Главная ?> Геокультура ?> Концептуальные основы ?> Интерпретации понятия ?> Последний геокультурный выбор России — "с краю стола богатых и сильных"
Версия для печати

Последний геокультурный выбор России — "с краю стола богатых и сильных"

Интервью Вадима Цымбурского "Руссому Архипелагу"

От редакции. Интервью с Вадимом Леонидовичем Цымбурским планировалось "Русским Архипелагом" еще до трагических событий 11 сентября. Нас интересовала в первую очередь трактовка виднейшим отечественным геополитиком понятия "геокультура", а также его мнение о том, какую геокультурную стратегию должна развивать Россия в XXI в. Дополнительную актуальность разговору о геокультуре придал выход в свет первого на русском языке сборника статей американского ученого Иммануила Валлерстайна "Анализ мировых систем", введшего понятие "геокультура" в лекскикон социальной науки (в ближайшее время мы предполагаем разместить на сайте некоторые фрагменты книги). Но после нью-йоркской трагедии и начала террористической операции США и их союзников обойти вниманием в разговоре с Цымбурским нынешние геополитические перспективы России мы, разумеется, не могли. Тем более что события сентября-октября 2001 г. оказались напрямую связаны как с неизбежной трансформацией геокультуры мировой системы (каковую еще в 1991-1992 гг. предсказывал Валлерстайн), так и с будущим геокультурным положением нашей страны в этой системе.

Российская цивилизация и ее геокультура

— Вадим Леонидович, термин "геокультура" становится все более популярным в российском научном дискурсе. Не могли бы Вы рассказать о своем понимании "геокультуры"?

— Понятие "геокультура" достаточно новое для России. Между тем, если вглядываться в русскую историю, в историю русской геополитики, то можно увидеть, что фактически геокультурные критерии и геокультурные механизмы на протяжении истории этой геополитики были едва ли не доминирующими.

В конечном итоге, что мы понимаем под геокультурой? Давайте обратимся к Валлерстайну, который впервые ввел этот термин. Под геокультурой он понимает некоторый культурный способ организации мирового пространства с выделением обществ, входящих в цивилизационное ядро существующего мира, обществ, оказывающихся периферийными, изгоями, и обществ, занимающих позиции так называемой полупериферии. Это очень важный момент. Иначе говоря, речь идет о культурном основании организации мира, о геополитике, строящейся на культурных критериях различения "своих" и "чужих". Подчеркну, не политических "друзей" и "врагов" по К. Шмитту, а именно культурно своих и культурно чужих, усваивающих определенные ценности и не усваивающих их.

Обратим внимание также и на другие моменты рассуждения Валлерстайна о геокультуре. Во-первых, на его указание, что расизм является постоянной изнанкой либерализма, что этот принцип дискриминации, выделения включенных и отличения их от исключенных — фундаментальная черта либеральной геокультуры. И, второе, — указание на страшную подвижность этого критерия, к примеру, на то, что скандинавы, являющиеся сейчас естественной частью западного мира, в какое-то время рассматривались как варвары (и когда-то могут оказаться в таком же положении).

Это очень важный момент. Потому что, если мы откажемся от главного постулата Валлерстайна, от того, что в мире существует столько цивилизаций, сколько существует экономических систем, т.е. одна цивилизация, если мы допустим существование в окружающем нас мире энного количества контекстно связанных цивилизаций, встроенных в главенствующую контекстно свободную, если мы будем рассматривать нынешний мир как мир множества цивилизаций, мы убедимся в том, что, с точки зрения каждой из них, возможны собственные принципы различения своих, чужих и не вполне чужих. Как в исламе: пространство мира, пространство джихада и пространство мирного договора.

— Это, видимо, те люди, которыми можно маневрировать периодически?

— Именно так. Мы увидим, что, в конечном счете, каждая цивилизация, каждое цивилизационное сообщество располагают собственной геокультурой, собственной техникой геокультурного проектирования. Если исходить из этого и рассматривать геокультуру просто как форму геополитики, основанную на различении культурно "своих" и культурно "чужих", и, более тонко, — на различении включенных в цивилизационное ядро, исключенных и находящихся в промежуточном пространстве, то мы увидим, что практически вся российская геополитическая история основана на сложнейшем манипулировании геокультурными критериями.

Достаточно вспомнить, например, какое исключительное значение (как показал Андрей Леонидович Зорин в своей книге) имели в конце XVIII века для русского геокультурного самоопределения греки, которые к середине XIX века уже не представляли для России никакого интереса. В ту пору вся константинопольская тема рассматривалась в увязке со славянским вопросом, который для XVIII века для нашей страны уже не имел никакой акутальности. Иными словами: кто для России свой, кто для нее чужой — каждый раз определялось заново с утилизацией совершенно особого набора культурных (вероисповедных, лингвистических и т.п.) критериев.

— Но ведь пафос Валлерстайна, когда он пишет о геокультуре, — в том, что "своим" для современной западной цивилизации стало все пространство земного шара.

— Если бы Валлерстайн исходил из такого постулата, он не выдвинул бы тезис о расизме как подоплеке либерализма. Он не стал бы настаивать, что либерализм — это всегда геокультура с двойным дном, с одной стороны, претендующая на готовность включить всех, а, с другой стороны, жестко дискриминирующая и отметающая значительную часть человечества как недозревшую, неспособную, неподготовленную и т. д.

— Но ведь именно это он и называет противоречием нынешней геокультуры?

— На самом деле это вовсе не противоречие. Это просто естественное качество любой геокультуры. Валлерстайн просто не хочет понять, что в мире существует не одна цивилизация — то, что, скажем, было совершенно очевидно Фернану Броделю. Бродель исходил из того, что любое сообщество, являвшееся в какое-то время обособленой геоэкономикой, в последующие века, даже интегрировавшись в большое геоэкономическое пространство, сохраняет потенциал обособленной цивилизации, обособленного самосознания.

Валлерстайн просто объявил, что в сегодняшнем мире существует столько же цивилизаций, сколько в нем мир-экономик, то есть одна. Поэтому и геокультура тоже одна — планетарная. Прошлое народов никак не влияет на их нынешнее положение в мировой системе. Если бы Валлерстайн учел принципиально иной подход своего учителя, то он должен был бы признать и возможность альтернативной точки зрения, согласно которой геокультур в мире может быть значительно больше.

— Иначе говоря, мы имеем не конкурс на одну геокультуру, о чем он все время пишет, а множество геокультур?

— Для Запада действительно имеет место конкурс на господствующую в рамках мир-систему геокультуру. Но для контекстно встроенных цивилизаций существуют свои разновидности такого конкурса. Валлерстайн, конечно, прав, что в эпоху, когда Запад в самом деле пленил мир идеей развития, идеей универсального развития и универсального сближения, прямо как та апокалиптическая Вавилонская блудница, которая развратила всю землю, в это время, действительно, почти во всех цивилизациях взяли верх конвергентные варианты геокультуры, ускоренного развития и сближения. По мере того, как такого рода идеологии терпели поражение (что мы и видим сейчас), в этом конкурсе закономерно начали побеждать другие варианты геокультур.

— Очень интересная мысль, которую мне бы хотелось зафиксировать. По-Вашему, Валлерстайн абсолютизирует какой-то определенный момент развития миросистемы?

— Конечно. В мире сейчас действительно только одна абсолютно контекстно свободная цивилизация, развивающаяся в соответствии со своей собственной контекстно свободной логикой. Но он не учитывает, что в ее рамках продолжают сохраняться масса контекстно связанных, контекстно встроенных цивилизаций со своей исторической памятью и со своим геокультурным конкурсом.
В ряде случаев геокультура порождается какой-то конкретной цивилизацией. В то же время геокультуры могут выходить за цивилизационные рамки, выступая как большое предложение данной цивилизации многоцивилизационному человечеству. В общем-то, это касается геокультуры "девелопментализма", в том числе в ее русской (ленинской) версии. И, тем не менее, надо признать, что иногда в качестве геокультурных субъектов способны выступать народы и страны, хотя и не входящие в ядро той или иной цивилизации, в том числе принадлежащие к цивилизационным лимитрофам, но, тем не менее, отстаивающие программу разделения мира на "своих" и "чужих" и, по возможности, политику, вытекающую из такой программы.

— Одно замечание насчет Вашего определения геокультуры. Недавняя речь Буша, произнесенная им при начале бомбардировок Афганистана, подтверждает Ваши слова. Вы помните, он перечислил огромное количество союзников Америки (чуть ли не Японию, которая вообще никакого участия не принимает в операции). А Россию, которая в основном и поддерживает Северный альянс, упомянуть забыл.

— Это очень назидательно. Это ясно показывает судьбу, кандидатом на которую является Россия после окончания этого похода.

"Остров Россия" в условиях глобальной нестабильности

— Теперь перейдем к этому походу в той мере, в какой его последствия затрагивают тему геокультуры. Восемь лет назад появилась Ваша статья "Остров Россия". Теперь наступило время своеобразной верификации некоторых высказанных Вами суждений. Через восемь лет, я заметил, слишком многие события как будто проигрываются заново. Вот два примера: в 1991 году ушел в отставку президент Горбачев, через восемь лет — президент Ельцин; в 1993 году в центре Москвы стреляли в Парламент, через восемь лет в Нью-Йорке взорвали Всемирный торговый центр.

После выхода той статьи Вас стали называть "неоизоляционистом". Высказывалось также мнение, что, предлагая России "укрыться" на острове, Вы тем самым обрекаете страну на не-развитие, на долгий период стагнации. Что Вы можете сейчас сказать по этому поводу?

— Кризис "девелопментализма", отмечаемый Валлерстайном с конца восьмидесятых, выразившийся в общем — и в мировом центре, и на мировой периферии — недоверии к идеям догоняющего развития и породивший на Западе новую геокультуру постмодерна, имел важные последствия для России. Валлерстайн тысячу раз прав в том, что ленинский вариант "девелопментализма" оказался наиболее чуток к мировым переменам, создавая в СССР ощущение страшной зашлакованности империи неинтегрированными, рвущимися в разные стороны элементами. Реакцией на это новое сознание стало сжатие России до континентального острова. Что же мы видим сегодня? С одной стороны, отчаянные попытки на либеральной основе гармонизировать идеи догоняющего развития, в том числе развития срезающего, надежды срезать очередную историческую петлю и вырваться сразу туда, где Запад окажется на очередном витке. Люди, развивающие эти идеи, не учитывают того, что формирующаяся в мире идеология "клуба господ" обрекает Россию в случае преследования этой стратегии, при наилучшем варианте, на участь Японии 1998 г., жертвы целенаправленно организованного банкротства. А при варианте наихудшем — на то, что предсказывают Михаил Делягин и некоторые эксперты из его института: чем быстрее будет возрождаться экономическое самостояние России, тем вероятнее применение против нее прямой силовой деструкции — по югославскому сценарию — под предлогом защиты прав человека, прав национальных меньшинств, прав центрально-азиатских наркоторговцев или еще чьих-то прав.

С другой стороны, у нас сложилась более реалистичная группировка экспертов, отвергающих любые иллюзии "догоняющего развития", не видящих для России как она есть никаких мировых функций и делающих ставку, прежде всего, на выделение внутри нее элитных группировок, способных найти для себя собственное место на "краешке стола господ". Иначе говоря, эти эксперты стремятся обрести для себя подобие сепаратной геокультурной идентичности за счет отказа от геокультурной субъектности России как национального целого. По сути, речь идет о том, что "господа" по ходу планирования мира будут планировать и эту группу, а она в качестве квази-национальных золотых мальчиков станет транслировать на Россию заказ "господ".

Как видим, наше компрадорство оказывается следствием нашего культурного инфантилизма, нежелания, неготовности и страха взглянуть в лицо наступающему цивилизационному одиночеству "Острова России", свернувшего тот мировой проект, которым определялось место нашей страны в Ялтинском раскладе. Такая компрадорская установка, оформляясь пафосом вхождения в будущее, а не выстраивания будущего, на самом деле не предполагает даже и сохранения России. Все сводится к тому, чтобы золотым мальчикам быть оптимальными, прагматичными, эффективными в сшибании кусков с господского стола, который провозглашается столом геокультурно и цивилизационно "своих".

Крах геокультуры "девелопментализма" не просто обрекает отсталых вечно пребывать отсталыми или оставаться при бессильном моральном протесте: я полагаю, что в ближайшие годы мы будем присутствовать при возвышении геокультур, ориентирующих силы периферии на дестабилизацию и сокрушение мирового центра, прежде всего, его анклавов, погруженных в Третий Мир. Как хунвейбины были истинными героями 1968 г., так талибы оказываются политическими героями наших дней.

— В статье "Остров Россия" Вы также писали, что России следует использовать имеющиеся у нее геополитические преимущества, чтобы оказаться в стороне от войны богатых с бедными.

— Я исходил из простой идеи. С середины XIV века Запад переживает сверхдлинные (150-летние) милитаристские циклы, которые связаны с постепенным преобразованием его фундаментальной исторической биполярности. Если первоначально эта биполярность Запада состояла в противостоянии приатлантической Франции и глубинно-континентальной Священной Римской империи германской нации, то далее эта схема претерпевает ряд преобразований. Сперва она переходит в противостояние Англии и объединенной вокруг Берлина Германии. Далее наступает следующий поворот.

Сначала это противостояние было конфликтным напряжением внутри так называемой коренной Европы Карла Великого. Потом оно стало противостоянием внутри "большого" Запада, возникшего за счет расширения Европы Карла Великого с прихватом британского острова и германских земель восточнее Эльбы. На следующем этапе оно преобразуется в "холодную войну" Соединенных Штатов Америки и СССР, т.е. — с одной стороны, государства, лежащего за океаном, а с другой стороны, государства, фактически не входящего в систему Запада, прилегающего к Западу извне, образующего с ним особую историческую метасистему Европа-Россия.

Для меня это было очень важно. Ялтинская система в моей модели рассматривалась уже не как ресурс собственно биполярности Запада, но как тот потенциал, за счет которого воспроизводится его внутреннее противостояние. Для меня было ясно то, что Ялтинская система означала, собственно говоря, переход к противостоянию внутри Запада в новую форму — "West against the Rest". Запад против всего остального. Запад консолидируется вокруг нового центра, вынесенного за океан, а вместо восточного центра выдвигается внешний противник, противостоящий западному сообществу как таковому.

Что из этого вытекало на следующем этапе? Либо Россия начинает мировую войну и в случае победы интегрирует в себя по возможности весь западный мир, что означает чудовищные мутации в ее идентичности — я об этом специально написал в "Острове России". Либо она отказывается от этой попытки и тогда она выпадает из системы "West against the Rest". На роль главного представителя этого the Rest в таком случае через некоторое время выдвигается кто-то другой — исламское ли сообщество или Китай. Но тогда что остается на долю России?

Я специально показал в ряде работ, что государства, которые утрачивают свою функцию в этой биполярности, сохраняются в рамках данной конфликтной системы на следующем этапе как своего рода нефункциональные, приграничные швы. Например, в раскладе противостояния Англии и Германии промежуточным, ослабленным, малофункциональным звеном оказывалась Франция (вспомним ее капитуляцию в 1940 г.). В рамках ялтинской системы аналогичным промежуточным буфером и швом стала Западная Германия — брандтовско-шмидтовская — с ее сомнительной восточной политикой. Россия, отказавшаяся нести функцию the Rest, становится этим государством-швом в рамках складывающейся новой мировой системы.

А это означает, что в случае актуализации конфликта Запада со своим "иным" она рискует своим существованием. Вопрос, который стоял передо мной, когда я писал "Остров Россию", был в том: какая возможна политика для России, чтобы избежать этой судьбы — судьбы шва?

— А Вы считаете, что эта судьба плохая? Вам ведь могут сказать, что нынешней Германии не так уж и плохо живется.

— Германия успела встроиться, втянуться в западное ядро. Она стала швом на границе западного ядра и в этой связи приобрела собственную функциональность. Россия таковой приобрести не сможет.

На протяжении целого ряда столетий существовала большая система, судьбу которой я пытался проследить специально, — система Европа-Россия. До поры до времени Россия в рамках этой системы была резервом, поддерживающим внутреннюю биполярность Запада. На следующем этапе эта система стала формой существования более глубинной системы — "West against the Rest".

Теперь, когда Россия перестает быть как резервом внутренней биполярности Запада (по крайней мере, пока не сбудутся чаяния Дугина и его единомышленников), так и представителем мирового "Другого" в противостоянии Западу, она утрачивает любую международную функцию. У России сейчас нет ни функции, ни назначения, ни смысла.

— С Вашей точки зрения, это хорошо или плохо? Геополитически осмысленно или нет?

— Если Россия не сможет уйти из поля мировых конфликтов, это катастрофично. Это означает, что она — шов, который должен быть рассосан и расточен. Единственный выход для России — попытаться разработать и реализовать стратегию, которая вывела бы ее за пределы этих мировых конфликтов — за пределы конфликтов, которые Хантингтон рационализирует как "West against the Rest", а Валлерстайн — как "Центр против Периферии".

Другое дело, что такая задача актуальна, только если мы рассматриваем Россию как целостное государственное образование. Если мы исходим из ценности этого образования. Если же мы, напротив, предполагаем, что у власти находится элита, которая исповедует другие ценности, тогда эта проблема снимается.

— Остановимся пока на этой ценностной рамке. В "Острове Россия" Вы написали, что у России есть определенные геополитические резервы, которые позволят ей осуществить выдвинутую Вами стратегию.

— В дальнейшем я попытался развить эти положения. И начиная с "Метаморфоз России", в "Земле за Великим Лимитрофом", "Народах между цивилизациями" и, наконец, "Геополитике для евразийской Атлантиды", я попытался обосновать эти возможности. Если в статье 1993 г. "Остров Россия" я рассматривал окружающие Россию территории-проливы как данный ей стратегический пояс безопасности в новой обстановке, то к концу 90-х все для меня гораздо острее встала проблема геоэкономических и силовых игр, разыгрывающихся на пространствах Великого Лимитрофа, проблема развертывающихся здесь вариантов геополитической сборки, опасных для России. Свернув геокультурный проект советского коммунизма как вариант "девелопментализма", мы не могли удержать лимитроф в поле своей империи, но тем отчетливее к концу 90-х становится видно, что за Великий Лимитроф как за пояс нашей безопасности, наш "защищающий и подпитывающий предел", предстоит серьезно бороться.

Модель "острова" была решительным возражением как против попыток пристраиваться к "столу господ", так и против азианистского эпигонства, стремления объявить те или иные силовые центры Азии геокультурно "своими" для России на тех странных основаниях, что русские якобы всегда мечтали об Индии, что православие и ислам одинаково не уважают ростовщичество, что с Китаем нас объединяет память о Чингисхане и т.п. Тезис о сжатии России как избрании пути геокультурного одиночества побуждает разрабатывать проекты сотрудничества силовых и экономических центров, выходящих на Великий Лимитроф к востоку от Черного моря, как проекты, я бы сказал, геокультурно-холодные. Сразу замечу, это не значит, что эти проекты — геокультурно-нейтральные, игнорирующие фактор геокультуры, — поскольку отталкиваются они от геокультурной реальности Великого Лимитрофа. Я готов обсуждать вопрос о партнерстве России с Китаем и Ираном лишь с оговоркой, что речь должна идти не просто о прагматическом партнерстве в сообществе "своих", как было между нациями-государствами в Европе Нового времени, но о небывалом еще геоэкономическом и политическом взаимодействии между соседствующими "чужими". Кстати, Хантингтон считает, что ничего подобного получиться не может, поскольку державы с давними имперскими традициями должны перессориться из-за претензий каждой из них на главенство. Для меня это очень сложный вопрос. Именно поэтому я уделил так много внимания проработке геоэкономического бэкграунда подобного союза — такого бэкграунда, который исключал бы попытки раздела Лимитрофа и, наоборот, определял бы заинтересованность трех держав в поддержке формальной суверенности государств "новой" центральной Азии.

— В какой степени эти возможности сохраняются сейчас, когда фактически конфликт между Западом и остальным миром идет, хотя еще не на наших южных границах, но уже на южных границах СНГ, защищаемых нашими войсками?

— В этих работах я ввел понятие великого межцивилизационного пояса (лимитрофа), который тянется от Прибалтики через Восточную Европу, охватывает Кавказ, охватывает постсоветскую, "новую", Центральную Азию и так называемую "старую" Тибето-Синьцзяно-Монгольскую Центральную Азию и кончается в Корее. Я исходил из того, что этот пояс прочно дистанцирует Россию от силовых центров, сложившихся на платформах других цивилизаций, и определенная политика, проводимая в рамках этого пояса, позволит России обеспечить себя против прямых атак со стороны соседних приокеанских силовых центров.

Что предполагала эта политика на (как я назвал его вслед за воронежским автором Станиславом Хатунцевым) Великом Лимитрофе? Я исходил из того, что, отказавшись от велико-имперского замаха, Россия одновременно отказалась геокультурно включать себя в Великий Лимитроф. Она отказалась рассматривать его как часть себя. Она впервые в своей истории встала на путь отчетливого противостояния России и Евразии. Вместо России — Евразии наступила эпоха России в Евразии.

Возникает вопрос: как России будет вести себя в этой Евразии? Я предположил, что фундаментальные для сегодняшнего полутораполярного (как сказал один переводчик Хантингтона) мира колебания между сдвигами мира к монополярности и многополярности будут решаться во многом на пространстве Великого Лимитрофа. Я счел, что монополярная тенденция мира восторжествует в том случае, если консолидированный Запад возьмет под свой контроль весь Великий Лимитроф и фактически установит на нем свою диктатуру, замкнет эту протяженность на себя. Если Запад получит возможность со стороны Восточной Европы через Кавказ продвинуться всей мощью в Центральную Азию, то его силы обретут возможность контролировать Россию со стороны ее Урало-Сибирского подбрюшья, Китай — со стороны Синьцзяна и Тибета, Индию — со стороны Кашмира, а Иран – со стороны северных тюркских провинций.

Фактически все эти цивилизационные ядра окажутся зажатыми между океаном, где силы Запада господствуют уже сейчас, и Великим Лимитрофом, который также окажется подконтролен Западу. Соответственно, я указывал на то, что самое главное сейчас — не допустить главенства Запада на Великом Лимитрофе. Великий Лимитроф, писал я, должен быть пространством, связующим и разделяющим цивилизации, а не пространством, подконтрольным одной из них, он не должен стать орудием ее диктатуры.

Я отмечал, что у нас фактически очень малые геополитические возможности на западном направлении — на направлении Восточной Европы. Важнейшая задача для России –предотвратить ее охват евроатлантическим потенциалом со стороны Юга и Юго-Запада. Для этого она должна предотвратить распространение военного потенциала Запада на Кавказ и продвижение американцев и европейцев в Центральную Азию.

Для решения этой задачи я поддерживал идею стратегического сотрудничества России, Китая и Ирана, — причем сотрудничества, которое имело бы декларированный геоэкономический смысл. Формирование транспортных потоков со стороны Индийского океана, идущих на север, в сторону Европы фактически утвердило бы российско-китайско-иранскую транспортную и ресурсно-поточную олигополию, обеспечиваемую сотрудничеством трех держав в Центральной Азии и их совместным противодействием любым попыткам дестабилизировать это звено Лимитрофа. Я настаивал на том, что необходимо официальное провозглашение Центральной Азии общим стратегическим тылом этих трех держав.

— Фактически четырех: России, Китая, Ирана и Индии.

— Индия все-таки имеет к этому региону слабый доступ. Она является союзником этих трех держав в силу того, что противостоит пакистано-пуштунскому альянсу — потенциальному дестабилизатору этого пространства.

Иначе говоря, речь шла о стратегическом союзе, который предполагал бы сохранение статус-кво в суверенной, новой Центральной Азии с недопущением проникновения сюда четвертой силы ни со стороны Кавказа и Восточной Европы, ни со стороны пакистано-пуштунского пространства. Вот в чем была моя основная идея.

Я исходил из того, что если будет осуществлена данная модель, то, во-первых, Запад не сможет охватить Россию широким полукольцом, поскольку Китай получит возможность проявлять внешнеполитическую активность на теплых морях и отвлекать туда внимание Запада, выступая, говоря словами Бжезинского, как мировая держава, а не только как региональная, и, во-вторых, Иран сможет спокойно действовать на Ближнем Востоке, будучи застрахован от неприятностей со стороны своего тыла. Иначе говоря, этот план должен был обеспечить России серьезные гарантии безопасности.

Первый год президентства Путина внушал определенные надежды в плане реализации и осуществления этой модели. Не так давно ко мне приезжал один японский эксперт, который спросил меня, как я оцениваю политику Путина в первый год. Я сказал, что Путин сделал в направлении осуществления новой стратегии на Великом Лимитрофе максимум того, что можно было от него ожидать. Во-первых, ему удалось достичь очень серьезного улучшения отношений с Азербайджаном. Без Азербайджана никакая сила со стороны Запада не сможет вклиниться в Центральную Азию. Во-вторых, очень удачными оказались результаты поездки Путина в Узбекистан. Это типичное проамериканское государство, противостоящее России и Ирану одновременно, было настолько напугано талибским натиском, что Каримов официально признал интересы России в Центральной Азии (которые он до сих пор отвергал и отрицал) и, более того, — объявил Узбекистан чуть ли не южным форпостом России. В-третьих, очень важным достижением Путина я считал соглашение о транскорейской магистрали и ее замыкании на Транссиб, что означало фактически включение в сферу интересов России этого замкового компонента Великого Лимитрофа — Корейского полуострова.

Все шло очень удачно. Я должен сказать, что политика и поведение Путина во время кризиса двух последних месяцев во многом опровергают эти надежды. Эта политика опрокидывает шансы Великого Лимитрофа послужить поясом безопасности России. Впрочем, уже в прошлом году путинская тактика обнаруживала опасную тенденцию к проектам ускоренного выведения наших сил из Грузии, откровенно притязающей на роль моста в Центральную Азию с Запада. Сегодня эта политика нашего президента достигла логического итога; чеченские боевики при грузинской поддержке рвутся через Абхазию в Россию, а Путин объявляет о скорейшем российском "бегом марш" из Абхазии и соглашается с передачей и Грузии с ее чеченскими гнездами, и Абхазии под опеку "миротворцев" Запада. После согласия на приход американцев в Таджикистан "сдача" Грузии с Абхазией сводит к минимуму наши возможности действовать в поле Великого Лимитрофа. Причем очевидно, что сила, которая на нем утвердится, не сможет, обложив Россию, непосредственно не влиять на внутрироссийские процессы.

Война в Центральной Азии: геополитические последствия для России

— Итак, Вы хотите сказать, что "четвертая сила" с санкции Путина входит на Лимитроф?

— Она не просто входит на Лимитроф. Она вклинивается в его кавказский и центрально-азиатский сегменты.

— В Грузию и в Узбекистан одновременно. Понятно. Но не может ли Россия, используя свое влияние на Северный альянс, сплотить антиталибские силы и перехватить инициативу у Запада?

— Самое трагическое здесь вот что. Россию должно в Центральной Азии беспокоить одновременно как западное вклинивание в Центральную Азию, представленное, в частности, так наз. проектом ТРАСЕКА, с соответствующей угрозой Урало-Сибирскому подбрюшью, так и, с другой стороны, опасность прорыва со стороны афгано-пакистанского пространства. Для нас было благоприятно, что эти силы — Запад и, условно говоря, талибы — были, так или иначе, расстыкованны.

Что я имею в виду под расстыковкой? Пока они рассматривались, как силы в некотором смысле союзные, в сложном положении очевидным образом оказывался Узбекистан — он старался ориентироваться на Соединенные Штаты и в то же время его лидеры испытывали панический страх перед талибами. Это позволяло России развернуть Узбекистан в свою сторону, оторвать его от Соединенных Штатов и использовать это государство как большую затычку "новой" Центральной Азии, где могло бы осуществляться серьезное китайско-ирано-российское сотрудничество. Наконец, была возможность, что эти силы: Запад и талибы — начнут действовать просто независимо друг от друга, и тогда возможна была стратегия, направленная на нейтрализацию этих сил порознь.

Самым драматическим оказалось то, что эти силы столкнулись как антагонистические. Совершенно очевидно, что талибы — это режим, который ни у кого не может вызывать симпатии. Он неприятен Ирану, он неприятен Китаю, он неприятен Индии и России. Возникла ситуация, когда не нашлось силы, которая могла бы возражать против американских акций против Афганистана. Ввиду того, что такой силы не нашлось, Америка с ее удивительной имперской хваткостью сумела использовать эту ситуацию для того, чтобы вклиниться в "новую" Центральную Азию.

— Вначале она сама создала дьявола, а потом возглавила войну с ним?

— Если предположить, что американцы одержат победу за короткий временной промежуток…

— Что сомнительно.

— Не уверен. Если они добьются своего, то они установят свой контроль над так наз. классическим Хартлендом, а, значит, все центры силы, существующие в Евразии, окажутся в клещах между морем и Хартлендом, в равной мере надежно контролируемыми Соединенными Штатами.

Это означает, как я говорил, что в клещах будут и Китай, и Индия, и Иран. Более того, если этот поход окажется удачным в краткосрочной перспективе, у Соединенных Штатов с их гигантскими военными приготовлениями последнего месяца появится огромный ресурс времени для того, чтобы нанести несколько дополнительных ударов, возможно, по Ираку и Ирану, чтобы окончательно взять Китай и Индию в клещи, а также для того, чтобы, возможно, в порядке компенсации исламским режимам осуществить серьезнейшее давление на Россию в кавказском вопросе.

Поэтому наиболее прагматичные наши эксперты очень надеются на то, что этот крестовый поход увязнет, что "мировое цивилизованное" получит, что называется, хорошего дрозда и переживет даже не новые Сомали, а, по крайней мере, новый Вьетнам или что-то в этом роде. Иначе говоря, увязнет надолго и всерьез. Но, к сожалению, при таком исходе весьма вероятны и другие, также не слишком благоприятные для нас, варианты.

Предположим, Америка увязнет в этой войне, скажем, на несколько лет. И война пойдет относительно успешно, так что американцы смогут нарастить свое присутствие в Узбекистане. Ясно, что такой сценарий вызовет огромную радость у узбекских лидеров, поскольку приведет к осуществлению их давней мечты — вытеснить как русских, так и иранцев из Центральной Азии и обеспечить здесь свою гегемонию с прихватом Таджикистана, Кыргызстана и т.д.

Какие здесь вероятны перспективы? Второй по силе режим региона — режим нынешней Астаны — может попробовать оттолкнуться от нового великодержавия, формирующегося на Юге, и у России возникнут серьезные шансы для втягивания казахского пространства в свою зону влияния. Именно в этом смысле высказался в беседе со мной крупнейший знаток региона Сергей Панарин.

Но еще более эффективно пойдет тот же процесс, если американцы потерпят поражение в войне с партизанами и талибский гной разольется по Югу Центральной Азии. Это означает полную панику в Казахстане и в Кыргызстане. Это означает также, что Россия ради своих интересов должна будет взять под опеку это пространство как минимум по линии Балхаш-Арал, как максимум – с включением Кыргызстана и Казахстана в свою зону ответственности. Я считаю, что это не оптимальный и не желательный вариант стратегии для России. Потому что, утратив способность действовать на Юге Центральной Азии (я имею узбекско-туркменское пространство), она будет лишена возможности серьезного гарантированного геоэкономического строительства, прокладки железных дорог в сторону Ирана, потому что тогда связи с Ираном будут идти только по Каспию. Вы можете себе представить, что это такое будет — Каспий, который с одной стороны простреливался бы талибскими бандами? Вместе с тем возникнет угроза ее геоэкономическому сближению с Китаем через казахское пространство, т.е. Кыргызстан и Казахстан придется включать в русскую зону ответственности уже не как поле перспективного геоэкономического строительства, а просто как "дикое" поле, как передний фронт обороны.

Это был бы страшно тупиковый вариант. Это напоминало бы ситуацию в шахматной игре, когда у шахматиста не остается никаких перспектив, и он делает несколько чисто рекурсивных ходов, крутясь вокруг одного и того же положения. Но если у американцев дело пойдет быстро и эффективно, тогда через несколько лет — может быть, после серьезного кризиса на Кавказе с участием сил Запада — Россию надо будет рассматривать просто как крайне проблематичную провинцию оформившейся мировой империи.

— Возвращаясь к нашей исходной теме, ее собственные геокультурные возможности в такой ситуации будут полностью сведены к минимуму?

— Конечно. Это означает, что мы превращаемся в полулояльную провинцию, как какая-нибудь злополучная Гасконь времен Ришелье, жителям которой оставалось только гадать, придут их вызволять испанцы или не придут.

— Иначе говоря, в первом случае мы имеем чисто оборонительный вариант. Во втором случае не имеем вообще никакого варианта, а просто потерю геокультурной субъектности.

— Потеря собственной геокультурной субъектности привела бы к тому, что наиболее перспективным для России оказалось бы то сознание, которое отстаивают у нас люди типа Дугина.

— Какая геокультурная стратегия является оправданной для России при нынешних обстоятельствах? Каких союзников следует рассматривать именно как союзников, а к кому следует относиться прагматически?

— Надо сказать, что, взявши курс на сворачивание своей империи, Россия отказалась от какой бы то ни было органической геокультуры большого стиля. С этого момента все геокультурные самоопределения носят чисто конъюнктурный характер. В конечном итоге мы оказываемся в положении, когда геокультура России становится подчинена ее геостратегии. Я думаю, что на этом этапе могли бы взять верх люди, которые исповедуют классическую гумилевскую геополитику, рассматривая киргизско-казахское пространство как потенциально "свое" для России и нуждающееся в ее опеке. Как Вы помните, Гумилев проводил четкий барьер между Казахстаном и Узбекистаном, рассматривая Узбекистан уже как зону другой цивилизации. В этот момент подобные идеи могли бы взять верх. Другое дело, что такой ход вызвал бы серьезную реакцию внутри самой России. Но это особый вопрос.

— Внутри самой России в силу того, что ее демографический баланс…?

— Конечно. Вскоре возник бы вопрос, прежде всего, о переосмыслении форм жизни, культуры и бытового уклада самих русских.

Была ли у России альтернатива?

— Какую альтернативную политику или стратегию Россия может проводить в данной ситуации?

— Будем говорить не о том, что она может проводить сейчас. Сейчас наше будущее определяется в значительной степени не нами, а тем, как пойдут дела в Афганистане, насколько боеспособными окажутся абхазы после того, как наши войска уйдут из Грузии, и не возникнет ли волнений на китайской части Великого Лимитрофа, способных открыть США (и Японии) путь в "старую" Центральную Азию с востока. Будем говорить в исторической перспективе о том, какую альтернативу Россия могла бы предложить, скажем, в сентябре — в первые дни после нью-йоркской трагедии.

Я сказал бы так. Нужно было активизировать связи с лидерами Ирана и Китая, затем собрать совещание представителей этой "большой тройки" (большой евроазиатской тройки) и активизировать в рамках данного формирующегося сообщества деятельность "шанхайской пятерки". Иначе говоря, следовало организовать встречу лидеров евроазиатского ядра по формуле 3 8 и в рамках этого совещания в течение сентября выработать следующее решение: объявить, что талибский режим внушает беспокойство всем своим соседям и в связи с этим народы Центральной Азии и выходящих на нее государств полностью разделяют озабоченность Соединенных Штатов и их западных союзников. Именно поэтому великие державы, выходящие на Центральную Азию (Россия, Китай и Иран), берут на себя ответственность за спокойствие в этом регионе и безопасное существование здешних суверенных режимов. При этом они берут на себя обязательства по недопущению распространения талибского влияния на этот регион. Но в то же время следовало бы указать на нежелательность появления, по крайней мере, непосредственного, в этом регионе четвертой силы со стороны Запада.

Если бы Запад заявил, что ему в стратегических целях необходима поддержка Северного альянса, нужно было бы оговорить, что вся помощь последнему будет поступать через посредство комиссии, созданной региональной "большой тройкой".

Это был бы оптимальный вариант на тот момент.

— Один очевидный минус такого расклада — учитываете Вы его или нет? Это сопротивление Пакистана. При таком раскладе он никогда бы не пошел на сдачу талибов, на которую он оказался вынужден пойти при прямом давлении Соединенных Штатов и Запада.

— Я не думаю, что это так. Хотя бы потому, что Пакистан в последнее время выражал активное желание включиться в так называемую "шанхайскую пятерку".

И самое главное, я не думаю, что это что-либо реально изменило бы в поведении пакистанских лидеров. Так или иначе, на них оказывалось бы мощное коллективное давление со стороны континента и, вероятно, со стороны Соединенных Штатов. На мой взгляд, вариант, который я изложил, ничего не изменил бы в политике Пакистана, которая была бы примерно такой же, как сейчас. Зато это позволило бы серьезно застраховаться от весьма скверных последствий на будущее. Нужно учитывать, что при таком раскладе даже победа Соединенных Штатов, приход к власти Северного альянса или какой-либо иной антиталибской группировки, не означала бы установление в Афганистане открыто проамериканского режима, поскольку государства Евро-Азии получили бы возможность оказывать умеряющее и сдерживающее влияние на новое афганское правительство. И у талибов, конечно, уже не было бы оснований объявлять войну Узбекистану и нам не пришлось бы бояться варианта с разлитием пожара войны по Югу "новой" Центральной Азии.

В любом случае, это было то будущее, которое мы могли сами строить и которое мы утратили в надежде усесться "с краю стола сильных и богатых". Теперь нужно очень уж удачное стечение обстоятельств, чтобы через пять-шесть лет "остров Россия" сохранил, по крайней мере, внутреннюю суверенность, не говоря уж об отыгрывании геокультурной субъектности. Причем, еще неизвестно — кто, какая элита, будет отыгрывать?

2001 г.

Актуальная репликаО Русском АрхипелагеПоискКарта сайтаПроектыИзданияАвторыГлоссарийСобытия сайта
Developed by Yar Kravtsov Copyright © 2020 Русский архипелаг. Все права защищены.