группы связи были срочно призваны представители малочисленных индейских племён. Индеец племени А посылал через океан сообщение индейцу племени В на своём родном языке, а обратное сообщение он принимал уже на его родном языке. Японцы без особого труда расшифровывали собственно текст сообщения, но прочитать его они не могли, так как переводчиков, знающих индейские языки, на которых говорили тысячи или всего лишь сотни людей, в Японии не было. Выше приведённые примеры показывают, что государство, общество, при желании и умении может использовать полиэтничность как фактор силы, а не слабости».

[vi] См. Сергей Градировский, Татьяна Лопухина. «Исторические типы СК-переработки».