Циклы "похищения Европы"

Сжатие России начала 1990-х, снова вполне сделав ее "островом", вернуло ей возможность "идеалистической" политики в Европе. XVIII век как бы только начался

Большое примечание к статье "Остров Россия".

Я не возражала бы стать даже пешкой, лишь бы меня приняли в игру.
Хотя конечно, больше всего мне бы хотелось быть королевой.

Л.Кэрролл. "Алиса в Зазеркалье"

Шумели в первый раз германские дубы,
Европа плакала в тенетах,
Квадриги черные вставали на дыбы
На триумфальных поворотах.

О.Мандельштам

Я рад перепечатке моей прошлогодней статьи "Остров Россия" в книге "Иное" — не только из-за возможности исправить некоторые описки первой публикации. Мне хотелось бы, во-первых, зафиксировать происшедшие за год уточнения моих взглядов на некоторые проблемы, затронутые в "Острове". А во-вторых, дополнительно аргументировать мою позицию по одному из разделов названной статьи, который вызвал больше всего споров.

Начну с уточнений. Я не стал бы сейчас так однозначно связывать генезис "проливных функций" у пространств Средней Азии и Казахстана только с их российским завоеванием в XIX в. и последующим русско-советским воздействием на здешние общества, включая, кстати, и насаждение здесь стереотипов национальной государственности. Сегодня я не меньше значения придаю положению этого ареала как периферии ислама в сравнении с арабо-иранским ближне- и средневосточным популяционным ядром этой цивилизации. Я не рискнул бы на генерализации типа тех, к которым прибегал наш евразиец Н.С.Трубецкой, приписывая тюркам упрощение ислама, сведение его к ясным схемам мировоззрения и практики за счет отказа от религиозного творчества и соответствующих ему форм жизненной активности, грозящих "душевному и бытовому равновесию"(6). Тем не менее очевидно, что Казахстан, а в Средней Азии именно тюркские республики (в отличие от Таджикистана с его тревожными тенденциями) образовали геополитические и цивилизационные "проливы" между Россией и Средним Востоком. В этих краях можно ждать сильных выплесков национализма и варварской ксенофобии, но южный фундаментализм тут едва ли себе найдет почву. Более того, есть резон полагать, что при успехах исламистов в Таджикистане именно национализм их тюркских соседей способен сдержать движение пожара к северу — в сторону России.

В этом плане тюркские образования "Центральной" — в сегодняшнем словоупотреблении — Азии обретают функцию, сходную с разделительной функцией вестернизированной Турции на стыке Ближнего Востока и Евро-Атлантики. Предрекаемое сейчас некоторыми идеологами возвышение "тюркского мира" будет на деле утверждением устойчивого цивилизационного междумирья между исламской платформой и двумя платформами северными: евроатлантической и российской.

Далее, в ареале, где сближаются платформы России и Китая, фактор трудных пространств сейчас начинает играть совершенно иную роль, чем в XVII — XVIII и даже XIX веках. Своей неосвоенностью, демографическим полувакуумом и товарным голодом эти земли затягивают в себя китайское население и китайскую экономику, так что "море" лесов на нашем юго-востоке лишь камуфлирует наползание китайской платформы на российскую. На деле вероятностью поглощения наших трудных пространств чужой цивилизационной экспансией с юга обозначается четвертая граница русской геополитической идентичности — в дополнение к тем трем, о которых я говорил в "Острове Россия". Однако ведь о "китайской опасности" сейчас у нас пишут и так немало, даже с излишней, хотя и симптоматичной истерией. Значительно меньше внимания наши политики и публицисты уделяют проходящему на стыке двух названных платформ поясу алтайских (тюрко-монгольских) народов, буддистов и исламистов, прямо продолжающему среднеазиатско-казахстанские "проливы". Частично (Синьцзян, Тува, Бурятия) этот пояс тянется по пространствам, которые юридически принадлежат России или Китаю, частично он представлен суверенной Монголией, и, наконец, после разрыва в Приамурье, резко усиливающего китайское давление на нашу платформу (несколько миллионов маньчжуров не делают там погоды), он находит этнорелигиозное и геополитическое продолжение на Корейском полуострове. При некоторых условиях активизация народов этого пояса по какую-то из сторон нашей с Китаем границы могла бы преподнести сюрприз, превратив эту территориальную полосу в реальный "пролив" между платформами, цивилизационно специфический относительно разделенных им миров. В судьбе этих земель могли бы сыграть в будущем исключительную роль встречные влияния объединенной Кореи и возрожденного Тибета. У истории есть что противопоставить китайскому движению в северо-восточную Евро-Азию.

Так край, который для Х.Маккиндера был глубочайшей сердцевиной континента, оказывается с точки зрения России лишь частью внешней полосы "проливов" между цивилизационными платформами — гигантской полосы, включающей Восточную Европу с Прикарпатьем и Приднестровьем, Закавказье с горным Кавказом, Казахско-Среднеазиатский край, далее "синьцзяно-корейский пояс" с ответвлением в виде Тибета. Собственно это и может быть названо "Евразией" — совокупность континентальных периферий, окаймляющих с тыла приокеанские платформы (европейскую и азиатские). Понятно, что, исходя из такого геополитического мировидения, я не могу принять недавно вы-сказанного В.Л.Каганским взгляда на Россию как на средоточие разных евроазиатских (европейской, исламской, китайской) периферий. В том- то и дело, что у каждой из этих платформ есть своя периферия, свой участок в "Евразии". Россия же, если глядеть с любой такой платформы, — земля, встающая по ту сторону периферии. Россия — не "Евразия", она — за "Евразией".

Таковы основные уточнения, которые я хотел бы сегодня внести в "островитянскую" модель российской геополитики(7).

А в дополнительном обсуждении, как выяснилось по отзывам на "Остров", нуждается предложенная мною интерпретация отношений России с Западом в XVIII — XX вв., отмеченных попыткою изживания нашего "островитянства". Это время было в "Острове" иронически названо веками русского "похищения Европы"(8). Данным определением я стремился с предельной броскостью выразить тот же синкретизм цивилизационных и геополитических характеристик, который заключается и в исходном для всей моей концепции понятии "этно-цивилизационной платформы". Великая цивилизация имеет свое популяционное ядро — группу народов (иногда это один народ) с собственной ареальной нишей в мировом раскладе. Для цивилизации Запада это — группа романо-германских народов, базирующихся по обеим сторонам Северной Атлантики и имеющих изначальные корни в Европе. Что случилось, когда элита России — государства, геополитически и цивилизационно сложившегося вне этого круга, — взяла да и объявила себя частью Европы, а свою страну европейским государством и пожелала вырвать признание своих претензий у элит Запада? Русские быстро убедились: кратчайший путь к удовлетворению этого желания, помимо имитации западных культурных форм, состоит в закреплении за Россией постоянного, неотменимого места в европейской политике, когда судьбы этого ареала, его расклад и баланс сил определялись бы потенциалом России и направленностью ее воли.

Сравним высказывания двух министров, ответственных за внешнюю политику России в XVIII в., — речь петровского канцлера Г.И.Головкина, славящего царя-преобразователя за то, что русские его трудами "из небытия в бытие произведены и в общество политичных народов присовокуплены"(9), и похвальбу екатерининского канцлера А.А.Безбородко тем, как "при нас ни одна пушка в Европе без позволения нашего выпалить не смела"(10). Очевидна прагматическая связь этих притязаний: если первая ступень на пути европейского самоутверждения России — "из небытия в бытие, в сообщество политичных народов", то вторая ступень — "ни одна пушка в Европе без позволения нашего...", тогда уж точно Россию никому не выдворить из "сообщества политичных народов". Неоправданны попытки некоторых западных авторов различать якобы благое явление "вестернизации" России, усвоения русскими западных ценностей и сомнительный в глазах Запада процесс ее "европеизации", силового включения в европейскую политику, в том числе через серии акций, направленных на ликвидацию пространственной обособленности России от платформы коренной романо-германской Европы. Эти феномены нераздельны: для России "быть Европой" прагматически значило быть силой в Европе, а "быть силой" легко переосмыслялось в "быть насильно".

С разных сторон вызвал возражения мой тезис о том, что европеизация России как акт спонтанного цивилизационного самоопределения ее элиты должна была по необходимости обернуться политикой, способной представлять и в какой-то момент представившей в глазах Запада прямую угрозу его безопасности. На эти возражения мне предстоит ответить серией статей, сейчас же я коснусь лишь одного из них, особенно существенного для проникновения в ту область русского коллективного сознания, которую можно назвать национальной историо- софией.

Мне неоднократно приходилось слышать утверждение насчет недопустимости вообще говорить о напоре России на Европу. Наоборот, именно русским будто бы всегда приходилось сдерживать напор Запада, а особенно в последние два столетия, когда западная цивилизация глобализовалась, стремясь овладеть ресурсами мировой Ойкумены. Каждый век, дескать, видел западных захватчиков, приходивших в Россию, тогда как войны русских против романо-германских народов всегда начинались как войны оборонительные. Возникает впечатление, что в восприятии утверждающих такое сюжетика взаимоотношений России с Европой в веках и даже различие между Россией и Киевской Русью выносятся за скобку. От истории остается серия изолированных, замкнутых на себя случаев, будто бы иллюстрирующих одну и ту же навязчиво повторяющуюся схему: покой России взрывается идущей извне "самородной" опасностью. Походы немецких "псов-рыцарей" и шведов против Новгорода в XIII в.; польская авантюра начала XVII в. с попыткой возвести польского короля на московский престол; Карл XII под Полтавой; Наполеон в Кремле; англичане и французы, бомбардирующие Севастополь; Брестский мир и интервенция Антанты; ужас 22 июня 1941 г. и план "Дропшот" — становятся с распадом исторической связи (так сказать "синтаксиса истории") вполне эквивалентными друг другу символами опасности, рвущейся из внешнего мира в отделенный от него мир России.

Лучший пример такой трансформации истории — заглавие книги академика Е.В.Тарле "Северная война и шведское нашествие на Россию" (М., 1958), несущее в себе целую программу толкования исторической перипетии. Война, начатая вовсе не Швецией, а Россией ради овладения выходом в Балтику и отвоевания нескольких былых российских городов, около 90 лет бывших под шведами (а сколько лет мы в XX в. держим Кенигсберг и Южные Курилы?), завоевательная война русских, ведшаяся в основном либо в шведских владениях, либо в союзной нам Польше и лишь ненадолго перекинувшаяся даже не на Россию, а на вассальную ей Левобережную Украину(11), — эта война в самом заглавии подается великолепно знавшим все обстоятельства Тарле не как успешное завоевание, а как отражение некоего "нашествия на Россию". Всем нам с детства помнится — "швед под Полтавой". Что же удивляться, когда наш современник В.В.Жириновский серьезно утверждает, будто Петр I "не шел вовне, а отбивал атаки шведов, он не захватывал чужие страны"(12)! Но все-таки каков национальный консенсус — Тарле и Жириновский!

Попытаемся восстановить "синтаксис" геополитических отношений России с Западом, начиная с первого вступления русских войск на платформу коренной Европы. Для этого выделим все дальнейшие случаи такого рода, наряду со встречными примерами вторжения западных государств на платформу России, а также с наиболее значительными действиями русских и западноевропейцев на "территориях-проливах". Скажу, забегая вперед: анализ этих данных выявляет за три века троекратное повторение однотипной событийной схемы из четырех ходов, где все вторжения Запада к нам, кроме Крымской войны, оказываются синтаксически изоморфными, составляя в каждом цикле содержание одного и того же, а именно второго хода. Сейчас я представлю события по циклам и ходам, а сводную интерпретацию дам по окончании обзора.

Цикл I

Ход A . После Полтавской победы Петр I отвергает предложение Карла XII кончить войну передачей русским выхода в Балтику. На так называемом третьем этапе Северной войны (1710 — 1718) Петр не только временно оккупирует шведскую Финляндию (шаг, симметричный отбитому вступлению шведов на Украину), но также шлет контингент русских войск в Европу на помощь своим союзникам (Дании, Саксонии и Ганноверу) против германских владений Карла. Такое "проецирование силы на Запад", поднимая европейский престиж России, вместе с тем пробуждает беспокойство в европейских державах и вызывает нежданные осложнения между Петром и его союзниками.

За 90 лет после Северной войны русские без всякой корысти для себя участвуют в четырех войнах на платформе коренной Европы или на принадлежащих ее государствам участках "территорий-проливов". Сперва это — Семилетняя война 1756 —1763 гг., от театра которой Россию надежно отделяли Польша с Курляндией. Россия, как союзница Австрии и Франции против Пруссии, временно оккупирует Восточную Пруссию и на несколько дней берет Берлин. Затем в 1799 г. она в коалиции с Австрией по чисто идейным мотивам воюет против революционных Франции и Швейцарии, с территориями которых опять же никогда не соприкасалась и не могла соприкасаться. Знаменитые в стратегическом и тактическом отношении, но политически абсолютно бессодержательные походы Суворова, Итальянский и Швейцарский, своим блеском лишь испортили отношения России с союзной Австрией. Наконец, в 1805 — 1807 гг. Александр I по столь же "идеальным" соображениям проводит вместе с Австрией и Пруссией две провально окончившиеся войны против Наполеона. Как следствие, ранее далекая от российских границ наполеоновская империя оказывается к ним вплотную. По Тильзитскому миру, бывшему, как писал Н.Я.Данилевский, "разделом Европы"(13), Россия обязуется — вместе с отстраняющим ее от романо-германской платформы размежеванием сфер влияния — следовать враждебному курсу Наполеона против Англии.

За тот же столетний срок, наряду с участием "из чести" в описанных европейских играх, Россия отторгла от шведов сперва Прибалтику, после (с подачи Наполеона) Финляндию, уничтожила вассальную автономию Украины, заняла Крым, поделила Польшу с Австрией и Пруссией, а также провела четыре войны против Турции (спровоцированных самими турками) и при этом продвигалась шаг за шагом к Придунавью и Средиземноморью. Как бы проецируя в будущее эти успехи, оформляются "греческий проект" Екатерины II и конкретизирующий его план раздела Турции с европейскими державами по польскому образцу, затеянный Павлом I и руководителем его внешней политики Ф.В.Ростопчиным — в видах компенсировать Россию за разочаровывающее рыцарство итало-швейцарской кампании: по этому плану на российскую долю приходились Молдавия, Румыния и Болгария(14).

Итак, в военной политике России по ходу А данного цикла проступают две линии. Одна, прагматическая, постоянно приближает Россию к Европе посредством включения в геополитическое тело России все новых участков "территорий-проливов". В этом своем разрастании Россия долго не сталкивается впрямую с коренной Европой — пока наконец раздел Польши не ставит наших владений впритык к владениям немецкоязычных великих держав. Вторая линия, условно скажем — "идеалистическая", представлена большими войнами вдали от российских пределов за баланс Европы или подавления европейских революций, войнами безо всякого расчета на приращение страны или иную материальную выгоду(15).

Ход B . Комбинация этих двух линий дает понятный результат: вползание "из чести" в европейские дела порождает в Европе выплеск агрессии против нас, а прагматическая экспансия оборачивается политической ликвидацией "проливов", прикрывавших нас от Европы. Франция Наполеона стоит у сдвинутых к западу российских границ, да еще имея на Россию "зуб" за прежние контры. Нарушение Александром I тильзитских условий (вмешательство в германские дела Наполеона, тайная торговля с Англией и т.д.) становится стимулом к наполеоновскому походу 1812 г., в глазах русских — "нашествию двунадесяти языков", классическому образцу "панзападной" агрессии против нас.

Ход C . Отразив в патриотическом экстазе посягательства Наполеона, Россия начинает, вопреки советам прагматика Кутузова, войну за "освобождение Европы". Оная война, уже после русского лидерства в антинаполеоновской коалиции, после победы и взятия Парижа, едва не переходит в другую — в войну Александра I в 1814 г. против всей "освобожденной" Европы (включая и вчерашних союзников, и побежденную Францию) за Польшу, которую "освободитель" требует себе целиком в награду. Польшу он в конце концов получает за малые уступки соседям — австрийцам и немцам, а провозглашенная им система Священного Союза делает из этого царя, как потом и из его брата Николая I, гегемонов большей части Германии: местные князья взирают на них как на своих сюзеренов. Между тем, выступая в континентально-европейском ареале "международными жандармами", хранящими статус-кво, оба эти царя в стремлении проложить России путь в Средиземноморье ведут прагматическую игру с дестабилизирующими силами балканского революционного национализма: идеалисты-консерваторы на Севере, прагматики-революционеры на Юге, они давят на Европу и будоражат ее и в той, и в другой своей ипостаси.

В 1848 —1849 гг. идеализм "революциефобов" берет верх: войска Николая I вступают в Австрию для подавления венгерской революции и в защиту законной власти Габсбургов, вопреки призывам российских прагматиков, особенно Ф.И.Тютчева, использовать революционную ситуацию для уничтожения Дунайской империи и полного включения всех славянских областей Восточной Европы во владения России.

Ход D . C 1820-х годов крупнейшие государства романо-германского мира — Англия, Австрия, наконец, и Франция — переходят к политике сдерживания России, внушая определенные иллюзии полякам, но главным образом противодействуя русским планам в отношении Турции и Балкан(16). Полновесным ответом на двойной ("идеалистический" и прагматический) русский прессинг: и на хлопоты о европейском балансе, и на борьбу с революциями, и на славянские игры, и на жажду теплых морей — становится Крымская война. Начавшись с занятия русскими войсками основной части нынешней Румынии, она кончается отбрасыванием нашей страны от Средиземноморья и дунайского региона объединенными англо-франко-итальянскими силами при полном сочувствии Австрии и всей Германии. Правда, попытка Запада в начале 1860-х ультиматумами вытолкать Россию из восставшей Польши и части Прибалтики кончилась безуспешно, в основном из-за особой политики пруссаков.

Зато в 1870-х рецидив российского движения к Балканам солидарно обуздывается на Берлинском конгрессе Европой, постаравшейся, чтобы, освободив балканских славян от турок, русские не забыли уйти (во всех смыслах) из освобожденного края. Так 1870-е оказываются своеобразной кодой к первому циклу "похищения Европы" — кодой, вклинившейся в первую евразийскую интермедию, о которой ниже. С конца этого десятилетия англо-турецкий оборонительный союз, а затем и Тройственный союз немцев, австрийцев и итальянцев полностью закрывают нам путь на Запад и Юго-Запад. Так что Вильгельм II был в своем праве, когда, дружески деля между собой и Николаем II океаны, себе брал Атлантический, Николаю оставляя Тихий.

Цикл II

Ход A . С середины 1900-х, сделавшись одной из держав-учредительниц Антанты, Россия выходит из первой евразийской фазы, казалось бы, восстанавливая шансы и на престижное самоутверждение в Европе, и на возрождение прагматического Восточного вопроса о Дарданеллах. Как писал поэт,

"Мы старый решаем вопрос:
Кто мы в этой старой Европе?
............................
И что же! Священный союз (так! — В.Ц.)
Ты видишь, надменный германец?
Не с нами ль свободный француз?
Не с нами ль свободный британец?"
В.Брюсов

Роль России в возникновении Первой мировой войны — не путать с развязыванием войны! — надо оценить совершенно непредвзято. Как известно, провокационная локальная война Австро-Венгрии против сербов выросла в войну общеевропейскую через три ступеньки эскалации. На первой ступени Россия объявляет как демарш мобилизацию против австрийцев, но, не имея плана частичной мобилизации, а только всеобщей, она устремляет свои огромные резервы в направлении к обеим — и австрийской, и германской — границам. Тут в действие вступает германский план фон Шлиффена, и эскалация переходит на вторую ступень. Этот план возбранял немцам войну на два фронта, ибо до начала борьбы всерьез с русскими надлежало разбить французов ударом через нейтральную Бельгию. Но с появлением германской армии в Бельгии Англия присоединяется к России и Франции: оказывается достигнута третья ступень эскалации(17). Локальный конфликт смог вырасти в великую войну из-за воплощения нашего покровительства сербам в план всеобщей мобилизации и стыковки последнего с планом фон Шлиффена по другую сторону границы, приведенным нами в действие и врубившим в полную мощь механизмы войны. На входе эскалации и на ее верхних уровнях решающую роль играла агрессия немецкоязычных государств. Но связаны были эти уровни исключительно акциями России с ее идеалистическим пафосом принадлежности вновь к европейскому "священному союзу", Entente cordiale, и вместе с тем прагматической, карпато-балканской и восточносредиземноморской озабоченностью, толкавшей нас навстречу Европе; точно в напоминание салтыков-щедринского афоризма о глуповских выгонах, непосредственно соседствовавших с византийскими. Как отмечает советская "История Первой мировой войны", австрийцы и немцы сделали все, чтобы Россия предстала виновницей(18), — но ведь и она этому нимало не воспротивилась, наслаждаясь своей полной правотой в глазах союзников. Она снова была в Европе!

Борьба двух военно-политических линий, "идеализма" и прагматизма, на этот раз проявилась в развертывании русскими военных действий — в распределении нашим командованием под осень 1914-го сил и внимания между двумя частями Западного театра. Наступление против восточно-прусской группировки немцев, как известно, осуществлялось исключительно в поддержку бьющихся на Марне союзников и в ущерб блестяще начатым действиям в Прикарпатье, на недобранном в 1815 г. и давно интересовавшем Россию галицийском участке "территорий-проливов".

Ход B . Попытка через "священные союзы" с европейцами причислиться к "обществу политичных народов" кончилась в 1910-х сходно с тем, как и столетие назад, только хуже — из-за перенапряжения и внутренней заварушки. На попытку России, уже потерявшей Польшу и основную Прибалтику и дважды революционно сменившей власть, хитроумно выскользнуть из войны "без аннексий и контрибуций" она получает от "надменного германца" Брестский мир, включивший весь ареал "территорий-проливов" в зону центральноевропейской гегемонии, охватившей местами на юге и часть собственно русской платформы. А со стороны "свободных француза и британца" — интервенцию под предлогом не допустить превращения России в германскую сырьевую базу. Как и в начале XIX в., мы в нашем прагматическом аннексионизме слишком уперлись в Европу с ее внутренней борьбой, одновременно по нашему коалиционному идеализму принимая на себя излишние для неевропейского государства обязательства. Снова такая политика при первом серьезном сбое — а сбой 1915 — 1917 гг. был куда значительнее тильзитского! — оборачивается европейским нашествием на Россию: как "идеалисты", мы напрашиваемся на удар, а как прагматики, лишаем себя от него защиты.

Только теперь против нас шла не Пан-Европа, сплоченная вокруг озлившегося на нас гегемона: Россию пытались раскроить два лагеря, продолжавшие между собою ту европейскую войну, из которой большевики рассчитывали эмигрировать восвояси. На этот раз европейское расширение на восток было сорвано сразу и кризисным внутренним разделением Евро-Атлантики, и трайбалистским самоопределенческим восстанием "территорий-проливов", далеко отодвинувшим Россию и Европу друг от друга, затопляя их окраины.

Ход C . Частью этого "восстания проливов" стали локальные коммунистические революции 1919 г. в Венгрии и Словакии, сокрушенные румынами и чехами, а также агрессия Польши, сильнейшей из стран вновь коституировавшегося "проливного ареала", против Германии и России — в отношении России провалившаяся. Все эти события подтолкнули большевиков (после изгнания европейских войск из России и еще до окончания в ней гражданской войны) на бросок к Карпатам и Висле, вошедший в национальную память как поход "Даешь Варшаву, даешь Берлин!". Наказание зарвавшихся поляков и предполагаемое Лениным насаждение у них Советской республики неоспоримо должны были стать разведкой боем в направлении реализации открыто пропагандируемого Л.Д.Троцким и другими проекта "Соединенных Штатов Европы". Не зря Троцкий величайшим недостатком Рижского мира с Польшей от 1921 г. считал лишение нас доступа к германской границе(19). Следующей и последней попыткой большевиков в том же ключе стала сорвавшаяся революция 1923 г. собственно в Германии.

"Соединенные Штаты Европы" были идеократическим революционным проектом, сравнимым по престижности для молодого российского режима с консервативным проектом Священного Союза для Российской империи в XIX в. Что же касается заявлений большевиков-западников насчет удела России вновь стать после победы революции в Европе смирным отсталым государством уже в рамках социалистического европейского сообщества, то поимеем в виду: идеология российского похищения Европы легко сползает к пафосу "почетного самоубийства" России через ее слияние с платформой "политичных народов". Инкриминируемая троцкистам всеми кому не лень готовность якобы принести Россию в жертву европейской революции в этом смысле мало чем отличается от подавления в годы Священного Союза прагматических "национальных интересов" страны в Юго-Восточной Европе и на Балканах в пользу европейской идеи, — до сих пор вызывающей гнев у "державников" вроде В.Кожинова.

Ход D . Поддержка Польши Антантой в 1920 — 1921 гг. имитирует в ослабленном виде заступничество Европы за Турцию против нас в середине прошлого века, а "чудо на Висле" в 1920 г. и провал германской и болгарской революций в 1923 г. обозначили абортивный исход нового похитительского цикла. Откат России с части "проливов" был значительнее, чем за 70 лет до того, обернувшись в партийной жизни крушением троцкизма, а на уровне идеологии — поворотом к построению социализма в одной стране и к стратегии "осажденной крепости". С середины 20-х наступает вторая евразийская интермедия, и мэтр геополитики К.Хаусхофер в эту пору в своих обзорах мировой панорамы рисует Россию как государство, по своим интересам вполне погрузившееся в Азию.

Цикл III

Ход A . Хотя Версальская система своими кордонами надежно закрыла не только Европу от русской революции, но и Россию от сильных держав Запада; хотя с ближайшей из этих держав — Германией — отношения по 1933 г. были весьма теплы, а в Локарно (1925 г.) немцы решительно воздержались гарантировать участие в каких бы то ни было западных акциях против России, однако же со второй половины 20-х большевики не устают предрекать приближение новой войны. Не преуспев в середине 30-х с попыткой включиться в европейское устройство через антигерманский Восточный пакт, СССР в конце того же десятилетия, после краха Австрии и Чехословакии, приблизившего германские границы к советским, бодро солидаризируется с Третьим рейхом в разрушении версальских структур. Перефразируя Брюсова, скажем:

Мы снова решали вопрос:

Кто мы в этой старой Европе?

Поделив Польшу с Германией (вот и граница, желанная Троцкому!) и аннексировав Прибалтику, СССР смыкается наконец с воздвигающейся Пан-Европой "нового порядка", и не по ее вине он не смог себе вернуть наполеоновского подарка — Финляндии. Однако совершенно не внушает доверия гипотеза В.Суворова-Резуна о подготовке Сталиным в 1941 г. большой агрессии против Германии ради "освобождения" и советизации Европы. Это какая-то проекция на 41-й год советских военных планов 70-х. По своим сверхцелям для советской стороны пакт Молотова — Риббентропа мало чем отличался от литвиновской идеи Восточного пакта, который бы позволял нам двинуть в Европу войска при намеке на агрессию Германии против любого из ее соседей. Обе версии сходились в одном: Россия стремилась вернуться в разобщенную Европу через какую-то из мыслимых форм новой Entente cordiale.

Кризис обозначился быстро. Претензиями касательно Юго-Восточной Европы, Балкан и Дарданелл Сталин острее, чем некогда Александр I, поставил под вопрос раздел сфер влияния, а заняв Бессарабию (т.е. повторив ход того же монарха от 1812 г.) СССР, и без того неумеренно привязавший германскую экономику к своей обилием поставок, теперь подступается к "жизненно важным" для Рейха румынским нефтяным месторождениям. Осенью 1940 г. Молотов протестовал против германских гарантий Румынии. Прошлое отзывалось русской оккупацией Молдовы и Валахии в 1806 — 1812 гг. и нашими боями против австрийцев на румынской реке Серет в Первую мировую войну. В глазах Гитлера его советский союзник превращался в последнюю надежду Англии(20).

Ход B . Цикл повторялся: вновь, как в XVIII — начале XIX в., политически "отменяя" обозначившиеся "территории-проливы", подступая к Европе вплотную, повязывая себя обязательствами перед гегемоном нового европейского порядка и вступая с ним в споры, ставящие выполнение этих обязательств под вопрос, Россия шла навстречу войне. Преддверием европейской агрессии и на этот раз становятся сбои в российской политике: неудавшаяся попытка поглотить Финляндию, диссонансы на переговорах Молотова с Гитлером осенью 1940-го, бесплодность советских демаршей весной 1941 г. во время германских акций на Балканах. И опять европейская — уже и евро-атлантическая — распря подхватывает Россию, и Пан-Европа тянется к Волге, возбуждая русских на "священную войну".

Ход C . Как и в предыдущих циклах, отбрасывание западной интервенции сменяется российским нашествием на Евро-Атлантику — нашествием, по виду грандиознее предыдущих. Через систему сюзеренитета, позднее закрепленную Варшавским договором, а еще позднее прозванную доктриной Брежнева, СССР вполне возобладал над "территориями-проливами", включая не только доминионы Австро-Венгрии, но и те германские, прусские и саксонские земли восточнее Эльбы, которые принадлежали к "проливам" в незапамятные времена второго крепостничества, уже давно втянувшись в коренную Европу. Хотя вопрос о Дарданеллах решить не удалось, советский военный флот неутомимо маячил в Средиземноморье — никогда еще Россия не была силой настолько европейской , как в третий приступ "похитительства" после Священного Союза и оборвавшегося "Даешь Берлин!" начала 20-х.

Ход D . Не надо здесь много говорить о сдерживании СССР Западом и системе евро-атлантической безопасности, в частности охватившей Турцию; о рассмотренном в "Острове России" феномене нашего "инвертированного западоцентризма", который в конце концов привел к истощающей глобализации мировой активности СССР, дошедшего и до такого состояния, когда он "с кем хочет, с тем и граничит"; о выпадении из-под нашего протектората Югославии и Албании, отнявшем у нас позиции на Адриатике; о германских, венгерских, чешских, польских потрясениях, о фактическом ускользании от нас Румынии; о "хельсинкском процессе", о нефтяном надломе 80-х, о казусе Горбачева, восточноевропейских революциях и конце ОВД; наконец, о нынешнем отводе Россией войск с Запада на собственную ее платформу, получившем от публицистов прозвание "бегом марш из Европы".

Видим определенно: семантика четырех синтаксически изоморфных ходов во всех трех циклах однотипна, при всем разнообразии — впрочем, тоже относительном — исторических перипетий, каждый раз ложащихся все в тот же метасюжет. Во время хода A Россия разрушает пространственные преграды, отстраняющие ее от романо-германской Европы, и, параллельно, вовлекается в союзы, заставляющие ее кидать свой потенциал на весы европейского, а наконец, уже и евро-атлантического баланса. Так подготавливается ход B, наступающий при каком-то сбое в этой российской стратегии — проявляется ли этот сбой поражениями в войнах 1805 — 1807 гг., тупиковой военной ситуацией 1917-го г. или обнаружившейся слабостью СССР среди финских лесов в 1939 г. Содержанием хода B становится встречный поход Европы на Россию, прокатывающийся по "территориям-проливам" и начинающий захлестывать собственно русскую платформу. Этот поход бывает в двух вариантах. Либо его организует держава — гегемон Запада, раздраженная российским вмешательством в европейские дела; либо же силы, противоборствующие в евро-атлантическом мире, порознь, как конкуренты, вторгаются в Россию, перенося на ее землю свою распрю и обретая среди здешних элит свою агентуру (сравним отношения большевиков в 1917 —1918 гг. с немцами и австрийцами и разделение в ту же пору белого движения на группировки прогерманские и верные Антанте).

Следствием оказывается ход C: русское сопротивление интервенции после ее надлома переходит в контрпоход, Россия захватывает и подчиняет "территории-проливы", местами проникает на земли романо-германской Европы, перед которой встает видение русского домината. Ход D сводится к тому, что Запад сдерживает Россию то холодной, то — в исключительном случае — горячей войной, пока мы не отступаем к себе на длительное время (от 10 — 15 лет до полувека), ослабляя давление на европейскую платформу. При исчерпании каждого "похитительского" цикла наблюдаем возникновение "серых", не контролируемых вполне ни Россией, ни Западом зон на "территориях-проливах", участков перманентного неблагополучия. Таковы независимые и квазинезависимые балканские образования, возникающие в 1850-х, а также и конце 1870-х и узаконенные Берлинским конгрессом; такова вся "версальская" Восточная Европа 1920-х и 30-х; сходную картину этот ареал являет и в наши дни.

В истории отношений европейских государств между собой и с миром афро-азиатским, как и в прошлом азиатских платформ, нам, пожалуй, не найти ничего, подобного такой цикличности. До начала XVIII в. ее не обнаруживаем и в нашей истории: скажем, отражение поляков и шведов в начале XVII в. не переродилось ни в какую русскую угрозу Западу. В политике США известное чередование периодов внешней ангажированности и изоляционизма, отличаясь хронологической ритмичностью(21), не дает повторяемости событийной, сюжетной. Применительно к России наоборот — здесь изоморфные, событийные циклы, отмечающие эпоху "похищения Европы", протекают в неодинаковых временных ритмах, то ускоренных, то замедленных. Первый цикл (с 1710-х по 1850-е и с кодой в 1870-х) наиболее растянут. Второй (с середины 1900-х по первую половину 1920-х) крайне спрессован — считать его начало с франко-русского соглашения 1891 г. едва ли правомерно. В нем ходы C и D лишь намечены и не вполне отчетливы в абортивной ускоренности протекания, уже частично совмещаясь с началом последующей интермедии. Третий цикл (со второй половины 1930-х по начало 1990-х) имеет среднюю продолжительность, хотя в нем ход D сильно растянут. Различие в скорости протекания циклов и отдельных ходов, по-видимому, должно быть связано с особенностями хозяйственной и военно-политической динамики тех эпох в истории Запада, на которые приходится каждый новый приступ возобновляющегося российского "похитительства".

Как я уже говорил, дополнительным критерием для выделения циклов является их размежеванность более или менее длинными евразийскими интермедиями, когда при снижении активности России на европейском и средиземноморском направлениях растет ее вовлеченность в дела Средней и Центральной Азии и Дальнего Востока.

Евразийская интермедия 1 охватывает срок со второй половины 1850-х по середину 1900-х. На это время пришлись покорение Средней Азии и первая попытка под 1885 г. продвинуться в Афганистан; многочисленные русские экспедиции в Монголию и Тибет; в начале этой интермедии стоит занятие русскими междуречья Уссури и Амура, а под конец — экспансия в Корее и Маньчжурии и русско-японская война. Пределы интермедии кладут наши соглашения с Англией и Японией в 1907 — 1912 гг., установившие границы азиатским интересам России и отметившие наш поворот к Европе в контексте Антанты. В плане культурном об этом времени прозорливо писал Мандельштам, как о "домашнем периоде русской культуры", который "прошел под знаком интеллигенции и народничества", о поре "отпадения от великих европейских интересов, отторгнутости от великого лона, воспринимаемой почти как ересь". Он датировал эту эпоху, "начиная с Аполлона Григорьева", — для нас это значит: с Крымской войны(22). Это время горчаковского сосредоточения России и победоносцевской ненависти к Европе; время, когда народники прокламировали "некапиталистический путь", Достоевский призывал русских найти себе новую судьбу в Азии, а Толстой потрясал православие проповедью своеобразного "буддизированного" христианства.

Евразийская интермедия 2 — это 20 — 30-е годы, время включения в уже созданный СССР Средней Азии, ее национально-территориального межевания и подавления басмачества, превращения Монголии в советский протекторат, ангажированности в Китае и дальневосточных битв с Японией, в том числе на монгольско-китайской границе. Как уж говорилось, это "эпоха социализма в одной стране", — но в такой же мере золотой век эмигрантского евразийства. Все говорит об окончании этой евразийской интермедии где-то к началу 40-х: и настороженное отношение Сталина к революции Мао Цзэдуна; и ограниченность вовлечения СССР в корейскую войну по сравнению с Китаем; и та легкость, с которой наши вожди шли в 1950-х на отказ от многих военных дальневосточных приобретений (уступка Китаю Дайрена и Порт-Артура, готовность вернуть Японии часть Южных Курил). Похоже, война с Японией в 1945 г. была войной "не по фазе", оправданная лишь как реванш за 1905 г., но реванш скорее демонстративный, успокаивающий самолюбие, нежели материальный. Эта победа скорее должна была закончить незакрытые счеты на Дальнем Востоке — никаких перспектив в то время она не открывала.

Само по себе наличие продолжительных евразийских разрывов в нашем напоре на Европу (Евро-Атлантику) позволяет установить важнейший факт: нарастание напряжения между Россией и Западом в последние три века никогда не начиналось с открытого вызова Запада нам, с того, чтобы силы коренной Евро-Атлантики вторглись на контролируемые нами "территории-проливы". Всегда в начале цикла стоит наш вызов, даже тогда, когда со стороны Европы задолго планировался ход B. Так, биограф Гитлера Й.Фест отмечает, что для агрессии против России-СССР фюрер стремился предварительно дать нам оккупировать часть Промежуточной Европы (толкнув нас сделать ход А). И уж несомненно, что приходу Пан-Европы под Москву и на Волгу в огромной мере способствовало решение Сталина избавиться от буферной Польши в любом ее виде(23). Но сам этот русский вызов на начальной стадии цикла — во время хода А — никогда не выглядит антиевропейской агрессией. В это время Россия навязчиво, часто себе в ущерб стремится оказывать союзнические услуги Западу ради одного лишь присутствия на европейском "театре славы", между тем прибирая к рукам "проливные", "серые" территории, делающие по мере их русификации нашу западную границу все европеистее. Иначе обстоит дело в период, соответствующий ходу C, уже после западной агрессии. Тогда возможны и готовность Александра I воевать со всей Европой за Польшу, и "Даешь Варшаву, даешь Берлин!", и планы войны, "как ядерной, так и обычной", за изгнание американцев из Европы и Азии. Взбуханию российского гегемонизма всегда предшествует западная интервенция, но саму эту интервенцию столь же неизменно предваряет и подготавливает наше навязчивое присутствие в делах этого субконтинента из жажды геополитически избыть наше островитянство. Мы всегда оказываемся "в плохое время и в плохом месте": и эти плохие время и место для русских — европейская платформа периода акме евро-атлантической цивилизации и ее первичного надлома. Это — не наши время и место, независимо от того, как конкретно к нам относится мир, с которым мы себя пытаемся отождествить.

А на разных ступенях наших "похитительских" циклов мы видим разницу в реакции Запада. Реакция прямого отторжения и отбрасывания России, типичная для хода D в каждом цикле и для начала евразийских интермедий (Крымская война, ультиматум Запада во время польского восстания 1860-х, в какой-то мере Берлинский конгресс; а через цикл — блокада начала 20-х, нота Керзона, антирусский дух Локарно), сменяется к концу интермедии и во время хода А в следующем цикле стремлением тех или иных евро-атлантических государств утилизовать в своих видах эту напрашивающуюся в игру чужеродную силу: напомню франко-русский договор 1891 г. и создание Антанты, соответственно германский и англо-французский зондаж России-СССР в конце 30-х. Между прочим, цикличностью собственных ответных отношений Запада к России, их обычным потеплением в интермедиях, может во многом мотивироваться замечательная терпимость демократий к сталинскому режиму "осажденной крепости", сменяющаяся с середины 40-х, по ходу С, совсем иным отношением к СССР — сокрушителю Третьего рейха.

История лишила русских наилучшего для них варианта, когда бы некое непредставимое бедствие напрочь уничтожило Европу, дав нам возможность развивать свою собственную цивилизацию под самозваным именем "европейцев". Подобно тому как ликвидация варварами Римской Империи дала византийцам, помеси греков с переднеазиатами, право навешивать на свою цивилизацию "ромейский", т.е. римский, титул, без оглядки на те цивилизационные обязательства, которые он мог бы потребовать при ином состоянии "латинского мира".

Как же оценить наше время, годы "бегом марш из Европы"? Весь период за Хельсинкскими соглашениями 70-х, отмеченный афганской войной, а после ликвидации СССР боями на таджикской границе; наблюдаемое с начала 90-х болезненное переживание русской общественностью южнокурильского вопроса и "ползучей китаизации" Приморья; пропаганда Жириновского и интеллигентская мода на евразийскую фразеологию, проникшая наконец и в язык официальных лиц России; назревающая проблема Северного Казахстана — все эти приметы, казалось бы, должны свидетельствовать о начале евразийской интермедии 3 в нашей геополитике. В пользу такой оценки говорило бы и очень медленно спадающее напряжение "холодной войны", переходящей в войну "теплую", по речению А.А.Зиновьева, и постоянно долетающие из сообщества "политичных народов" голоса — то о необходимости международного контроля за каждым использованием российских солдат-миротворцев, то о неизбежности для Запада дать гарантии против России ее соседям, то о желательности образовать из территорий, сброшенных Россией, некий ей противовес и т.д. Для всех начал евразийских интермедий подобное типично — тянет духом Парижского мира и духом Локарно.

Если все идет, как шло в предыдущие три века, подчиняясь все тем же ритмам, чего нам следовало бы ждать в наступающем веке?

Сперва тянулась бы евразийская фаза 3, заботящая Россию Приморьем, Средней Азией и регионом, где сближаются платформы Индии, Китая и Среднего Востока. Затем настал бы четвертый "похитительский" цикл, инспирированный развитием отношений между государствами-лидерами Евро-Атлантики. Ход А состоял бы в нашем сближении с той из сил мирового центра, которая объявит о необходимости "сильной, демократической России" для глобального равновесия и даст знать, что не была бы против включения в сферу влияния, а то и в состав "сильной, демократической" (по исторической памяти) некой части восточноевропейских "территорий-проливов". Разумеется, такое благоволение оказывалось бы России в перспективе привлечения "сильной, демократической" к блоку, направленному против другого евро-атлантического гегемона или против натиска на Евро-Атлантику с Юга. После некоего сбоя России на этом пути настал бы час хода В, несущего проекцию Западом силы на Россию скорее в варианте 1918, чем 1812 или 1941 г., т.е. с устремлением сил Евро-Атлантики на дележ и освоение разных российских регионов, появлением у державных конкурентов союзников и групп поддержки среди российских элит и т.д. Если бы центростремительные силы в России преодолели этот кризис, то ход С перевел бы его в новый прилив агрессивного наступления России на Евро-Атлантику, гегемонистского "собирания" континента ради "избытия на будущее подобных угроз" и т.п. Так было бы и так будет, если великая эра русского европеизма еще не окончена и нас не отпустила дурная бесконечность "похитительства". В частности, именно такую динамику нам сулят доктрины наших "новых правых" с их идеями "евразийского, антиатлантистского гроссраума".

Но нетрудно разглядеть и признаки, опровергающие аналогию между нынешней эпохой и другими евразийскими фазами. Такие фазы всегда характеризовались движением русских на юг, в направлении к азиатским платформам, — сейчас же мы видим едва ли не более массовую миграцию русских, покидающих прежние южные республики СССР. Вся евразийская проповедь "диалога" со среднеазиатами споткнется о то, что скоро в самой Средней Азии с русской стороны некому будет вести этот диалог. Жириновского с его "бросками" на юг подвело его обычное чутье к веянию времени. При нынешнем росте бытового расизма в России многие согласятся с лидером ЛДПР в трактовке юга как некой опасности для нас. Но мало кто захочет бороться с этой опасностью, инкорпорируя ее источники в саму Россию и занимаясь полицейским умиротворением миллионов азиатов. Правдоподобней, что нынешние тенденции потянут в том направлении, которое 60 лет назад предчувствовал и прочертил наш славный богослов Г.В.Флоровский, писавший: "...всю русскую Азию... необходимо узнать и освоить, понять ее государственный смысл и вес, — но это должно в последнем счете вести к оформлению и укреплению восточной границы России"(24). Сюда же относится и написанное мною выше о "синьцзяно-корейском поясе".

Нас ждет, по-видимому, не евразийская интермедия 3, но период пространственного отвердения нашей этноцивилизационной платформы в контраст с евразийской межцивилизационной полосой. Это — время, которое я скорее назвал бы "контревразийской фазой". Открывается ли здесь также и возможность оборвать карму нашего европеизма с его "похитительскими" приливами?

Вообще в структуре рассмотренных циклов можно наблюдать следующие — не скажу, закономерности — особенности, небезынтересные для обдумывания нашего будущего. Во-первых, наше продвижение на Запад по ходу А в каждом цикле становится все более куцым. В 1905 —1915 гг. мы не приобрели ничего нового, по сравнению с циклом I, и наши планы так же, как тогда, не простирались дальше Дарданелл. Наконец, в 1939 —1940 гг. мы лишь частично восстановили приобретения первого цикла, утерянные в 20-х. Кроме того, в третьем цикле намного убывает степень коалиционного вовлечения России по ходу А в дела коренной Европы: вопреки ожиданиям Гитлера, Сталин совершенно не намеревался вступать в войну с Англией. Ясно, что именно в цикле I ход А составил максимум нашей экспансии в западном направлении, возможный на этом ходу.

Далее, европейский встречный напор на Россию (ход В) при одинаковой безуспешности тем не менее от цикла к циклу становится пространственно шире, охватывая все большие площади русской платформы. Что касается хода С, то во втором цикле он был слишком резко укорочен, поэтому ограничимся сравнением по циклам I и III. Это сопоставление обнаруживает неизмеримо меньшую глубину нашего прямого интервенционистского проникновения в Европу в XX в. (в первый раз взяли Париж, во второй — остановились на Эльбе). Конечно, на этот раз российская зона влияния вобрала в себя значительную часть "австро-венгерских" и иных придунайских пространств, чем осуществились некоторые честолюбивые мечты прошлого, но нельзя упускать, что эта экспансия совершалась через систему сюзеренитета, тогда как в собственно геополитическое тело России была включена лишь Восточная Пруссия.

Наконец, для хода D характерен постоянно от цикла к циклу возрастающий откат России с "территорий-проливов": после 1850-х Россия постоянно теряет то, что приобрела в первом цикле, и на своем западе мало-помалу стремится к допетровским контурам.

Между прочим, подобное наблюдаем и в отношении евразийских фаз-интермедий. В евразийской фазе 1 Россия не только овладела Средней Азией, но вступила разведывательными экспедициями в подлинную Центральную Азию, с Тибетом и Монголией (не смешивать с тем, что мы нынче зовем "Центральной Азией" с подачи среднеазиатов и казахов!), а заодно обняла своим влиянием значительную часть Восточного Китая. Странный, если вдуматься, интеллектуальный ход Х.Маккиндера, полагающего великий хартленд (ключ к господству над Материком) примерно в Монголии и вместе с тем трактующего как владычицу хартленда Россию, объясняется на деле просто — формированием теории Маккиндера в самом начале XX в. на высшем всплеске нашего первого геополитического евразийства со знаменитыми центральноазиатским хождениями Пржевальского, Козлова и др.

Во время второй евразийской фазы были лишь в некоторой, довольно ограниченной степени восстановлены достижения первой. Наступающее контревразийское время будет ознаменовано ограничением российского присутствия в Средней Азии и стремлением сохранить приморские и восточносибирские позиции перед китайским нажимом. По итогам циклов и фаз мы можем констатировать убывание от цикла к циклу как масштабов "похищения Европы", так и размеров последующего евразийского всплеска. Эта тенденция оказалась в цикле III затушевана масштабностью нашего дисперсного интервенционизма по всей Ойкумене в противовес ставке Запада на ограничение наших возможностей в Евро-Азии. Наш империализм почковался десантами в Никарагуа и Анголу, между тем как его подорванные европеистские и континенталистские корни уже очевидно засыхали. Так подготавливалось возвращение на "остров".

Кроме того, надо сказать несколько слов о феномене раздвоения российской внешней политики XVIII — первой половины XIX в. между прагматикой и "идеализмом". Я не могу солидаризироваться с некоторыми нашими теоретиками (в том числе с А.А.Кара-Мурзой), видящими здесь выражение имперской заидеологизированности, побуждавшей правителей России пренебрегать национальными интересами. Ничего подобного мы не обнаружим в истории иных империй, будь то Британская или Австрийская. Зато эта наша особенность имеет четкую параллель в общеизвестном противоборстве "идеалистической" и "реалистической" парадигм американской политики XX в. Я утверждаю, что в обоих случаях эта особенность обусловлена фактической дистанцированностью обеих держав от реального географического пространства тех регионов, с судьбой которых они идеологически связывали свою, отсутствием у них с этими регионами "тотального геополитического поля". Природу нашего внешнеполитического идеализма еще в конце XVIII в. точно сформулировал Ф.В.Ростопчин, перечислявший войны, в которых "все европейские державы подвержены были опасности неоднократно лишиться — иные части, а другие всех их владений, Россия же — никогда ничего: но со всем тем во всех ее трактатах с иностранными державами она принимала на себя обязанность помогать или войсками, или деньгами, а часто и ручательство их владений"(25). Однако то, что в войнах первого цикла по ходу А Россия не рисковала потерять "никогда ничего", как раз и объясняется ее отстоянием от мира, частью которого она себя объявляла. На деле же и американский, и российский опыт показывает, что государства, колеблющиеся в выборе между "идеалистическим" и "прагматическим" вовлечением в дела некоего региона, всегда имеют перед собой также и "третью альтернативу" — изоляционистское самоустранение от дел данного региона вообще. И эта "третья альтернатива" неизменно присутствует как возможность в самоопределении двух великих "островов", физико-географического и цивилизационного, Северной Америки и России.

Нетрудно заметить, что от цикла к циклу разрыв между нашей "прагматической" и "идеалистической" активностью на Западе снижается сообразно с возрастающим масштабом напоров Евро-Атлантики на Россию во время хода В. В цикле III вообще весь "идеалистический интервенционизм" был вынесен в третий мир. Полицейские же акции СССР в восточноевропейской сфере его влияния, вроде "экспедиций" в мятежную Венгрию и "диссидентствующую" Чехословакию, оказывались сугубо реалистически обусловлены "прифронтовым" характером этих государств, боязнью сразу же их потерять в случае военного наступления Запада. Синдром 22 июня 1941 г., память о грозном движении коренной Европы к Москве и Волге не оставляли возможности для обычного в прежние века "островитянского идеализма" российских европейских игр, когда страна в них не слишком рисковала. Возникло положение вещей, при котором присутствие русских впритык к Европе оказывалось и все более прагматичным, почти лишенным собственно престижного привкуса бескорыстной прикосновенности к "центру цивилизации", а в то же время непрямым, опосредованным системами "народных демократий" и раскиданных по ним военных баз. Все свелось к тому, что мы худо-бедно держали крайне мягкий сюзеренитет над "проливами", обнаруживая абсолютную неспособность (несмотря на все попытки особой политики в отношении Германии и Франции) как-то воздействовать на расклад полностью отторгнувшей нас коренной Евро-Атлантики. А между тем слабость нашего реального владычества над "территориями-проливами" проявлялась в элементарном обстоятельстве: в то время как усилия наши концентрировались на передней линии обороны, более тыловые области, вроде Румынии, могли демонстративно ускользать из-под нашей эгиды (26).

Сжатие России начала 1990-х, снова вполне сделав ее "островом", вернуло ей возможность "идеалистической" политики в Европе (какова, например, вся наша нынешняя политика на Балканах). XVIII век как бы только начался.

Я не верю в новый четвертый цикл "похищения Европы"... И, однако, я страшусь его, с той его чудовищной неорганичностью, которую он способен представить своим плевком против конъюнктурного ветра мировой и русской истории.

"Идеалистическая" линия нашей политики XVIII и первой половины XIX в., сплошь построенная на коалиционных играх, побуждавших русских двигать войска туда и тогда, куда и когда это нужно было союзникам, пользуясь их территориями как плацдармами и, однако, оставаясь вполне чуждыми минуемым по пути землям, — эта "идеалистическая" линия, взятая изолированно, дает нам тип русского геополитического "европеизма без континентализма" и без территориального разрастания, тип "престижной", т.е. бескорыстной и неблагодарной, маеты. Как "идеалисты" русские западники могли и могут обретаться вне Европы, мня себя ее "островитянами", европеистский же прагматизм нас делает экспансивными континенталистами, хотя вечно искушаемыми самоотдачей чужой истории.

Так вот какой выбор перед нами встанет в XXI в.: признать наш уход из Европы как решение, вычленяющее Россию с ее прагматикой из пространств континента; снова предстать захватчивыми континенталистами-прагматиками, для Запада опасными, а значит и интересными (тем самым повысив на время внимание "мирового цивилизованного" к Большому театру и русской литературе); или изображать из себя "европейцев вне Европы" на бесплатной службе у того же "мирового цивилизованного", часто рискуя оказаться перед миром глупцами по опрометчивости наших ангажементов. Но, выбирая любой из двух последних вариантов или их комбинацию, надо помнить: за ходом A, возвращающим нас в Европу, должны с высочайшей вероятностью последовать дальнейшие ходы все того же "похитительского" четырехтактовика. Хотим ли мы прокрутить его еще раз?

1994 г.


(1) "Паттерн" здесь понимается как самовоспроизводящаяся структурная схема, обеспечивающая распознаваемую устойчивость объекта или явления во множестве его вариантных воплощений.

(2) Да, кстати, и серия договоров с Китаем в 1858 — 1860 гг., принесшая нам земли за Амуром, точно так же оказывается на хронологическом перекрестье крымской катастрофы и англо-франко-китайской войны 1856 – 1860 гг. (т.н. "второй опиумной войны").

(3) В конце сентября 1993 г. представители Верховных Советов сибирских республик и Малых советов восточных областей предлагали Руцкому и Хасбулатову в борьбе с Ельциным перенести резиденцию Верховного Совета России в Новосибирск. Оппозиция бездарно выбрала обреченный путь "битвы за Москву".

(4) Я не намерен обсуждать здесь антиутопии, изображающие массированное вторжение фундаменталистских полчищ из Передней Азии в Европу, ибо не вижу намека на близость подобной фантасмагории в современном благополучном мире, где Иран пользуется американскими бомбардировками Багдада для карательных экспедиций на иракские земли, а палестинцы договариваются с Рабином под израильскую канонаду в Ливане.

(5) Данная часть публикации выполнена при финансовой поддержке Интерцентра.

(6) Трубецкой Н.С. О туранском элементе в русской культуре. // Россия между Европой и Азией: Евразийский соблазн. М., 1993. С. 64–66.

(7) Приложение этой модели к сегодняшней политической прагматике, "довлеющей дневи злобе его", см.: Цымбурский В.Л. Метаморфоза России: новые вызовы и старые искушения. — Вестник МГУ. Серия 12, 1994, # 3, 4.

(8) Эта формула мною почерпнута из названия книги: Варес П., Осипова О. Похищение Европы, или Балтийский вопрос в международных отношениях XX в. Таллин, 1992. Авторы имеют в виду аннексию Прибалтики в 1940 г. — якобы поглощение части коренной Европы русско-советским пространством. Я же исходил из того, что пакт Молотова–Риббентропа — лишь частный эпизод в трехсотлетней европеизации России. Прибалты никогда не вправе будут чувствовать себя даже в относительной безопасности, пока русские будут смотреть на себя как на "народ Европы", отодвинутый независимой Прибалтикой от центра "своей" цивилизации.

(9) См.: Соловьев С.М. Публичные чтения о Петре Великом. М., 1984. С.123 и сл.

(10) Цит. по: Ключевский В.О. Императрица Екатерина Вторая (1729–1796). / Ключевский В.О. Исторические портреты. М., 1990. С. 313.

(11) Украина в начале XVIII в. — даже земли, "воссоединенные" с Россией на Переяславской раде, — вовсе не воспринималась самими русскими в международно-правовом отношении как часть России. Попытку Петра I после измены Мазепы трактовать украинские земли в этом качестве современники рассматривали в своем роде как перегиб. Об этом недвусмысленное свидетельство – указ Петра II от 16 июня 1727 г. о передаче малороссийских дел как относящихся к отдельному государству из Сената в Иностранную коллегию.

(12) Жириновский В.В. О судьбах России. Часть II. Последний бросок на юг. М., 1993. С. 29 и сл.

(13) Данилевский Н.Я. Россия и Европа. Москва, 1991. С. 446.

(14) Записка графа Ф.В.Ростопчина о политических отношениях России в последние месяцы павловского царствования. – Русский архив. Год 16-й, кн.1, 1878. С.109.

(15) В "Острове" я уже писал и не буду повторяться, что сама прагматическая линия (скажем, грезы о Дарданеллах) обусловлена представлением о Западе как "центре Ойкумены". Прагматизм здесь, например, у Ростопчина или Данилевского, собственно, в пафосе обладания высокоценным пространством — и не более.

(16) Поразительно, что некоторые отечественные и зарубежные авторы до наших времен называют российское стремление к расчленению Турции "мифом" (см., например, Кожинов В.В. Тютчев. М., 1994. С. 322 — вслед за А.Тэйлором). Словно не было плана Павла I с Ростопчиным, словно притязания этого плана, включая фразеологию ("Турция — больной человек Европы") и требования передачи Румынии и северной Болгарии во власть России, не были воспроизведены частично в знаменитых беседах Николая I с британским министром иностранных дел Дж. Абердином (1844 г.) и послом Великобритании в России Г.Сеймуром (1853 г.), а частично в личных заметках Николая, датируемых концом 1852 г. (см.: Зайончковский А.М. Восточная война 1853 –56 гг. Т.1, Приложения, СПб., 1908. С. 357 и сл.; The New Cambridge Modern History, Vol.10, Сambridge, 1960, p. 470).

(17) История первой мировой войны. Т.1. М., 1975. С. 217–223.

(18) Там же. С. 219.

(19) Троцкий Л.Д. Моя жизнь. Т. 2. М., 1990. С. 194. Ср. высказывания советских военных лидеров тех лет: – "Назревавшие события на этой реке (Висле. — В.Ц.) представлялись очень веским вкладом в развитие международной революции". (Шапошников Б.М. На Висле. М., 1924. С. 22); – "Из Восточной Пруссии, когда мы соприкоснулись с ней, к нам потекли сотни и тысячи добровольцев... Германия революционно клокотала и для окончательной вспышки только ждала соприкосновения с вооруженным потоком революции" (Тухачевский М.Н. Поход за Вислу. Гл. 8 "Революция извне" // Тухачевский М. Поход за Вислу. Пилсудский Ю. Война 1920 года. М., 1992. С. 62).

(20) Фест Й. Адольф Гитлер. Т. 3. Пермь, 1993. С. 230 и сл.

(21) См.: Шлезингер А. Циклы американской истории. М., 1992. С. 71.

(22) Мандельштам О.Э. Барсучья нора. // Мандельштам О.Э. Собрание сочинений в 4-х томах. Т. 2. М., 1991. С. 271.

(23) Фест Й. Указ. соч. С. 139, 201.

(24) Флоровский Г.В. Евразийский соблазн. // Россия между Европой и Азией... С. 257.

(25) Записка графа Ф.В.Ростопчина... С. 108.

(26) Надлом глубинной установки на геополитический европеизм выразился не так даже возвращением столицы в 1918 г. в Москву под натиском Европы (ход B цикла II), – что в конце концов можно мотивировать тогдашними временными требованиями безопасности, — сколько отсутствием в годы нового "имперского возрождения" (цикл III) каких бы то ни было проектов нового смещения политического центра империи на запад. Максимум военно-технического нажима на Европу соединился с деградацией установки, лежащей в основе этого натиска, — отсюда и дух скуки, витавший над нашим имперством последние десятилетия СССР.

Источник: "Иное. Хрестоматия нового российского самосознания".

Актуальная репликаО Русском АрхипелагеПоискКарта сайтаПроектыИзданияАвторыГлоссарийСобытия сайта
Developed by Yar Kravtsov Copyright © 2020 Русский архипелаг. Все права защищены.