Версия для печати

Закат Запада?

Отклик на книгу Самуэля Хантингтона "Столкновение цивилизаций и переделка мирового порядка". Simon & Schuster, 1996, 367 с.

Сэмюэл Хантингтон написал сильную и очень актуальную книгу. Он высмеивает универсалистские амбиции и притязания, характерные для американской внешней политики с 1917 года или даже раньше. Он отбрасывает как надежду, говоря языком времен первой мировой войны, на демократический мир, так и надежду на мир, где каждый может пользоваться "Четырьмя свободами" в парадигме эпохи второй мировой войны, так как, по его словам, "западная вера в универсальность западной культуры страдает тремя недостатками: она ошибочна, она аморальна и она опасна". Она ошибочна, потому что есть другие цивилизации, с иными идеалами и нормами; она аморальна, потому что "империализм является необходимым логическим следствием универсализма"; и она опасна, потому что "может привести к глобальной войне между цивилизациями". Поэтому Хантингтон предлагает обратить внимание на складывающееся соотношение сил, требующее взаимной притирки и примирения между блоками различных "цивилизаций". Причем, как считает автор, такие процессы уже идут, нравится нам это или нет.

Вот что он пишет:

Подстегиваемая модернизацией, идет перестройка глобального политического пространства по культурному принципу. Народы и страны родственных культур сближаются. Народы и страны различных культур, напротив, отдаляются друг от друга. Союзы и блоки, определявшиеся идеологией и отношениями сверхдержав, сменяются союзами, диктуемыми принадлежностью к той или иной культуре и цивилизации. Ускоряются процессы, направленные на приведение политических границ в соответствие с культурными... Сообщества, объединяемые общей культурой, приходят на смену блокам времен холодной войны, а линии тектонических разломов между цивилизациями становятся осями противостояний и столкновений мировой политики.

В качестве иллюстрации этих тенденций Хантингтон приводит советско-афганскую войну 1979-1989 годов и войну в Персидском заливе (1990-1991 гг.) "Обе начались как прямая интервенция, одного государства в отношении другого, однако вскоре изменили свой характер и превратились в войны цивилизаций, что и было в значительной степени признано". Как считает Хантингтон, за этими двумя войнами переходного характера последовал уже настоящий конфликт нового типа — в Боснии, явно и недвусмысленно открывший эпоху — войн между различными цивилизациями. Точно так же гражданская война в Испании 1936-1939 годов — прелюдия второй мировой войны — положила начало предшествовавшему типу войн — вооруженным столкновениям идеологий.

Означает ли подобная аналогия, что боснийская война может стать прелюдией к третьей мировой войне? Такое развитие событий Хантингтон не исключает, но говорит о нем как о "в высшей степени маловероятном".

Из своих футурологических экзерсисов он извлекает три урока. Во-первых, необходимо четко разграничить сферы влияния различных цивилизаций и тщательно их придерживаться. Во-вторых, в сложных регионах, где различные цивилизации накладываются друг на друга, ведущие государства должны брать на себя роль коллективного посредника или гаранта, "чтобы сдерживать или останавливать цивилизационные войны между государствами или группами государств".

Однако Хантингтон не отбрасывает универсализм полностью. Напротив (довольно неожиданно, если учесть его весьма жесткие представления о том, что вражда представляет собой нормальное явление для человеческих групп, которым общий враг нужен как объединяющий фактор), он посвятил последние четыре страницы своей книги рассмотрению "цивилизационных универсалий". В этом разделе он выводит третье правило международной политики в многоцивилизационном мире: "Народы — представители всех цивилизаций мира должны искать ценности, институты и обычаи, общие с народами других цивилизаций, и стремиться увеличивать количество таковых ценностей, институтов и обычаев".

Я согласен со многими резкими выпадами Хантингтона в адрес господствующих американских представлений об универсальной значимости нашей национальной версии человеческих надежд и упований. Идеологическая война привела к созданию американской нации только после того, как мятежные колонисты отбросили "свободы англичан" в пользу общечеловеческих прав на жизнь, в пользу свободы и стремления к счастью — последнее служило эвфемизмом собственности в политическом дискурсе восемнадцатого века — см. Декларацию независимости. С тех пор американцам нравится выступать перед другими народами примером того, как приводить общественные дела в соответствие с понятиями универсальных человеческих прав и свобод эпохи Просвещения восемнадцатого века. Как результат в двадцатом веке мы оправдывали свое участие в первой и второй мировой войнах, объявляя крестовый поход за установление справедливого и прочного мира в мире, где другие, менее просвещенные народы погрязли в милитаризме, силовой политике, борьбе за сферы влияния и других пороках.

Рецепт, предлагаемый Хантингтоном для регулирования отношений между крупными блоками наций, которые он расплывчато называет "цивилизациями", не представляется мне серьезным шагом вперед по сравнению с наивностью крестоносца. Во-первых, он убежден, хотя и не обосновывает толком своей позиции, что закат западной цивилизации начался. Чтобы замедлить этот процесс, Соединенные Штаты, как он считает, должны четко заявить и подтвердить свою принадлежность к западному миру, отказавшись от многокультурности внутри своей страны, в то же время "приняв атлантистскую политику тесного сотрудничества со своими европейскими партнерами, направленную на защиту и отстаивание интересов и ценностей уникальной цивилизации, общей для этих стран". Это подозрительно напоминает бункерную психологию, призывающую нас как можно дольше сопротивляться натиску других, восходящих цивилизаций, демографически более экспансивных, более сплоченных, чем сегодняшний Запад, переживающий свой закат.

Обстоятельства, толкающие человечество на путь межцивилизационных антагонизмов, поистине очень сильны, и рассмотрение именно этих проблем придает книге Хантингтона особую актуальность. Когда я размышляю о недавней истории, скажем, Ирана, я не могу не согласиться, что

поначалу вестернизация и модернизация тесно взаимосвязаны: незападное общество воспринимает значительные элементы западной культуры и медленно движется в сторону модернизации. Однако продолжение процесса модернизации нарушает цивилизационный силовой баланс между Западом и данным незападным обществом, укрепляет мощь и уверенность последнего, усиливая его приверженность местной национальной культуре.

Это двоякий процесс. На уровне цивилизации модернизация повышает экономическую, военную и политическую мощь незападного общества и вселяет в него уверенность в значимости своей культуры, способствуя культурному высокомерию и зашоренности. На личностном уровне модернизация, по мере того как рвутся традиционные связи и рушатся социальные отношения, порождает отчуждение, потерю ориентации и неукорененность, что ведет к кризисам идентичности, находящим какое-то разрешение в религии.

О какой именно религии идет речь? Часто это переработанная, эмоционально более приемлемая модификация вековой, традиционной религии, соответствующая нуждам недавних крестьян, только что ставших городскими жителями. Если же "религиозные потребности модернизации не удовлетворяются традиционными верованиями, люди обращаются к эмоционально удовлетворительным заимствованиям". В современном мире это означает, что двери открываются для мусульманских либо христианских миссионеров; что касается христиан, речь, как правило, идет о протестантских евангелических сектах.

Однако автора, похоже, не очень интересует культурная трансформация, как результат внешних воздействий со стороны миссионеров или каких-то других влияний извне. Он почти ничего не говорит Африке и Латинской Америке, где эти процессы выражены особенно ярко. Он обходит молчанием арабо-израильский конфликт — возможно, потому, что не уверен, представляют ли евреи отдельную цивилизацию. Что, в сущности, удивительно, поскольку Хантингтон концентрирует внимание на конфликте западного мира прежде всего с исламом, а затем — с Китаем: с двумя цивилизациями, которые, как он считает, будут в ближайшие десятилетия представлять для Запада вызов, рекомендует договориться с каждой из этих цивилизаций и достичь компромисса, поделив мир на четко определенные сферы влияния.

Официальная американская внешняя политика, естественно, строится на предположении, что более важную роль играют вскользь упомянутые Хантингтоном повседневные нерелигиозные контакты, свойственные любому обществу на земле. Американские лидеры считают, что свободный, рациональный выбор, определяемый стремлением к лучшей жизни (которая, как правило, оценивается в вульгарно материальных терминах увеличения дохода и экономического роста), ориентирует индивидуальное и общественное поведение в сторону мира, компромисса, законности и сосуществования. Война и насилие — очевидные отклонения от общественного и рационального порядка — рассматриваются как прискорбные аномалии. Конечно, если американцы могут уверенно указать пальцем на какого-нибудь богомерзкого злодея и сказать, что он виновен в развязывании организованного насилия, то, скорее всего, они будут вполне готовы (а может быть, даже возжаждут) с ним воевать, как это было недавно продемонстрировано в Персидском заливе. Однако силовые воздействия носят спорадический и исключительный характер. Официально наша внешняя политика рассчитывает на умножение гражданских контактов и на постоянное улучшение условий жизни всех обитателей Земли, которое, как ожидается, должно наступить благодаря подобным контактам.

Такие идеи, конечно же, коренятся в рационализме и универсализме Просвещения восемнадцатого века, так же как экономическая теория свободных рынков и свободной торговли, которая в значительной степени определяет нашу государственную политику. Действительно ли все эти идеи устарели, правда ли, что они ошибочны? Я вынужден дать не вполне удовлетворительный ответ: и да, и нет.

Да, Хантингтон прав в той мере, в какой человеческие существа действительно формируются культурой. Наследники великих цивилизаций Азии, а также африканских и американоиндейских обществ отличаются от наследников европейской истории. Различия значимы в политике. Исключительно сильно и глубоко проявляются в религии. И, наконец, могут затрагивать область экономики, (здесь Хантингтон ссылается на недавний стремительный подъем экономики Китая и в других стран Восточной Азии, который он называет "азиатским самоутверждением", вполне согласующимся с конфуцианскими ценностями иерархии, консенсуса и самодисциплины).

Если нация или блок наций стремятся к долгосрочному успеху, культурную преемственность необходимо так или иначе сочетать с пристальным вниманием к полезным новым идеям, формам деятельности и технологиям из ближнего и дальнего зарубежья. В начале современной эпохи европейцы осознали это — и добились мирового господства. Пока все великие азиатские цивилизации стремились свести к минимуму дестабилизирующие контакты с чужаками, европейцы продолжали бороться друг с другом, в то же время исследуя остальной мир, понуждаемые страстной неутолимой жаждой материальных и интеллектуальных приобретений. В результате Запад распространялся все шире и трансформировал себя вновь и вновь. Насколько я понимаю, бурные и противоречивые устремления, которые приводят в движение продолжающийся процесс разрушения и обновления западной цивилизации, до сих пор остаются столь же жизненными и столь же бедственными. Предпринимаемые в настоящее время усилия, направленные как на консолидацию Европы, так и против общеевропейского союза — пример такого активного противоречивого развития, последствия которого никто не может с уверенностью предсказать. Может быть, Хантингтон все же ошибается в своем мрачном диагнозе заката Запада, принимая болезни роста за смертельные судороги? Кто скажет наверняка?

Когда я размышлял над позицией Хантингтона, пытаясь оценить ее, я подумал, что процессы, происходящие сегодня в мире, напоминают ситуацию в Европе эпохи Возрождения и Реформации. В те годы возрожденческая поглощенность земным и мирским столкнулась с обновленной и укрепленной христианской верой; причем это происходило в момент, когда шел стремительный процесс втягивания сельской общины в рыночные отношения, которые разрушали крестьянскую солидарность и подрывали морально-нравственные нормы. Религиозные конфликты повлекли за собой еще более сильную общественную и политическую реакцию; однако ренессансное тяготение к светскому рационализму не было искоренено, проявляясь даже у самых страстных богословов.

Нечто похожее, возможно, происходит на исходе нашего тысячелетия в мировом масштабе. Мир захлестнула волна активного возрождения традиционных религий, а также обращения к новым верованиям, часто экстатическим. В то же время традиционная образ жизни, предлагаемый традиционной сельской общиной перестал быть приемлемым для большинства людей, как это уже бывало в истории цивилизованного человечества. Экстатические религиозные секты, как исламистские, так и христианские, не в состоянии полностью воспроизвести ценности и социальную солидарность деревенской общины, однако дают нравственные ориентиры и обеспечивают взаимопомощь своих членов, даже (может быть, и в особенности) тех миллионов, которые в поисках лучшей доли мигрировали из обедневших деревень в городские трущобы.

Но развивающиеся связи и коммуникации (охватившие и сельский мир) одновременно поддерживают все более тесную сеть обменов между цивилизациями. Принимающие участие в такой коммуникации волей-неволей демонстрируют себя остальному миру. Неизбежно подвергаются внешнему влиянию идеи и мировоззренческие принципы, растет заинтересованность определенных групп населения в продолжении обменов. Все это плохо согласуется с потребностью вырванных из привычного уклада людей в стабильном и безопасном моральном сообществе, основанном на возвращении к местной религии или обращении в новую веру. И подобно тому как религиозные лидеры Реформации прибегали к выработанным в эпоху Возрождения риторическим приемам и методу исторического критицизма, чтобы придать особую убедительность своему варианту спасительной истины, так и в наше время религиозные фундаменталисты эксплуатируют методы и приемы массовой коммуникации, чтобы распространять свою проповедь и приспосабливать ее к потребностям аудитории.

Эта параллель не слишком утешительна. Более ста лет жестоких религиозных войн — вот цена, которую заплатили европейцы за исчезновение сельской общинной морали, спровоцированное ростом рыночных отношений. Учитывая разрушительную силу современных видов вооружений, наш мир вряд ли может позволить себе столь бурный переход к будущему. Но Хантингтон вполне убедительно говорит, что контакты между различными цивилизациями становятся управляемыми, если стороны уважают особенности и своеобразие друг друга и признают сферы влияния, пропорциональные изменениям фактической мощи. В конце концов именно благодаря соблюдению этого принципа Советский Союз и НАТО пережили свою пятидесятилетнюю конфронтацию. Если повезет, человечество и дальше будет ковылять потихоньку вперед, несмотря на опасности религиозных и цивилизационных конфликтов и распространение оружия.

А если так, глобальные коммуникационные сети и контакты между различными цивилизациями, которые осуществляются благодаря этим сетям, несомненно, заслуживают того, чтобы возлагать на них некоторые надежды. Возможно, возникнут новые, неконфронтационные формы морального сообщества, которые будут отвечать потребностям пропащих людей, неприкаянно скитающихся по нашим городам. И, вспомнив жизнь и деятельность Андрея Сахарова и то влияние, которое он оказывал на мировую политическую реальность, мы вправе не без оснований задаться вопросом: а не могут ли, скажем, профессиональные сообщества так тесно сплотиться в мировом масштабе, чтобы регулировать политические противоречия?

В целом человеческая изобретательность не иссякла, а потребность нашего времени в новых формах сообщества, которые заменили бы исчезнувшую автономию самодостаточных деревень, очень остра. В рамках христианства, буддизма и других религий уже существуют религиозные сообщества, страстно отвергающие насилие. Они могут обрести силу и влияние, если неприемлемая цена злобной враждебности по отношению к чужакам станет однозначно очевидной.

Возможно, что мир, в котором цивилизационные блоки и религиозная принадлежность начнут играть более важную роль, чем в прошлом, не будет особо отличаться от прежнего, где нерелигиозная идеологическая борьба в значительной мере, если не полностью, определяла мировую политику. Возможно также, что разногласия внутри существующих цивилизаций и религиозных традиций продолжат провоцировать столкновения между ними. Это, без всякого сомнения, может проявиться в отношениях христианства с исламом; и единство Китая может не устоять перед множественными опасностями процесса передачи власти, в особенности если принять во внимание напряженность, связанную с постоянным ростом народонаселения, с неминуемым экологическим кризисом и ползучим, но неотвратимым идеологическим кризисом.

Если так, то элиты, чья деятельность распространяется на различные цивилизации — будь то религиозные проповедники, сотрудники гуманитарных фондов или люди, связанные с коммерческими, финансовыми, профессиональными, технологическими мировыми сетями — то есть те, кто играет немаловажную роль в процессе увеличения общечеловеческого благосостояния, к чему влечет все цивилизации мировая интеграция, — могут участвовать в смягчении и урегулировании конфликтов между цивилизациями и религиями. Даже такой слабый инструмент, как ООН, которую Хантингтон упоминает исключительно в отрицательном, еще способна упрочить свои позиции в будущем мире. Короче говоря, проповедь общечеловеческих идеалов, вдохновляющих современную американскую риторику в области иностранных дел, возможно, не столь уж безосновательна. Наша государственная риторика должна, несомненно, в большей степени учитывать различия между цивилизациями и внимательней относиться к местным культурам, чьи ценности не совпадают с нашими. Весьма кстати было бы иметь поменьше уверенности в собственной правоте и побольше желания подчиняться взаимосогласованным договоренностям и правилам.

Хантингтон же рекомендует иную политику: оставить надежду на достижение всемирных соглашений, регулирующих поведение государств и цивилизаций; вместо этого он советует нам, запершись в сфере собственных интересов, защищать наше особое, западное, цивилизационное наследие. Мне представляется, что такая политика вряд ли послужит фундаментом прочного будущего.

Короче говоря, я согласен с Хантингтоном, когда он утверждает, что приверженность определенным цивилизационным типам и определенным религиям сегодня обретает особую важность в международных делах. Но не могу согласиться с его выводами, поскольку мне представляется, что развитие и упрочение связей между цивилизациями одновременно поддерживает противоположную тенденцию к глобальному космополитизму. Эта тенденция, как мне кажется, обещает гораздо больше для нашего будущего, а следовательно, заслуживает пестования, что и пытаются делать, возможно наивно, приверженцы универсалистского направления в американской внешней политике.

Источник: "Русский Журнал", 07.10.1997 г., Уильям Х. Макнил, "Закат Запада?"
Первоначально статья опубликована 4 января 1997 года в The NewYork Review of Books. Перевод Т. Чернышевой.