Земля за великим лимитрофом: от "России-Евразии" к "России в Евразии"

Россия как "страна за Великим Лимитрофом", добивающаяся статуса европейской великой державы, собственно, не могла бы осуществить свои чаянья иначе, нежели в ипостаси "России-Евразии", т.е. империи, поглотившей Лимитроф

I

При нас совершается ломка привычных геополитических определений России. Остались в прошлом декларации 1991 г. о "возвращении России в Европу" и "отделении от Азии", а взамен "евразийско-атлантической безопасности от Ванкувера до Владивостока" проступила реальность взаимного "расслабленного сдерживания" Запада и откатившейся на Восток России[1]: позолота стирается, свиная кожа остается.

История нашей геополитики за последние полтора века знает два, помимо нынешнего, пусть не столь резких и быстрых, русских ухода из Европы: на пятьдесят лет — после Крымской войны и на двадцать — в годы Версальской системы с ее противобольшевистскими кордонами. Парадоксально иное. Оба прошлых отката компенсировались поворотами к "евразийской" геополитике в Средней Азии, Монголии, Китае: Россия "собирала пространства" в угрозу отторгавшей ее Евро-Атлантике.

А что же теперь? Формально — зеленый свет евразийству. По верному утверждению одного из обозревателей, уже с 1992 г. "все больше отечественных политиков... называют себя евразийцами... Этих людей можно понять: исторический рок оторвал Россию от ее европейских окраин..."[2]. То же самое было недавно заявлено группой экспертов во главе с академиком Г. Осиповым: для России, которая "в значительной степени ослабила свое влияние на западном направлении и была вынуждена уйти вглубь Евразийского континента, создание новой геополитики так или иначе будет связано с разработкой евразийской идеи"[3]. Таджикистан, бомбежки афганских деревень, Чечня, каспийский вопрос, китайское "наступление" на Приморье и скандальное эхо "Последнего броска на юг"...

Однако хорошо написали упомянутые эксперты о "евразийской идее" — "так или иначе". Ибо сегодня именно приходится ее разрабатывать иначе — для условий, когда налицо огромный, через все препоны отток русских с постсоюзного юга в Россию; когда во всех конфликтных или, мягче, спорных точках русские держат глухую оборону, "консервируя" status quo на дальних или ближайших подступах к России; когда уже и автор "Последнего броска..." перетолковал евразийское мытье сапог в Индийском океане в символ обороны от Юга.

Как исследователь политического языка я отмечаю смысловой сдвиг, претерпеваемый нынче термином "Евразия" в речах самих приверженцев "евразийской миссии" России. Если евразийцы первой эмигрантской генерации спокойно писали "Россия-Евразия" с уравнивающим дефисом, то их последователи сегодня страстно сополагают и противополагают "Евразию" и "Россию", доказывая абсурдность и погибельность отпадения второй от первой. Так С.Кургинян заявляет, что если русские не получат в Евразии "исторически присущего им места держателей", то "они обойдутся без Евразии, а вот обойдется ли без них Евразия — это вопрос" [4, с. 168]. Так А. Панарин, клеймя демократов за намерение склонить Россию к "эмиграции из Евразии", невольно преподносит Евразию и Россию как две разные сущности: в его словоупотреблении "Евразия" обступает "Россию", не отождествляясь с нею[5]. Причем речь-то идет не о континенте в целом, а именно о "срединной Евразии", о знаменитой Сердцевине Земли. Россия может быть "в Евразии", может быть даже "среди Евразии", но Россия и Евразия не совпадают.

Идеологам вторят эксперты. Читаем о "комбинациях стран ближнего зарубежья, образующих самостоятельные евразийские пространства на более-менее явной конкурентной антироссийской основе"; о "южном евразийстве" (тюрко-европейском) как "имеющем собственную длительную историю и зачастую не только исключающем Россию, но прямо антагонистичном по отношению к ней"; о "евразийстве некоторых современных схем Великого шелкового пути"; о том, как "широтные" нефтегазовые цепочки вне российских границ, будучи "экономической доминантой южного евразийства", с началом функционирования станут "рубежом геополитической судьбы России"[6]. Заметим, что это пишет аналитик, усматривающий позитивные перспективы как раз в "дрейфе России к южному сообществу". Вывод ясен: в наши дни "евразийскую идею" приходится формулировать и обсуждать на языке, уже приспособленном, хотим мы того или нет, к тому, чтобы разводить "Россию" и "Евразию", на том самом языке, на котором оказывается возможным высказать мысль о способности русских "обойтись без Евразии".

Эти языковые новации, помимо воли тех или иных авторов, аккомпанируют изменению контуров страны, отодвинувшейся в 90-х и от коренной Европы, и от исламского Среднего Востока. И реальность, и политический язык наших дней воплощают одну и ту же геополитическую формулу — "от России-Евразии к России в Евразии", — формулу, явно требующую и доосмыслить понятие "Евразии", и по-новому увидеть сущность, называемую "Россия".

II

Это изменение соотношения между "Россией" и "Евразией" совпало с новым туром вековечных русских игрищ вокруг идеологемы "России-цивилизации". Сегодня эти игрища имеют отчетливый геополитический контекст, будучи связанными с западным "шорохом" вокруг статей С. Хантингтона и его оппонентов. На замечание В.Мацкевича в № 1 "Бизнеса и политики" за этот год об отсутствии мировой интеллектуальной моды, которая снабдила бы Россию новой имперской идеологией[7], я отвечу почти по-ленински твердо: "Есть такая мода! Это мода на цивилизационную геополитику!" Пока интеллектуалы устраивают энное количество "хантингтоновских" круглых столов, их собратья — планировщики "Великой России" — возлагают на режим будущего миссию созидания "государства-цивилизации", а В.Жириновский в своем стиле призывает не только обороняться от Юга, но и выдворить из России все иностранные фонды, ибо "Россия сама по себе цивилизация"[8]. Показательно, однако, что почти все поборники "государства-цивилизации" солидарны с нынешней российской властью в неприятии "евразийского проекта" Н. Назарбаева. И речь идет не только о тех, для кого "Великая Россия" стала лозунгом откровенного национал-ирредентизма и воссоединения с "русскоязычными", оставшимися за сегодняшними российскими границами. Сюда же можно отнести и теоретиков, развивающих вслед за А. Солженицыным идею государства восточных славян; и тех, кто прямо по С. Хантингтону видит "государство-цивилизацию" православным, с границей по реке Збруч, отделяющей униатскую Галичину; и даже таких, кто — под влиянием Л. Гумилева — и казахов бы включил в Россию будущего, государственно оформив "суперэтническую ком-плементарность". Я настаиваю на том, что все эти эскизы выкраивания из постсоюзных пространств державы пошире Российской Федерации, но поуже былого СССР сознательно или бессознательно ложатся в русло именно цивилизационной геополитики. Ибо все они без исключения обнаруживают стремление окаймить общей границей пространства, которые кажутся достаточно "цивилизационно сродными" с "Россией русских", оставив по ту сторону те, каковые явно мечены чужим цивилизационным тавром: Прибалтику, исламский юг, а также обычно — Галичину и достаточно часто — Закавказье.

В воздухе висит "заказ", который пока не материализовался в "заказчике". Тем, кто читал мои работы последних двух лет, должно быть понятно, что на тот же "заказ" работаю и я сам, стараясь рационализировать и скорректировать его смысл, чтобы через этот смысл повлиять на ментальность "заказчика", который, думается, вскоре должен появиться. Моя статья "Остров Россия"[9], при выходе понятая многими как декларация российского неоизоляционизма, была едва ли не первой по времени попыткой наметить проект цивилизационной геополитики для России, а "хантингтоновская дискуссия" в нашей стране позволяет уже противопоставить два таких проекта, с их существенно различающимися основополагающими принципами.

Что такое в геополитическом смысле "цивилизации", и можно ли к этому классу объектов отнести Россию? На первый из этих вопросов едва ли будет ошибкой ответить так: цивилизации в геополитике — это человеческие популяции, т.е. этносы или группы этносов. Но не всякие. Это только такие популяции, из которых каждая, во-первых, образцово, эталонно воплощает определенный, резко контрастирующий с иными тип духовности и социальности, и во-вторых, заполняет собою некоторое достаточно обособленное пространство (ареал) в мировом раскладе, как бы конвертирует свой духовно-социальный тип в особую традицию государственного строительства и геополитики. Это определение вполне соответствует той речевой реальности, когда одна и та же цивилизация обозначается разными названиями. Ибо название может характеризовать ее либо по типу духовности или социальности, либо по основной геополитической нише, либо, наконец, указывая на тот этнос или группу этносов, которые исторически представляют популяционное ядро цивилизации. Так, цивилизация-лидер современного мира может быть названа "западнохристианской" или "либеральной", но точно так же "западной" или "евро-атлантической", или, наконец, "романо-германской". Цивилизация китайская — она же и "конфуцианская"; исламская — она и "средневосточная", и "арабо-иранская", и т.д.

Основное популяционное ядро цивилизации для самого себя предстает как особое, самодовлеющее человечество на особой земле. Правда, из этого не вытекает замкнутость цивилизации навечно в каких-то естественных пределах. Не случайно, как когда-то писал Г. Померанц, любая из великих цивилизаций могла бы при благоприятных условиях заселить Землю и составить законченное человечество, если бы иные цивилизации ей не мешали. Поэтому отношение каждой цивилизации — будь то древнеегипетская, китайская, исламская, античная или евро-атлантическая — к остальному миру может быть выражено формулой: "Мы — человечество, а они — источник наших проблем".

Ошибочно ли рассматривать Россию как цивилизацию? Скажем так: описание в качестве цивилизации отвечает существенным признакам России и объясняет многие перипетии ее истории. В мировом географическом раскладе она занимает особую нишу, не перекрывающуюся с платформами иных цивилизаций и характеризующуюся самостоятельной государственной и геополитической традицией, длящейся 400-500 лет. Об особенностях русского типа духовности написано более чем достаточно — как и о его связи, через ряд секуляризующих трансформаций, с историей северной ветви православия в российских геополитических условиях — после упадка восточного христианства на его средиземноморской родине под напором ислама. Тип нашей социальности в эти 400-500 лет отличался, похоже, сочетанием двух признаков. Во-первых, это исключительная стратегическая роль государства в хозяйственной сфере, вплоть до деспотического синкретизма власти и собственности (Р.Пайпс). При этом государство у нас тяготеет к роли главного цивилизатора, сдерживающего чисто этологическую ("зоологическую") самоорганизацию человеческих масс. Во-вторых, это конвергенция культурной и политической функций, когда крупные политические кризисы протекают как кризисы культурной непрерывности, кризисы самоидентичности общества, восстанавливаемой на основе культурно нагруженных политических решений. И, наконец, мы видим базисную популяцию, которая транспонировала свою духовно-социальную "особость" в геополитическую традицию: это люди, выступающие для себя и для мира как "русские".

Я говорю именно о русских. Определения этой цивилизации как "славянской" или "славяно-тюркской" — не говорю о "православно-исламских" нелепостях — это недоразумения, обычно допускаемые сознательно в целях пропаганды. Евразийцы первого призыва были тысячу раз правы, подчеркивая статус славян вообще как маргиналов романо-германской Европы, а в начале нашего тысячелетия — также и маргиналов византийского Восточного Средиземноморья. Эту специфику вполне обнаруживают славяне-католики, как и другие западно-христианские народы Восточной Европы, не входящие в ядро романо-германской цивилизации. В первой половине нашего тысячелетия — объекты германской колонизации, в XVI-XVIII вв. — обитатели ареала "вторичного крепостничества", кормившего своим хлебом модернизированную коренную Европу, в XVIII-XIX вв. разделенные между германоязычными империями и Россией, в годы Версальской системы бывшие санитарным кордоном Запада против России, а в годы Ялтинской системы — барьером России против Запада, сегодня они под мистифицирующим самоназванием "Центральной Европы" претендуют на "возвращение" в Евро-Атлантику. Однако приток инвестиций, оказывающийся важнейшим возбудителем их надежд, сильно обусловлен дешевизной рабочей силы — т. е. опять-таки "недоевропейским" характером этих земель. Но тот же "недоевропейский" статус отличает в еще большей мере православных уроженцев Восточной Европы, не исключая украинцев. Идеологи украинской "державности" всегда подчеркивают европейские связи Украины в отличие от "евразийской" России, а осенью 1991 г. журналисты писали о киевлянах, которые, проголосовав за независимость, говорили, будто чувствуют себя почти что в Западной Европе. Геополитическая ниша, контролируемая в последние века русскими, лишь в ограниченной мере соприкасается с ареалом обитания большинства славянских народов.

Но так же, как украинцы, прибалты, молдаване и христиане Закавказья могли усматривать в отделении от России-СССР шанс на сближение с коренной Европой, — среднеазиатские и закавказские тюрки осмысляли вычленение из империи как приближение к миру ислама. Между тем вся история тюркских народов и "неоязыческих" пантюркистских движений, в отличие от исламистских, да и все те традиции "альтернативного евразийства", о коих пишет А.Неклесса, — все обнаруживает в этих народах особый этнический массив, по ряду признаков промежуточный между арабо-иранским ядром ислама и северными платформами Евро-Атлантики и России (см. об этом в моей работе "Сюжет для цивилизации-лидера: самооборона или саморазрушение").

Поэтому надо признать, что, характеризуя цивилизацию России как "славянскую" или "славяно-тюркскую", мы растворяем ее ядро в континууме народов, занимающих геополитическое и геокультурное место между нею и соседними цивилизациями и исторически способных идентифицироваться с каждой из этих платформ, а на деле принадлежащих цивилизационным междумирьям. На эти очевидности не стоило бы тратить бумагу, не будь они так часто затемняемы рассуждениями вроде представленных в упомянутой статье В. Мацкевича, — насчет этнической неоднородности русских, а также того, что "до сегодняшнего status quo Россия понималась либо как империя, независимо от этнического расселения, либо как союз или конфедерация формально независимых народов"[10, с. 50]. На это надо ответить, что правитель "империи, независимой от этнического расселения", был в глазах подданных прежде всего русским царем, а "конфедерация формально независимых народов" воспевалась в ее гимне как "союз нерушимый", который "сплотила навеки великая Русь". Так что гимн ясно различал два геополитических объекта, к которым понятие "России" могло применяться лишь в разных значениях и на разных основаниях.

Мою модель обвиняют в "этноцентризме". Но что же делать, если в истории отнюдь не редкость цивилизации, ядро которых образуется из одной группы близких друг другу этносов (или даже субэтносов)? Кто усомнится, что ядро китайской цивилизации в основном составляют китайцы? А ядро древнеегипетской — древние египтяне? Подобные цивилизации не менее распространены в истории, чем полисоставные, такие как романо-германская или арабо-иранская.

Можно определенно сказать: хотя Россия никогда не была "государством русских" ни в этнократическом смысле, ни в смысле государства-нации, она может быть непротиворечиво описана как геополитическое воплощение цивилизации, популяционным ядром которой были русские, независимо от их собственного этнического или субэтнического — как угодно — членения. А это значит, что сама цивилизации под именем России может быть представлена в виде "ядра", окруженного геополитическим и этническим континуумом с различным содержанием инокультурных, а на некоторых направлениях — и иноцивилизационных признаков. Такое видение структуры цивилизации предполагает цивилизационную геополитику, основанную на совершенно иных аксиомах, чем в варианте С.Хантингтона с его битвами на "цивилизационных разломах".

III

Мой вариант цивилизационной геополитики включает:

— различение для каждой цивилизации этнического и геополитического ядра и периферии;

— тезис об отсутствии непереходимых границ между перифериями соседних цивилизаций;

— как рецепт практической стратегии — ставку на консолидацию и развитие цивилизационного ядра, наряду со взвешиванием и определенным ограничением обязательств стран ядра в отношении периферии.

В частности, любые поиски цивилизационных разломов на карте Восточной Европы я полагаю произвольными. Для С.Хантингтона таким разломом выглядит стык православных и униатских областей Украины. Но можно приводить и приводить примеры тому, как "границы Европы и Азии" украинскими "державниками" прочерчивались по рубежам Украины и России; венгерскими политиками, вроде адмирала М.Хорти, — между католической Венгрией и православной Румынией; идеологами Великой Румынии — по границам то романоязычия, то распространения латиницы; немецкими властителями дум — то по Висле (О.Шпенглер), то по всему фронтьеру столкновения Германии, в широчайшем смысле, со славянством. Начиная с "Острова России", я утверждаю, что на этих землях "разломов" нет, ибо они не принадлежат вполне ни к одной из цивилизаций, а так называемые "цивилизационные" или псевдоцивилизационные конфликты, как в бывшей Югославии, приобретают подобный характер из-за стремления "междумирных" народов в их вековечных распрях с соседями снискать усыновление и помощь у больших цивилизационных "человечеств". Сходным способом, как "проливы" между цивилизациями, я трактую Кавказ и казахско-среднеазиатский ареал, сейчас обретший прозвание "Центральной Азии", которое по надуманности и порождаемой путанице не уступает славяно-венгерской "Центральной Европе". (Если Казахстан — "Центральная Азия", то что такое Монголия и Тибет? А если Польша — "Центральная Европа", как отличить ее от Швейцарии?) По сути дела, я отождествляю каждую цивилизацию с ее ядром.

В последние полтора года независимо друг от друга воронежский исследователь С.Хатунцев и я пришли к рассмотрению окружающих Россию "территорий-проливов" от Северного Ледовитого до Тихого океана как единой геополитической системы, гигантского межцивилизационного пояса, фрагменты которого служат материальным субстратом для различных программ "альтернативного евразийства" — от идей возрождения Великого шелкового пути до балтийско-черноморских прожектов. Хатунцев называет такие пояса на цивилизационной карте Земли "лимитрофами", перенося на них древнее обозначение пограничных районов Римской империи, с особым режимом, статусом, иногда — двойным подчинением, через которые империя соприкасалась с чужеродным миром, выборочно втягивая его в сферу своего адаптирующего воздействия. Мне импонирует этот термин: он отвечает нынешней реальности, когда цивилизационный лимитроф России, экстериоризировавшись, стал ее лимитрофом государственным.

В моей статье "Циклы похищения Европы"[11] я пишу о полосе — Великом Лимитрофе, включающем Восточную Европу с Прикарпатьем и Приднестровьем, Закавказье с горным Кавказом, далее казахско-среднеазиатский край и, в продолжение последнего, зону обитания алтайских, тюрко-монгольских народов, буддистов и исламистов, по границе платформ России и Китая. Частями этой зоны являются и Синьцзян, и независимое монгольское государство, и китайская Внутренняя Монголия, и ряд российских автономий — от Тувы до Бурятии. За наличным сегодня разрывом Великого Лимитрофа в ки-таезированной Маньчжурии, оказывающейся плацдармом китайского движения в Приморье и Южную Сибирь, я указываю на Корейский полуостров с его обитателями, родственными по языку и отчасти традициям алтайско-буддистским народам, как на естественное продолжение потенциальных ("в случае чего") и реально функционирующих "территорий-проливов" синьцзяно-монгольской зоны. При некоторых дестабилизирующих обстоятельствах весь этот край мог бы образовать между Китаем и Россией "синьцзяно-корейское" междумирье с ответвлением в Тибете.

В той же статье я спорю с высказанным В. Каганским взглядом на Россию как на средоточие разных евро-азиатских (европейской, исламской, китайской) цивилизационных окраин — причем здесь моим главным доводом становится различение "Евразии" и "России". "Евразией" может быть названа совокупность глубинных континентальных периферий, окаймляющих с тыла приокеанские платформы (европейскую и азиатские). У каждой из этих платформ есть своя периферия, свой придел в Евразии. Россия же, если посмотреть с любой из этих платформ, — земля, встающая по ту сторону периферии. Для них Россия — не Евразия, она — "за Евразией".

Уже после сдачи в печать этой статьи я ознакомился с тезисами Хатунцева, в которых обозначены контуры "крупнейшего в планетарном масштабе" лимитрофа между цивилизациями[12]. Воронежский автор описывает Великий Лимитроф как полосу, тянущуюся от Финляндии через Прибалтику, Польшу и Западную Украину, далее через Молдову и Горный Крым — к Закавказью и Анатолии. За Каспием же в нее включает часть Туркмении, Афганистан, Пакистан, Кашмир и Уйгурию, чтобы, наконец, через Монголию, Маньчжурию и Приморье довести ее до Курильской гряды. Алеутских островов и Аляски.

Есть различия между версией Хатунцева и моей. Я отношу к Великому Лимитрофу намного большую часть Восточной Европы и всю область пустынь и полупустынь к северу от Памира, зато не включаю в него Афганистан и Пакистан. Кроме того, я не усматриваю никаких лимитрофных пространств на Тихом океане — если не считать, вслед за М. Ильиным, все наше Приморье русифицированной лимитрофной полосой, требующей особой геополитики.

Воистину, у каждой из старых цивилизаций — своя потенциальная проекция на Лимитрофе: у Евро-Атлантики — Восточная Европа, у Среднего Востока — Кавказ и Средняя Азия, у Китая — отчасти опять же Средняя Азия, Синьцзян, монгольские области и Корея. России же весь Лимитроф достался в окраины целиком. При этом — прав А. Неклесса — в пору ослабления России самоорганизация народов Лимитрофа, осознание ими общности судьбы может происходить на контрроссийской основе, так же, как стратегия России обретает оборонительно-контревразийские черты. Укажу в подтверждение на каспийско-средиземноморский нефтяной проект, где соперниками России выступают лимитрофные народы с обеих сторон Каспия и Турция, — момент тем более тревожный, что сейчас появились свидетельства готовности Китая включиться в финансирование этого проекта. Еще более показательна реакция на чеченскую войну в Прибалтике и Польше, постоянное участие украинских отрядов в кавказских войнах 90-х гг. нашего столетия: в Абхазии — на стороне грузин, а в Чечне — на стороне Дудаева и т. п., не говоря уже о взаимопомощи между чеченскими и таджикскими антагонистами России.

Введение понятия Великого Лимитрофа позволяет изжить неуклюжие трактовки "сократившейся" России как "региональной державы". Законно спросить: к какому же именно региону привязаны ее интересы? Если бы даже они ограничивались сложившимся в 90-х гг. ближним зарубежьем, то и тогда речь бы шла о пространстве, непредставимом в качестве единого региона. Между тем, помимо ближнего зарубежья, геополитические интересы России в той или иной степени затрагиваются обстановкой на всем Великом Лимитрофе, который представляет собой цепь регионов, пространственно стыкующихся, обладающих близкими функциями в цивилизационной и геоэкономической структуре континента и способных в своей конфигурации выступать своего рода "полупроводниками" конфликтных импульсов и контрроссийских проектов (напомню хотя бы лозунг Д.Дудаева "Литва — ворота Чечне на Запад, Чечня — ворота Литве на Юг"). Мое собственное определение России (относящееся к 1992 г.) как державы "мультирегиональной" не отражает структурной целостности Великого Лимитрофа как основного поля нашей геополитики. Потому я сегодня принимаю принадлежащее К. Сорокину блестящее обозначение — "трансрегиональная держава", отвечающее именно трансрегиональной структурности Лимитрофа-Евразии.

IV

Вопреки Хатунцеву, я не считаю Великий Лимитроф стержнем геополитической организации континента чуть ли не с начала века бронзы. Конечно, нельзя не признать в этой полосе земель своего рода музея этно-культурных и религиозных древностей, сохранившихся по окраинам цивилизационных массивов. Таковы тибето-монгольский ламаизм, зороастрийские пережитки в Средней Азии, известные специалистам "заповедники" индо-европейского язычества в балто-балканской зоне и, наконец, роль Кавказа как прибежища реликтовых этнических семей, тысячи лет назад игравших виднейшую роль в судьбах Передней Азии. Однако подлинно лимитрофную структурную роль все эти края, на мой взгляд, обретают только в середине нашего тысячелетия, вместе со становлением России.

Все, что я писал выше о славянстве вообще, относится и к русским первой половины тысячелетия. Нельзя говорить о существовании русской цивилизации ни во времена Киевской Руси, ни для веков, когда политически данные этносы были частью Ордынской системы, а духовно — отдаленной поздневизантийской епархией. Первым фактором становления здесь цивилизации был крах Византии и означенная эмблемой Третьего Рима эмансипация русских от Средиземноморья. Фактором же вторым и главным — уничтожение Орды и ее обломков, движение русских к Уралу и дальше к Тихому океану, сделавшее их "особым человечеством на особой земле" в окружении "мирового басурманства". Опираясь на свою лесную и лесостепную ландшафтную нишу, русские взорвали старую внутриконтинентальную Евразию кочевников, огромную и зыбкую периферию всех цивилизаций, ни к одной из них не принадлежавшую, но всем грозящую. От этой Евразии остались окаймивший Россию Великий Лимитроф да тюрко-монгольские анклавы внутри воздвигшейся русской платформы, так же напоминающие о древнем состоянии этой земли, как баски или кельты в романо-германской Европе.

Кое-кто из моих оппонентов возмущен причислением Прибалтики и мнимой "Центральной Европы" к Лимитрофу-Евразии. Но не наследие ли старой Евразии, сжатой русскими в Лимитроф, — венгры из Приуралья, оказавшиеся на Дунае, поселения татар-караимов в Литве и "сарматская" мода в Польше XVI-XVIII вв.? Ни то, ни другое, ни третье явления не объяснить без ссылок на "синкретическое" состояние континента, которое предшествовало русской цивилизации, на ту эпоху, когда "недо-Европа" прямо переходила в степной мир, частично уничтоженный русскими, частично сведенный к Лимитрофу.

Две особенности отличали цивилизацию, возникшую на "земле за Великим Лимитрофом" в Новое время. Во-первых, ее, взявшую под контроль колоссальные площади евро-азиатского Севера, отличало очень небольшое популяционное ядро. Привыкшие превозноситься как "великая страна" и "великий народ" русские не желают реалистически на себя взглянуть как на крайне малочисленную цивилизацию. Те или иные страны раздробленной политически Европы могли трепетать перед суммарными размерами русской армии. Но если сравнивать людской потенциал России, исходя из задач, создаваемых ее геополитическим положением, не с населением отдельных европейских государств, но с численностью современных ей цивилизаций — евро-атлантической, средневосточной, китайской, индийской, Россия окажется среди них самой малолюдной. Правда, еще малочисленное выделяемые некоторыми культурологами из тихоокеанского мира в отдельную цивилизацию японцы. Но последние выросли в "человечество на отдельной земле", опираясь на ограниченное островное пространство, русским же послужили для этого площади, которые им было трудно сколько-нибудь полноценно обжить и освоить.

На деле русские едва ли смогли бы даже удержать эту платформу в XVII в., если бы, как любят заявлять наши "патриоты", Россия была вынуждена непрестанно сдерживать и Запад и Восток, пребывая под постоянным прессингом других цивилизаций. На деле это давление резко ограничивали как хребты, пустыни и леса Лимитрофа, так и народы, жившие в пределах полосы от современной Финляндии до нынешней Монголии, — полукольцо, внутри которого возникал "остров Россия".

Вторая же особенность нашей цивилизации заключается в том, что она — цивилизация "запоздавшая". Ей выпало идти на подъем в XVII-XIX вв., в пору превращения евро-атлантической цивилизации во всемирную, когда массы остального человечества, в том числе уроженцы древних платформ Индии, Китая, Среднего Востока, преобразовывались во "внешний пролетариат" Запада. К тому времени эти старые цивилизации уже пребывали в состоянии стагнации и упадка и не могли помешать "глобализации" Евро-Атлантики. Попытки же в XX в. местных элит привлечь народы под фундаменталистские знамена древней идентичности можно рассматривать как род постцивилизационного бунтарства, вписанного в "мир, который построил Запад". На этом фоне драматично выделяются судьбы России и еще более молодой Латинской Америки, в последнее время часто сопоставляемых в отечественной публицистике.

Если для каждой цивилизации она сама является единственно истинным человечеством, которому остальной мир предстает источником либо ресурсов, либо избыточных проблем, то русским и латиноамериканцам приходится утверждаться в беззаконном ч ложном мире, где их "единственно истинные" человечества заведомо выступают как человечества маргинальные. Кроме того, платформы северо-восточной Евро-Азии и Латинской Америки "запоздали" с цивилизационным всходом и в другом смысле: не только ввиду евро-атлантического опыта созидания цивилизации всемирной, но и относительно "осевой" эпохи возникновения великих религий, составивших основу самоопределения старых цивилизаций и источник фундаменталистских бунтов в наши дни. Как цивилизация только становящаяся, Россия к началу интенсивных контактов с Западом не наработала тех отвердевших культурно-сакральных форм, которые только и могут питать фундаменталистское сопротивление. Отсутствие таких форм в России XVII-XVIII вв. видно из относительной легкости петровских новаций и еще более — из отсутствия серьезных контрреформаторских попыток после кончины преобразователя. Вообще, в то время Запад, еще далекий от мировладычества и не способный серьезно давить на Россию за Великим Лимитрофом геополитически, воздействовал на нее прежде всего образцовостью (А.Солженицын, возможно, сказал бы "ставшестью") культурных форм, которой русские тогда еще не могли противопоставить нечто равносильное. У нас фундаментализм так же невозможен, как и в Латинской Америке: русские "фундаменталисты" сразу проваливаются или в византизм, или в культ Перуна, т. е. оказываются по ту сторону истории нашей цивилизации. Но в Латинской Америке цивилизационный подъем по-настоящему обнаруживается лишь в XX в. и особенно к его концу, отмеченному надломом евро-атлантической "всемирности", русская же цивилизация складывалась и росла под впечатлением того, как Запад шел к наибольшим своим триумфам. Мы поднимались в его тени и сами привыкли себя отождествлять с его тенью (напомню блестящую идею Б.Гройса о России как "подсознании Запада").

В результате русские — цивилизация малочисленная и запоздалая, но при этом уникально цепкая — делают ставку на псевдоморфозу (по Шпенглеру, псевдоморфоза — имитация внешних культурных, государственных, социальных форм, насыщенная иным смысловым содержанием, иным мировидением, как Европа в годы Возрождения являла собой псевдоморфозу античности). Их элиты, как правящие, так и культурные, усматривая в себе самих не то часть, не то ипостась цивилизации-лидера, стремятся сделать свои проблемы частью проблем Евро-Атлантики, если не основным содержанием ее истории. Это тот комплекс "похищения Европы", о котором я много писал и который в XVIII-XX вв. проявился, в частности, в намерении России выступать непосредственно европейской и средиземноморской геополитической силой. Отсюда, в мире трех последних веков мы обнаруживаем "сшибку" двух больших геополитических тенденций: Евро-Атлантика эволюционирует к "всемирности", а русские наседают на Евро-Атлантику, внешне имитируя и приспосабливая к себе ее культурные формы — ив том числе ее идеологии. Наш большевизм стал попыткой самоотождествления русского цивилиза-ционного "человечества" с квазирелигиозной идеологией "большого стиля", обретшей в России свое "истинное" отечество и сравнимой по мобилизационному импульсу с мировыми религиями. "Глобализация" Запада схлестнулась с притязаниями русских на мировую революцию, после которой они бы просто растворились в преобразованной ими "под себя" Евро-Атлантике.

V

Бесконечный спор между русскими "европеистами" и "евразийцами" оказывается довольно-таки смешон, когда мы осознаем, что "страна за Великим Лимитрофом", добивающаяся статуса европейской великой державы, собственно, не могла бы осуществить свои чаянья иначе, нежели в ипостаси "России-Евразии", т.е. империи, поглотившей Лимитроф. В самом деле, осуществление этих притязаний предполагало доступ России либо прямо к платформе коренной романо-германской Европы, либо к тем регионам — Среднему Востоку, Индии, позднее Китаю, на которые были нацелены интересы ведущих государств "всемирной цивилизации". Последствия такой установки я показал в "Острове России": практически подобный доступ обеспечивался лишь интеграцией земель Великого Лимитрофа в "тотальное поле" — геополитическое тело России, с постепенным сдвигом ее государственных границ к тем дальним пределам Лимитрофа, где уже прямо начинались европейская и средневосточная платформы.

На юге за такой край Лимитрофа можно принять тюрко-иранское (узбеко-таджико-пуштунское) этническое порубежье, на западе — подобный же переход от славянских к германским землям. Показательно, что именно эти области, где Лимитрофом "омываются" популяционные ядра соседних цивилизаций, дают нам в истории тот максимум распространения российской экспансии, в пределах которого империи удавалось закрепиться сколько-нибудь надолго. Все продвижения русских западнее Эльбы и южнее Памира были либо сознательно краткосрочными вылазками, либо кончались такими провалами, как афганская война.

Скажем четко и прямо: экстериоризация российской геополитики, ее сконцентрированность не на обживании своей платформы, а на непосредственном присутствии России в жизни чужих цивилизаций, прежде всего евро-атлантической, необходимо требовала интериоризации Великого Лимитрофа, включения его в Россию. Так создавалась структура "России-Евразии", в частности, под лозунгами "насаждения европейской цивилизации" и в России, и на подгребаемом ею под себя Великом Лимитрофе. В смысле более узком "евразийскими" называются те эпохи нашей геополитики, когда Россия, отбрасываемая сопротивлением западных держав или восстаниями самих лимитрофных народов, сосредоточивала активность на участках Евразии, ведущих к Среднему Востоку, Китаю или более далекой Индии. Однако показанная выше причастность к Лимитрофу также и Восточной — "псевдо-Центральной" — Европы побуждает рассматривать, наряду с "азиатскими" военным акциями, русское господство над Галицией, сюзеренитет над Венгрией и Польшей как реализацию имиджа "России-Евразии".

Когда Россия поглощает Великий Лимитроф, тогда Европа и Средний Восток оказываются сферой прямых геополитических интересов этой "России-Евразии". Ареалы же более отдаленные, вроде Африки за Сахарой, скорее могли попадать в область ее интересов миросистемных, менее зависимых от пространственного фактора и не предполагающих его прямого конвертирования в могущество или слабость России.

Такая модель "России-Евразии" позволяет по-новому прочитать историю русско-турецких войн XVII-XX вв., вскрывая в их мотивации пласт более глубинный, чем прагматическое стремление к черноморским проливам или византийско-панславистская демагогия. Балкано-анатолийский ареал — своеобразная "малая Евразия", через Закавказье и Восточную Европу примыкающая к Великому Лимитрофу, но исполнявшая функцию смычки между великими культурными ареалами задолго до возникновения России и ее Лимитрофа. С неолитических времен и позже, при хеттах, персах, греках, римлянах и византийцах, она была проводником взаимных влияний Передней Азии и Европы. Ту же роль "малая Евразия" сохранила и при турках — народе тюркской "парадоксальной" периферии (термин принадлежит М. Ильину) ислама, в середине нашего тысячелетия по-имперски вдохнувшем новую мощь в шпенглеровскую "осень" этой цивилизации, сыгравшем роль, аналогичную роли Ассирии — в месопотамском мире, Рима — в греко-эллинистическом и, возможно, США — в истории Евро-Атлантики.

Для русских "восточный вопрос" был шансом прорыва в тот защищенный анатолийской нишей придел ("филиал") Лимитрофа, который был посредником уже не между Россией и иными цивилизациями, а непосредственно между крупнейшими средиземноморскими "человечествами", на которые Россия стремилась спроецировать свою мощь. Турция же в ее развороте от Закавказья до Дуная представала как типично "лимитрофная империя" (наподобие Речи Посполитой), собирающая с опорой на свою нишу часть "большой Евразии" — в противовес России. Утверждение "России-Евразии" выглядело вечно незаконченным без балкано-анатолийского придела, демаскируя европейско-средиземноморский замах нашего великоимперского евра-зийства. В свою очередь "малая Евразия" из деградирующей империи позднего ислама становилась по преимуществу силой контрроссийского геополитического строительства на Лимитрофе. Отсюда — судьба Турции в последние полтора века: и ее яростная защита Западом от России, и ее вестернизация, и роль единственного неевропейского члена НАТО, и ее превращение в "свет южного евразийства", и неизбежность для русских "православной" игры на Балканах ради раскола и поляризации "малой Евразии". Этот "локоть, который России так и не удалось укусить", обнаруживает как различие двух Евразии — околороссийской и средиземноморской, так и их способность к целостному функционированию в качестве единой системы и — в ущерб евразийским позициям русских.

VI

Геополитические перемены начала 90-х гг., способные в представлении многих обернуться разрушением "истинной России" и переходом к "Анти-России демократов" на самом деле, как уже говорилось, должны быть описаны в категориях экстериоризации Великого Лимитрофа и утверждения вместо "России-Евразии" — впервые с XVII в. — модели "России в Евразии". Сегодня Великий Лимитроф после долгой русской гегемонии являет собой огромную зону слабо милитаризованных или практически демилитаризованных образований, пытающихся в комбинациях цивилизационных усыновлений и внутрилимитрофных сговоров обрести хоть какую-то опору для собственной политики. Что касается России, то по логике системных связей, представленных выше, экстериоризация Лимитрофа должна обернуться:

— интериоризацией российской геополитики, превращением ее в значительной мере в геополитику "внутреннюю";

— вытекающей отсюда федерализацией политического устройства России и подъемом местного самоуправления;

— большим кризисом идеологии "похищения Европы", автохтонистскими и изоляционистскими веяниями;

— отказом России от самоутверждения через прямое присутствие в геополитике соседних цивилизаций;

— идеологическим обесцениванием иллюзорной принадлежности России к западному цивилизационному клубу — иллюзорной потому, что никак не подтверждаемой геополитически и миросистемно.

Если сжатие России связано с кризисом "идеологии большого стиля", подвергавшей обширные пространства нашему цивилизационному "поливу", то сам этот кризис был не в последнюю очередь порожден двойным напряжением, пережитым "Россией-Евразией" в годы холодной войны. Это было одновременно и напряжение бесперспективной и бесцельной осады романо-германской Европы, и, с другой стороны, напряжение демографической исламизации и тюркизации нашей империи, смещения ее популяционного центра тяжести на юг — из России в Евразию. В начале 80-х гг. А.Зиновьев в "Гомо советикусе" уже предрекал освободительное восстание русских против "своего" Юга, а скандал вокруг переброски воды сибирских рек — первый за советские годы успешный политический демарш русской общественности — хорошо продемонстрировал ее воззрения на евразийское братство.

Европеистская псевдоморфоза России порождала эффект, описанный еще Н.Данилевским: этносы "России-Евразии", претендовавшие на западничество, чувствовали моральное право требовать для себя "суверенной" возможности войти в Европу помимо "полуазиатской" России. В свою очередь, прочие "народы древних цивилизаций" могли прокламировать свою выделенность на фоне имперской "недо-Европы", "ни рыбы ни мяса", представлявшей собой как бы нулевой уровень цивилизационной отмеченности. На практике республики, дистанцировавшиеся от России-СССР под лозунгами включения в некие свои "человечества", оказываются в положении цивилизационно-гео-политических "амфибий", окраинных полукровок в тех сообществах, которым они напрашивались в родство. Так возникает возможность перемаркировки: в варианте "России-Евразии" именно Евразия выпирает из России, в варианте же "России в Евразии" есть предпосылки для того, чтобы, говоря языком психологов, Россия выступила фигурой, а Евразия — фоном.

По всем этим причинам в ближайшие годы переход российских политиков на "цивилизационную" фразеологию и демагогию неизбежен. Вопрос лишь в том, в какой версии будет воспринят цивилизационно-геополитический подход, — в наиболее ли брутальной, с подгребанием православных или евразийских "братьев" и "битвами по разломам", или же в варианте с различением для цивилизации ядра и периферии и преимущественным приравниванием цивилизации в целом к ее ядру. В статье "Сюжет для цивилизации-лидера..." я доказываю, что в той мере, в какой цивилизационный критерий находит воплощение в реальной евро-атлантической геополитике, его трактовка тяготеет ко второму, "страусиному" варианту, отражая намечающийся уход цивилизации-лидера в оборону перед "внешним пролетариатом". Похоже, что тот же вариант будет выбран и Россией.

Известна искусственность наших нынешних границ. Однако молчаливому примирению с ними на какое-то время может способствовать признание того обстоятельства, что с функцией устойчивой цивилизационной базы или ядра лучше всего справляется Россия, имеющая полупрозрачные границы в геополитическом "ореоле" русских — по языку и культуре — или обрусевших территорий. Не случайно категории "базы" и "ядра" сейчас с впечатляющей настойчивостью маячат в выступлениях идеологов "национального возрождения" и "государства-цивилизации" от Солженицына до Кургиняна, проникая также на посвященные России страницы выходящих в последние годы учебников истории (см., например: [13, с. 452]).

В рамках модели, утверждающей как основную задачу "цивилизации в самообороне" сохранение и развитие "ядра", в его окруженности "окукливающей" (по выражению М.Ильина) периферией, миссия русских, остающихся на землях Лимитрофа, должна быть переосмыслена и обоснована по-новому. Тяготы, которые приходится переносить русским Казахстана, Приднестровья, Прибалтики, отчасти Украины, связаны с тем, что сегодня эти люди извне "прикрывают" нашу цивилизацию в годы ее жесточайшего испытания на жизнеспособность, ее продвижения к совершенно новому качеству. Именно так, на основе этой идеологемы, должны строиться отношения российской центральной власти с русскоязычными общинами Лимитрофа.

Модель "острова России" не означает "эмиграции из Евразии". Она, напротив, предполагает, что собственно геополитические внешние интересы России привязаны в максимальной мере к Великому Лимитрофу, тогда как проблемы других цивилизационных платформ для нас имеют скорее миросистемный, чем геополитический смысл. Однако эта модель требует проведения в Евразии такой внешней политики, которая ясно бы различала, где Россия, а где Лимитроф-Евразия. Мы должны сознавать, что не сможем ни ясно определить, ни последовательно осуществить свои миросистемные интересы (например, в том, что касается нашей торговли оружием за Лимитрофом), если не будем сохранять Лимитроф в качестве пояса относительной безопасности России.

С этой точки зрения должны рассматриваться варианты как новой "евразийской" интеграции, так и подспудного государственного дробления России, способные повлечь за собой ее "возвращение в Евразию", растворение в окраинах чужих цивилизаций, "в славянах и тюрках". (Для цивилизации вообще естественно состоять из нескольких государств, но не для цивилизации с такой численностью и такой площадью, как Россия, если, конечно, в этой малочисленной цивилизации есть инстинкт самосохранения.) "Евразийский проект" Н. Назарбаева, как многим казалось, нес такую опасность, и как раз с этим связана реакция на него в России. До известной степени он оказался сопоставим с призывами дудаевской делегации на переговорах в Грозном к воссозданию Советского Союза. Модель "острова России" с самого начала заключала в себе предупреждение против "евразийской стихии". Поэтому меня забавляет и трогает, когда охотно нападающий на "Остров Россию" Кургинян столь же настойчиво выступает против всяческого "использования тоски по интеграции ради разрушения ядра российских территорий".

Все наши геополитические тревоги последних лет могут быть представлены в категориях отношений между Россией, областями Лимитрофа и цивилизационными платформами, выходящими на Лимитроф с другой стороны. В некоторых случаях откровенно неясно, надо ли видеть большую опасность в экспансии на Лимитрофе чужих цивилизаций либо в движении самих народов этого пояса, способном "подмывать" платформы цивилизаций, включая Россию. Скажем, тюркская среда выглядит не очень благоприятной для фундаментализма и, казалось бы, естественно рассматривать Среднюю Азию на правах буфера, сдерживающего приближение исламского мира к России. Но мы видим, что по ряду вопросов, например, относительно статуса Каспия, у России больше взаимопонимания с Ираном, чем с тюркскими государствами Лимитрофа. А главное — для Ирана "альтернативное евразийство" может быть не меньшим источником головных болей, чем для России.

Еще один пример, совершенно однотипный. Как в условиях наползания Китая на Приморье относиться к сепаратистским движениям алтайских народов этой державы? Несомненно, кризис, который предрекают Китаю в среднесрочной перспективе некоторые экономические и политические авгуры, мог бы привести к "пробуждению" этой, ныне латентной части Лимитрофа, к появлению здесь новых образований или, скажем, резкому расширению границ Монголии. Приоткрывающиеся в наши дни реальные размеры синьцзянских и уйгурских запасов энергетического сырья могли бы стать в глазах части мироэкономических лидеров серьезным доводом в пользу ставки на "синьцзяно-корейский проект". Следует ли расценивать такой вариант сугубо позитивно — лишь как снижение китайского давления на Россию? Или нужно исходить из опасности для нас такого направленного "брожения" среди монголов и тюрок, которое могло бы перехлестнуть Транссиб и едва ли не отрезать Дальний Восток от России?

Эти сценарии напоминают о ситуации в Восточной Европе между мировыми войнами. В начале 20-х гг. Польша, восставшее из политического небытия лимитрофное государство, явно "подрывала" обе разделенные ею платформы, отторгнув у Германии Силезию и претендуя на Померанию, а у тогдашней России отхватив часть Украины и Белоруссии. В 1939 г. ущемленные государства перешли с двух сторон в наступление на недружественную им обоим лимитрофную империю. Третий Рейх и СССР стали лицом к лицу — и одна из держав получила в возмездие 1941 г., а другая — 1945-й.

* * *

Итак, что же такое для России Великий Лимитроф: по преимуществу защита, барьер, экранирующий неблагоприятные импульсы, идущие от других "человечеств"? Или опасность расточения России, ее погружения вновь в древнюю Евразию? Или общего ответа нет, и в каждой ситуации "довлеет злоба ее"?

Я не обсуждаю здесь в деталях очень многих вопросов, например, столь интригующего, как потенциал Великого Лимитрофа в поддержании не только военной, но и — что сейчас становится даже более существенным — продовольственной безопасности России с ее аграрным сектором, подорванным и большевистской модернизацией, и нынешними реформами. "Подстраховку" разумнее всего было бы почерпнуть в сельском хозяйстве лимитрофных государств, зависящих от сбыта аграрной продукции и не имеющих больших шансов на западных рынках, т.е. партнеров, которые не рискнули бы шантажировать Россию прекращением доходных для них поставок ради давления на те или иные ее политические решения.

Наконец, существует стратегическая проблема, на которую я решаюсь сейчас только указать. Это возможности, которые могли бы вытекать из конфигурации двух, пока что никак не состыкованных в нашей геополитике факторов: выхода России, пусть достаточно ограниченного, к Тихому океану и ее же доступа к Великому Лимитрофу на большей части его протяженности. Не заключен ли в этой конфигурации, конечно же, требующий гигантского труда для своего полноценного задействования, шанс России сыграть серьезную роль в стыковке тихоокеанского технологического ареала с рынками и ресурсами Лимитрофа — и тем самым поднять свой миросистемный вес, подключиться к пока что наглухо закрытой для нас сфере большого передела рынков? Об этом еще предстоит и говорить, и писать, а пока я (не без некоторой обычной для геополитиков маниловщины) лишь застолблю за собой эту тему "Тихий океан—Великий Лимитроф—Россия".

В конце августа 1995 г. в дополнение к китайскому желанию поучаствовать в каспийско-средиземноморском проекте появилось еще одно свидетельство тихоокеанского продвижения на Великий Лимитроф — обозначающееся американо-японо-китайское соглашение о строительстве нефтепровода из Туркмении через Узбекистан и Казахстан в Японию. На китайском своем отрезке — между Казахстаном и Японией — трансаэиатский нефтепровод, наверное, протянется через Синьцзян и Внутреннюю Монголию, т.е. по инкорпорированным в Китай межцивилизационным пространствам — "обмелевшим проливам". В придачу к нефтегазовым богатствам Синьцзяна китайцы могут получить новые проблемы: тихоокеанская экспансия на Лимитрофе, скорее всего, обернется встречным нажимом Лимитрофа на Китай.

Евразия может растворить и поглотить отступившую из Европы Россию. Если не поглотит — может задавить континентальной петлей, став ловушкой для страны, запертой в тупике континента. От нас зависит, чтобы в наши "островные" годы, в годы "окукливания" России и ее нового самоопределения, Евразия была для нас подлинным Великим Лимитрофом — Защищающим и Подпитывающим Пределом.

Источник: "Бизнес и политика", №9, 1995 г.

[1] Фролов В. Расслабленное сдерживание как реалистичная парадигма отношений России и НАТО // США: экономика, политика, идеология. 1995. №5.

[2] Межуев Б.В. 1989 год и Владимир Соловьев // Знание — сила. 1994. №2. С. 139.

[3] Правда. 15.03.95.

[4] Кургчнян С.Е. Россия: власть и оппозиция. М., 1994.

[5] Панарин А.С. Россия в Евразии: вызовы и ответы // Вестник МГУ. Серия 12. №5. С. 25.

[6] Неклесса А.И. "Третий Рим" или "третий мир": глобальные сдвиги и национальная стратегия России // Восток. 1995. № 1. С. 5-19.

[7] Мацкевич В. Чего не хватает, чтобы ответить на вопрос "Как нам обустроить Россию?" // Бизнес и политика. 1995. № 1. С. 55.

[8] Правда. 27.06.95.

[9] Цымбурский В.Л. Остров Россия (Перспективы российской геополитики) .

[10] Мацкевич В. Чего не хватает, чтобы ответить на вопрос "Как нам обустроить Россию?" // Бизнес и политика. 1995. № 1. С. 55.

[11] Цымбурский В.Л. Циклы похищения Европы.

[12] Хатунцев С.В. Новый взгляд на развитие цивилизаций и таксономию культурно-исторических общностей // Цивилизационный подход к истории: проблемы и перспективы развития. Ч.1. Воронеж, 1994.

[13] Яковец Ю. История цивилизаций. М., 1995.