Вызовы со стороны новых идентичностей: статус русского в современной России обескураживающе ничтожен
Волго-Уральский регион — новый homeland России. Здесь ключевая зона проникновения инокультурных идентичностей, регион активизации человеческих течений и внедрения чужих смыслов. Homeland всегда принимает на себя основной удар со стороны иных культур. Именно в нем сольются геокультурные, геоэкономические и — в случае большой войны — геополитические вызовы и угрозы. Справиться с ними, вынеся новый опыт, закрепленный в новых практиках и новой антропологии, и есть миссия опорной земли
Интервью Сергея Градировского редакции сайта "Конструирование будущего".
Часть первая: Человеческие течения, или Антропоток
— Сергей, вы ввели в обиход такое понятие, как "антропоток". Зачем? Ведь можно было продолжать пользоваться такими расхожими определениями, как "миграции", "переселение народов" или, наконец, "человеческие течения"?
— История этого понятия такова. Исследуя изменения в структуре идентичностей, происходящие у населения Приволжского федерального округа (далее ПФО. — Ред. ) и сопровождающиеся трансформациями этноструктуры, конфессиональной "карты" округа и, как следствие, ценностных рядов и предпочтений наполняющих округ сообществ, мы столкнулись с интереснейшим явлением, которое благодаря Сергею Переслегину получило название "западный перенос". Речь шла о неком фундаментальном процессе — глобальном человеческом течении, прослеживаемом на протяжении длительного исторического промежутка. Конечно, это течение может менять "русло", ускорять или замедлять свой ток, "обезвоживаться", образовывать "запруды", но при всем этом сохранять базовый вектор — на запад. Почему об это пришлось вспомнить в наши дни? В момент смены "модели развития", который сейчас переживает Россия, подобные "гольфстримовские" процессы могут повести себя крайне необычно. Что и подтвердили наши исследования. Именно тогда при Центре стратегических исследований ПФО была сформирована рабочая группа, одной из задач которой стало исследование таких специфических объектов, как идентичности и человеческие течения.
Лично для меня подлинным вызовом стал вопрос: каким образом человеческие течения можно переосмыслить, а затем изложить так, чтобы открылась возможность переописать их в ключе управленческих решений, то есть каким образом и в какой мере течениями можно управлять?
И это первый шаг в нашем понимании. Затем мы осознали, что значение имеет не только перемещение человеческих массивов в пространстве (собственно, что и описывается приведенными Вами понятиями — миграции, переселения…), но и ряд других параметров. Например, время. А если выйти из морфологического слоя и начать мыслить в функционально-деятельностном, мы обратим внимание на перемещения в области квалификаций и, что еще интереснее, в области идентичностей, с точки зрения смены ключевых культурных и социальных идентичностей.
Простой пример — реноминация, то есть переименование себя (был чувашем — стал считать себя татарином, был русским — стал евреем). Представьте, что элита какой-то страны частично принимает ислам (либо в результате прозелитизма, либо путем вхождения в элитный слой новых пассионарных, но инокультурных членов). Ведь такой факт вызовет фундаментальные изменения, которые повлекут за собой смену стратегий, причем не только культурных и конфессиональных, но и политических, экономических и даже технологических. Хотя формально вроде бы ничего серьезного не произошло: максимум пара десятков тысяч человек официально поменяли свою религиозную принадлежность (а кто-то и не менял, но оказался допущен к системам принятия решений). Если культура государства при этом оказалась слишком "плоской", это перевернет страну, если емкой — обогатит, а значит — усилит. Пример с исламом, возможно, несколько вызывающий, но говорящий сам за себя.
— И все-таки это ислам?
— Для схемы это неважно. Пусть будет буддизм или какое-нибудь новое "всепобеждающее учение"…
Таким образом, сначала возникло ощущение реальности , которая не укладывается в старую систему понятий, и, как ответ на терминологический голод, было сформулировано основополагающее понятие — антропоток .
Изначально антропотоком именовалось изменение количественных и качественных параметров какого-либо локального социума. Затем теоретической группой Сергея Переслегина была очерчена другая сторона этого явления: под антропотоком было предложено понимать любое изменение параметра, описывающего социосистему. Это крайне расширительное толкование. И вот, совсем недавно, мы пришли к согласию, что под антропотоком следует понимать любой социо-культурный процесс, ведущий к смене набора базовых идентичностей (для социо-культурного образования это звучит как "ведущий к трансформации социо-культурного ядра"). Еще позже были сформулированы параметры антропотока.
— И каковы они?
— Это пять зон повышенного внимания:
миграции населения, где наблюдается упомянутый выше "западный перенос"; для Волго-Уральского региона это эмиграция в европейском направлении и иммиграция с востока и юга (с отечественного Севера, из Сибири и с Дальнего Востока, плюс из Средней Азии и Закавказья); результаты действия данного течения можно описать как "вымывание" одного качества и "нанос" иного качества человеческого "материала";
демографии, где фиксируется депопуляция, а прогнозируется "перекрестное опыление" коренного и пришлого населения (метафора Генисаретского), результатом чего станет — продолжим метафору — плохо предсказуемый "плод" с неизвестными характеристиками;
квалификационной оснащенности населения — фиксируется как недостаточная даже для поддержания индустриальной фазы воспроизводства и, вероятнее всего, как недопустимая для инновационной;
социально-классовой структуры — фиксируется увеличение социальной поляризации (внимание к данной области — артефакт нашей исторической памяти, ведь последняя масштабная мобилизация, осуществленная большевиками, опиралась именно на возгонку классовых противоречий);
и культурно-идентификационного профиля , где наблюдается повышение гетерогенности, что имеет следствием изменение базовой — исторически сложившейся, привычной — структуры идентичностей.
(подробнее об этом см. Тезисы к докладу "Государство и антропоток" )
— Вы неоднократно использовали термин "идентичность". Термин пришел из психологии, был сильно модифицирован и в настоящее время в разных источниках начинен разными смыслами. Что для Вас суть идентичности — не на уровне определений, а на уровне "как вы это чувствуете"?
— Для меня идентичность — это, конечно, самоопределение, вплоть до онтологического. Если самоопределение не дотягивает до онтологии, оно не связано с идентичностью. Другими словами, моя идентичность — это то, ради чего можно совершить решающий поступок, может быть, единственный Поступок. В предельном выражении это теза Мартина Лютера: "На том стою, иначе не могу" .
— Можете представить себе человека, у которого нет идентичности? Уточню: возможно ли, чтобы человек в своем духовном развитии дошел до отрицания всякой идентичности?
— В буддизме — да (там таково Дао — путь разотождествления), а в других религиозных системах подобная цель даже не ставится. Например, авраамические религиозные системы характеризуются тем, что обучают человека удерживать идентичность, несмотря ни на что; опять же — "на том стою…". А потом, заметьте, если подлинная идентичность плотно связана с онтологией, то Ваш вопрос звучит так: можно ли представить человека без онтологии? — Да таких полным-полно! Вот только это не результат "духовного развития".
— Сформулирую по-другому: господин Хантингтон утверждает, что идентичности никогда не смешиваются. Вы согласны?
— Если г-н Хантингтон это утверждал, то и да, и нет, потому что — смотря какие. В последнее время мы обсуждали проблему типологии социо-культурной переработки религиозных идентичностей. Дело в том, что религиозную идентичность нельзя, к примеру, ассимилировать: она либо секуляризируется, либо прозелитируется (был человек христианином — стал мусульманином), либо синкретизируется (например, в Японии можно быть одновременно дзен-буддистом и синтоистом; подобное наблюдается и в Китае, и в Индии; а если посмотреть на финно-угорские народности, то там весьма своеобразно уживаются язычество с православием). Но Хантингтон, как мне кажется, затрагивал другой аспект проблемы. Идентичности, о столкновении которых он вещал, действительно не смешиваются — но преодолеваются. Ведь Вы лично в своем духовном росте ни в каком таком смешении, синкретизме не нуждаетесь. Поднявшись на вершину, Вы действительно окажетесь над "перегородками", которые не так уж высоко и простираются. Но на вершину прежде надо подняться. И в массовом порядке это невозможно.
— А может ли человек содержать в себе идентичности, с точки зрения окружающих, противоположные?
— С точки зрения окружающих — может, за счет более высокого уровня контура личности, который их связывает.
Часть вторая: Русский Ислам, или Синоним обрезания русских
— В этой связи вопрос. В Ваших работах встречается термин, который сам по себе, будучи только написанным, вызывает жесточайшие споры — либо абсолютное приятие, либо наоборот. Термин, который заключает в себе сложение идентичностей и, может быть, даже совмещение ценностей, которые обыденное общественное мнение считает невозможным…
— …И это "русский ислам".
Меня просто умиляет та агрессия, с которой эксперты-оппоненты и рядовые обыватели набрасываются на само словосочетание "русский ислам", причем с разных сторон и вполне антагонистических позиций. Православным кажется, что это синоним прозелитизма, так сказать, "обрезание русских"; они полагают, что "русский ислам — это изощренный способ исламизации Святой Руси, рожденный в чьем-то воспаленном уме". С другой стороны, национальные фракции российского общества, например, татары, считают, что, если русские перехватят лидерство еще и в исламе, то это завершится полной их ассимиляцией. Смысл беспокойства понятен. Но в свете ставки ряда казанских интеллектуалов на евроислам игра, которую они могут сложить с Европой, без русских и русского не удастся. А пока национальные меньшинства согласны исключительно на политкорректное словосочетание "российский ислам" — форму, которую они, к слову сказать, хотели бы приватизировать.
Представители "чистого" ислама критикуют термин с позиции концепта "единой уммы", обвиняя его в "местничестве" и считая, что нет никаких таких "локальных" исламов, но только Единый (легко бросается в глаза схожесть такой конструкции с претензиями на кафоличность христианского папизма; действительно, Церковь, учрежденная Христом, может быть только Единой и Единственной, но институционализация этого принципа противоположена самому принципу). Метафизический аспект концепта "единой уммы" неоспорим, но политический давно является предметом конкретных политических проектов и, конечно же, жарких дискуссий. Понятно при этом, как персы адаптировали под себя ислам — через шиизм, как народы Дагестана — породив уникальную мозаику таррикатов, как пытались татары на сломе XIX-XX веков — через джадидизм.
Таким образом, термин "русский ислам" оказался бьющим в самое средоточие интересов. Это значит, что речь идет о потенциальном политическом пространстве , которое порождает и на которое указывает данный термин. Вот только найдется ли тот политик, который осмелится данное пространство оформить и сыграть на стороне Будущей России? Или внутри России продолжится процесс оформления Представительства Ислама, а федеральная власть будет иметь к этому косвенное отношение в силу использования инструментов контроля и вмешательства прошлого века?
Однако больше всего меня беспокоит первая сторона обнажаемого термина. Ведь протест даже против упоминания в публичном пространстве сочетания "русский ислам" выражают не только православные правые, что абсолютно ожидаемо и понятно, но и обычные — "советские" — люди. Те, кто только недавно узнали, что по рождению своему они православные, но на самом деле с куда большим интересом читающие Рерихов и Лазарева, да к тому же до конца своей жизни напуганные современными СМИ исламской угрозой. Главное, что просматривается сквозь эти страхи, — посмотрите, насколько слабыми стали "русские": в ситуации с "русским исламом" они точно знают, что их русская идентичность проигрывает (в том смысле, что вытесняется исламской). Почему-то априори считается, что, когда русский принимает ислам, он переносит себя в пространство исламской цивилизации и перестает быть русским, а не наоборот — "орусивает" мусульманство. Почему-то "русскость " стала настолько слабой закваской, что нуждается в ряде других идентификационных подпорок. Все это, конечно же, есть проявление цивилизационной усталости, исторической дряхлости — вызов, который многие не хотят принять, попросту вытесняя его в языке психоанализа. Ведь ислам пришел на Русь, чтобы пробудить идентичность русских. Ведь статус русского (не в смысле человека, а исторического феномена) в современной России обескураживающе ничтожен.
Другая подоплека страха — это потеря уверенности в способности к социо-культурной "переработке" инородных элементов (это далеко не только ассимиляция, как многим может показаться, но и прокультурация, аккультурация, интеграция, натурализация и т.д. — см. отдельно). А ведь Россия всегда славилась этой способностью, что и сделало Русь Россией. В эпоху Иоанна Грозного до половины дворянских фамилий были тюркскими. Так Россия накапливала силы стать империей. А сегодня кавказцев не можем включить. Страх и зависть, порождающие агрессию, — позорище!
Я уверен, что восстановление исторической способности к социо-культурной переработке, способности к превращению иного в русское — вызов, перед которым стоит сегодняшняя Россия.
— Если подойти формально, то что же такое русский ислам?
— Это ислам, "пропитанный" русскостью, благодаря чему он становится комплементарен русскому началу, оказывается въязычен в русскоязыковое пространство. Это мощный социо-культурный ресурс России как действительно гетерогенной державы. При этом я понимаю, что он настолько же мощный, насколько и опасный, хотя это лишь общее умозаключение в отношении любого вида энергии (силы) — социальной, когнитивной, материальной.
Здесь также нужно подчеркнуть, что русская культура за века своего становления накопила такой потенциал, что может работать с большинством базовых идентичностей, представленных в современном мире. Способность переоформлять иное в свою знаковую систему — в этом и есть сила русскости .
— Вы говорите, что русский ислам — это некий вызов России, ее исторической возможности включать, поглощать, социо-культурно перерабатывать, продвигаясь в другие пространства. Но ведь одновременно это и вызов исламу, его способности включать, перерабатывать, нивелировать… Не говорит ли неприятие термина "русский ислам" исламскими лидерами об определенной слабости ислама, обратной стороной чего является преувеличение силы его геокультурных позиций?
— О какой силе и интеллектуальной смелости можно говорить, если они не смеют открыть "врата иджтихада"? Это свидетельство окостенелости — мертвенности огромных социальных пластов. Поэтому политический ислам, который прямо на наших глазах разворачивает свой глобальный проект, основного врага усматривает не в инородцах и иноверцах, а в самих мусульманах — клерикальных слоях, которые не придерживаются принципов единой уммы, заскорузли в своих догмах, проявляют корыстное отношение к Богу и, по сути, впали в ширк. В этом смысле геокультурный авангард исламского мира не может справиться с социо-культурной переработкой собственных сообществ. Понятно и другое: такое положение дел очень многих в мире устраивает, кроме самих пассионариев от ислама.
— Это напоминает фразу товарища Сталина о том, что худшими врагами коммунистов являются социал-демократы…
— Обычная история… Ислам во многом погряз в конкуренции двух концептов: "чистого" (единого, его же именуют экстремистским, а у нас в стране — "ваххабитским") и регионального (национального, местного) ислама. Второй концепт рассматривается в контексте формирования культурных симбиозов, при срастании ислама с какими-то иными цивилизационными основами. Известно, что ханафитский мазхаб и таррикаты наиболее толерантны к региональным особенностям, а ханбаллизм и современные формы политического ислама — наименее. В самих арабских странах в традиционной жизни мусульман адата куда больше, чем шариата. Правда, мне кажется, что американцы со своим геополитическим дуболомством помогут исламу преодолеть свои разногласия. Америка запустит этногенез. Весь вопрос: осознанно ли? Кстати, в отдельных европейских столицах это отлично понимают и готовятся к этому.
— А мы?
— Нет.
— ???
— Как любят повторять на брегах Невы, скорость эскадры определяется скоростью самого медленного корабля. Поэтому то, что наш округ вырвался вперед, может сыграть и дурную шутку. Наш взгляд в федералистском масштабе пока не институционализирован.
— Что может получить от русского ислама русская идентичность, русская культура, государственность? Прагматично: какая от русского ислама польза?
— Для меня это, в первую очередь, переоформление политического пространства с целью появления ресурса маневра. Помните тезу Данилевского о том, что мы для Запада своими руками постоянно из огня каштаны таскаем?.. Соответственно, если мы справимся с включением исламской составляющей раньше, чем Запад и Китай, то приобретаем определенный политический инструмент: к примеру, мы начинаем обсуждать повестку дня для ислама в европейской культуре и государственности, тем самым изменяя свое позиционирование в Европе.
Во-вторых, "географическое подбрюшье" нашей страны преимущественно исламское. С этим надо уметь жить и работать. А это даже не десятки — сотни миллионов "коранических душ" от Дарданелл до Гиндукуша.
В-третьих, это проблема рынков. Если мы сформируем интеллектуально сильное исламское ядро, которое в культурном смысле будет задавать стратегию исламского мира, то, конечно, получим целую систему рынков. В свое время эту стратегию осуществлял СССР, целенаправленно транслируя в мусульманский мир собственную идеологию. Современная Россия может сделать это с гораздо более низкими издержками, хотя бы потому, что на их языке, на языке их ценностей мы гораздо успешнее продвинем целый ряд основополагающих проектов и идей.
В-четвертых, это демонстрация кооперативных возможностей в современном мире, слишком хрупком для повторения ошибок прошлого века.
И, наконец, самое важно. Я исхожу из того, что России нужны новые источники социальной энергии. А новые источники антропной энергии — это крайне дефицитный товар. Сейчас мы находимся в преддверии удачи, когда нам нужно "оседлать" процессы, оформить право и принять полномочия на существующие источники.
Но геронтологическое мышление современных элит не позволяет работать с непривычными для них формами социальной энергии. Элиты предпочитают создавать искусственные образования, например, вкладывают деньги в партийное строительство. Но по поводу партийных организмов нужно понимать одно: они живут ровно столько, сколько длится их финансирование. Финансовый поток иссякает — умирает и партийная принадлежность (коммунисты — это исключение, принадлежащее другой эпохе; они прошлое, которое по-прежнему живет в настоящем). В России же — огромное количество социальной энергии, упакованной в самовоспроизводящихся формах христианских, исламских, буддистских общин, землячеств, профессиональных сообществ, когнитивных групп, которые "плодятся и размножаются и наполняют землю" в невероятном количестве. Научиться работать с этой энергией, использовать ее в государственных, общественных и корпоративных целях —чрезвычайно сложная, но достойная задача.
Что касается ислама, то в ряду источников энергии он ничем не выделяется, принадлежа к одному из кластеров социальной энергии. Но я становлюсь на политическую позицию: источники социальной энергии должны быть использованы по максимуму. Это дает преимущество в геополитической и геокультурной игре в современном мире.
— Как говорил Сергей Кургинян, работать придется всегда — либо в своем проекте, либо в чужом, но работать обязательно придется.
— Это еще из Ветхого Завета: "в поте лица твоего будешь есть хлеб "... Нет тихих заводей, везде сплошные течения: перестал грести — и тебя снесло. И Будущее неопределенно не у тех, кто плывет и борется, а у тех, кто отдался на волю течения.
— Назовите хотя бы одну из социо-культурных задач России в свете исламского проекта?
— Задача создания русскокультурного Тафсира — принятого, авторитетнейшего толкования Корана в отечественном культурном смысловом поле — сомасштабна задаче создания автомата Калашникова.
— Но все это чертовски опасно…
— Да, это поле рефлексивной борьбы: мы проиграем, если окажемся менее сознающими. Но парадокс заключается в том, что мы проиграем и в том случае, если из страха перед "духом неопределенности" останемся в стороне.
Часть третья: Новый homeland России
— Вы работаете в Приволжском федеральном округе. ПФО постоянно привлекает внимание, оттуда приходят новые мысли, новые социальные инициативы — почему так?
— Думаю, Волго-Уральский регион (ПФО занимает львиную долю его территории) — это новый homeland России, "опорная земля" Федерации. Старый homeland, включающий центральный район освоения и Москву, деградирует. Москва — это отдельный супер-город, включенный в мировую систему супер-городов, и России он принадлежит куда меньше, чем этой системе.
Волго-Уральский регион фантастичен! Пространство с ключевым каркасом городов-миллионников: Нижний Новгород, Казань, Пермь, Уфа, Самара, Саратов-Энгельс, Челябинск, Екатеринбург, Волгоград, плюс Оренбург и Астрахань — наши каспийские и среднеазиатские ворота. Эти города вырабатывают и ключевой промышленный, и ключевой когнитивный продукты, они же абсорбируют все основные человеческие, товарные и финансовые потоки (минус Москва, Питер и еще несколько городов России), в них реализуются планы по созданию торговых и промышленных империй центра страны и т.д., и т.п. Здесь же пересекаются два ключевых евразийских коридора: Транссиб и Волго-каспийский южный коридор. Сюда же придется основной удар миграционных потоков с Юга.
В этом котле кипящей конкуренции, с развернутыми практиками по переописанию пространства контроля (см. Пермь, Самара, Казань, Екатеринбург), названными Владимиром Княгининым процессом "новой регионализации" (см., например, доклад ЦСИ ПФО Полномочному представителю Президента РФ в ПФО 2000 года "На пороге новой регионализации России"), постепенно "вывариваются" новые когнитивные и идентификационные представления и новые хозяйственные практики будущей России.
Так что Волго-Уральский регион — новая опорная земля России. Все интересное, наиболее значимое для будущего России будет происходить там.
— Действительно, homeland! И при этом алармистско настроенные источники (в том числе в группе "Конструирование Будущего" ) заявляют, что именно ПФО есть основная зона проникновения иных идентичностей, зона активности человеческих течений, и внедрения чужих смыслов...
— Совершенно точно, потому что именно homeland всегда принимает на себя основной удар со стороны иных культур. Именно здесь сольются геокультурные, геоэкономические и — в случае большой войны — геополитические вызовы и угрозы. Справиться с ними, вынеся новый опыт, закрепленный в новых практиках и новой антропологии, и есть миссия опорной земли.
— А что случится, если homeland не сможет перерабатывать поступающие в него энергии?
— Он — как опорная земля, как "крыша" евразийского мира — рухнет. И в России будет запущен процесс распада. Для одних районов страны это обернется массовыми миграциями, в других начнется тотальная смена базовых идентичностей, подстройка под новых "хозяев", в третьих произойдет банальный аншлюс.
— Какой продукт Вы готовите? Что будет происходить после изучения человеческих течений, идентичностей и прочих диковинок, что — изменяющее реальность, кроме ряда теоретических разработок, семинаров, конференций, организационно-деятельностных игр?
— У нас есть достойная история появления определенных продуктов. Это, например, работа с конфессиями и выработка принципов конфессиональной и этнокультурной политики, которая частично институционализирована, в том числе и на федеральном уровне, через передачу неких управленческих новаций и решений. (Кстати, бывший заместитель полпреда Владимир Юрьевич Зорин стал министром РФ, который в Правительстве курирует данное направление.)
Сегодня перед нами стоит задача по смене масштаба проблемы: мы начинаем заниматься не только отдельными институциями и конкретными антропоструктурами, но и формировать некоторый сюжет — осуществлять цепочку шагов: изменять, решать, создавать новые антропоструктуры (как правило, не напрямую, а поддерживая живые инициативы снизу). Таким образом, мы считаем, необходимо выработать "рамочную" политику, которая содержала бы в себе опыт других, предваряющих политик — национальной, этнокультурной, в отношении землячеств, диаспоральной, приграничной, миграционной и, наконец, политик интеграции, адаптации и натурализации — но по-новому связывала бы их в единую политику.
Другой аспект ответа. Сложилась культура подготовки и продвижения ежегодного доклада Центра стратегических исследований ПФО полпреду, а от полпреда, соответственно, — президенту страны и затем вниз — федеральным и региональным ведомствам. В 2000 году это был доклад под названием "На пороге новой регионализации России", в 2001-м — "Государство. Разграничение полномочий ". Доклад 2002 года, который сейчас находится в работе, носит рабочее название "Государство и антропоток ".
Честно говоря, хотелось бы куда больших подвижек и изменений. Так что будем стараться улучшить проектную составляющую нашей активности.
— "Контроль", "управление", "модификация" — выберите из этого ряда или назовите по-своему, что описывает взаимодействие государства с проблемой антропотоков?
— В настоящее время это — "судорожная защита", в Будущем — "конструирование", "управление" и "утилизация".
— Само по себе усиление антропотоков — это опасно?
— И да, и нет. Это как увеличение напряжения ЛЭП. Ежели ЛЭП не приспособлена, то результат предсказуем (и в дело вступают люди легендарного Шойгу). В этом смысле, конечно же, вырабатываются уравнения, оценивающие, какие объемы, какое качество поступления нового, не переработанного социо-культурного материала может вызвать социальный протест, вспышки ярости и бунты. А от того, как власть реагирует на эти процессы, поощряет ли, к примеру, противостояние различных культурных фракций, зависит многое. Вот пример Иркутска: территории не заселены, а отношение к пришлым столь же агрессивное, как и в местах переселенных, наподобие Краснодарского края. В Иркутске же бытует термин, определяющий пришлое население в противовес "коренному", — их там называют "навозными" (с ударением на второй слог). Хотя их бедным почвам навоз явно бы не помешал…
— Почему Вы решили обсуждать тему антропотоков не на конференции, не на экспертном совещании, а на ОДИ, да еще с молодежью из Школы культурной политики, которая приехала в Барнаул учиться?
— Общий ответ: игра — самый мощный из всех известных и доступных мне инструментов коллективной работы. Тема же настолько многоаспектна, что впору применять самые мощные инструменты. Другая сторона ответа — в свете положения организационно-деятельностных игр, их социальной функции: игра позволяет работать с идентичностью участников действа. И, наконец, почему бы и не использовать то, что антропоток — это способ привнесения новых идентичностей, а "натурализация" — социо-культурная переработка с целью размываемую идентичность сохранить, продлить? Пространство ОДИ можно рассматривать как средство проведения некой социо-культурной переработки участников игры — в той мере, как они входили в тему, в той мере, как они меняли свою систему координат, все больше отказываясь от первоначальных представлений об антропотоке как о миграции, постепенно вбирая в себя новую знаковую систему, более широкий горизонт мышления... Результаты игры до сих пор оцениваются, переосмысляются.
— Вопрос, традиционный для интервью группы "КБ": если бы у Вас была возможность одним мановением руки изменить реалию жизни, "все равно какую", что бы Вы сделали?
— Никогда в такие игры не играл. Зачем?.. Но, возможно, изменил бы себя… Точно, начал бы с себя.
2002 г.
|