Проблемы формирования "Острова России" и контуры его внутренней геополитики

С точки зрения истории, Русь-Россия-Евразия охарактеризована Маккиндером как ее географическая ось, неподвижная сердцевина коловращения мировой истории. На свой лад эту же идею выразил Гоголь, когда нарисовал в посвященных Руси строках "Мертвых душ" эмблему застывшего вихря: "Спицы в колесах смешались в один гладкий круг"

Плодотворная во многих отношениях идея "острова России" (1) нуждается в развитии и уточнении. В первую очередь речь идет о двух аспектах: историческом и внутреннем. Оправданное и необходимое подчеркивание В.Л. Цымбурским островного характера отечественной геополитической ниши, противопоставление этого "острова", точнее его ядра, "проливным" краям, украинцам и зарубежьям совершенно естественно высветило, прежде всего, внешнюю геополитику России. Внутренняя геополитика за исключением тонкого замечания о рациональности поворота внутрь и на восток, фактически не рассматривалась. Концентрация внимания на нынешней конфигурации, ее прототипах, а также на "перспективах российской геополитики" оставила вне поля зрения проблему формирования "острова". Это вызывает настоятельную необходимость учесть исторические и внутренние аспекты российской геополитики. И хотя это требует серьезных специальных исследований, некоторые соображения в предварительном плане могут быть высказаны уже сейчас. Начать же этот очерк было бы вельми лепо не по замышлению В.Л. Цымбурского (с контуров России времен первых Романовых, совпадающих с былинами сего времени), а по заветам вещего Бояна геополитики — британского географа и политика Хэлфорда Маккиндера (2), который наметил и пространственные, и исторические, точнее, внеисторические рамки для движения соединяющей пространства и времена Руси.

Пространственно Русь — это Сердцевина Земли (Heartland): огромное, практически равнинное протяжение Евразии между Карпатами и Алтаем, пересеченное широтными полосами тундры, тайги, леса, лесостепи, степи и ограниченное с юга морями, горами и пустынями. Это далекие от океанов земли внутриматерикового стока или граничащих с ними бассейнов эпиконтинентальных морей. Протяженность и монотонность этих пространств не дает, кажется, возможности остановиться, закрепиться.

С точки зрения истории, Русь-Россия-Евразия охарактеризована Х. Маккиндером как ее географическая ось, неподвижная сердцевина коловращения мировой истории (Pivot of History). На свой лад эту же идею выразил Н.В. Гоголь, когда нарисовал в посвященных Руси строках "Мертвых душ" эмблему застывшего вихря: "Спицы в колесах смешались в один гладкий круг". История летит навстречу, вокруг и мимо птицы-тройки. До Руси доносятся лишь ее порывы. Здесь история как бы и не начиналась вовсе. Чтобы приобщиться к ней, Русь снова и снова пытается "выйти из себя", устремиться на Запад или на Юг. Не стремление ли обрести себя и свою историю заставляет птицу-тройку Русь нестись в наводящем ужас движении? Подобных вопросов мы вслед за Гоголем и другими классиками нашей литературы можем поставить немало. Однако приступить к делу подобает с древнейшего, видимо, из бесконечных русских вопросов — Откуда есть пошла Русская земля?

Русь изначальная

Оставим в стороне надуманно-сенсационные проблемы происхождения Руси, ее "прихода" из Скандинавии, с острова Рюген и из других экзотических мест. В конце концов, истоки Руси там, где она обрела себя как социокультурное ядро восточного славянства и как геополитическое начало России-Евразии. "Это сравнительно небольшая область (около 180 км. по течению Днепра и 400 км. в широтном направлении) располагалась на южном краю плодородной лесостепи" (3, с.85). Речь идет о днепровском секторе лесостепной полосы, который явственно выделяется как одно из наиболее благоприятных месторазвитий Евразии.

При фокусировании панорамного взгляда на бесконечные широтные полосы природных зон Евразии леса, степи и, особенно, срединная, лесостепная полоса четко делятся на сегменты речных бассейнов. Еще более пристальный взгляд позволяет увидеть также точечные "оазисы" еще более благоприятных малых месторазвитий около озер, излучин или слияний рек. Бескрайняя и монотонная равнина оказывается разделенной на горизонтальные и вертикальные последовательности малых и больших пространств, каждое из которых почти не отличается от соседних, но которые в совокупности дают небывалое разнообразие ландшафтов. Череда пространств образует нечто подобное сети, где каждая ячейка словно бы утрачивает свою индивидуальность.

Днепровский сектор лесостепи с оазисным потенциалом мягких излучин и плесов Днепра, Десны, Тетерева, Ипреня, Стугны, Роси, Трубежа, слияния этих и многих других рек и ручьев стал месторазвием мощнейшего культурного очага уже в Х в. до н.э., претерпевшего несколько больших и малых волн подъемов и угасаний, то порождавшего череду "царств" от Тясмина до Ворсклы, то подвергавшегося разрушительным набегам (3, с.10). Сочетание климатических и бассейновых факторов привело к тому, что на крайнем западе Сердцевины Земли возникают две оси политической интеграции: вертикальная днепровская и горизонтальная лесостепная (3, с.88 и след.). В результате Киев — "матерь городов русских", расположившийся как бы в перекрестье перевернутой Т-образной конструкции, по данным академика Б.А.Рыбакова уже в VI-VII вв. стал центром консолидации геополитической общности, получившей название Русь (3, с.68-90). Данные топонимии, создание новых киевов на дальних окраинах свидетельствуют о значении Киева как источника социокультурно0й и геополитической радиации исконной Руси: "...именно приднепровский Киев двинулся в путь и пришел в незапамятне времена в Псковскую и Новгородскую земли, в Верхнее Поволжье, чтобы раствориться там добрым десятком малых — безвестных и "неперспективных" Киевов" (4, с.65).

Можно, конечно, обсуждать, не была ли на деле геополитическая конфигурация крестообразной — с южной корсунь-тьмутараканской осью. Существует, казалось бы, немало данных, способных подтвердить это. Наиболее интересен контраст геополитических концепций Владимира Мономаха и Олега Гориславлича. Первый исходил из реальности Т-образной конструкции и делал ставку на то, что можно было бы назвать "местническим державничеством" — дифференциацией земель ради более прочной интеграции целого. Он был далеким предшественником идеи "острова Руси". Его оппонент стремился утвердить крестообразную модель и рассчитывал путем южной экспансии создать степной плацдарм для силовой централизации "выходящей из себя" Руси. Гориславича можно, пожалуй, счесть предшественником идеи "броска на Юг". И хотя его неудача сама по себе отнюдь не может служить признаком ущербности концепции как таковой, вся логика наших последующих рассуждений свидетельствует, что удача Олега Гориславича могла бы оказаться для Руси едва ли менее фатальной, чем татарское нашествие. Олегово провоцирование экспансии, воспроизведенное в малых масштабах внуком его Игорем, оборачивается "кованием крамолы", самозавоеванием-деспотизацией (5), когда "по Русской земли редко ратаеве кикахуте, но часто врани граяхнуте, трупия себе деляче, а галицы свою речь говоряхуте, хотяте полетете на уедение". Оставляя, однако, в стороне чуждые науке мечтания в сослагательном наклонении, надо признать, что запорожский степной разрыв, контролировавшийся кочевниками Поля, нарушал непрерывность южной оси и делал ее проблематичной. В силу этого Т-образная конструкция является безусловно надежной моделью геополитических построений.

Две формулы геополитического движения

Исходная геополитика Руси содержит в себе зародыш, формулу многих последующих явлений. Так, в своем сочинении об управлении империей византийский автократор Константин Багрянородный (6) различал средоточие геополитической конфигурации или Внутреннюю Русь (собственно киевскую землю, где жили "поляне, яже ныне зовомая Русь") и Внешнюю Русь, куда простирались перекладины перевернутой Т-образной конструкции. Горизонтальная ось шла от Карпат через днестровский и южнобужский секторы лесостепи, пересекала днепровское средоточие и уходила в донецко-донской сектор лесостепи. Вертикальная ось от лесостепного поднепровья шла на север, чтобы через волоки соединить бассейн Днепра с бассейнами Западной Двины и Ловати.

Самой дальней периферией при этом оказывался Великий Новгород, что подтверждает его культурная и языковая архаика, а также само название дважды (великий и новый) противопоставленного "метрополии" города (зачастую экспансия и консолидация очередной области ведет к появлению своего Новгорода-Северского, Волынского, Нижнего и т.п.). В конечном же счете с развитием Т-образной геополитической конфигурации была впервые намечена формула соединения мозаичных пространств Евразии или "собирания земель" Русью.

Подобная геополитическая формула уже с самого начала предопределяет феномен многоликости Руси, задает алгоритм ее постоянных умножений. Различение Внутренней и Внешней Руси есть первое проявление многоликости. В нем уже ощущается логика противопоставления Малой и Великой Руси, которая, как показал академик О.Н.Трубачев (4; 7), предполагает противопоставление исконного, малого очага расселения и великого пространства экспансии. Однако Внешняя Русь, хотя бы за счет различных качеств экологических, а в потенции геополитических пространств, объединяемых по разным осям консолидации, немедленно стремится к индивидуализации, умножению числа своих ликов, что проявляется с самых древних времен в многообразии племенных именований.

Названия интегрировавшихся во Внешнюю Русь восточнославянских племен нередко были связаны с экологическими и ориентационными характеристиками занимаемых ими пространств, с исконностью или вторичностью именования. Племенные и территориальные названия-идентификации дают немало оснований для установления внутреннего геополитического развития восточнославянской общности, а тем самым Руси.

Так, Б.А. Рыбаков высказал предположение, что использование суффиксов племенного именования свидетельствует о различении внутренней (для —ан и —ян) и внешней (для —ич и —ц) зоны расселения (3, с.26), что согласуется с представлениями о центральном значении среднеднепровских земель и фундаментальном характере Т-образной геополитической модели. Трактуемые им как исключения названия север, хорваты и дулебы на деле только подтверждают эту логику, т.к. в данных случаях, видимо, были сохранены общеславянские самоназвания племенами раньше других переселившихся в пространства Евразии из закарпатского общеславянского очага (относительно северян см. 4, с. 149-152).

Другим важным свидетельством направления и характера расселения восточных славян, геополитического движения Руси и соединения ею евразийских пространств может, видимо, служить название даже не племенного союза, а всей внешней периферии племенных союзов. Речь идет о кривичах. Стоит отвлечься от кажущейся слишком очевидной версии патронимического именования от постулируемого Крива. Сомнительно, чтобы вполне консолидировавшиеся союзы смолян, полочан, древлян, а также племена Оковского леса (8) и, шире, всей северной части Среднерусской возвышенности приняли бы имя некого общего предка, иных следов которого попросту не обнаруживается. Логичнее предположить, что кривичи не самоназвание, а объединяющее обозначение группы племен и племенных союзов по их отношению к центру геополитического движения. В этом случае можно предположить, что звались они первоначально "крайевичи", т.е. обитатели "крайевы". Перенос ударения на сильное палатальное "е" мог вызвать перегласовку типа германского умлаута, в результате которой "а" перешло в "е", а затем получившееся удвоение "je" стянулось до сильного ударного "и".

С подобной интерпретацией вполне согласуется устойчивая концептуализация геополитической периферии как края или украины в последующей восточнославянской традиции, образования типа Сербска Крайна в южнославянском регионе, а также реконструкция названия окраины общеславянского очага на среднем Дунае как "крайевы" (ср. город Крайова в Восточной Валахии). Определенной аналогией может также послужить совокупное название всех племен и племенных союзов Поля. Название половцы, как представляется, логичнее объяснять как "полеевцы", т.е. заселяющие "полееву", степную окраину, а не как "бледняки" от индоевропейского названия бесцветности: рус. половый, чеш. plavy, греч. pelios, лат. pallidus, англ. pale. В конечном счете легкость, с которой в современном русском языке образуются окказионализмы краевики и полевики, подтверждает, что для нашего языка подобные образования были бы вполне естественны.

Трактовка названия кривичей как населения крайней зоны распространения Руси обладает геополитическим смыслом, свидетельствует о преимущественно северном с небольшим смещением к востоку движением восточных славян. Так возникает первая формула края как зоны освоения, медленного подключения новых евразийских пространств к социокультурному и геополитическому ядру.

Обращает на себя внимание то, что в условиях такого продвижения кривичами-краевиками именовались славянские племена, которые не компактно занимали определенные земли внутренней, малой Руси, подобно полянам или древлянам, а жили вперемешку с балтийскими и угро-финскими соседями на огромных пространствах внешней, обширной Руси. "Ведь на огромной лесистой и полноводной равнине древней Восточной Европы местные племена охотников, рыболовов и примитивных земледельцев были пожизненной необходимости расселены очень редко. Новые "насельники", Русь, и местные племена продолжали жить "особе", сосуществовали; ни о каком безоглядном смешении не могло быть и речи" (4, с.19).

Русь не вытесняла автохтонов, а занимала неиспользуемые или плохо используемые ими "оазисы" у рек и озер, осваивала волоки. Таким образом, возникала вторая многовековая формула русского освоения Евразии: интенсивное развитие "оазисных" очагов у водных путей, сосуществование с племенами и народами экстенсивно использующими естественную среду, соединение разных потенциалов для взаимной выгоды. Забегая вперед, отметим, что забвение этой формулы, переход к сплошному освоению лесной и степной "целины" оказался чреват не просто подрывом внутренней геополитической структуры, но вел к деградации окружающей среды, резкому снижению биопродуктивности обширных пространств Евразии, а в социокультурном отношении провоцировал утрату русского самосознания.

Русь многоликая

С расселением восточных славян к северу и востоку, со все большим утяжелением концов Т-образной геополитической конфигурации, ее перекрестье начинает испытывать перенапряжение. На эту типичную геополитическую проблему имперских образований, а Киевская Русь была империей (9), последовал вполне естественный ответ — формирование уже упоминавшейся концепции "местнического державничества" (ср. формулу Любеческого соглашения "Да но не отсель имемся во едино сердце и блюдем русские земли — каждый да держит отчину свою"), а тем самым возникновение самостоятельных очагов геополитической консолидации.

Древнейшим таким очагом является, конечно, новгородская земля — дальний конец вертикальной оси, а также концы горизонтальных осей — галицко-волынская земля и донецко-донская лесостепь, где сходились владения черниговских, новгород-северских и рязанских князей. В промежутке между осями также возникли очаги консолидации. Это Полоцкое княжество в зоне балтийского стока и земля Ростова Великого в верхневолжско-окском междуречье. Выделение новых центров, толкуемое обычно как дробление Руси, правильнее назвать ее умножением (3, с.470-472). Возникновение новых геополитических общностей не разрушает старой, а идет внутри нее за счет усиления и развития внутренних геополитических связей. Умножение Руси фактически стало ее реинтеграцией в качестве сообщества "новых" и "великих" земель, окруживших старый Киев полукольцами ближней и дальней периферии.

Политическая и геополитическая рациональность процесса одновременной дифференциации и интеграции русских земель, как уже отмечалось, заключалась в том, чтобы разгрузить перенапряженные имперские структуры Киевской Руси. Трудные, плохопроходимые пространства затрудняли управление из одного центра, делали первоначальную восточнославянскую империю весьма уязвимой. Создание вторичных центров, которые взяли на себя ряд функций, только укрепляло единство империи, освобождая первичный центр от части невыносимого бремени. Естественно, крайне важно, чтобы процессы дифференциации и интеграции были тщательно уравновешены. Критическую роль в этой связи приобретает развитие внутренней геополитики, инфраструктуры политических, культурных, хозяйственных и коммуникационных связей между самостоятельными центрами. Развитие таких связей, обустройство дорог, например, пути из Булгара в Киев (3, с.180-183; 10) и многочисленных волоков (7, с.158-165; 8) было главнейшей культурной и геополитической миссией восточных славян. Значение этой миссии ярко выражено в былине о первом и главном, на мой взгляд, подвиге Ильи Муромца.

Каждая из обретающих свою самость земель становится центром консолидации экологически и геополитически тяготеющих друг к другу пространств. Естественными нишами в этих условиях оказываются речные бассейны. Вполне ожидаемо наибольшая дробность возникает в наиболее обжитом бассейне Днепра. Здесь образуется своего рода пятилистник: Смоленское княжество в верховьях, Турово-Пинское в бассейне правого притока Припяти, Черниговское в бассейне левого притока Десны, наконец, правобережное Киевское и левобережное Переяславское княжества. Галицкое княжество заняло бассейны Днестра и Прута. Южный Буг контролировался в основном половцами, но его верховья и далее земли по притоку Днепра Роси занимали Черные Клобуки, образуя своего рода имперский лимес. Западный же Буг консолидировал земли Владимиро-Волынского княжества. Собственно Балтийский бассейн (Неман и Западная Двина) был освоен Полоцким княжеством. Северный, невский сток стал нишей Новгородской земли, волжский — Ростово-Суздальской земли. В сторону Донца было развернуто Новгород-Северское княжество, а Дона — Рязанское княжество. Но это были княжества пограничные, так до конца и не выявившие своей геополитической идентичности.

Новая ситуация ведет к переосмысливанию геополитических формул. Киев сохраняет центральное имперское значение, но оказывается при этом на южной окраине рядом с Полем, откуда и направлены главные угрозы. В результате наиболее дальняя и далекая от Поля периферия начинает претендовать на роль новых субимперских центров. Характерно, что раньше обретают геополитическое лицо и политическую самостоятельность земли, которым не угрожала половецкая опасность, — Новгород и Полоцк. Этому примеру последовали Галич, Волынь и Чернигов. Потом наступил черед Ростовско-Суздальской земли. Затем, наконец, вполне выявилась и конфигурация днепровского пятилистника с усилением не просто самостоятельности, но стратегической значимости Смоленщины. Предстояло, видимо, геополитически самоопределиться Новгород-Северскому и Рязанскому княжествам. Во всяком случае, начавшая приобретать устойчивость вопреки олговичской формуле "броска на Юг" и благодаря мономаховичской формуле "особности" славяно-кипчакская геополитическая конфигурация сверхобщности ясно дифференцировавшихся в своей взаимосвязи леса и степи, Руси и Поля позволяла осуществлять переход к оседлости в бассейнах Южного Буга, Донца и Дона, а значит к формированию украин, умножению Руси и в этих южных пределах.

В условиях, когда геополитическая консолидация начинает тяготеть к бассейновым разделениям, а вокруг каждого из новых внутрирусских геополитических образований возникает своя украина, естественным средоточием Русской земли становится гребень Среднерусской возвышенности. Здесь на протяжении от Оковского леса, разделившего истоки Западной Двины, Днепра и Волги до щигровского междуречья Оки, Дона и Сейма возникла внутренняя украина — периферия новых бассейновых геополитических общностей. Русь изначальную связывало и разделяло могучее течение Днепра. Ее символ — речной путь из варяг в греки. Русь многоликую связывает и разделяет Среднерусская возвышенность. Ее символ — шеломянь, водораздельная гряда, за которой с каждой стороны открывается иная Русь. Поэтический рефрен "Слова о полку Игореве" — "О, Русская земля, уже за шеломянем еси!" — оказывается тем самым еще и геополитической формулой новой многоликой Руси.

Многоцветье Руси

Ордынское завоевание прервало процесс умножения Руси, создало качественно новую геополитическую ситуацию. Вместо лесостепных и речных осей, полевых и озерных (плесовых) точек-оазисов геополитической консолидации выдвигается доминирование открытых и лишенных разнообразия (тоталитаризованных) пространств: степи и обезлешенных земель в лесной и лесостепной зонах. При этом Русь вместо западного центра геополитического сплочения Сердцевины Земли в одночасье оказывается дальней периферией гигантской евразийской империи, образовавшейся вокруг двух степных осей — западной алтайско-карпатской и восточной саяно-циньлинской (изгибающейся к югу дугообразной полосы степей от родного темучиновского Орхона до большой петли верхней Хуанхэ).

Уничтожение киевского и некоторых региональных центров, депопуляция открытых пространств, превращение пахотных земель в пастбищные — все это проявления новых принципов геополитической организации. Отдельные земли многоликой Руси оказываются в разной степени охвачены процессом интеграции в степную империю чингизидов. Наиболее обезлешенные и близкие к Полю от киевщины до рязанщины стали окраинами степных кочевий выдвинутых на запад теменов. Следующая полоса, уже больше прикрытая лесом, сохранила большую самостоятельность. Наконец, дальние лесные земли чисто номинально признали зависимость от Орды.

Наиболее же глухие лесные и, главное, болотистые земли, исконно заселенные славянскими племенами с болотной экологической самоидентификацией — дреговичами (от "дрегва", болотной зыби, трясины) и полочанами (от речки Полоты или "болотной"), — так и остались недосягаемыми для ордынцев. Новая ситуация резко упростила внутреннюю геополитику Руси. Прежнее земельное членение было как бы перечеркнуто, резко упрощено. Память, однако, об историческом ядре Руси и новых великих землях, о формуле первопроходцев кривичей-краевиков и о формуле перемежающегося сожительства, о днепровской и о шеломянной конфигурациях сохранилась и послужила многим позднейшим тенденциям развития. Однако потенциал разнообразия воспроизводился и накапливался медленно. Пока же уделом Руси стала геополитическая простота.

Разгром и запустение киевщины привел к быстрому возвышению новых геополитических центров. Один был приурочен к верхневолжско-окскому бассейну, второй — к балтийскому. В одном образуется Великое княжество Московское, в другом — Великое княжество Литовское. Геополитический раздел между ними пролег первоначально все по тому же общерусскому шеломяню — гребню Среднерусской возвышенности. Возникают два зеркальных во многих отношениях двойника, западная и восточная геополитические суперобщности.

Западная Русь, по крайней мере с XIV в., а возможно и раньше концептуализируется в цветовой гамме. Основная, центральная ее часть (шеломянь Белорусской гряды и бассейн Западной Двины) получает название Беларусь, связанное, вероятно, с цветовым обозначением запада в монгольской и, шире, евразийской культурной традиции. Северо-западный край (бассейн Немана) получила название Черная (северная) Русь, а юго-западные земли Волыни и Галича стали именоваться Червонной (южной) Русью. Соблазнительно вслед за О.Н. Трубачевым предположить, что лежащая к востоку от центральной Руси (внутренней украины среднерусского шеломяня) Великороссия могла именоваться синей или голубой (восточной) Русью, но отсутствие надежных свидетельств заставляет скорее склониться к тому, что цветовая гамма была ограничена черно-бело-червонорусской последовательностью.

Послетатарский период характеризуется не только болезненным расколом Руси, но и выбором новых геополитических ориентиров для усиления внутренних геополитических связей и восстановления единства. Стратегия восстановления Руси могла быть медленной и поэтапной за счет повышения разнообразия каждой из двух больших частей и развития внутренних украин. Но могли быть избраны и форсированные варианты воссоединения Руси. В этом случае гордиев узел разрубался либо подчинением черно-бело-червонного Запада бесцветному Востоку, либо подчинением Востока Западу. Фактически использовались и весьма противоречиво все эти возможности. Получившее развитие было формирования внутренних украин и становившийся все более реальным симбиоз запада и востока Руси были смяты лихородочной нетерпеливостью новых имперских центров Москвы и Тракая.

Русский Запад — черно-бело-червонный комплекс и Малороссия (киевщина), объединенные парадоксально-периферийным центром Тракая в Великое княжество Литовское, тяготел то к воссоединительному варианту — поглощению Московии за счет сделки с татарами, то к отъединительному — признанию Московии частью Татарии и повороту на еще более дальний запад, к Польше. Торжество Москвы над Тверью и татарами, превращение ее в геополитический центр Евразии предопределило западный поворот гедиминовичей, но не уничтожило унаследованный Речью Посполитой роковой соблазн овладеть всей Русью.

Что касается русского Востока, то объединившим его московским государям также предстояло сделать свой выбор. Сложившаяся было оригинальная модель самодостаточного Третьего Рима, игнорирующего в своем православии весь остальной мир и находящегося в симбиозе на западе с Литвой, а на востоке и юге с татарами (восстановленная Иваном III мономаховская стратегия) была заменена моделью имперского доминирования, подражания Риму первоначальному (восстановленная Иваном IV гориславличская стратегия завоевания-деспотизации Руси из броском покоренных окраин, из Казани, из опричнины и т.п.).

Новая имперская политика (взятие Казани и Астрахани, Ливонская война и т.п.) привела не только к перемещению евразийского геополитического центра в Москву, не только к появлению новых краев и украин (Поволжье, Урал, Сибирь, области казачьих войск), но и попыткам изменить сложившуюся уже внутреннюю геополитическую конфигурацию (разделение на земщину и опричнину и т. п.). Все это существенно дестабилизировало страну.

В конечном счете, была спровоцирована гражданская война (т.н. Смута начала XVII в.) и польская интервенция. Последующая стабилизация, казалось, могла быть использована для воспроизводства автохтонной модели самоизолированного Третьего Рима, но уже в евразийской версии. Однако искушение торопливого прорыва на запад оказалось сильней. В середине века произошло воссоединение Украины (великоросско-малоросского пограничья) и частично Малороссии с Великороссией. Ценой за это воссоединение стал отказ от себя восточной Руси: латинизация Московии, церковный раскол и возникновение весьма необычной, до абсурда прихотливой формулы имперской экспансии.

Экспансия Российской империи

Превращение Московского царства в Российскую империю при ранних Романовых связано с определением направления своего дальнейшего движения, соединения пространств. Север и Восток были направлениями уже сложившего продвижения и геополитического освоения. Здесь не было видно амбициозных целей, но зато очевидна была сформулированная М.В. Ломоносовым перспектива прирастания русского могущества и, добавим, свободы, ибо Поморье, северные области и Сибирь всегда оставались землями незакрепощенных, свободных и предприимчивых людей. На юге для Третьего Рима открывалась амбициозная цель борьбы с язычниками и, в перспективе, освобождения Царьграда, а там и Святой земли. На западе маячил искус окончательного воссоединения Руси и возвращения к истокам, а там и еще более амбициозная цель восстановления во всем христианском мире истинного православия (пусть даже ценой компромиссов, повторения расколов и самоутраты).

Северо-восточная возможность показалась в имперской перспективе непривлекательной и фактически была оставлена на волю частной инициативе. Здесь впечатляющие результаты — продвижение в Манчьжурию, до Сахалина и Курил и даже прыжок на американский континент до Юкона — были достигнуты, если и не вопреки государственной политике, то уж и не благодаря ей. На этом направлении естественно и органично воспроизводились две древнейшие формулы геополитического продвижения: развитие краев-окраин и сосуществование с автохтонным населением за счет освоения неиспользуемых им "оазисов". В этих условиях империя вполне могла использовать надежную стратегию Мономаха с тем только неудобством, что приходилось признавать многоликость России, разнообразие ее земель, областей, краев, считаться с потенциалом земского самоуправления. Это требовало значительных усилий по развитию геополитических и прочих инфраструктур, по укреплению договорных отношений, представительства, словом всех тех начал, которые со временем составили основу современной демократии.

Что же касается южного и западного направлений, то тут возникла своеобразная зеркальная версия германской геополитической экспансии. Тевтонский натиск на Восток (Drang nach Osten) был преобразован Российской империей в натиск на Юг. Германская тоска по Югу (Sehnsucht nach Suden), стремление припасть к святым камням Рима и стать Священной Римской империей, обернулась тоской по Западу — мечте о камнях земли "святых чудес" и о превращении России в сверхевропейскую империю.

Пренебрежение восточным направлением экспансии и упор на западное и южное можно объяснить тем, что евразийский, а затем по инерции и тихоокеанский восток воспринимались как Ось Истории, как пространства без исторического времени. Продвижение же на Запад сулило стать пространственным приобщением к новоевропейской истории, а на Юг — к истории древней, глубинной.

Нигилизм по отношению к собственной истории, неспособность ее разглядеть среди неподвижных на взгляд просторов Евразии и соответствующие комплексы ("мы ленивы и не любопытны") заставляют искать простые решения: войти в историю выйдя из себя, из своих неподвижных пределов. Фактически это вело к закреплению комплекса самоутраты, усиливало знаменитую пластичность великорусского типа, подталкивало его превращение во всечеловека, т.е. человека без корней и идентичности.

Одержимость экспансией и расчет на обратное завоевание-деспотизацию России из "цивилизованных" и "исторических" центров означал воспроизведение геополитической стратегии Олега Гориславлича. Эта стратегия требовала взрывной мобилизации, но зато была проста, позволяла, казалось, избежать кропотливой, нудной, многовековой работы. Она обещала успех здесь и сейчас, а потому была крайне привлекательна для вознамерившихся стать великими властителей и для желающих быстрого и легкого торжества подвластных.

Для Российской империи стратегия броска вовне и обратного завоевания-деспотизации может по праву именоваться петровской. Символическим выражением формулы прорыва в историю путем имперской экспансии стало создание на только что отвоеванном крайнем северо-западе новой столицы Петербурга, которой надлежало заново утвердить господство над многоликой и потому опасной для деспотов Россией.

Выдвижение имперского центра на крайнюю периферию не столь уж и необычно. Обычно это симптом перенапряжения империи. При Диоклетиане, например, наряду с формальной столицей возникли "дополнительные", менявшие свое местоположение центры власти тетрархов — Никомедия, Антиохия, Медиолан, Сирмий, Фессалоники и Трир. При Константине центр власти смещался от Эбуракума (Йорка) в Трир, затем в Сирмий, Сердику и, наконец, в Византиум, переименованный в Константинополь. Смещение центра объясняется стремлением, во-первых, быть ближе к зонам освоения или дисциплинирования (повышение оперативности), а во-вторых, удалиться от "уставшей", слишком массивной и неповоротливой старинной сердцевины империи.

Другая причина подобного смещения связана нередко с завоеванием одной империи другой и попыткой либо создать центр контроля новой суперимперии, либо (в более типичном случае, когда завоевание непрочно и обе империи фактически сохранятся) создать в пограничье как бы двойную столицу — и для одной, и для другой империи. Так, в 1260 г. Хубилай переносит столицу империи чингизидов из Каракорума в Шанду (Кайпин), а затем, в 1264 г. в Яньцзин (Пекин), чтобы контролировать одновременно и степную монгольскую империю и воспроизведший свои традиционные имперские структуры Китай.

Наконец, еще одна версия смещенной имперской столицы связана с феноменом т.н. парадоксальной периферии. В перенапрягшейся или ослабленной империи оказавшаяся слишком свободной и мощной периферия создает центры, стремящиеся перехватить имперскую гегемонию. Падение Киева и Галича под ударами Орды привело к тому, что наиболее удаленная от зоны бедствий литовская периферия стала местом возникновения тракайского центра, как бы вновь завоевавшего западные земли прежней киевской империи.

Создание Петербурга в этом смысле амбивалентно. Здесь есть и удаление из "уставшей" сердцевины Великороссии, и приближение к ареалу основных политических событий Великой северной войны. Налицо и комплекс создания парадоксально-периферийного центра нового завоевания, а значит и внутренней деспотизации России. Есть в создании среди невских болот, почти "за границей" некой квинтэссенции европеизма претензия на удвоение столицы: одна для европеизуемой России, другая для православной третьеримизации Европы. Есть в этом и своеобразное восстановление геополитической вертикали пути из варяг в греки: указание на направление натиска северной (балтийской) Европы — на дикое поле поганого Черноморья. Наконец, основание столицы на Балтике, в североевропейском Средиземноморье становится также вполне определенным знаком вступления в европейскую историю.

Попытка одновременного решения столь разных и слишком масштабных задач (одним махом семерых побивахом) да еще в условиях ограниченности ресурсов вела к тому, что ни одна из амбициозных геополитических и исторических претензий не была реализована не только во всем своем объеме, но даже в сколь-нибудь удовлетворительном масштабе. Граничащая с абсурдом иррациональность таковой экспансии заключалась в том, что Россия вышла за пределы евразийской геополитической ниши и стала бессмысленно растрачивать силы на тщетное освоение заведомо несвоих — не осваиваемых геополитически — территорий: Польша, Кавказ и Закавказье, Средняя Азия, Забайкалье, Дальний Восток, Аляска. Эти земли скорее имело смысл превращать в мирную, благоприятную среду лимитрофов или в "проливы", если воспользоваться метафорическим понятием В.Л. Цымбурского.

Отступление в сферу геополитических мечтаний позволяет предположить, что мономаховская стратегия логично вела бы к сбрасыванию освоенных частным проникновением первопроходцев территорий путем обретения ими геополитической самостоятельности, например, в виде симбиоза новых Россий с Россией-Евразией. К такой модели декомпозиции пришла в конечном счете Британская империя. В этой связи вполне рациональной, хотя и не до конца продуманной и успешной, была столетняя, а теперь уже, увы, вечная сдача Аляски, осуществленная в рамках политики сосредоточения России. Эта политика была вполне мономаховской.

Она вдохнула в Россию силы, дала импульс развитию земель, областей и краев, способствовала развитию земских начал самоуправления. К сожалению, этот мономаховский поворот был недолгим и непрочным, быстро сменился очередными бросками на Юг. Опыт истории подсказывает, что нелепо отказываться от выгод удачного соседства, меняя очевидную прибыль на траты по пригораживанию соседских угодий. Оценивая имперскую геополитику России, приходится признать, что вдвойне нелепо было рваться вовне за счет заметного недоосвоения и недоразвития не только евразийской карпато-алтайской нишы, но в первую очередь коренных земель Руси изначальной. Однако самое абсурдное было в том, что все эти жертвы приносились ради участия в чужой истории, ради сомнительной чести стать незванным гостем на чужом празднике жизни. Что может быть хуже, чем во чужом пиру похмелье. И хотя словно для этого случая придумана пословица — Ваши пьют, а у наших с похмелья голова болит (Даль), — не пожелали заметить ее мудрости правители от Ивана Грозного и Бориса Годунова до Михаила Горбачева и Бориса Ельцина, вздумавших покрасоваться в чужой истории.

Логика абсурдной экспансии, полностью заимствованная у петербургской империи кремлевским союзом, нынче снова воспроизводится очередными политиками-мифотворцами, любителями во чужом пиру похмелья: ВыбРосами с их тоской по Западу и соколами Жириновского с их мечтой о броске на Юг. Опыт, не скажу история — и для тех, и для других она чужда, они герои чужой истории, подсказывает, что это фатально безнадежные, а нынче, вероятно, и вовсе катастрофические ориентиры. В какой-то степени игнорирование исторического опыта можно объяснить комплексом всечеловека, готовностью служить миру и приносить себя ему в жертву (одержимость пролетарским интернационализмом, а теперь и общечеловеческими ценностями) и традиционной ленью-не любопытством. Есть, однако, и более основательные, вполне материальные причины: крайняя неразвитость внутренних геополитических скреп (коммуникационной инфраструктуры) и гипертрофия внешних связей-коммуникаций. Собственный опыт свидетельствует, что по моему московскому телефону легче дозвониться до Ковентри, чем до Ступина.

Так что же дальше? Куда помчит теперь Русь при такой конфигурации геополитических связей и всечеловеческо-жертвенной ленности нашего сознания? Есть ли возможность новых путей?

Обретение себя

Возможности есть, но они требуют огромного волевого напряжения. Нам нужно перестать, наконец, быть детьми или подростками и обрести себя. Это означает, прежде всего, уверенность в себе, чувство достоинства и знание своего блага (интереса). Требуется напряженная и многолетняя работе по переработке мешающих нам духовных комплексов в позитивный источник творчества. Ни в коем случае не отказ ни от всечеловечества, ни от соборности, ни даже от лени и знаменитого русского авось: если их уничтожать или вышвыривать в дверь, они в еще более вульгарной мутации пролезут в окно. Требуется их переосмысление и переработка, сохранение достоинств и обращение недостатков в достоинства.

Разрешение духовных проблем имеет ключевое значение. Однако ему должно сопутствовать и решение геополитических задач. Самая острая среди них — преобразование уродливой геополитической инфраструктуры. Для этого, однако, требуется новый взгляд на отечественную геополитику. Таким взглядом может стать предложенная В.Л. Цымбурским концепция "острова России" с учетом ее исторических предвосхищений, включая мономаховскую стратегию защиты и внутреннего развития Руси, филофеевскую идею самодостаточного и в себе торжествующего Третьего Рима, горчаковскую политику сосредоточения России, неэкспансионистские версии евразийства.

Принятие идеи "острова России" требует прежде всего переосмысления и трезвой оценки ее внутренней, островной геополитики. Многие годы и столетия метания Руси, соединения ею пространств превратили кажущуюся неподвижной и однородной Сердцевину Земли в весьма прихотливое соединение взаимопересекающихся геополитических образований. Раз возникшие конфигурации не исчезают совсем, а как бы откладываются пластами геополитической памяти. В самой глубине лежит Русь внутренняя и внешняя. Затем идет многообразие бассейновых земель со скрепляющем шеломянем Среднерусской возвышенности. Следом вновь воспроизводится противопоставление противопоставление внешней и внутренней Руси, уточненное и развитое как оппозиция Малороссии и Великороссии, Киева и Москвы (ср. перенос престола Русской православной церкви из Киева во Владимир, а потом и Москву). Возникает раздел на русский Запад и Восток со своим внутренним дроблением. Внутрирусская украина при этом сползает с шеломяня на запад, все ближе к Днепру, а освобождающийся шеломянь становится парадоксальной периферией-центром обновления Великороссии. Наконец, образуется экспансионистская конструкция нанизывания на непрочные стержни все новых "островов", которая время от времени укрепляется инстинктивными импульсами сжатия, сосредоточения.

Нарисованная схема, конечно, неполна и приблизительна. Это лишь первый эскиз, требующий уточнения, пересмотра и критической проработки. Можно надеяться, что этот нелегкий труд поможет осуществить назревающее преображение России: соединение геополитических пластов и прочтение логики их смены позволит открыть внутреннюю, собственную историю России. По сути дела метания Руси, о которых писал Гоголь, не просто соединили пространства, но и времена. Только на первый взгляд Ось Истории кажется неподвижной. Пространство-время России-Евразии включает пору между великими переселениями народов, доказавших проходимость и связанность евразийских просторов, и включением Евразии в глобальную мир-систему, что показало доступность Сердцевины Земли воздействию ветров внешней истории. Эта полуторотысячелетняя пора эквивалентна мировой истории и воспроизводит ее в ярком и концентрированном виде. Тем самым Ось Истории из неподвижного ока мирового вихря-коловращения становится осью-стержнем, соединяющим предысторию со стрежнем современного исторического развития.

У Руси есть шанс дать ответы на множество заданных ею вопросов и соединить их в замечательную поэму. Для этого требуется совсем немного — переплавить нашу лень и нелюбопытство в спокойную уверенность и труд по соединению времен и пространств.

2001 г.

1. Цымбурский В.Л. Остров Россия (Перспективы российской геополитики) // "Полис", 5, 1993.

2. Mackinder H. The Geografical Pivot of History. // "The Geografical Journal", 24, 1904; ibid. Democratic Ideals and Reality: A Study in the Politics of Reconstruction. L., 1919.

3. Рыбаков Б.А. Киевская Русь и русские княжества XII-XIII вв. Изд. 2-е, доп., М., 1993

4. Трубачев О.Н. В поисках единства. М., 1992

5. Ильин М.В. Деспотия // "Полис", 2, 1994

6. Константин Багрянородный. Об управлении империей. М., 1989

7. Трубачев О.Н., Алексеев Л.В. "Оковский лес" Повести временных лет // Культура средневековой Руси. Л., 1974

8. Ильин М.В. Государство // "Полис", 1,1994; он же. Империя. // "Полис", 2, 1994

9. Рыбаков Б.А. Путь из Булгара в Киев. М., 1969.