Главная ?> Авторы ?> Валлерстайн -> Социальная наука и коммунистическая интерлюдия, или к объяснению истории современности
Версия для печати

Социальная наука и коммунистическая интерлюдия, или к объяснению истории современности

Коммунистическая интерлюдия? Между чем и чем? и, прежде всего, когда? Я таковою считаю период между ноябрем 1917г. (т. наз. Великой Октябрьской революцией) и 1991 г. — годом роспуска Коммунистической партии Советского Союза — в августе — и самого СССР — в декабре. Это период, в который существовали государства, руководимые коммунистическими, ил и марксистско-ленинскими, партиями, в России и ее империи и в Центрально-Восточной Европе. Есть, конечно, еще и сегодня несколько государств в Азии, считающих, что ими правят марксистско-ленинские партии, а именно: Китай, КНДР, Вьетнам и Лаос. И есть еще Куба. Однако эпоха, в которую существовал "социалистический блок государств" — в каком бы то ни было значимом смысле — отошла в прошлое. Равно как отошла в прошлое, на мой взгляд, эпоха, в которой марксизм-ленинизм являет идеологию, имеющую под собой значительную опору.

Таким образом, мы говорим об интерлюдии в том элементарном смысле, что был некоторый момент времени, когда наступила эпоха, в которую существовал цельный блок государств, утверждавших, что они руководствуются марксистско-ленинской идеологией, и что мы живем в такой период, когда эта эпоха миновала. Конечно, явления — предвестники ее — имели место задолго до 1917 г. Маркс и Энгельс еще в 1848 г. утверждали в "Манифесте", что "призрак бродит по Европе, призрак коммунизма". Да и до сих пор во множестве видов все еще бродит по Европе этот призрак. Только ли по Европе? Вот и поговорим об этом.

Что представлял собой этот призрак до 1917 г.? Что был он такое между 1917 и 1991-м? С чем он связан сегодня? Думаю, не так уж трудно будет прийти к единому мнению о том, что нес в себе этот призрак до 1917 г. Это было тревожное предощущение, что так или иначе "народ" — представляемый в основном как необразованная, неотесанная и грубая масса людей — поднимется, взбунтовавшись, станет уничтожать и конфисковывать собственность и в той или иной мере перераспределять ее, приводя к власти таких людей, которые станут править, не проявляя уважения к таланту или инициативе. И, в процессе этого, — разрушать то, что представлялось ценным в традициях данной страны, включая, конечно же, традиции религии.

То вовсе не были целиком и полностью напрасные страхи. В киноверсии пастер-наковского "Доктора Живаго" есть выразительная сцена. Доктор Живаго вскоре после революции возвращается с фронта в свой довольно видный особняк в Москве и застает в нем не только свою семью, но и весьма многочисленных обитателей, занявших его дом как свое новое жилье. Его же собственной семье отведена в просторном доме одна-единственная комната. На задаваемый ему не без вызова вопрос, что он думает об этом новом положении дел, Живаго, олицетворяющий собою законченный тип русского интеллигента-идеалиста, отвечает: "Так лучше, товарищи, так справедливей". До конца своей весьма богатой событиями жизни доктор Живаго продолжает верить, что так действительно лучше, хотя у читателя остается более двойственное ощущение.

Мы все неплохо знаем политическую и социальную историю Европы XIX в. Позвольте вкратце напомнить то, что я считаю наиболее важным. После Французской революции в Европе широко распространяются и получают все большее признание две концепции, которые до Французской революции большинство людей сочло бы странными. Во-первых, это признание того, что политические перемены есть абсолютно нормальное и ожидаемое явление. Во-вторых, что носителем государственного (national) суверенитета являются не правители или законодательные органы, но некая общность, именуемая "народ" [либо "нация" ]. Это были не просто новые идеи; это были радикальные идеи, являвшиеся источником беспокойства для большинства обладателей собственности и власти.

Распространение этого нового набора ценностей, преодолевавшее границы отдельных государств, — что я называю возникающей геокультурой миросистемы — сопровождали серьезные изменения в демографическом и социальном структурировании большинства европейских государств. Возрос темп урбанизации, и возросла доля лиц наемного труда. Европейские города внезапно превратились географически в средоточие значительных контингентов городских наемных рабочих, чьи жизненные условия были, как правило, ужасающими. Это создало новую политическую силу, состоящую из людей, почти полностью отрешенных от благ экономического роста: экономически они испытывали жестокую нужду, они были изгоями в обществе, и они не имели голоса в политических процессах, будь то на общегосударственном или на местном уровне. Когда Маркс и Энгельс говорили: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Вам нечего терять, кроме своих цепей", — их слова и относились, и были обращены именно к этой социальной группе.

Между 1848 и 1917 гг. на эту ситуацию повлияли в Европе два явления: социальные реформы и социальные движения. Начну с реформ. Политические руководители разных государств приступили к программе рациональных реформ, призванных откликнуться на страдания и жалобы представителей указанного социального слоя, облегчить их бедствия и смягчить испытываемое ими чувство отчуждения. Такие программы, хотя и разными темпами и в разное время, осуществлялись в большинстве европейских государств (в число которых я в данном случае включаю основные государства белых поселенцев: США, Канаду, Австралию, Новую Зеландию).

Программы реформ состояли из трех основных компонентов. Во-первых, предоставление избирательного права. Его вводили осторожно и постепенно, однако неуклонно расширяя охватываемый им контингент, пока в конце концов не охватили им всех взрослых мужчин, а затем и женщин. Во-вторых, законодательство по улучшению условий труда плюс меры по перераспределению доходов — то, что мы стали позднее называть "государством благосостояния". Третьей реформой, если только сюда подходит слово "реформа", явилось создание национального самосознания (national identities), главным образом путем введения обязательного начального образования и всеобщей воинской повинности (для мужчин).

Вместе эти три элемента: политическое участие через выборы, государственное вмешательство с целью снизить поляризующие последствия неуправляемых рыночных отношений и, наконец, межклассовое единство в верности национальному государству — составляют фундамент, а по сути и само определение либерального государства, которое к 1914 г. стало всеевропейской нормой и отчасти практикой. После 1848 г. существовавшие до тех пор расхождения между т. наз. либеральными и т. наз. консервативными политическими силами радикальным образом уменьшаются по мере того как те и другие сближаются на основе признания достоинств программы реформ, хотя, конечно, продолжали оставаться разногласия по поводу темпов реформ и степени, в какой признавалось полезным сохранять почитание традиционных символов и авторитетов.

В этот же период в Европе возникает то, что иногда именуют социальным движением, которое складывается, с одной стороны, из профсоюзов, а с другой — из социалистических или рабочих партий. Большинство, хотя и не все, из этих политических партий считали себя "марксистскими", хотя вопрос о том, что это реально означает, всегда с тех пор служил предметом постоянных споров. Сильнейшей среди этих партий и партией-"образцом" для себя самой и для большинства остальных была Германская социал-демократическая партия.

Германская социал-демократическая партия, как и большинство других подобных партий, столкнулась с одним важным практическим вопросом — участвовать ли в парламентских выборах (что сопряжено с последующим вопросом: должны ли ее члены участвовать в правительствах). В конце концов подавляющее большинство партий и их активистов ответили утвердительно на оба вопроса. Их аргументация была довольно проста: они таким образом оказывались в состоянии принести непосредственную пользу своим избирателям. Со временем, с расширением избирательных прав и при достаточном политическом воспитании большинство своим голосованием в полной мере облечет их властью, а оказавшись у власти, они смогут законодательным путем покончить с капитализмом и установить социалистическое общество. В основе такой аргументации лежали определенные посылки. Одну из них составляло идущее от Просвещения мнение о рациональности человека — все люди действуют согласно своему рациональному интересу при условии, что у них есть возможность и надлежащее образование для правильного понимания этого интереса. Вторая посылка — та, что прогресс неизбежен и поэтому история на стороне социалистического дела.

Эта линия аргументации социалистических партий Европы в период до 1914 г. на практике превратила их из революционной силы, если они таковою когда-либо были, просто в несколько более нетерпеливый вариант центристского либерализма. Хотя многие из этих партий все еще говорили на языке "революции", они уже не рассматривали революцию как сопряженную с восстанием или хотя бы с применением силы. Революция теперь подразумевала скорее некое ожидаемое крупное политическое событие, скажем, победу на выборах с 60% голосов. Поскольку в те времена социалистические партии в целом выступали на выборах весьма слабо, перспектива достижения победы на выборах все-таки воспринималась психологически как революция.

На сцене появляется Ленин, или, вернее, большевистская фракция Российской социал-демократической рабочей партии. Большевистский анализ содержал два основных положения. Во-первых, большевики заявили, что теория и практика европейских социал-демократических партий вовсе не революционны, а в лучшем случае представляют собой вариант либерализма. Во-вторых, они заявили, что каково бы ни было оправдание подобного "ревизионизма" в других странах, оно неприло-жимо к российской реальности, ибо Россия не является либеральным государством и здесь поэтому не существует возможности, чтобы социалисты осуществили переход к социализму путем победы на выборах. Необходимо признать, что эти две оценки в ретроспективе представляются абсолютно правильными.

Большевики сделали кардинальный вывод из своего анализа — Россия никогда не достигнет социализма (а подразумевалось, что и никто в мире) без процесса, ведущего к восстанию и сопряженного с захватом контроля над государственным аппаратом. Следовательно, "пролетариату" России (признанному субъектом истории), который фактически был все еще численно невелик, приходилось это осуществлять, организуясь в структурированную кадровую партию, которая подготовит и осуществит революцию. Положение о "малочисленности" сознательного, городского промышленного пролетариата фактически играло в ленинской теории куда более важную роль, чем признавали Ленин и большевики. Ибо в итоге получилась именно теория того, как быть социалистической партией в стране, которая не была ни богатой, ни высокоиндустриальной, т.е. не принадлежала к зоне ядра капиталистической мирэкономики.

Вожди Октябрьской революции считали, что они возглавили первую пролетарскую революцию в современной истории. Реалистичнее сказать, что они возглавили одно из первых и, наверное, самое масштабное по последствиям национально-освободительное восстание из всех, что происходили на периферии и полупериферии миросистемы. У этого конкретного национально-освободительного восстания, однако, были две отличительные особенности: во-первых, его возглавила кадровая партия, имевшая на вооружении универсалистскую идеологию и потому взявшаяся создавать всемирную политическую структуру под своим прямым контролем; во-вторых, революция произошла именно в той из стран вне зоны ядра, которая была сильнейшей из них в промышленном и военном отношении. Вся история коммунистической интерлюдии 1917 — 1991 гг. проистекла из этих двух фактов.

Партия, провозглашающая себя авангардной, а затем добивающаяся государственной власти, не может не быть партией диктатуры. Если некто определяет себя как авангард, он является с необходимостью правым. А если история на стороне социализма, значит, авангардная партия, логически, осуществляет судьбу мира, навязывая свою волю всем остальным, в том числе и тем, чьим авангардом она, по собственному определению, является, — в данном случае промышленному пролетариату. Да если бы она действовала иначе, это было бы прямо-таки пренебрежением своим долгом. Если к тому же лишь одна из такого рода партий в целом мире обладает государственной властью, как, по существу, и обстояло дело между 1917 и 1945 гг., если, далее, организуется международная структура подобных кадровых партий, то, естественно, партия того государства, где она у власти, должна стать ведущей. Как бы то ни было, эта партия обладала необходимыми материальными и политическими средствами, чтобы отстоять такую свою роль перед лицом любой оппозиции, какая возникла бы. Поэтому не будет натяжкой сказать, что однопартийный режим в СССР и осуществлявшийся им фактически контроль над Коминтерном были почти неизбежными следствиями теории авангардной партии. Если и не абсолютно неизбежно, то по крайней мере с высшей степенью вероятности за этим должно было последовать все то, что и последовало: чистки, гулаги, "железный занавес".

Спору нет, очевидная и непрекращавшаяся враждебность остального мира по отношению к коммунистическому режиму в России сыграла большую роль в этой эволюции. Но, конечно, наивно такую эволюцию этой враждебностью объяснять, поскольку ленинская теория эту враждебность предсказывала и, значит, враждебность составляла часть тех констант внешней реальности, с которыми режим всегда знал, что будет иметь дело.

Внешней враждебности следовало ожидать. Было предсказуемым и внутреннее строение режима. Менее предсказуемой, пожалуй, оказалась геополитика советского режима. Большевики последовательно приняли четыре геополитических решения, каждое из которых было поворотным и ни одно из которых не кажется мне непременно тем единственным путем, какой советский режим только и мог избрать.

Первое решение — воссоздание Российской империи. В 1917 г. российские имперские силы находились в состоянии военного развала, а громадные массы российского населения требовали "хлеба и мира". Это была та социальная ситуация, в рамках которой царь был принужден отречься от престола и в которой недолгое время спустя большевикам удалось предпринять штурм Зимнего Дворца и захватить государственную власть.

Поначалу казалось, что большевикам безразлична судьба российской империи как таковой. Они, в конце концов, были социалистами-интернационалистами, убежденными в несомненности зол национализма, империализма и царизма. Они с легкостью "отпустили" и Финляндию, и Польшу. Можно цинично усмотреть в этом желание просто избавиться от балласта в трудный момент. Все же я думаю, что это была скорее некая моментальная, почти инстинктивная реакция, осуществившаяся в согласии с их идеологическими предрассудками.

А вот то, что происходило далее, представляло собой рациональную рефлексию. Большевики оказались вовлечены в трудную в военном отношении гражданскую войну. Они опасались, что "отпускание" национальных территорий будет означать создание активно враждебных режимов вдоль своих границ. Они хотели победить в гражданской войне, и они решили, что для этого требуется отвоевать империю. В том, что касалось и Финляндии, и Польши, было слишком поздно, но в том, что касалось Украины и Кавказа, — нет. Так и получилось, что из трех многонациональных империй, существовавших на территории Европы в 1914 г., Австро-Венгерская и Османская окончательно распались еще в 1918-м, и только Российская просуществовала по крайней мере до 1991 г. Заодно получилось, что первый марксистско-ленинский режим оказался правящим режимом империи и наследником царей.

Вторым поворотным пунктом стал коминтерновский Съезд трудящихся Востока, созванный в Баку в 1921 г. Видя, что долгожданная революция в Германии все никак не наступает, большевики развернулись в направлениях внутрь и на восток. Они развернулись внутрь, поскольку провозгласили новую доктрину построения социализма в одной, отдельно взятой стране. И они развернулись на восток, поскольку бакинский съезд сместил миросистемный акцент большевиков с революции пролетариата в высоко индустриализованных странах на антиимпериалистическую борьбу в колониальных и полуколониальных странах мира. Оба поворота выглядели разумными в качестве прагматичных смещений акцента. Оба имели громадные последствия в перерастании ленинизма как мировой революционной идеологии в имперскую стратегию.

Поворот внутрь означал сконцентрированность на укреплении Российского государства и империи в качестве государственных структур, а также на реализации экономической программы, в которой индустриализация выступала главным способом догнать страны, занимающие ядро мирэкономики. Поворот на восток означал косвенное (пока еще не открытое) признание практической невозможности победы пролетарского восстания в зоне ядра, или на Западе. Это также означало фактическое присоединение к провозглашенной Вудро Вильсоном борьбе за самоопределение наций (под более колоритным знаменем антиимпериализма). С точки зрения политических лидеров западных стран, такого рода смещения целей делали советский режим гораздо менее непонятным и неприемлемым в сравнении с его прежней позицией и закладывали основу для возможного геополитического соглашения.

Логическим продолжением стал еще один поворот, осуществившийся в следующем же, 1922 г., в Раппало, когда Германия и Советская Россия — два государства, в силу различных обстоятельств оказавшиеся в положении изгоев, — договорились о возобновлении дипломатических и экономических отношений и об отказе от взаимных претензий. Этим неожиданным маневром они успешно обошли различные формы остракизма со стороны Франции, Великобритании и США и обеспечили себе возвращение на мировую политическую арену в качестве ведущих участников. С того момента СССР стремился к полной интеграции в межгосударственную систему. Он вступил в Лигу Наций в 1933 г. (вступил бы и раньше, если бы допустили), заключил союз с Западом во время второй мировой войны, стал соучредителем Организации Объединенных Наций и после 1945 г. никогда не прекращал усилий, добиваясь всеобщего (но прежде всего американского) признания себя в качестве одной из двух "великих держав" мира. Как неоднократно подчеркивал Шарль де Голль, эти внешнеполитические усилия трудно объяснить в терминах идеологии марксизма-ленинизма, зато они полностью объяснимы как политика крупной военной державы, действующей в рамках существующей миросистемы.

И потому нет ничего удивительного в том, что мы увидели и четвертый поворотный момент — событие в идеологическом плане значительное, о котором нередко забывают. Я имею в виду роспуск Коминтерна в 1943 г. Роспуск Коминтерна означал прежде всего формальное признание давно ставшего реальностью факта — отказа от первоначального большевистского проекта пролетарских революций в наиболее "передовых" странах. Это представляется очевидным. Что не столь бросалось в глаза, — то, что это был отказ также и от целей Бакинского съезда, по крайней мере в их первоначальном виде.

В 1921 г. в Баку превозносились заслуги антиимпериалистических национально-освободительных движений на "Востоке". Но к 1943 г. руководство СССР уже не было реально заинтересовано в революциях где бы то ни было, если они полностью им не контролировались. Советские лидеры не были столь глупы, чтобы не понимать, что вряд ли движения, добившиеся государственной власти в ходе долгой национальной борьбы, поступятся своей властью и престижем ради кого-то в Москве. Ну, а кто же, в таком случае, поступится? Ответ мог быть только один — это те движения, которые оказались у власти благодаря и под бдительным оком российской Красной Армии. Так родилась советская политика в отношении единственного района мира, где, по крайней мере в тот период, могло быть соблюдено данное условие, — в странах Центрально-Восточной Европы. В 1944—1947 гг. СССР был полон решимости поставить у власти послушные коммунистические режимы всюду, где Красная Армия находилась к концу второй мировой войны, т.е. в основном в Европе к востоку от Эльбы. Я оговорился, сказав "в основном", потому что на ум сразу же приходят три серьезные исключения — Греция, Югославия и Албания. Но мы знаем, что там произошло. Ни в одной из этих стран в 1945 г. не было Красной Армии. В Греции Сталин бросил местных коммунистов на произвол судьбы. Югославия и Албания, где имелись марксистско-ленинские режимы, оказавшиеся у власти собственными повстанческими усилиями, в разное время открыто порвали с СССР. Нежелание же Сталина поддерживать революции в Азии было очевидно для всего мира, и не в последнюю очередь для Компартии Китая, которая также резко порвала с СССР при первой возможности. Знаменитая встреча Мао с Никсоном — прямое следствие четвертого поворотного пункта в истории советского режима.

Что же осталось от старого призрака коммунизма после четырех поворотных пунктов? Не слишком много. Что осталось — это было уже нечто совершенно другое. СССР превратился во вторую в мире сильнейшую в военном плане державу. Державу достаточно мощную, чтобы добиться особого соглашения с Соединенными Штатами — после 1945г., несомненно, сильнейшей, притом намного сильнейшей, державой. Америка признавала за Россией право на колоссальную сферу исключительного влияния, от Эльбы в Европе до Ялу в Азии, но не далее. Соглашение предусматривало, что СССР будет волен править этим геополитическим пространством по собственному усмотрению. США же фактически отказывались от вмешательства в этом районе мира при условии, что СССР будет действительно оставаться в пределах этой зоны. Соглашение, дипломатически освященное в Ялте, в основном соблюдалось западными державами вплоть до распада СССР в 1991 г. Таким образом, на поле геополитики Советы выступали в качестве прямого наследника царей, только играли свою геополитическую роль лучше.

Экономически СССР пошел по классическому пути догоняющего "развития" через индустриализацию. С этим СССР справлялся довольно неплохо, особенно если учесть встречающиеся на этом пути помехи, а также издержки, связанные с разрушениями периода второй мировой войны. Успехи 1945 — 1970 гг. весьма впечатляют на общемировом фоне. Этими успехами Советский Союз вынуждал страны-сателлиты пойти по тому же пути, а это для некоторых стран имело куда меньше смысла, чем для других; тем не менее поначалу эти страны неплохо справлялись с экономическими задачами. Беда в том, что это была наивная экономическая политика, и не потому, что не отводила достаточно места частному предпринимательству, а потому, что исходила из представления о стремлении "догнать" как о похвальной политике, а также о том, что экономическое будущее обеспечивается индустриализацией. Как все мы прекрасно знаем, в 70—80-е годы СССР и страны Центрально-Восточной Европы столкнулись с глубоким экономическим кризисом, переходящим в катастрофу. Конечно, это были весьма трудные времена для большей части мира. Трудности государств, находившихся под управлением коммунистических партий, были составной частью общих потрясений, охвативших мир после 1973 г. Однако с точки зрения населения этих государств их неожиданные экономические неудачи стали в некотором роде последней каплей, переполнившей чашу терпения, особенно на фоне официальной пропаганды, утверждавшей, что важнейшим доказательством преимуществ марксизма-ленинизма является его способность непосредственно улучшить экономическую ситуацию.

То была последняя капля, ибо, конечно же, внутриполитическое положение во всех этих странах было таким, что не удовлетворяло поистине никого. Демократического участия в политических процессах не существовало. Если худшие ужасы террора и остались в прошлом к середине пятидесятых годов, то угроза репрессий и всеобщая слежка тайной полиции оставались обычной повседневной действительностью. Для национальных запросов не имелось дозволенных форм выражения. Последнее, вероятно, касалось России меньше всех, поскольку в действительности русские находились наверху в этом политическом мире, пусть даже им и не позволялось говорить об этом вслух. Но для всех остальных русское господство было нетерпимо. Наконец, однопартийная система означала, что во всех этих странах был налицо привилегированный слой — номенклатура, существование которой, несмотря на все попытки маскировки, превращало в насмешку идеологическую претензию большевизма представлять эгалитаризм.

Во все времена во всех этих странах было множество людей, никоим образом не разделявших первоначально провозглашенных большевиками целей. Однако вся система в конце концов рухнула оттого, что множество тех, кто эти цели разделял, стали столь же враждебно настроены по отношению к режимам, или даже еще более враждебно, чем остальные. Призрак, бродивший по всему миру в период 1917 — 1991 гг., преобразился в чудовищную карикатуру на тот призрак, что бродил по Европе в 1848—1917 гг. Старый европейский призрак излучал оптимизм, веру в прогресс, справедливость, нравственность, составлявшие его сильные качества. Второй же призрак стал источать предательство идеалов, исторический застой и отвратительное угнетение. Оба призрака остались в прошлом. Есть ли на горизонте третий?

Первый призрак не был обращен к России или к Центральной и Восточной Европе, но скорее к Европе (и миру). Второй призрак был, несомненно, обращен к миру в целом. Вне всякого сомнения, общемировым будет и третий призрак. Но можем ли мы назвать его призраком коммунизма? В смысле коммунизма 1917—1991 гг. — безусловно, нет. И лишь отчасти — да, в смысле, в каком этот термин употреблялся в период между 1848 и 1917 гг. Но призрак, тем не менее, грозен, и порождает его все та же проблема современного мира: присущее ему сочетание огромных материальных и технических достижений с чрезвычайной социальной поляризацией населения земли.

В бывшей коммунистической части мира многие считают, что им надо вернуться "назад к нормальной жизни". Сегодня это не более реальная возможность, чем в 1920 г., когда американский президент Уоррен Хардинг пустил в оборот этот лозунг применительно к США. Последние никоим образом не могли вернуться в эпоху до 1914 г., не удастся и России и ее экс-сателлитам вернуться к ситуации до 1945 или до 1917 г. — ни в деталях, ни в смысле общего духа. Мир решительно продвинулся далее в своем развитии. И хотя большинство в бывших коммунистических странах испытывают огромное облегчение от того, что коммунистическая интерлюдия осталась позади, вовсе не очевидно, что они или все мы вступили в более безопасный, более обнадеживающий или более пригодный для жизни мир. Мы все вступили в мир другой эпохи, вот и все.

Этот мир следующих пятидесяти лет обещает быть куда более жестоким, чем мир холодной войны, из которого мы вышли. Холодную войну в высшей степени режиссировала, в высшей степени сковывала забота двух сверхдержав о том, чтобы между ними не вспыхнула ядерная война. Не менее важно, что у обеих держав было достаточно сил и возможностей для предотвращения такой войны. Но эта ситуация радикально изменилась. Военная мощь России, хотя все еще значительная, серьезно ослаблена. Но таким же образом ослаблена, хотя и в меньшей степени, военная мощь США. В частности, США более не располагают тремя ключевыми элементами, которые в сумме обеспечивали им прежде неоспоримую военную мощь: исключительно большими деньгами, готовностью населения мириться с потерями от военных акций и былой степенью политического контроля над союзниками, прежде всего Западной Европой и Японией.

Первые результаты распада геополитического миропорядка времен холодной войны уже налицо. Крайне трудно оказалось сдерживать эскалацию локальных войн, которые теперь ведутся преимущественно по поводу этнических конфликтов (Босния, Руанда и Бурунди, и т.п.). В ближайшие 25 лет окажется поистине невозможным сдерживать распространение ядерного, биологического и химического оружия. Очередной циклический подъем мирэкономики (кондратьевская А-фаза), который должен наступить в ближайшие годы, многим облегчит их материальные затруднения, но также приведет к еще более отчаянной конкуренции за инвестиции среди стран периферии и полупериферии (которые теперь, после исчезновения коммунистического "Второго мира", следует именовать просто Югом). Вместе с тем ослабление неоспоримо ведущей роли США на Севере приведет к возникновению триумвирата Японии — США — Европейского союза, который окажется неустойчив и конфликтен, как все триумвираты.

Не будет великим открытием сказать, что свободные, неподвластные государственным и частным монополиям рынки ведут к росту конкуренции, следовательно производят победителей и побежденных и усиливают социальную поляризацию. Как уже не раз случалось в истории (вспомним хотя бы бисмарковскую Германию), на фоне распространения новейших систем оружия и ослабления геополитического порядка у государств, проигрывающих в экономической конкуренции, может возникнуть желание перевести борьбу в вооруженные формы. В условиях дальнейшей мировой поляризации по оси Север — Юг логично ожидать новых военных провокаций со стороны милитаристских сил Юга — чего-либо вроде дерзкой авантюры Саддама Хуссейна. Такого рода провокации становится все труднее сдерживать чисто политическими средствами, и если будет совершена серия одновременных нападений в разных районах мира, сомнительно, чтобы Северу удалось остановить волну. Американские военные сегодня готовятся к ведению двух локальных войн одновременно. А если войн окажется три и более?

Второй после геостратегической нестабильности новый источник потрясений — массовые миграции с Юга на Север (что в Европе означает также — с востока на запад Европы). Конечно, такие миграции (рабочей силы) были характерной чертой капиталистической мирэкономики на протяжении всех пятисот лет ее существования. Новизну создают три изменившихся условия. Во-первых, новые средства транспорта и связи значительно упрощают процесс. Во-вторых, глобальная экономическая и демографическая поляризация создают ранее невиданное давление, выталкивающее массы людей с Юга в миграционные потоки. В-третьих, распространение демократических норм и представлений подрывает возможности богатых государств сопротивляться наплыву бедных иммигрантов.

Что из этого выйдет? В краткросрочном плане, кажется, все ясно. В богатых государствах уже начинается рост ультраправых движений, стремящихся выслать обратно уже имеющихся иммигрантов и не впустить новых. Мы увидим возведение новых границ, юридических и физических барьеров на путях миграций. И несмотря на все это, мы также увидим значительный реальный рост иммиграции, легальной и нелегальной — потому, что затраты на антииммиграционные барьеры и карантины окажутся слишком велики; потому,что у иммигрантов найдутся те или иные легально-демократические возможности, ресурсы и местные союзники, чтобы противостоять ультраправым силам; и просто потому, что слишком многих хозяев привлекает дешевая иммигрантская рабочая сила.

Не менее ясны и среднесрочные перспективы. На Севере окажется статистически значительное население "южного" происхождения, в том числе немало иммигрантских семей во втором поколении. Труд иммигрантов будет в целом плохо оплачиваться, они будут социально не интегрированы и почти наверняка не будут обладать политическим полноправием. Эти люди фактически станут низшими слоями рабочего класса стран Севера. В этом случае мы вновь окажемся в положении, напоминающем Западную Европу первой половины XIX в., до революции 1848 г. Преимущественно в городах будет сосредоточено бесправное, социально неинтегрированное, беднейшее, частично люмпенизированное население, крайне недовольное своим положением, и при этом на сей раз явно обозначенное расовыми и этническими признаками. Именно такого рода население вызвало к жизни первый призрак коммунизма в формулировке Маркса и Энгельса.

Мир сегодня, однако, отличается от мира 1848 г. в одном кардинальном аспекте. В XIX в. современную миросистему несло на гребне колоссальной волны исторического оптимизма. Мы еще застали этот всеобщий оптимизм, который исчерпался где-то лет двадцать назад. До тех пор (скажем, до начала 1970-х годов) мы жили в эпоху, когда всем казалось, будто история работает на прогресс, на всеобщее улучшение. Вера в несомненное и неизбежное улучшение мира имела колоссальное политическое значение — она стабилизировала систему, давая силы терпеливо ждать и надеяться. Ведь всем в какой-то момент должно было воздаться — завтра, в обозримом будущем, или по крайней мере при жизни детей. Именно всеобщая вера в прогресс сделала возможным современное либеральное государство. Сегодняшний мир утратил непоколебимую веру в наступление лучших времен, так и не найдя этой вере религиозной или светской замены. Тем самым современная миросистема утратила центральный стабилизатор.

Именно потеря веры в эффективность рациональных реформ — в основе той утраты доверия к государственной власти и политикам, которая прослеживается сегодня по всему миру. Никто никогда особенно не любил государство, но значительное большинство в какой-то момент согласилось с огромным ростом государственных функций и аппарата, поскольку увидело в государстве проводника реформ. Но если государство не справляется с задачей, к чему тогда терпеть над собою государство? Если же не станет сильного государства, кто обеспечит повседневную безопасность граждан? Ответ очевиден — придется все это делать нам самим для себя. А это, между прочим, всех нас коллективно отсылает на пятьсот лет назад к самому началу формирования современной миросистемы. Ведь мы принялись за создание мироси-стемы Нового времени, с ее сложной системой межгосударственных отношений и сильных современных государств, именно для того, чтобы избавиться от средневековой нестабильности, порождавшей всеобщую необходимость заботиться об индивидуально-групповой защите на локальном уровне.

И еще одно отнюдь не маленькое историческое изменение. Имя ему — демократизация. Сегодня все говорят о демократизации, и я склонен согласиться, что она действительно происходит. Но, вопреки ожиданиям, демократизация не снизит, а значительно усилит великий беспорядок. Потому что для большинства людей демократия означает прежде всего возможность потребовать три вещи, которые стали уже восприниматься как неотъемлемые права: достойный доход (работа с нормальной зарплатой и далее пенсия); доступ к образованию для детей; и адекватное современным нормам медицинское обслуживание. По мере расширения всемирной демократизации новые группы населения начинают настаивать не просто на обладании перечисленными правами, но на регулярном повышении минимально приемлемых норм дохода, образования, здравоохранения. А это невероятно дорого обходится уже и в относительно немногочисленных странах ядра системы, не говоря уже о пол у периферийных гигантах вроде России, Китая или Индии. Сегодняшней системе распределения мировых ресурсов не под силу справиться с подобным ростом демократических прав. Для этого потребуется нечто принципиально новое.

Итак, что же представляет собой третий призрак? Грядет призрак непреодолимого упадка государственных структур, утративших доверие населения. Грядет призрак глобальной демократизации, порождающей требования радикально изменить систему общемирового распределения. Предстоящие 25-50 лет будут насыщены политическими баталиями по поводу того, как нам быть с этим новым призраком. Исход дебатов не только неясен, но и в принципе непредсказуем. Ясно лишь то, что это будет всемирная политическая борьба. Также ясно, что на долю социально-исторической науки выпадает задача помочь прояснить имеющиеся у нас варианты исторического выбора.


Перевод Г. Дерлугьяна.

Источник: "Полис", 1997 г.

Актуальная репликаО Русском АрхипелагеПоискКарта сайтаПроектыИзданияАвторыГлоссарийСобытия сайта
Developed by Yar Kravtsov Copyright © 2020 Русский архипелаг. Все права защищены.