Версия для печати

Народы между цивилизациями

Понятия:
Лимитроф — промежуточное пространство между империями или цивилизациями.
Лимес — неустойчивая окраина имперской или цивилизационной платформы.
Сакральная вертикаль — религия или идеология, соотносящая культуру, социальную практику и геополитику группы народов с трансцендентной высшей реальностью.

После формального окончания "холодной войны" политики и политологи пребывают в поисках новых оснований для сближения и размежевания народов. Среди уже заявленных подходов к этой проблеме особенно прославилась версия Сэмюела Хантингтона, полагающего, будто платформами для новых союзов станут существующие цивилизации, а линии будущих фронтов совпадут с межцивилизационными разломами [1]. Шум вокруг этого предсказания поразителен: сотни экспертов заклинают в наши дни формулой "столкновение цивилизаций" политическую текучку, будь то чеченская война или борьба США с китайским видеопиратством. На мой взгляд, идея столкновения цивилизаций — в том виде, в каком ее преподносит Хантингтон, — это лишь первое приближение к реальности. Чтобы оно не оказалось политической мистификацией, его следовало бы пересмотреть в двух отношениях.

Во-первых, политологу трудно всерьез работать с такими объектами, как цивилизации, пока они туманно определены как "культурные общности наивысшего ранга". При этом Хантингтон понимает под "цивилизациями" отнюдь не обширные культурные союзы, которые создаются экспортом тех или иных институтов и технологий, — иначе он не отделял бы так четко модернизированную Японию от современной "западной цивилизации". Практически автор склонен определять многие цивилизации как "религиозные общности". Однако при этом непонятно, почему он католичество и протестантизм безоговорочно относит к одной цивилизации, но не включает в нее ни Россию и православную Сербию, ни монофиситские Армению и Эфиопию [2].

Беда в том, что Хантингтон не пытается дать сколько-нибудь внятного политологического определения тех реальных объектов, с которыми имеет дело. Его "Запад" — это не просто "культурная общность наивысшего ранга" (да, кстати, и не "наивысшего" в сравнении с общностью христианской!), но та специфическая идентичность, каковая объединяет европейцев и американцев ХХ века, будь они католиками или протестантами, либералами или фашистами, со средневековыми монахами, феодалами и бюргерами Западной Европы, однако же не охватывает ни православной России, ни постиндустриальной Японии. Образования такого рода, действительно, очень значимы в истории, но трактовка их только как "культурных общностей", скорее, мешает, чем содействует пониманию их роли и строения.

Во-вторых, не все общества, культурно связанные с подобными цивилизациями, принадлежат к ним в одинаковой степени. Этот "секрет" недавно выдал наш соотечественник Александр Неклесса, рассуждая в хантингтоновском стиле о том, как "несколько основных макроцивилизаций, вобрав в себя относительно нейтральное окружающее социальное пространство, постепенно очерчивают контуры... своего рода тектонических разломов в местах соприкосновения цивилизационных плит" [3]. Неклесса как-то не замечает, что его слова об "относительно нейтральном пространстве", которое цивилизации могут вбирать или не вбирать, невольно подрывают всю тектоническую метафорику "плит" и "разломов". Они способны, скорее, вызвать в сознании читателя иные метафоры: скажем, образ планетной системы, которая возникает из космической пыли, собравшейся вокруг звездного ядра. Эта картина заставляет задуматься над строением межцивилизационных ареалов, отношением их народов к "ядрам" цивилизаций, режимами существования этих "промежутков" и вариантами их членения.

В этой статье я хочу показать, как с помощью культургеографической методики, оперирующей с распределением культурных явлений на карте ареала, можно отличить ядровые платформы цивилизаций от промежуточных пространств, что позволяет по-новому осмыслить и сами цивилизации. Вначале это будет сделано на материале Восточной Европы, а затем продемонстрировано, как можно применить концепцию межцивилизационности к иным регионам по периметру сухопутных границ России. Я надеюсь показать, что цивилизационная геополитика, стремящаяся быть продуктивной, не должна замыкаться на догме "столкновения цивилизаций". Не менее важно взаимодействие каждой цивилизации с прилегающими этнокультурными лимитрофами, а также — при большой экспансивной игре — и влияние на лимесы других цивилизационных платформ. Для России подобное геополитическое поле представляет собой евразийский "мир междумирий"; он протянулся от Финляндии до Кореи огромной дугой — Великим Лимитрофом, с которым соприкасаются все цивилизации Старого Света.

Восточная Европа

Природы цивилизаций не раскрыть, не прибегая к понятию гегемонии.

Приглядимся к модели Европы, построенной норвежским политологом Стейном Рокканом для ХVI-XVIII веков [4]. В начале Нового времени структурным стержнем Запада оказался пояс земель, где преобладали союзы городов (балтийская Ганза, Фландрия, Швейцария, итальянский Север), и лежавшие по сторонам этого пояса державы, претендовавшие на роль империй. Из них Англия, Франция, Португалия, Испания и Дания с поглощенной ею Норвегией глядели на моря, тогда как Швеция, Пруссия и Австрия были исторически обращены к континенту. Рядом с потенциальными империями лежала морская и континентальная периферия Европы, которую те покоряли и осваивали. С моря это Исландия, Ирландия, Уэльс, Шотландия, Бретань, а со стороны материка — Финляндия, Польша, Богемия, Венгрия. Теперь спросим себя: правы ли те почитатели Роккана, что хвалят его за отказ от объяснений, исходящих из культурных пристрастий и какого-либо рода расового темперамента? В самом ли деле пресловутый расовый темперамент не имеет никакого отношения к формированию реальности, описанной моделью Роккана?

Все европейские империи строились либо на романской, либо на германской этнической основе. Их морские периферии (кроме Исландии) — это области неассимилированных кельтов, где до наших дней сепаратизм, действующий под знаменами "кельтского возрождения", то и дело отзывается взрывами бомб Ирландской революционной армии (ИРА). А на востоке роккановской Европы имперские владения (от Финляндии до Богемии) оказываются землями финнов, балтов, угров или — по большей части — славян. Сравним с этой картиной показания лингвистики о дофеодальных названиях раба в языках Европы. Мы увидим древнеанглийское wealth собственно "кельт", английское slave, немецкое Sklave, французское eclave, исконно значившие "славянин" [5]. Вся история Запада с конца I тысячелетия до XVIII века, когда была разделена Польша и закончена британская колонизация Ирландии, предстает геополитическим самоутверждением романо-германского сообщества за счет иноэтнических окраин западного христианства.

Роккан заметил, что в поясе городов бюргерские общины преобладают над территориальными центрами, а на землях империй, наоборот, державные центры сильнее городов. На перифериях же видна асимметрия Запада и Востока. Если в кельтском приморье нельзя назвать сильными ни города, ни территориальные центры, то в Чехии по XIV век, в Венгрии — по XV и в Польше — по XVII века наблюдается такая же геополитическая организация, что и в соседней Германии: здесь поднимались мощные окраинные империи западного христианства. Однако постепенно сообщество Европы, уже доминировавшее в культурном и идеологическом отношениях, все определеннее брало верх над окраинами и в политическом плане. Германская колонизация, охватившая в начале нашего тысячелетия языческую Прибалтику и края восточноевропейских католиков, была лишь одной, наиболее жестокой формой этого одоления окраин. Позднее, в XIII-XIV веках, сюда внедрились романские и германские династии: Анжу в Польше и Венгрии, Люксембурги в Чехии. Следующими ступенями того же самоутверждения Запада стали: с XVI века геоэкономическое перерождение Восточной Европы в зону "второго крепостничества" с ее хлебными плантациями для модернизирующегося ядрового сообщества и военное "размалывание" Венгрии между империей Габсбургов и Оттоманской Портой (XVI век), а Польши — между германскими державами (Австрией и Пруссией) и Россией (XVIII век). Все это факты общеизвестные. Почему же вовсе не оценено их значение для понимания феномена цивилизаций?

При характеристике всех цивилизаций, о которых писали Тойнби и Хантингтон, приходится всякий раз указывать на тот ядровый народ или ту группу народов, которые в пору возвышения и расцвета данной цивилизации одновременно утверждали свою культурную и политическую гегемонию над другими областями и этносами, низводимыми до ранга зависимой периферии, часто открытой в чужеродный мир. При любых междоусобных дрязгах народы-гегемоны цивилизации объединяла сакральная вертикаль — религия и идеология, которая соотносила их культуру, геополитику и эволюционирующую социальную практику с трансцендентной высшей реальностью. Тем самым опорный географический ареал этих народов возвеличивался до уровня Мирового Центра, а его хозяева — до Основного Человечества. Понимаемое таким образом ядро цивилизации (а по большому счету это и есть она сама) не совпадает с цивилизационной "сердцевиной" (core states) Хантингтона, под которой он разумеет только сиюминутных военных и хозяйственных лидеров сообщества.

Для Запада пределы его ядра задает пересечение базисной дуальной этничности "романо-германизма" с сакральной вертикалью — западнохристианской традицией во всей ее полноте, включая ее светские производные, например либерализм Просвещения. Причем оба эти критерия — этничность и сакральная вертикаль — одинаково важны для обозначения культургеографических пределов, за которыми начинается уже внешнее силовое поле цивилизации с ее ориентирующим воздействием на иные народы.

Так, первый — этнический — критерий мотивирует те особенности судеб западнохристианской Восточной Европы — славяно-католической, венгерской, прибалтийской, — которые мы выше проследили до XVIII века. Они имели продолжение и в нашем столетии. В качестве примера сошлюсь на межвоенные перипетии восточноевропейской "мелкогосударственности" [6], на рассуждения Гитлера и Геббельса о том, что чехи "монголоидны", а Азия начинается с Польши [7], и на "сдачу" Западом Сталину территорий, совпадавших с зоной "второго издания крепостничества". Сегодняшний виток того же сюжета, как отмечают эксперты, можно усмотреть в "обеднении политического меню" Восточной Европы сообразно с условиями, выдвигаемыми МБРР и МВФ. Эти институты нацеливают восточноевропейские общества на "специализацию в производстве технологически простых товаров" и отводят этой окраине "место, примерно соответствующее тому, какое она занимала в прошлые века, — место бедной кузины других европейских стран" [8].

Второй критерий — сакральная вертикаль — определяет положение некоторых народов, остающихся за пределами Европы Роккана, в частности румын-валахов, романского народа, который исторически не попал в сферу западного, "римского" христианства. Меняя письмо и очищая язык от славянизмов, румыны в последние полтора века пытались соединиться с лингвистически родной им Западной Европой. При этом, однако, им пришлось постоянно сталкиваться с тем, что в румыно-венгерских конфликтах угроязычные католики-венгры объявляли себя представителями и поборниками "истинной" Европы, противостоявшими румынам с их "азиатским" православием.

Можно упомянуть и некоторые иные признаки цивилизационной отнесенности — более подвижные и легче имитируемые. Для средних веков таким был готический стиль в архитектуре — по Шпенглеру, выражение "души" Запада. Кроме того, приметой прикосновенности к Западу служило и служит на европейском Востоке латинское письмо. Кириллица же здесь долгое время фигурировала как графика северных периферийных православных народов, славян и румын, которая отличала их от говорившей и писавшей по-гречески византийской метрополии. С политическим крушением Византии и возвышением русского Третьего Рима это отношение переменилось. Разновидности кириллицы начали образовывать класс алфавитов, тяготевших к "русскому письму". Греческий же алфавит (помимо своего церковно-исторического значения) с XV века оказался всего лишь одной из письменностей восточнохристианских обществ, православных и монофиситских, в той или иной мере причастных к миру исламского Ближнего и Среднего Востока — к этой империи арабского письма. Роль письменности как привходящего цивилизационного маркера иллюстрирует и ситуация с сербской кириллицей и хорватской латиницей в бывшей Югославии, а также со встречей алфавитов в Боснии. Есть и другие примеры: переход румын на латинское письмо в середине XIX века как знак "курса на Европу", неоднократные перемены графики в Молдавии на протяжении нашего столетия в связи с меняющимся отношением этого края к Румынии и России, попытки обособить православных карелов от лютеран-финнов использованием кириллической записи для карельского языка.

Итак, к востоку от опорного ареала "коренной" Европы, где "романо-германизм", западное христианство, латинское письмо и средневековое архитектурное наследие готики выступают вместе, от Одера до Прикарпатья простирается пространство, на котором отдельные признаки из этого комплекса отщепляются друг от друга и порознь сходят на нет. Чем восточнее, тем более расплывчатыми, спорными и часто претенциозными становятся здесь цивилизационные идентификации; сплошь и рядом возникают искусственные "подвижки к Европе" через подчеркивание неких квазиевропейских качеств: например, аналитизм ** новоболгарского языка выдается за признак, сближающий болгар — больше всех славян — с народами Запада. В этом балтийско-балкано-черноморском поясе постоянно разыгрываются исторические драмы с намерением "вернуться" или "вписаться" в Европу, которое напарывается на экономические, психологические и иные препоны, на морочащую двусмыслицу "недоинтегрированности".

Практически все здешние народы, а особенно их элиты, склонны относить себя к "настоящей" Европе, своего же восточного соседа каждый держит за азиата. Впрочем, большинство местных уроженцев едва ли решились бы причислить свои языки к "европейским". Писатель, сочиняющий на любом из "малых" романских или германских языков Западной Европы — скажем, на исландском или каталонском, — несомненно, творит европейскую литературу, даже если его читают лишь соплеменники. Можно ли то же самое сказать о не переводившемся ни на один "западный" язык венгерском или словацком авторе? А о болгарском, молдавском, белорусском? За пределами хорошо распознаваемого ядра Запада начинается интервал между "почти несомненной Европой" и "практически очевидной не-Европой".

Составив матрицу "европейских" признаков этого культургеографического пространства, можно проследить убывание их комплекса как бы ступеньками с запада на восток; при этом то один, то другой признак меняет свое значение с "плюса" на "минус": скажем, при переходе от Германии к Польше снимается "романо-германизм", от Хорватии к Сербии — "западное христианство" и т.д. Если в северной части пояса эти "европейские" приметы исчезают постепенно, что отвечает плавному ландшафтному перетеканию Среднеевропейской равнины в Русскую, то южнее Карпаты создают резкий рубеж между Русской равниной и Европейским субконтинентом. И не случайно именно к Карпатам тяготеет в ХХ веке феномен униатства — "греко-католичества": ведь он как бы нейтрализует фундаментальное различие "принадлежность — непринадлежность к западному христианству", отмечая своеобразную пороговость Прикарпатья в околоцивилизационном интервале.

Россия: с другой стороны лимитрофов

Соседство Восточной Европы с Ближним Востоком и Россией делает ее из просто периферии Запада пространством в полном смысле межцивилизационным. Рассмотрим влияние российского фактора на культургеографическую структуру этого ареала.

С европейской точки зрения на Россию даже после трехвековой вестернизации можно смотреть как на страну, все-таки лежащую уже не в полосе лимитрофов, а за ними. Так было не всегда. Киевская и ордынская эпохи являют собой лишь предысторию нашей цивилизации. В IX-первой половине Х века Русью правили скандинавы, сами еще не входившие в западноевропейский круг народов; со своим язычеством и руническим письмом они представляли такую же "варварскую" угрозу для наследников Карла Великого, как и венгры, наступавшие тогда на Европу из южнорусских степей. Но в отличие от Скандинавии Русь в конце Х века была привита к византийской, то есть ближневосточно-балканской, ветви христианства и затем 500 лет пребывала цивилизационной окраиной как Передней Азии, так и "коренной" Европы. С Ордой накатились китайские и средневосточные влияния. А в XVI веке в строении православного геокультурного пространства совершилась та перемаркировка, о которой я уже говорил в связи с историей письма: святые места Византии захлестнул тюрко-мусульманский прилив, зато на севере ислам проигрывает православию, создавшему эсхатологический миф последнего Третьего Рима [9].

Россия послеордынских столетий, даже в великоимперском западническом облике, выступает относительно Евро-Атлантики основным политическим и этническим, а к началу ХХ века и основным теологическим оплотом "другого христианства". Для массы русских оно было единственно истинным [10]. Нынешний век свел исторический признак "православия" с новым признаком "коммунизма" в парадоксальном симбиозе, допускающем разноречивые осмысления. В прошлые десятилетия эти духовные маркеры указывали многим русским на несовместимые альтернативы цивилизационного будущего России. Однако же в сравнении и с Западом, и с исламским Востоком она предстала отмеченной сразу и православием, и большевистским коммунизмом как двумя неизбывно отложившимися в истории воплощениями российской сакральной вертикали.

Повторю: как бы далеко ни зашло культурно-стилевое сближение России с Евро-Атлантикой, все равно по ключевым показателям (характеру сакральной вертикали, базисной этничности, опорному ареалу и, наконец, типу письма) на землях "от Дублина до Владивостока" выделяются два цивилизационных комплекса. Своим северным православием, своим пережитым, но не изжитым большевизмом, "русскостью" и кириллицей Россия представляет собой скопление примет, противостоящих формальным показателям ядра Запада. Сосуществованием и контрастом этих комплексов обусловливается и особый характер признаковой дифференциации восточноевропейского интервала: любой признак, отдаляющий живущие здесь народы от России, можно политически использовать для сближения с Западом и наоборот.

Так, при дележе Югославии в 90-х годах не одни католики-хорваты оказались милее западному сообществу, нежели сербы, как это следовало бы из концепции Хантингтона. Обнаружилось, что при столкновениях с сербами "неправославие" боснийцев и албанцев тоже может в глазах евро-атлантических элит выглядеть моральным плюсом. Робкую русофилию части православных греков обостряет вовлечение неправославной и пишущей латинским письмом Турции в структуры т.н. "мирового цивилизованного". При таких условиях даже сугубо частные, внесистемные признаки способны обрести значимость. К примеру, чуть более окраинное — сравнительно с Чехией [11] — историческое положение Словакии по отношению к Западу оборачивается сегодня шансом, что Братислава, оставшись за оградой НАТО, станет проводить пророссийскую политику. "Распяливание" балтийско-балканского пояса между двумя цивилизационными платформами усугубляется тем, как прихотливо применяет Запад к народам этой зоны два конкурирующих евангельских правила: иногда "кто не против нас, тот с нами", но часто "кто не с нами (или не вполне с нами по некому культурно-историческому параметру), тот против нас (политически)".

Это явление восходит еще к XIX веку, когда в политической динамике Восточной Европы вдруг обрел исключительный вес признак "славянство-неславянство". Приглядимся к тогдашним достижениям народов данного пояса. Венгры, единственные из негерманцев Австрийской империи, добились равноправия с немцами, принудив Габсбургов учредить дуалистическую монархию. Из христианских подданных Турции первыми обрели независимость (благодаря беспрецедентному совместному выступлению России и западных держав) греки; затем того же достигли румыны. В 1809 году особую конституцию получили в России финны; они спокойно сохраняли ее весь век, без тех потрясений, которые переживала Польша. Очевидно, что в эту эпоху среди уроженцев лимитрофного пояса именно неславянские христианские народы быстрее самоутверждаются политически и удостаиваются европейского признания. Например, освободительные движения славян во владениях Турции и Австрии — независимо от того, поощрял их Петербург или нет, — постоянно настораживали правящие круги "коренной" Европы. Не один Фридрих Энгельс видел в панславизме стремление подчинить в интересах российской экспансии "цивилизованный Запад — варварскому Востоку, город — деревне, торговлю, промышленность, духовную культуру — примитивному земледелию славян-крепостных". Именно присутствие России на противолежащей Западу стороне лимитрофов делало признак "славянства" по-настоящему функциональным. Как писал Федор Тютчев в воззвании к европейским славянам: "Вам не прощается Россия, России — не прощают вас!".

У истории "славянского вопроса" есть и еще один поучительный аспект: он связан с явно неоднозначным отношением самих славянских народов к России. Не говорю уже о поляках, которые, восставая против Российской империи, каждый раз бесплодно ждали западной помощи. Но в Австрии чехи колебались между пропетербургским панславизмом и австрославизмом, видевшим в реформированной монархии Габсбургов оптимальную для европейских славян форму исторического бытия. И, наконец, славяне Оттоманской Порты, разыгрывавшие в поисках суверенности русскую карту; добившись искомого, они непременно вырабатывали формы сближения с "коренной" Европой. Болгары приняли немецкую династию; в Сербии первые короли Обреновичи ориентировались на Австро-Венгрию, а сменившие их "русофилы" Карагеоргиевичи в целом следовали за Антантой, которая в 1918 году поощряла их на создание профранцузской Великой Югославии. Не случайно под конец XIX века Константин Леонтьев резко выступил против панславистского проекта — фактически с позиций цивилизационной геополитики; проанализировав культурное и социальное состояние западных и южных славян, он нашел его "очень сходным с романо-германским, но как-то жиже, слабее все, бледнее". Поборник "византийских" начал России видел в славянах околоевропейские, промежуточные народы; требуя проведения политики, которая наилучшим образом служила бы цивилизационной выраженности русских, он предостерегал против их "разжижения" в "аморфической массе племенного славянства" [12].

Россия оживляла на европейском Востоке культургеографические признаки "православия" и "славянства" (а в ХХ веке — "славянства" и "коммунизма"), однако же ее саму нельзя охарактеризовать только через их совмещение. Такой подход не объяснит нам, отчего сербы при Иосипе Броз Тито, а болгары в 90-е годы пережили политическое отчуждение от России как "сдвиг к Западу", почему в 20-е годы, когда униатскую Галицию отсекала от СССР польская граница, восточноукраинский коммунист Микола Хвылевый выразил стремление к стилевому сближению украинской и западноевропейских культур призывом "Прочь от Москвы!". Как не вспомнить и излюбленный украинскими самостийцами сюжет средневекового союза Украины с Польшей, якобы приобщавшего казаков к Европе? А ведь в прошлом веке об этом "союзе", столь же мифическом, как и вымышленный Львом Гумилевым "союз Руси с Золотою Ордой", раньше всего заговорило самостийничество именно восточноукраинское, православное, представленное знаменитым памфлетом "История Русов" [13]. В этом поясе любое политическое или культурное отмежевание от России могло быть истолковано (пусть иллюзорно) как "дрейф к Европе" — даже если "дрейфующий" народ оставался православным и славянским. А значит, вводя в нашу матрицу признак "русскости", мы не должны трактовать его только как одно из частных проявлений восточноевропейского славянизма. Декларации украинских радикалов насчет того, что русские — "не совсем славяне" или даже "совсем не славяне", надо воспринимать спокойнее.

В конечном счете российская историческая мысль освоила мысль о русских как о "метисах", возникших от скрещивания славянских предков с финскими и тюрко-монгольскими, задолго до первых евразийцев-эмигрантов. Идею "славяно-туранизма" декларировали Герцен и Леонтьев [14]. Другое дело, что в вопросах этногенеза сама по себе "кровь" — слабый аргумент: ни "тюркские" гены у болгар, ни "немецкие" у чехов не дают основания всерьез оспоривать славянство этих народов. В этом смысле особое положение русских легче понять, сопоставляя их с генезисом латиноамериканцев. На Пиренейском полуострове мавританская кровь части испанцев не сказалась на их иберо-романской этничности. Но после метисизирующей "перегонки" на землях Южной и Центральной Америки эта европейская этничность была нейтрализована в новом, потенциально цивилизационном явлении латиноамериканского человечества. Правда, оно еще не закреплено до конца, над этой платформой не возведена собственная сакральная вертикаль. Религиозные поиски в Латинской Америке второй половины ХХ века — от теологии освобождения до текстов Карлоса Кастанеды — лишь подступы к решению этой задачи.

Как же обстоит дело с русскими? К доктрине ранних евразийцев (Николая Трубецкого, Петра Савицкого и др.) можно предъявлять различные претензии. Но эти идеологи были правы, когда видели предпосылки возникновения российского цивилизационного комплекса в том, что:

  • "становящиеся" русские расселялись на пространстве, лишь слабо соприкасавшемся с областями проживания славян по окраине "коренной" Европы,
  • это пространство было в качестве "Святой Руси" подведено под сакральную вертикаль московского православия.

Как и "иберо-романизм" у народов Латинской Америки, признак "славянства" не утрачивается вполне; но сочетание с "русскостью" может нейтрализовать и отчасти обесценить его. Потому в предполагаемой культургеографической матрице против показателя "славянство" приходится выставлять для русских не " " и не "-", а что-то вроде " /0" (то ли "да", то ли "сказать затруднительно"). Эта ситуация стоит за всеми евразийскими трактовками России; в мистифицированной форме ее, по-видимому, выражает и известный выверт российского духа: русские начинают выдавать самих себя за эталонных "славян", а в иных славянских народах усматривать какие-то "отклонения", возникшие под иноплеменным, немецким или турецким, воздействием.

Александр Солженицын провел оригинальную параллель между нынешним "рассоединением" России с Украиной и прошлым отторжением Восточной Германии от Западной. Это сравнение особенно впечатляет, ибо обнаружилось, как болезненно идет сращивание двух Германий. В обоих этих случаях — и в Германии к востоку от Эльбы, и в части Украины, прежде всего в Левобережье — наблюдается "иррациональное" отслоение приграничных (лимесных) областей от основного ядра цивилизации, будь то евро-атлантической или российской. Такие области обладают ключевыми признаками ядра, но так до конца в цивилизационном отношении и не определяются; если они геополитически не присоединены к ядру, им постоянно грозит "соскальзывание" в лимитрофы. Так же обстоит дело с некоторыми казачьими районами и с Белоруссией. Во всех этих случаях будет устойчивым матричный признак "славянства", а неустойчивым — отождествление с Россией: " /-" для разных районов и групп населения.

Столь длинное отступление о России потребовалось мне, чтобы точнее оценить положение народов, живущих между Одером и Днепром. Когда цивилизации географически соседствуют друг с другом, общества, ориентирующиеся на одну из них, но не принадлежащие к ее Основному Человечеству, оказываются обществами межцивилизационными, как бы "зависая" между ядрами культурных империй. В наше время обитатели указанного пояса вполне определились в своих западнических симпатиях и не принадлежат, по меркам Хантингтона, к "расколотым" народам; однако они страдают многими недугами "промежуточных" обществ. Интеллигенция межцивилизационных народов склонна объяснять терзающий ее комплекс ущемленности тем, что на долю ее народа выпало соседство с чуждым, "варварским" миром. Так, знаменитый румынский мифолог Мирче Элиаде скорбел о Юго-Восточной Европе, которой пришлось "отказаться от претензий на высшее историческое существование... только потому, что она оказалась на пути нашествия азиатских народов, а затем по соседству с Оттоманской империей" [15]. Блестящий чешский писатель Милан Кундера сходным образом размышлял об исторической трагедии чехов, венгров и поляков, вечно зажатых между родным для них Западом и страшащей их громадиной России [16]. Но не выбросить из истории ни приверженцев православия на европейском Юго-Востоке, которые в ХV веке, когда рухнула Византия, отвергли унию с Римом и предпочли чалму пророка папской тиаре, ни богемских панславистов, в пику немцам обращавших взоры к Петербургу.

Межцивилизационность — не только вызов народу. Иногда это и шанс его возвышения. Блистательно реализовала свой шанс Речь Посполитая, создав в XVI-XVII веках империю от Балтики до Днестра. По-своему сумели "оседлать" в XVIII-XX веках культургеографическую конъюнктуру и хорваты. За это время они много раз меняли союзников и противников, причем в каждом случае по-новому повернутый фронт имел под собой культурную основу — общий для сплотившихся в данный момент народов признак. Сперва хорваты выступали против Габсбургов вместе с венграми в своеобразном блоке католиков-негерманцев Дунайской империи. Позже создали с сербами панславистское содружество, обращенное против немцев, венгров и оглядывающееся на Россию. Далее они предстают народом западной традиции, опирающимся на "Третий рейх", Италию, Ватикан и свирепо развернутым против сербов. В 90-х они входят с боснийскими славяно-мусульманами в "антиправославную" конфедерацию, которая подпитывается и со Среднего Востока, и из Центральной Европы. И, наконец, в той "цивилизационной мировой войне", гипотетический сценарий которой начертил Хантингтон, хорваты, поддержанные Западом и Россией, вместе с сербами набрасываются на боснийцев. Что ж, не исключено и такое. Вот — без всякой иронии — путь самоутверждения "малого" межцивилизационного народа, с предельной полнотой использовавшего политические возможности, заключенные в культургеографии региона!

Кавказ

Межцивилизационность далеко не всегда принимает форму такого мелкоступенчатого, сглаженного перехода между ядровыми платформами цивилизаций, как в Восточной Европе. Совершенно иной тип междумирья являет нам вклинившийся между Россией и Ближним Востоком Кавказ.

Сторонники доктрины "столкновения цивилизаций по разломам" готовы видеть ее подтверждение в войне России с чеченцами-суннитами, в борьбе тюрко-шиитского Азербайджана с монофиситской Арменией за Нагорный Карабах и, наконец, в противостоянии православных осетин ингушам-суннитам. Можно, однако, привести и иные факты, опровергающие трактовку нынешнего Кавказа как зоны цивилизационных битв.

Летом 1996 года в Баку на процессе по делу лезгинских сепаратистов (мусульман-суннитов), планировавших взрывы в бакинском метро, обвиняемые признались, что прошли подготовку на базах Армении. Общеизвестно, что в противовес турецким связям Азербайджана христианская Армения в 90-е годы сближается с шиитским Ираном; дело дошло даже до интеграции энергосетей. Летом 1992 года против православной Грузии, региональной "малой империи", на стороне мятежных абхазов, полуязычников, строящих у себя и мечети, и православные храмы, рядом с российскими казаками сражались мусульмане Северного Кавказа. Сюда можно прибавить союз грузинского президента Звиада Гамсахурдия с мусульманами-ингушами против православных осетин, появившуюся в 1996-1997 годах тенденцию к новому партнерству Грузии и Чечни, которая словно возобновляет прежний сговор двух кавказских автохтонистов — Дудаева и Гамсахурдия, и, наконец, сообщения печати в 1997 году о формировании "оси" Баку-Тбилиси-Киев для транспортировки каспийской нефти в Европу, минуя Россию. Все эти данные никак не укладываются в схемы "столкновения цивилизаций", но они не сливаются и в ту "цветущую и жужжащую неразбериху", которой опасается Хантингтон.

Приглядимся к культургеографической карте Кавказа. Cтроить для этого края матрицу независимых друг от друга различительных признаков бесполезно, ибо перед нами — чересполосица четких этнорелигиозных типов: азербайджанцев-шиитов, армян-монофиситов, горцев-суннитов Северного Кавказа, православных картвелов и осетин. Пестроту этой мозаики усугубляет Калмыкия — залетевший в XVII веке в прикаспийские степи осколок ламаистской Центральной Азии. Здесь не наблюдается перехода между цивилизациями в восточноевропейском духе. Вместо этого на Южном Кавказе в сторону исламского мира глядят не только шиитский Азербайджан, но и "по-разному христианские" Грузия и Армения с их индивидуальными письменностями [17], а на севере в сторону России обращен суннитский пояс, разделенный православной Осетией.

Генезис этого пояса достоин особого обсуждения с точки зрения концепции межцивилизационности. При этом я могу опираться на хорошо обоснованные выводы чеченских ученых [18]. Если Дагестан уже в эпоху Халифата стал горным приделом исламского ареала, то вайнахи (предки чеченцев и ингушей) по XIV век, а некоторые и намного позже, как и народы Северо-Западного Кавказа, исповедовали перенятое из Грузии православие. Усвоив ислам отчасти от дагестанцев, отчасти от тюрок-степняков, те же чеченцы вплоть до XVIII века поражали путешественников тем, что игнорировали столь отличающее эту религию "бытовое исповедничество", выражавшееся в нормах питания, погребальной практике и т.д. Бурную исламизацию края с середины XVIII столетия исследователи без колебаний связывают с началом большой российской экспансии на Кавказе: севернее Дагестана ислам по-настоящему укоренился только как религия культурного, политического и военного сопротивления местных уроженцев наползанию северной цивилизации.

Впрочем, еще и в XIX веке мусульманский Северный Кавказ своей цивилизационной "непропеченностью" сильно напоминал Восточную Европу, где все — европейцы, да зато у каждого сосед — азиат. В середине столетия полыхавшая джихадом Чечня, как и все горные области от реки Сунжи до Черного моря, оставалась для "татар" северокавказских равнин (ногайцев, кумыков и т.д.) "горами неверных" — Гяуртау, "страной испорченных христиан". Ингуши во время Кавказской войны пытались войти в Российскую империю на правах "противников ислама". Вообще же в горах, по свидетельству чеченских авторов, традиции войны всех против всех оборачивались тем, что "мусульманами" для каждого горца выступают он сам и его ближайший союзник в крае, кишащем "язычниками", "полухристианами" и т.п. Под конец ХХ века чеченцы, стремящиеся в борьбе с Россией организоваться по законам шариата, называют Аллаха именем своего древнего — пережившего их христианство — бога Дела и поклоняются как мусульманским святым героям общесеверокавказского, изначально скифо-аланского, нартовского эпоса.

Исламисты Ближнего, а отчасти и Среднего Востока могли трактовать чеченскую войну 1994-1996 годов как антиправославный джихад. Однако следует принять во внимание и другие факты:

  • планы создания под военным водительством чеченцев единой конфедерации Северного Кавказа, которые развивал в 1992-1994 годах Джохар Дудаев;
  • признаки взаимопонимания между Чечней и Грузией и Азербайджаном во второй половине 90-х годов;
  • сближение в рамках каспийского нефтяного проекта Грузии и Азербайджана как между собой, так и с Украиной (а также, по-видимому, с Турцией).

Взятые вместе, эти обстоятельства выступают, скорее, как проявления единого процесса утверждения на Кавказе лимитрофных межцивилизационных "империй" (именно таковы по своей роли Азербайджан, Грузия, в потенции — Чечня). Они оформляют особый геополитический статус этого междуморья, создавая "оси" против России и пытаясь найти выход на восточноевропейские территории, а через них и на "коренную" Европу. В этой связи становится понятным и все более явное сближение Ирана и России — цивилизационно отмеченных держав, соприкасающихся с Кавказом. Обе страны противодействуют местным "империям" и "осям" по всем основным вопросам политики в ареале — начиная с определения международно-правового статуса Каспия и кончая попытками лимитрофных государств монополизировать пути движения каспийской нефти. Москва крайне медленно, но осознает необходимость вместе с Ираном поддерживать на Кавказе те силы, которые — независимо от их этнокультурной окраски — тоже работают против "осей" и "империй": армян или абхазов, осетин или лезгин. Некоторые эксперты даже допускают такую перспективу: Россия станет напрямую солидаризироваться с Ираном и арабскими странами Персидского залива, блокируя транспортировку каспийской нефти, чтобы поддержать высокие мировые цены на горючее. Как бы то ни было, дело идет к соглашению между народами двух цивилизационных платформ, разделенных Кавказом, в противовес интересам Турции и крупнейших "новообразований" этого горного края.

Кавказский материал демонстрирует в веках два рода отношений междумирья с ядрами цивилизаций. Первый, известный со времен Урарту и его войн против Ассирии: создание в ареале империй, ведущих оборонительную или наступательную борьбу против натиска соседних цивилизаций. Второй: лимитрофные народы, обитающие непосредственно у пределов ядровой платформы, противятся ее нажиму и экспансии тем, что они апеллируют к другой, более отдаленной, расположенной за лимитрофом цивилизации или используют некоторые ее атрибуты. На Северном Кавказе в XVIII-XX веках такую роль играл и играет ислам, который как бы ставит южную кайму России лицом к лицу с Ближним Востоком. Армении же и Грузии, находящимся в прямом контакте с ближневосточным миром, "религией сопротивления" веками служили их версии христианства, и потому уже с XVIII века народы этих стран пробуют ориентироваться на "залимитрофную" Россию. Впрочем, это не мешало им после вхождения в Российскую империю всячески противодействовать обрусению Закавказья [19].

Подобные явления знала в разные времена и Восточная Европа. Назревающее сегодня сотрудничество Москвы с Тегераном напоминает партнерство между СССР и Веймарской республикой в 20-х годах. Ему предшествовала экспансия против обоих этих государств возрожденной на Версальском конгрессе Польши — типичной, по своим притязаниям, "лимитрофной империи". Старый исторический пример культурного и религиозного дистанцирования цивилизационных лимитрофов от смежной ядровой платформы: чешское гуситство XV века, сопротивление славян-католиков германской империи, которое шло под знаменем ереси, обыгрывавшей одно из расхождений между Римом и православием — вопрос о способе причащения мирян. Аналогичный пример из наших дней: политическая роль униатской Галичины в жизни Украины, поворачивающей "прочь от Москвы!".

Правда, в Восточной Европе эти явления остаются разрозненными и не превращаются в общие тенденции, характерные для организации межцивилизационного интервала. Тому, что он приобрел вид "ступенчатого" континуума культур, которые можно представить себе как пучки переменных признаков, благоприятствовал, похоже, сам восточноевропейский ландшафт, расчлененный дробно, но, как правило, неглубоко. Мощное же членение Кавказа содействовало тому, что у этой культургеографической зоны сложилось крупномозаичное строение и она устойчиво отталкивается от цивилизационных гегемоний Юга и Севера.

Тюрки. "Новая" Центральная Азия

Через Азербайджан и турецкое Прикавказье мы переходим к вопросу о месте тюркских народов среди цивилизаций современного мира. На этот счет мнения политологов разноречивы. Хантингтон, например, то относит нынешнюю Турцию к "расколотым" странам, то говорит о "тюркской цивилизации", никак не уточняя ее отношения к цивилизации ислама [20]. Такая непоследовательность понятна, поскольку в самих тюркских обществах на протяжении всего ХХ века, начиная с первых шагов пантюркизма, идут бесконечные споры на этот счет. Это сегодня татары России и Литвы, уже отчасти забывающие родной язык, на вопрос, что делает их татарами, вполне могут ответить: "Ислам" [21]. А пантюркисты-младотурки начала столетия, культурно переориентируясь с Ближнего Востока на Евро-Атлантику и взывая к памяти доисламского "героического века" тюрок, были убеждены: "Тюрк уже сделал для ислама больше, чем того требовал его долг. Ради ислама он оставил все: свою национальность, свой язык, свое прошлое, тогда как араб остается арабом" [22].

Усиление исламистских веяний в Турции 90-х годов побуждает иных экспертов писать о том, что противоречию между "тюркской безрелигиозностью и исламской интернациональностью" пришел конец и перед Анкарой открывается перспектива стать центром притяжения всего постсоветского мусульманского юга, включая Северный Кавказ и Таджикистан [23]. Впрочем, большие успехи Турции в ираноязычном Таджикистане малоправдоподобны, если учесть, что даже созданная в СНГ Исламская партия возрождения раскололась из-за нежелания таджиков входить в одну организацию с тюрками [24]. Пока что турки разыгрывают в Причерноморье роль межцивилизационной имперостроительной силы: пытаются выступать основными доверенными представителями НАТО в регионе, притягивают к себе Азербайджан и Грузию в связи с одним из вариантов каспийского нефтяного проекта. Кое-кто из российских политиков (например, Григорий Явлинский) весьма опасается стратегического партнерства Турции с Украиной. С другой стороны, похоже, что сколько-нибудь серьезная исламизация внешней политики Анкары, скорее, отпугнет сугубо светские и проатлантистские по своим установкам правящие круги тюркских республик "новой" Центральной Азии [25] , включая и столь значительную региональную державу с большим геостратегическим замахом, как Узбекистан [26].

Если от сегодняшних дел обратиться к прошлому, то вся история ислама подтвердит нам, что любую цивилизацию в пору ее возвышения правильно трактовать как геополитическую и культурную гегемонию, которую осуществляет группа народов, действующих под знаком определенной сакральной вертикали. Халифат создавался в VII веке как гегемония арабов. Однако быстро исламизировавшиеся зороастрийцы-иранцы меньше чем за век вошли в число сильнейших властных элит Халифата, а еще через два столетия выросли в одну из двух признанных составляющих его ядра, наряду с арабами. Таким образом, в свою золотую эпоху, в IX-X веках, ислам являл собой гегемонию дуального, арабо-иранского, Основного Человечества.

Начав распространяться на север от Памира, в обжитую иранцами Среднюю Азию, ислам рано выходит за свою опорную географическую платформу и вступает в соприкосновение с тюркским миром, простиравшимся вглубь материка от Алтая до Дона, а временами даже и до Северных Балкан (булгары, печенеги), и постепенно подвергает его своему "духовному облучению". С первых же веков истории Халифата тюрки участвуют в антиарабских восстаниях по его окраинам, совершают грозные набеги на среднеазиатские иранские города, а затем в роли воинов-наемников приобщаются через арабский язык и фарси к средневосточной цивилизации и все активнее присутствуют в милитаристской политике. Хотя, как известно, ислам запрещает обращать мусульман в рабство, тюрок широко использовали как рабов. Такой первоначальный статус этих народов в структуре цивилизации напоминает древнее отождествление славянина с рабом в Европе: именно так цивилизация обращается со своими маргиналами. Уже Х век видит первые тюрко-исламские государства по северным окраинам распространения ислама — на Волге и в Притяньшанье. Но подлинное время тюрок в истории мусульманского сообщества наступает в XI-XII веках вместе с глубоким политическим кризисом Халифата и началом стилевого закоснения арабо-иранской культуры [27].

Конечно, невозможно всерьез принять суждение Трубецкого, будто тюрки, воины и строители империй, восприняв ислам как определенную схематику быта, тип "бытового исповедничества", не дали ему "ни одного сколько-нибудь крупного богослова, мыслителя или юриста" [28]. Имени одного лишь философа, "второго Аристотеля" Х века — арабизированного тюрка аль-Фараби достаточно, чтобы отвергнуть подобные обобщения как огульные. И все же неоспоримо: даже после того как тюрки Малой и Средней Азии выработали в XIV-XVI веках собственные языки высокой культуры, творчество на этих языках не сравнялось по своему влиянию в исламском ареале с арабской и персидской классикой, предоставившей тюркским авторам образцы, а также и формы выражения. Турецкое завоевание Византии, религиозно воссоединившее Малую Азию с остальным Ближним и Средним Востоком, создало империю, которая даже в свою лучшую пору отличалась, скорее, не культурными, а управленческими и военными достижениями. Вообще, с XV века мы наблюдаем парадоксальное положение, когда военная и экономическая "сердцевина" ислама, как ее понимает Хантингтон, явно расходится с тем, что разумею, говоря о "ядре цивилизации", я. Процветанию в Порте христианской, особенно греческой, административной и финансовой элиты вторит геополитическое смещение центра тяжести "нового Халифата" в сторону Европы. Опорные же ближневосточные области цивилизации ислама фактически обращаются в имперские окраины.

Когда эта сверхдержава надломилась в военном отношении, ее популярными идеологами в начале ХХ века стали уже вполне европеизировавшиеся татары из России. Просветители и насадители секуляристской школьной реформы, они выработали доктрину "неоязыческого" пантюркизма, делающего упор на "тюркскую кровь" и языковое родство (Юсуф Акчура и другие). Как отмечают историки пантюркизма, создатели этой теории соблазняли слабеющую империю, удрученную торжеством христианского капитала, примерами российских татар-бизнесменов, которые преуспевали на просторах от Средиземноморья до Китая [29]. Во время Первой мировой войны восстания отпавших от турецкого владычества арабов, ядровых этносов ислама, проложили путь прозападнической кемалистской революции, развернувшейся в 20-е годы параллельно большевистскому национально-государственному строительству в бывшем Туркестане. Суждения о "тюркской безрелигиозности" неосторожны: даже вполне усвоив западный или российско-советский стиль жизни и культуры, тюрки-мусульмане никогда не отказывались использовать ислам как знак своей "особенности" в отношениях с Евро-Атлантикой и Россией. И тем не менее эти народы, некогда принявшие ислам как "завершенное целое" (Трубецкой), стали застрельщиками секуляризма в мусульманском человечестве. Тюрки — самая большая группа "народов интервала" не только между Европой и арабо-иранским Востоком, но также и между ним и Россией. Функционально она сходна со славянами балтийско-балканского пояса.

В ХХ веке почти все тюрки отказались от арабского письма, повсеместно принятого на основной платформе ислама, и перешли на латиницу или кириллицу; даже постсоветское тюркское отталкивание от России нигде не сопровождалось попытками возродить арабскую графику. По обе стороны от Каспия и в Татарстане тюркская кириллица маячит своеобразным знаком межцивилизационности этих народов, "зависших" между ареалами кириллицы и арабской письменности, между Россией и "коренным" исламским Югом — в полном согласии с шансами некоторых центральноазиатских режимов (особенно алма-атинского и ташкентского) подсоединиться в будущем к "осям" Баку-Тбилиси-Киев или Баку-Тбилиси-Анкара.

Подобные планы могут вызывать в Москве озабоченность, но "новая" Центральная Азия, включая анклавы среднеазиатских народов к югу от Памира, важна для России как огромное пространство, отдаляющее русских от наиболее конфликтных секторов Среднего Востока. Напомню, как афганские узбеки и таджики в 1996 году отразили победное движение талибов на север страны.

У всех проявлений межцивилизационности этого пространства есть аналоги в функционировании рассмотренных выше более западных лимитрофных зон. В отличие от Кавказа, но подобно Восточной Европе, "новая" Центральная Азия, похоже, дает пример мягкого перехода от одной цивилизационной платформы к другой. По мнению экспертов, с юга на север убывают признаки, объединяющие ее народы с запамирским исламским миром. Российский исследователь Сергей Панарин различает в этом ареале три демохозяйственные зоны:

  • области поливного земледелия, традиционным укладом примыкающие к Среднему Востоку (Таджикистан, Узбекистан);
  • стоящую особняком Туркмению, комбинирующую поливное земледелие с пустынным скотоводством;
  • исконные края скотоводов-кочевников, киргизов и казахов, где урбанизация уже зашла далеко, а население исламизировано весьма поверхностно и по своей открытости новому близко к российскому [30].

В пользу этой типологии говорит ее сходство с той, которой оперировали в конце XIX века русские православные миссионеры. Они отделяли "оседлых сартов", таджиков и узбеков, которых трактовали как закоренелых исламистов, от "номадов" с их, пользуясь сегодняшней терминологией, "механизмами социальной и межличностной регуляции, позволяющими избегать и традиционно-мусульманского, и колонизаторско-русского контроля" [31]. Различие между разделенными столетием типологиями — в том, что более давняя не учитывает своеобычного положения туркмен и относит к "номадам" группы кочевых узбеков.

В этой зоне чем севернее, тем ощутимее снижается потенциал исламского возрождения. В Таджикистане, особенно на юге, вероятность прихода к власти исламского движения на протяжении 90-х годов оставалась внушительной. В Узбекистане попытки "зеленого прорыва" в 1992 году оказались локальными и провалились. А еще севернее — у киргизов и казахов, как и западнее — в Туркмении таких поползновений пока вовсе не отмечено. За будущее нельзя ручаться [32], но пока что ираноязычный Таджикистан по остроте исламистской проблематики выглядит на фоне тюркских республик "иррационально" выдвинувшимся за Памир лимесом "коренного" Среднего Востока; отношения между ним и геополитическим ядром ислама подобны тем, что существуют между Восточной Германией и "коренной" Европой, а также между Левобережной Украиной или Белоруссией и Россией.

Важно отметить, что ландшафтному отличию Восточной Европы от "новой" Центральной Азии вполне отвечает расхождение в типах межцивилизационных континуумов. Как мы помним, восточноевропейский пояс испещрен сеткой пересекающихся этнических, религиозных, культурных признаков. Между тем огромные площади к северу от Таджикистана находятся под контролем разных подгрупп одной и той же этнической семьи; по физико-географическим причинам они практикуют разные формы хозяйств, но веру исповедуют одну и говорят на близко родственных языках. Если следовать Панарину, то в этом ареале близость того или другого региона к российской цивилизации определяется не столько даже накоплением у местных уроженцев общих с ее ядром исторических свойств (ведь русские никогда не были кочевыми скотоводами!), сколько ослаблением традиционно-исламского контроля над бытом и поведением тюрок. И, конечно, тем, как параллельно в составе обитателей нарастает доля русских и вообще "северян".

Применять матрицу бинарных (то есть требующих ответа "да" или "нет") различительных признаков к этим краям, как и к Кавказу, малопродуктивно, хотя и по другой причине. На Кавказе этнокультурное (и ландшафтное) членение для этого слишком глубоко, к востоку же от Каспия, наоборот, настолько сильно сглажено, что не дает той восточноевропейской "ступенчатости", к которой приспособлена указанная исследовательская методика.

Добавлю, что межцивилизационность этих территорий способна проявляться и через уже описанный эффект идеологической и культурной "поляризации" на их стыках с соседними ядровыми платформами цивилизаций. Если в 90-х годах отталкивание бывших "номадических" народов от России выразилось в планах введения латиницы и в усилении проявлений "бытового ислама", то тюркизированный таджикский Север в ответ на исламистский нажим с юга страны явно обнаруживает симпатию не только к планам секулярного "Великого Узбекистана", но и к "красной идее", которую в этих местах по-прежнему связывают с Россией [33].

"Старая" Центральная Азия

И, наконец, еще восточнее между Китаем и русской Сибирью протянулась "старая" Центральная Азия, охватывающая Большой Алтай с прилегающими к нему степями, полупустынями и пустынями, продолжающаяся к югу в Тибете и выходящая через Маньчжурию на Дальний Восток. Тысячи лет эти места, где архаическое язычество сплавлялось с "вытесненными" версиями мировых религий (манихейством, несторианством и т.д.), представляли собой беспокойную околицу Китая. Отсюда на него наступали завоеватели: тюрки, монголы, тибетцы и, наконец, маньчжуры, испытывая эту цивилизацию-империю на прочность, а если повезет, оседая в Китае и обновляя его элиту приливом свежей крови. Тут по краю царства китайской иероглифики возник ряд специфических местных письменностей. Среди них своим историческим значением особо выделялось так называемое уйгурское письмо, одно время возвысившееся чуть ли не до ранга универсальной графики алтайских народов. Оно было создано для тюрок-уйгуров в конце I тысячелетия, усвоено монголами в XIII веке, в эпоху их великих завоеваний, а в XVII веке воспринято и наступавшими на Китай маньчжурами. Тем самым уйгурское письмо стало историческим признаком всего северокитайского приграничья, которое после "русификации" Сибири превратилось в разделительную полосу между Поднебесной империей и Третьим Римом.

В истории Центральной Азии нам вновь открывается феномен культурно-религиозной и идеологической "самообороны" лимитрофных народов от ближайшей цивилизации. Как свидетельствует история, в XIV-XVII веках монголы, сперва правившие Китаем, а затем отброшенные китайцами на север, усвоили тибетский ламаизм. Он "стал специфическим национальным признаком монголов и фактором их сопротивления внешним культурным воздействиям" [34]. Будучи в глазах китайской элиты верованием "варваров", ламаизм получает позднее, в XVII-XVIII веках, поддержку от маньчжурских императоров Китая; те явно пытались избежать ассимиляции и поглощения со стороны политически им подвластных китайцев — Основного Человечества Поднебесной империи. Противополагая ламаизм китайскому буддизму, монголы и маньчжуры демонстративно пестовали особый вариант религиозной традиции, известной китайцам в иной версии, и использовали этот непривычный для Китая вариант как знак своей духовной автономии.

В XIV-XVII веках уйгуры Синьцзяна, прежде полубуддисты-полухристиане, а еще раньше манихейцы, пережили очередную в своей долгой истории и поначалу едва ли слишком глубокую религиозную метаморфозу: их притянуло к среднеазиатской — тюркской — периферии ислама. Но этот выбор приобрел для уйгуров новое значение позже, в XVIII веке, когда владыки Китая — маньчжуры с их уйгурским письмом — приступили к покорению Синьцзяна. Уйгуры решительно переходят на давно им известное арабское письмо, демонстрируя тем самым свое безоглядное обращение к цивилизации Ближнего и Среднего Востока. В последующие века для уйгуров и ислам, и арабское письмо, которое они чуть ли не последними из тюрок сохраняют и поныне, сделались важнейшими компонентами мощной "культуры сопротивления" Китаю.

В обоих случаях религиозное самоопределение алтайских народов отделяет их от миропорядка Поднебесной, где им отведена роль окраинных варваров, и последовательно ориентирует на другие центры: одних на Тибет, священную землю будды Амитабы, а других — на далекую Мекку. Можно проследить поразительные параллели между историей ислама в Синьцзяне и на Северном Кавказе, а также указать и на более отдаленное типологическое сходство между оппозицией ламаизма китайскому буддизму, с одной стороны, и отношениями униатства с российским православием в XIX-XX веках — с другой. В трудах Льва Гумилева мы находим многочисленные указания на то, что тюрко-монгольские народы, граничащие с Китаем, за последние два тысячелетия принимали самые разные вероучения — но всегда за исключением и в противовес той идеологии, которая в данный момент господствовала в Китае. Таким образом, религиозный выбор народов этого пояса с давних пор имеет характер отталкивания от китайской цивилизации-империи.

За последние триста лет наступление России и Китая на "сплющивающиеся" под их давлением междумирья проявлялось не только во внешнем приросте обеих платформ, включивших в себя Внутреннюю Монголию, Синьцзян, Хакасию, бурятское Прибайкалье, Туву и др. Не менее явно оно выразилось и в китаизации маньчжуров, и в участи уйгурского письма. В российской Бурятии и в независимой Монголии его вытеснила кириллица (правда, оно сохранилось у монголов Китая); советские уйгуры вместе с дунганами — исламизированной группой китайцев — были тоже переведены на русскую графику. По отношению к Китаю и России очерченные области нынче представляют собой особый вид межцивилизационных интервалов, который я называю "расселиной". Это ареал народов, отличающихся и от китайцев, и от русских как этничностью, так и верованиями. Но в своем нынешнем состоянии они обнаруживают признаки, сближающие, хотя и не роднящие их с цивилизациями к северу и к югу от Центральной Азии. При всей своеобычности ламаизм монголов — все-таки разновидность религии, издревле усвоенной Китаем. Уйгуры как тюрки-мусульмане — этнический тип, знакомый и понятный русским, в том числе по анклавам внутри самой России, а принятие кириллицы формально отметило монголов и часть уйгуров этой печатью "русского мира".

И, наконец, минуя Маньчжурию — лимес китайской платформы [35], — скажу немного о Корейском полуострове. Корейцы состоят в языковом и расовом родстве с алтайскими народами и с начала I тысячелетия представляют собой иноэтнический филиал конфуцианско-буддистского Китая. При этом они проявили себя не только творцами самобытного фонетического письма, но и даровитыми духовными синкретистами. Намного раньше других народов Дальнего Востока корейцы попытались пересадить к себе европейскую науку (школа Сирхак в XVII веке), а в XIX и ХХ веках броско сплели западные и индо-тихоокеанские традиции в новые доктрины спасения (в ХIХ веке — это движение Тонхак, в наши дни — мунизм и т.д.). Русские могут оценить это дарование корейцев по текстам Анатолия Кима, особенно по его стилистически очень русскому роману "Отец-лес", где христианское откровение предстает единственным мыслимым прорывом из буддистской кармической коловерти.

Подобное синкретистское творческое проявление межцивилизационности могло бы, вероятно, найти немало аналогий в еще не написанной "Всеобщей истории окраин великих цивилизаций".

Великий Лимитроф: "это все о нем"

Если рассмотреть историю межцивилизационных лимитрофов Северной Евро-Азии в исторической ретроспективе, обнаружится целостная картина с неожиданным политическим смыслом.

Историки, занимающиеся судьбами ранних высоких культур Старого Света (китайской, индийской, месопотамской), вынуждены считаться с тем, что в жизни этих обществ постоянно присутствуют "варварские" народы из соседних горных, степных и пустынных областей. Взглянув на карту, увидим: в древности эти воинственные периферии южноазиатских цивилизаций проходили полосой, включавшей в себя Центральную Азию в собственном смысле, сегодняшнюю "новую" Центральную Азию от Памира до Приуралья, Кавказ с Армянским нагорьем и причерноморские степи. В I тысячелетии до н.э. к этой полосе примкнула лесная — кельтская и древнегерманская Северная Европа, нависшая над средиземноморской цивилизацией античности. Во II-VII веках на всех этих территориях разыгралось потрясшее старые цивилизации Великое переселение народов.

Обратимся теперь к нашему веку и сопоставим три ситуации. Сегодня тюрки Синьцзяна и их соседи-монголы находятся к коммунистическому Китаю примерно в том же отношении, что и их предки в начале нашей эры — к Китаю династии Хань. Вайнахи современного Кавказа, чеченцы и ингуши, — такие же горные "окраинники" ислама, какими несколько тысяч лет назад были их сородичи (хурриты и урарты) по отношению к более давней ассиро-вавилонской цивилизации. Наконец, в Турции 20-х годов кемалистская пропаганда проповедовала мнимое происхождение турок от хеттов — народа, который во II тысячелетии до н.э. создал свою империю в Малой Азии, на северном краю месопотамского мира, соединив в своей культуре ближневосточные темы с мотивами, принесенными из евразийских степей. В первом случае сквозь тысячелетия проходят и сама цивилизация, и ее лимитрофные соседи. Во втором — цивилизации на Ближнем Востоке сменяются, но народы периферии сохраняют свою роль. В третьем — обновляются и цивилизация, и народ, строящий на ее кайме свою державу; неизменным остается лишь соотношение ролей в ареале, порождающее пропагандистский миф о хетто-турецком родстве. Поскольку на юге материка географические базы древних и нынешних цивилизаций во многом совпадают, то севернее на одних и тех же землях разыгрываются все те же сценарии взаимоотношений между ядровыми цивилизационными сообществами и "внешними", окраинными народами.

Но за последнее тысячелетие цивилизационная структура Евро-Азии претерпела одно кардинальное изменение: в холодном поясе континента утвердились два сообщества, первоначально сплоченные вокруг сакральных вертикалей по-разному воспринятого и переживаемого христианства, — Западная Европа и Россия. В результате былые приделы южных платформ от Маньчжурии до Причерноморья, а также присоединившиеся к ним Южная Европа и Балканы превращаются в разделители цивилизаций Севера и Юга. Причем меридиональным отрогом той же полосы оказывается и обособившая платформы Севера, Запад и Россию балтийско-балканская зона. Последняя чуть ли не с неолита представляла своеобразный "порог" между культурными комплексами древней Европы и степной глубинки континента. Теперь она исполняет туже роль между двумя северными цивилизациями.

Периферийность преобразуется в межцивилизационность. Положение периферийных народов теряет при этом былую геополитическую однозначность. Надо помнить: культургеографическое строение интервалов между цивилизациями определяется отношением здешних народов и культур к ядровым платформам, которые этими интервалами отделяются друг от друга. Отсюда и парадокс: когда интервал разделяет более чем две цивилизации, он потенциально обладает несколькими разными — взаимодополняющими — строениями.

К примеру, выше я трактовал Юго-Восточную Европу как часть меридиональной зоны между Западом и Россией. Но тот же регион будет выглядеть по-иному, если посмотреть на него как на часть пространства между Западной Европой и арабо-иранским ядром ислама. Ландшафтно мотивированный характер геокультурного ареала с множеством бинарных, сетчато пересекающихся признаков сохранится, но поскольку речь идет о другой паре цивилизаций, конкретный набор этих признаков изменится. Сохранятся показатели "романо-германский", "западно-христианский", "латиница", но придется дополнительно ввести такие, как "арабо-иранский", "тюркский", "исламский", "христианский", "арабское письмо". Отрешившись от существования России, мы утрачиваем надобность специально учитывать признаки "славянства" и "кириллицы", а православие обретет характер промежуточной конфессии, практикуемой частью этносов, которые не принадлежат ни к одному из сопоставляемых Основных Человечеств: ни к западному, ни к мусульманскому.

В результате предложенный набор признаков представит нам переходы от ядра ислама через его тюркский внешний пояс к еще более маргинальным мусульманам (албанцам, боснийцам), перемежающимся с незападными христианами, среди которых окажутся и православные тюрки-гагаузы. В той же гамме естественно возникнут румыны — романцы, не охваченные западным христианством, а также и не входящие в ядро Европы католики (венгры, словенцы, хорваты). Далее уже маячит и западное Основное Человечество.

Точно так же, когда мы обращаемся к "старой" Центральной Азии, есть большая разница: интересует ли нас только ее отношение к Китаю и России (тогда перед нами лимитроф-"расселина"), или же мы видим в ней перемычку между тюркской периферией ислама и дальневосточным конфуцианско-буддистским миром? В последнем случае вместо "расселины" мы различим "ступенчатый" континуум восточноевропейского типа. В общих чертах это согласуется с резким широтным членением Большого Алтая при интенсивности и малой глубине членения меридионального, горного и речного. Тогда становится актуальным выход этой зоны на западе в тюрко-исламскую "новую" Центральную Азию (что выразилось в мусульманстве уйгуров), а весь монголо-ламаистский комплекс окажется частью континентальных "проливов" между Средним Востоком и ядром Китая. В таком пространстве осмысленно обретают свои позиции и тюрки-ламаисты (тувинцы, хакасы, китайские юйгу), и малая группа монголов-мусульман (китайские дунсян), и китайцы-исламисты дунгане. Как и в Восточной Европе, перед нами предстанет сетка перекрещивающихся признаков, играя на которых политика способна то здесь, то там прочерчивать мнимые "цивилизационные разломы". Ибо межцивилизационность, как мы уже видели на хорватском примере, умножает репертуар ролей, из которого могут выбирать окраинные народы.

Решающий вклад в становление современной культургеографии материка внесла Россия XVI-XX веков. Это неоспоримо. Ранее периферии всех цивилизаций (Европы, Китая, ислама), лежащих у теплых морей, были открыты в гигантские внутриконтинентальные протяженности евро-азиатского Севера, которые, собственно, заслуживают названия "Евразия". Этому пришел конец. Если отвлечься от сохранившихся финно-угорских и тюркских анклавов по Волге и Лене, то, потеснив "старую" Евразию, Россия оставила от нее лишь дугу земель по периметру огромной платформы, присвоенной, хотя и полностью не освоенной русскими. Эта дуга соединила все материковые подступы к ядровым платформам цивилизаций теплых морей в потенциально единую мегасистему Великого Лимитрофа — от Финляндии до Кореи. Эта мегасистема, возникшая под напором России, долгое время не могла актуализироваться геоэкономически из-за российского же имперского контроля. Но она обрела интенсивную и даже несколько лихорадочную жизнь к концу ХХ века, когда переживающая кризис Россия отступила со многих ранее подвластных ей участков Лимитрофа и сократила свои обязательства по отношению к ним.

Великий Лимитроф, пролегающий вдоль сухопутных размытых порубежий России и по континентальным тылам "приморских" цивилизаций, — это реальность, которой не знали геополитики прошлого и с которой русские должны считаться на всех направлениях своих геостратегических интересов. О чем бы ни шла речь — о замысле Балтийско-Черноморского союза или о концепции "Черное море — турецкое море"; об "оси" Баку-Тбилиси-Киев или о грузинских и прибалтийских играх Грозного; о замаячивших в печати упоминаниях насчет сценария американской политики в постсоветском пространстве "с опорой на два У, связуемые Кавказом" (Украину и Узбекистан); о плане возрождения Великого шелкового пути в железнодорожном варианте; об отбрасывании талибов на юг "этническими среднеазиатами" с подачи России и Узбекистана или о возможном нефтепроводе из Туркмении в Японию через север Китая — во всех этих и десятках других случаев мы имеем дело с фрагментами геополитики Великого Лимитрофа. Можно сказать: "И это все о нем".

Его участки, из которых "отхлынула" Россия, становятся полем экспансии чужих геостратегических и геоэкономических центров. Одни из них сложились на платформах других цивилизаций, другие претендуют на собственное лимитрофное империостроительство (например, пантюркистское). Однако и те и другие стремятся либо осуществить, либо заблокировать "большие идеи", относящиеся к этим землям. Нефтяные, а также авто- и железнодорожные проекты составляют лишь часть, пусть даже наиболее очевидную, этих идей, каковые создают новую конъюнктуру для народов и элит Лимитрофа. Здесь складываются союзы и противостояния, не очень-то согласующиеся со схематикой Хантингтона. Она не объясняет ни поддержки, оказанной мятежной Чечне Прибалтикой и Польшей, ни участия украинских добровольцев в той же войне на стороне дудаевцев, ни сплочения Армении с Ираном, ни создания закавказско-украинской "оси". К тому же она скрадывает более глубокие основания для сближения Москвы с Тегераном, чем желание режима Ельцина ублаготворить российских мусульман.

Крупнейшие процессы последних лет в Евро-Азии могут быть сведены к следующим цивилизационно-геополитическим сценариям.

Во-первых, во многих случаях ядровые народы цивилизаций или содружества таких народов стараются укрепить свои позиции на Лимитрофе. НАТО берет под полный контроль Балканы и пытается охватить своим влиянием Восточную Европу. Иран покровительствует Армении и через туркменские железные дороги стремится завязать "новую" Центральную Азию на свои индоокеанские порты. Россия идет к интеграции с Белоруссией и сохраняет военное присутствие в Таджикистане и Закавказье. Ли Пэн обсуждает с Александром Лукашенко идею модернизированной магистрали, которая соединила бы Китай с Восточной Европой, где в некоторых районах — например, в Венгрии — уже складывается крепкая китайская диаспора.

Во-вторых, на самом Лимитрофе вдоль действующих или проектируемых трубопроводов и магистралей взбухают местные центры силы, "империи" и "оси". О Турции, Грузии, Азербайджане и Чечне я уже говорил. Похоже, Украина пытается, оттеснив Россию, добиться своего миротворческого военного присутствия в Молдавии и Карабахе, а то и в Абхазии. Ислам Каримов по стопам уже не Тамерлана, а Бабура мечтает о средневосточных коридорах для Великого Узбекистана, выводящих на Тихий океан [36], и мечты Ислама Абдуганиевича выглядят намного основательнее похожих по содержанию грез Владимира Вольфовича.

В-третьих, окраинные народы внедряются в ядровые структуры Евро-Атлантики. Чересчур горячий отклик восточноевропейцев на намерение НАТО расшириться может в среднесрочной дали не лучшим способом сказаться на сплоченности и дееспособности этого "разжижающегося" союза. Между тем Турция пробует использовать свое натовское право вето для прорыва в ЕС.

В-четвертых, очевидно политическое брожение на землях Лимитрофа, пока что включенных в имперские системы не только России, но и Китая. Относительно свежий факт — мятеж уйгуров Синьцзяна после кончины Дэн Сяопина. Остается открытой ситуация в Тибете.

Вся эта "цветущая и жужжащая неразбериха" может быть описана вполне четкой формулой: идет борьба за контроль над различными секторами Лимитрофа, причем она постоянно увязывается с общей игрой его народов на повышение своего статуса и веса, в том числе за счет народов ядровых платформ.

Мегасистема Лимитрофа разделена Каспием на две большие подсистемы. Западная — Восточная Европа плюс Кавказ — уже сейчас сильно возбуждена. Восточная — за исключением таджикского сектора — пока "подморожена", в том числе могуществом Китая. Но едва ли разобщенность двух подсистем сохранится надолго. Наметки "оси" Ереван-Тегеран-Ашхабад; вероятность того, что Нурсултан Назарбаев или Ислам Каримов примкнут к закавказско-украинской "оси"; попытки в 1995-1996 годах наладить содружество дудаевцев с таджикскими исламистами, как и транскаспийский характер пантюркистских программ — все эти тенденции предвещают, что к началу XXI века восток Лимитрофа может по-своему прийти в движение.

Неясно, что при этом ждет "старую" Центральную Азию. Авторы посмелее уже допускают, что с экономической деградацией России сильный Китай превратится в центр притяжения для тюрок и монголов Южной Сибири — от Тувы до Бурятии [37]. Это был бы своего рода "восточноевропейский вариант" с экспансией соседней цивилизации на ускользающих от России землях. Другой сценарий предполагает, что если "нэповский" Китай окажется в кризисе, возникнет пояс суверенитетов Тибет-Маньчжурия. Одни видят в этом общую опасность для России и Китая, которая способна по "кавказскому варианту" сблизить ядровые державы против активизации Лимитрофа, возможно, поощряемой внешними силами, другие же рассматривают такую ситуацию как благую расстыковку платформ, избавляющую Россию от тревожащего китайского давления на наш восток [38]. В любом случае разворачивающаяся на Лимитрофе большая игра не обойдет Центральную Азию — ни "новую", ни "старую".

У порога — цивилизационная геополитика

В замысел этой статьи не входило обсуждение практической российской геостратегии. Я хотел представить культургеографическую карту, которая позволяла бы разрабатывать российскую политику на Лимитрофе, не ограниченную так называемым ближним зарубежьем. Противодействуя подверстыванию всего межцивилизационного пространства или крупных его сегментов под новые гегемонии, такая политика должна быть в принципе нацелена на выборочное использование живых структур Лимитрофа. Их былое великоимперское омерщвление и оживление последних лет — серьезный урок для России. Еще два года назад я писал о Великом Лимитрофе и Тихом океане как о двух огромных геополитических ансамблях, к которым причастна Россия; связав их, она может сделать большой бизнес [39]. Сегодня Китай силится добиться от нас снижения тарифов на переброску своих грузов через "новую" Центральную Азию в Восточную Европу. Эксперты из Находки, со своей стороны, твердят о союзе с Белоруссией как о спасении для Транссиба: такой альянс якобы способен перебросить на линию Находка-Брест чуть ли не треть тихоокеанских контейнеров, идущих сейчас на запад водным путем [40]. Стыковка Великого океана с Великим Лимитрофом вырисовывается к началу ХХI века как важнейшая стратегическая ставка для русских.

Можно предвидеть, что цивилизационная геополитика, делающая в 90-х годах свои первые шаги, вскоре переступит рамки проблематики "столкновения цивилизаций". Ей предстоит работать и с самоопределяющимися иноэтническими пристройками "цивилизаций" — например, с "кельтским возрождением" или с шансами Китая в Юго-Восточной Азии. Ее предметом должно стать строение существующих цивилизационных платформ, особенно состояние их краев-лимесов — будь то Восточная Германия, российский Дальний Восток или юг США, когда-то отторгнутый от Мексики, а теперь отвоевываемый латиноамериканским приливом. И, несомненно, ее "коронная" тема — народы и земли между цивилизациями.

Хантингтон предпринял первую вдохновляющую попытку разработать аппарат цивилизационной геополитики. Но пока это аппарат ограниченной применимости, даже по отношению к тем проблемам, на решение которых он нацелен. Например, чтобы предотвратить большие войны, Хантингтон предписывает не вмешиваться во внутренние конфликты чужих цивилизаций, а уступить их в полную гегемонию ядровым государствам. Но как практически нащупать те пределы, внутри которых должно жестко действовать правило: свои собаки дерутся, чужая не лезь? В гипотетическом сценарии, который для наглядности разбирает гарвардский профессор, — сценарии мирового побоища, возникающего из-за того, что США втягиваются в войну Китая с полубуддистским-полукатолическим Вьетнамом, роль цивилизационного разлома отведена расовой и физико-географической границе, то есть океану. А как прочертить такие рубежи в "новой" Центральной Азии, на Балканах или в Восточной Европе? Чего бы стоила предполагаемая неприкосновенность цивилизационной границы, проведенной через Боснию и Украину? Геополитике нужен инструментарий для изучения многообразных отношений между ядрами цивилизаций и их окружением, который выявлял бы возможности и опасности, проистекающие из этих отношений.

И под конец несколько слов о том, что новая дисциплина способна дать России, кроме тех или иных прагматических рекомендаций. Русские слишком долго спорили, Европа ли они или Евразия. При этом они слабо сознавали, что подлинную Евразию — "мир междумирий" — в большой мере представляла не сама Россия с ее сакральной вертикалью и русским Основным Человечеством, а цепь подвластных, а также и неподвластных ей земель Лимитрофа и, конечно же, внутренние анклавы, напоминающие о дороссийских временах. России пора осмыслить пестроту отслоившегося Лимитрофа-Евразии как Свое Иное — историческое и географическое — и на его фоне по-иному увидеть самое себя. Но на эту тему уже нужен особый разговор.


© Московский Центр Карнеги, 1997 г.  Все права сохраняются


* От редакции. В т.2 #2 журнала был напечатан перевод отрывков из книги Сэмюела Хантингтона "Столкновение цивилизаций и переустройство мирового порядка". В развитие темы публикуем статью Вадима Цымбурского.

** В языкознании аналитическими языками называются такие, где грамматические отношения выражаются преимущественно порядком слов, служебными частицами и вспомогательными глаголами.

[1] С.Хантингтон. Столкновение цивилизаций? "Полис", 1994, #1; S.Huntington. The Clash of Civilizations and Remaking the World Order. Simon & Schuster, N.Y., 1996; перевод отрывков из последней работы см.: "Pro et Contra", 1997, т.2, #2.

[2] Эти страны Хантингтон почему-то тоже называет православными.

[3] А.Неклесса. "Третий Рим" или "третий мир": глобальные сдвиги и национальная стратегия России. "Восток", 1995, #1, с.9.

[4] При этом он учел и более ранние данные. S.Rokkan. Dimensions of State Formation and Nation Building: a Possible Paradigm for Research on Variation within Europe. In: Ch.Tilly (ed). The Formation of National States in Western Europe. Princeton (N.J.), 1975, p.575 sqq.

[5] Э.Бенвенист. Словарь индоевропейских социальных терминов. М., 1995, с.236. Любопытно, что в исламском мире времен Халифата "славами" именовались любые рабы-европейцы (см.: Г. фон Грюнебаум. Классический ислам. М., 1988, с.96). Сравнивая романо-германское и ближневосточное словоупотребления, удостоверяемся в специфике положения раннесредневековых славян как обитателей европейского "преддверья": для Ближнего Востока они — европейцы, для кристаллизующейся "коренной" Европы — чужаки.

[6] См.: I.Bibo. Die Misere der osteuropaeischen Kleinstaaterei. Frankfurt a. М., 1992. Ст.У.Ларсен отмечает глубокие отличия партийных систем межвоенной Восточной Европы от западноевропейских: на Востоке "христианско-демократические и христианско-социалистические партии практически отсутствовали", либералы "влачили жалкое существование", зато "крупные аграрные партии подавляли электоральную конкуренцию" (Ст.У.Ларсен. Моделирование Европы в логике Роккана. "Полис", 1995, #1, с.51).

[7] Е.Ржевская. Геббельс: портрет на фоне дневника. М., 1994, с.212; Г.Пикер. Застольные разговоры Гитлера. Смоленск, 1993, с.278.

[8] А.Амсден, Л.Тейлор. Рынок встретил достойного противника: реалии экономического перехода на востоке Европы. "Рубежи", 1995, #4, с.130.

[9] Ср. Б.Успенский. Восприятие истории в Древней Руси и доктрина "Москва-Третий Рим". В кн.: Б.Успенский. Избранные труды. Т.1, М., 1996, сс.102,123.

[10] Г. Иванов-Тринадцатый. Русская церковь перед лицом Запада. М., 1995, с.258.

[11] Исторически чехи пребывали в зависимости от австрийских немцев, словаки же обретались "под венграми", то есть были как бы "маргиналами в квадрате".

[12] К. Леонтьев. Византизм и славянство. В кн.: К.Леонтьев. Избранное. М., 1993, с.56.

[13] Н.Ульянов. Происхождение украинского сепаратизма. М., 1996, с.104 и сл.

[14] А.Герцен. Россия и Польша. В кн.: А.Герцен. Собрание сочинений в 30 тт. Т.14, М., 1958, сс.39,44,57; К. Леонтьев. Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения. В кн.: К. Леонтьев. Избранное, с.167.

[15] М.Элиаде. Космос и история. М., 1987, с.134.

[16] М.Кундера. Один на один с Россией. "Век ХХ и мир", 1992, #2.

[17] Впрочем, среди грузин есть и мусульманские группы.

[18] См.: Из истории ислама в Чечено-Ингушетии. Грозный, 1992. В последующих двух абзацах я основываюсь на двух статьях: А.Яндаров. О времени, условиях и причинах распространения ислама в Чечено-Ингушетии (сс.5-13) и С.Умаров. О времени и исторических условиях утверждения ислама в Чечено-Ингушетии (сс.13-22).

[19] С. Лурье. Российская империя как этнокультурный феномен. "Цивилизации и культуры". Вып. I, М., 1994, с.126 и сл.

[20] С.Хантингтон. Столкновение цивилизаций, "Полис", 1994, #1, с.44.

[21] См.: "Идель", 1989, #2, с.49; 1990, #3, с.38.

[22] N.Berkes. The Development of Secularism in Turkey. Montreal, 1964, p.376.

[23] С.Кургинян, М. Мамиконьян, М. Подкопаева. Циклы чеченского обострения. "Россия XXI", 1996, #3-4, сс.17,22.

[24] Данные из работы: И. Ермаков, Д. Микульский. Ислам в России и в Средней Азии. М., 1993, с.178.

[25] Я говорю "новая" Центральная Азия, ибо она сама себя так начала называть с 1991 года.

[26] С.Кургинян и др. Указ. соч., с.22. Ср.: С.Шерматова. "Новый Тамерлан". Два лика президента Каримова. "Pro et Contra", 1997, т.2, #1, с.103.

[27] Г. фон Грюнебаум. Указ. соч., сс.64,92,96,102,109,135,140,159; C.Cahen. Pre-Ottoman Turks. N.Y., 1968, pp.5-13, 19-50.

[28] Н.Трубецкой. О туранском элементе в русской литературе. В кн.: Н.Трубецкой. История. Культура. Язык. М., 1995, с.141.

[29] N.Berkes. Op. cit. pp.322,376,426 a.o.

[30] С.Панарин. Центральная Азия: интеграционный потенциал и перспективы миграции. В кн.: Миграция русскоязычного населения из Центральной Азии: причины, последствия, перспективы. (Московский Центр Карнеги. Научные доклады. Вып. #11) М., 1996, с.21 и сл., 25.

[31] М.Батунский. Русская клерикальная исламистика и ее оппоненты: круговая оборона и многоцелевое наступление. "Цивилизации и культуры". Вып. 2, М., 1995, с.280 и сл.

[32] Режим Аскара Акаева считает Киргизию областью традиционного сосуществования ислама и православия. Однако наблюдатели допускают там возможность "мусульманского всплеска" в будущем — в ответ на широкое распространение нетрадиционных религий: мунизма, разных протестантских движений и т.д.

[33] И.Ермаков, Д.Микульский. Указ. соч., с.211.

[34] В.Успенский. Ламаистский Пекин: от Шунь-чжи до Дао-Гуана. "Восток", 1996, #4, с.41 и сл.

[35] Отделение Маньчжурии от Китая намечалось в ХХ веке не раз. Помимо российских попыток в начале века и истории Маньчжоу-Го, известно, что Мао Цзэдун в 50-х годах не без основания подозревал Сталина в намерении "учредить" квазисуверенную Маньчжурию и посадить в ней сатрапом Гао Гана. См.: Ли Чжисуй. Мао Цзэдун: Записки личного врача. Т.I. Смоленск, 1996, с.152 и сл. Другое дело, что и наш Дальний Восток — непрочный лимес российского ядра (ср.: М.Ильин. Проблемы формирования "острова России" и контуры его внутренней геополитики. "Вестник МГУ". Серия 12, 1995, #1). В этом ареале российская и китайская платформы трутся друг о друга своими наращенными окаемками.

[36] Ср.: С.Шерматова. Указ. соч., с.113.

[37] Д.Ергин, Т.Густафсон. Россия: двадцать лет спустя. Четыре сценария. М., 1995, с.208.

[38] См. трактовку этого сценария в последние годы у двух, на мой взгляд, взаимоисключающих авторов: В.Цымбурский. Земля за Великим Лимитрофом (От "России-Евразии" к "России в Евразии"). "Бизнес и политика", 1995, #9, с.61 и сл.; А. Дугин. Основы геополитики. М., 1997, с.362 и сл.

[39] В.Цымбурский. Указ. соч., с.62.

[40] "Правда-5", 30.04.1997.

 

Актуальная репликаО Русском АрхипелагеПоискКарта сайтаПроектыИзданияАвторыГлоссарийСобытия сайта
Developed by Yar Kravtsov Copyright © 2014 Русский архипелаг. Все права защищены.