Версия для печати

Центральная Азия: этническая миграция и политические субъекты воздействия на миграционную ситуацию

Ниже я преследую две цели. Одна из них заключается в том, чтобы показать, что постсоветская миграция из Центральной Азии русских и примыкающих к русским русифицированных меньшинств представляет собой специфический способ поиска этнокультурной безопасности и должна поэтому считаться этнической миграцией по преимуществу. Другая цель — установление главных политических субъектов воздействия на разрешающуюся этнической миграцией миграционную ситуацию в регионе, а также выяснение различий в силе такого воздействия, оказываемого разными субъектами.

I

В настоящее время сформировались два взгляда на природу постсоветских миграционных перемещений из Центральной Азии. Согласно одному из них наряду с "обычной" миграцией — трудовой, учебной, брачной и т. д. — возник и широко распространился феномен миграции совсем иного рода. Участвующие в ней люди принимают решение о переезде в первую очередь потому, что подвергаются определенной дискриминации по этническому признаку. Это мнение отстаивают главным образом в России, принимающей подавляющее большинство предполагаемых этнических мигрантов. Напротив, в странах выезда считают, что природа миграции после СССР осталась той же, что и в СССР, — преимущественно экономической. Так что никакой этнической миграции нет, а есть некий пропагандистский фантом, и вызывают его к жизни российские "неоимпериалисты", дабы использовать как предлог для вмешательства в дела новых государств ^[1] .

Ни одну из этих точек зрения нельзя признать целиком правильной, поскольку на каждую повлияли политические и национальные пристрастия. Вместе с тем ближе к действительности все-таки первая точка зрения, утверждающая факт массовой этнической миграции, а не вторая, начисто его отрицающая.

Эмпирических доказательств в пользу существования в постсоветском пространстве феномена этнической миграции получено и представлено уже немало ^[2] . Впрочем, они не убеждают сторонников противоположного мнения, лишь побуждают их прибегать к более изощренной аргументации. Суть ее может быть передана следующим образом: особенности этнодемографической структуры населения в странах выезда и особенности занятости и культурно-потребительских запросов части этого населения, формирующей однонациональные миграционные потоки, таковы, что ими создается эффект этноизбирательной миграции. Но при всей своей этноизбирательности та миграция не этническая, поскольку этнические мотивы выезда ее участников не являются преобладающими ^[3] .

Что на это возразить? Можно опять сослаться на данные социологических опросов. Однако я пойду другим путем: попытаюсь представить доказательства, основанные на системном подходе к миграции как ответу на угрозы человеческой безопасности потенциальных мигрантов. При этом я буду опираться на концепцию безопасности, разработанную в последние годы участниками крупного международного проекта "Common Security Forum" ^[4] .

В процессе миграции взаимодействуют три стороны: отпускающее общество, мигранты и принимающее общество. Природа миграции во многом определяется тем, какие признаки этих сторон доминируют в процессе взаимодействия. Шансы на обретение миграцией преимущественно этнической природы возрастают, если в восприятии мигрантом общества и/или обществом мигранта перевес получают этнокультурные признаки. Происходит же это чаще всего в той ситуации, когда взаимодействующими сторонами оказываются общество одного этнокультурного ареала (для краткости я буду называть его средой), приближенно однонациональный мигрантский поток и другая, этнически отличная от первой среда, и когда мигрант, отождествляя себя с принимающей средой, отчуждает себя от отпускающей среды и нередко отчуждается последней. Как раз в такой ситуации находятся сейчас многие русские и вообще "европейцы" в Центральной Азии ^[5] .

Отчуждение достигает наибольшей силы, если в восприятии мигрантом "не своей среды" и средой "не своего мигранта" не просто делается акцент на несовпадении этнокультурных признаков сторон, но негативное восприятие чужих признаков подавляет их нейтральное или позитивное восприятие. Однако и при таком "накале" отчуждения сосуществование сторон вполне возможно, что подтверждает история некоторых диаспор ^[6] . Отчуждение предрасполагает к этнической миграции, но не является ее главной и непосредственной причиной. Причину надо искать в другой области.

При любом виде миграции решения о том, уезжать или оставаться, принимаются под давлением окружающих человека жизненных обстоятельств. Трезво размышляя о них или эмоционально реагируя на них, любой человек сверяет эти обстоятельства с глубоко им усвоенными представлениями о человеческой безопасности.

Человеческая безопасность (human security) может быть определена как единство природных и социальных условий существования человека, обеспечивающих ему выживание, благосостояние и свободу ^[7] . На уровне отдельного человека с безопасностью в первую очередь ассоциируются представления о здоровье, защищенности от насилия, голода, холода, болезней, других угрожающих жизни природных, социальных и политических воздействий. Но этим первичным аспектом безопасности человека или физической безопасностью не исчерпываются представления обыденного сознания о минимальной достаточной безопасности. Добавляются еще три аспекта. Два из них очевидны: экономическая безопасность — доступ к вознаграждающей занятости, обеспечивающей удовлетворение базовых потребностей и образование страхующих сбережений, и социальная безопасность — защита человека коллективом, группой, формальными и неформальными общественными институтами и государством. Третий же аспект не столь очевиден, поэтому на нем стЛит остановиться подробнее.

Уже отмечалось, что для достижения безопасности человек нуждается в социальной защите со стороны общности любого ранга. Защита предполагает признание индивида членом этой общности. Условием признания является демонстрация им своей лояльности по отношению к общности. Такая демонстрация может быть рассчитанным актом; однако гораздо чаще люди неосознанно следуют тем образцам поведения, которые для данной группы играют роль опознавательных знаков — всем известных признаков ее особости. Это означает, что человек испытывает также потребность в безопасности идентичности. Причем не только личной идентичности, в которой выразились его сугубо индивидуальные психофизические качества, но и в идентичности общности (общностей), к которой (которым) он принадлежит. Ибо большая разделяемая идентичность — неотъемлемый атрибут малой индивидуальной идентичности, и созвучность второй первой — условие признания и зашиты личности общностью.

Довольно часто рьяно отстаиваемая идентичность приравнивается к узкой части культурно-исторического наследия или вовсе фальсифицируется. Однако явления и представления неповинны в проделываемых с ними манипуляциях. Этническая идентичность действительно существует и важна для человека; соответственно, обеспечивающая ее сохранение этнокультурная безопасность входит в минимальный набор достаточных аспектов безопасности, а угрозы ей провоцируют всплеск первичных (primordial) лояльностей, конкурирующих с гражданской лояльностью ^[8] . Другое дело, что потребность в этнокультурной безопасности остро ощущается не везде, а главным образом в тех блоках мирового пространства, где процессы национально-государственного строительства, формирования нации и становления гражданского общества далеки от завершающей стадии. К числу таких пространственных блоков относится и постсоветская Центральная Азия.

В странах региона проблема безопасности этнокультурной идентичности в той или иной мере не решена и для титульного большинства. Но наиболее остро проблема безопасности этнокультурной идентичности стоит перед этническими меньшинствами. Угроза их идентичности проявляется по-разному: в виде угрозы прямого устранения меньшинств (путем их физического истребления, открытого насильственного изгнания или скрытого, но активного выдавливания за пределы национальной территории), как угроза их ассимиляции (вследствие принудительного сокращения возможностей для воспроизводства их культуры) и как угроза социального принижения меньшинств (из-за затруднения доступа к престижным видам деятельности, отрицания, замалчивания или искажения их вклада в историю и культуру титульных этноареалов). И когда в качестве ответа на все эти угрозы меньшинства избирают не самоорганизацию и борьбу, направленную на защиту своей этнокультурной безопасности в месте проживания, а предпочитают сменить само место, перебраться в государство этнического преобладания людей своей национальности, с уверенностью можно говорить об этнической миграции.

Теперь я рискну предложить определение. Этническая миграция из Центральной Азии — это совокупность миграционных потоков, в каждом из которых численно преобладают лица с общей этнической самоидентификацией, отчуждающиеся от отпускающего общества и отчуждаемые им, ощущающие угрозу своей этнокультурной безопасности и вынужденные перемещаться из одного государства в другое, чтобы избегнуть этой угрозы.

II

При рассмотрении миграционной ситуации сквозь призму безопасности вопрос о субъектах воздействия на нее возникает сам собой. В случае с этническими мигрантами главную роль играют политические субъекты. Установить, что это за субъекты, нетрудно. Но их простое перечисление мало что даст; важно выяснить различия между ними, использовав для этого разные критерии типологизации. В статье применены два взаимодополняющих критерия.

Первый из них — это критерий всеобщности политических интересов субъекта. С его помощью все субъекты воздействия разделяются на три типа. Один тип — это люди, находящиеся в положении официальных защитников общенациональных интересов, или люди государства. Поскольку считается, что они действуют от лица всего народа, они получают (или присваивают) наибольшие властные полномочия. Это позволяет им оказывать самое сильное и в наибольшей степени политическое воздействие на миграционную ситуацию. В действительности люди государства могут далеко отклоняться от идеала хранителей общенациональных интересов. Но даже в тех случаях, когда их поведение не отвечает провозглашенным целям государственной политики, конституционным и законодательным нормам, они все равно обладают максимальной мерой субъектности — хотя бы потому, что эти цели и нормы легче извращать как раз под прикрытием формальных властных полномочий.

Следующий тип — это люди частичных интересов, люди группы. Они выражают интересы общностей или ассоциаций, выделяемых по тому или иному отличительному признаку, — возрастных и конфессиональных, этнических и субэтнических, региональных и поселенческих, социально-классовых и социально-профессиональных и т. д. Свои интересы они отстаивают различными средствами, в том числе политическими. Некоторая часть людей группы входит в постоянные добровольные ассоциации типа партий или профсоюзов. Первые преследуют собственные политические цели, вторые, даже не ставя таких целей, могут влиять на политику властей и партий. Еще большее значение в Центральной Азии имеет принадлежность к постоянным недобровольным (наследуемым по рождению) ассоциациям — жузам, племенам, кланам, землячествам, подобиям сословий ^[9] . Все они вовлечены в процесс распределения и перераспределения ресурсов, что автоматически вовлекает их в отношения с властью и по поводу власти. Кроме того, самопроизвольно или по инициативе постоянных ассоциаций могут складываться временные объединения типа колонны демонстрантов или толпы, осуществляющей акты социального насилия. Сколь бы краткосрочными они ни были, они зачастую обладают очень значительной способностью воздействия на политическую ситуацию в стране или регионе, а значит, и на ситуацию миграционную ^[10] .

Особый тип образуют люди коммуникации — работники СМИ. Они специализируется на осуществлении информационных связей между обществом и государством и между разными группами в составе общества. В большинстве своем они не включены в государственные структуры, и даже являясь членами партий, редко занимают в них положение, позволяющее непосредственно участвовать в принятии политических решений. Их интересы — в основном профессиональные, т. е. не просто частичные, но и по видимости совсем не политические. Но, во-первых, в рамках своей профессиональной деятельности они в популярной форме доносят до публики идеальные модели общественного устройства, конструируемые идеологами государства и партий. Образно говоря, они показывают картину возможного, привлекательного или пугающего будущего. Во-вторых, даже по сугубо профессиональным соображениям они так или иначе манипулируют информацией — и таким образом навязывают читателю/зрителю упрощенную, опять-таки привлекающую или отталкивающую, картину настоящего. Вследствие этого люди коммуникации, вне зависимости от личных устремлений, ощутимо влияют на миграционные настроения меньшинств, но также и на настроения людей группы и на процесс принятия/исполнения решений людьми государства. По результатам всех этих влияний люди коммуникации тоже могут считаться политическими субъектами воздействия.

Дополнительное разделение субъектов воздействия достигается с помощью другого критерия — степени их ответственности за безопасность. Любой мигрант находится внутри нескольких концентрических кругов ответственности за положение в области безопасности и за содержание массовых представлений о безопасности. Ближайший круг — это круг ответственности местных властей, местных отделений партий и местных СМИ. Более отдаленный и широкий круг — это круг ответственности центральных властей, столичных партийных структур и столичных СМИ. Возможен и промежуточный круг — если в отпускающей или принимающей стране принято федеративное устройство. А при наличии межгосударственных соглашений по вопросам миграции, безопасности и прав человека вырисовывается еще один внешний круг, максимально удаленный от мигранта, — круг надгосударственной ответственности международных организаций и глобальных по масштабу влияния СМИ. Но так как самостоятельность регионов не характерна для государств Центральной Азии, мировые СМИ выходят на достаточно узкий круг населения, а надгосударственная ответственность за большинство аспектов безопасности, определяющих миграционные решения, пока слабо влияет на ситуацию в регионе, подлинную значимость имеют воздействие и ответственность на местном и общенациональном уровнях.

Большинство субъектов ответственности, образующих внешний круг, могущественнее субъектов, образующий круг внутренний. Так, центральная власть определяет все основные направления политики, непосредственно обеспечивающие этнокультурную безопасность или, напротив, угрожающие ей: кадровую и языковую политику, политику в области образования и в области межнациональных отношений. Она устанавливает объем полномочий местных властей и тем самым — пределы их ответственности за безопасность. Она же контролирует и распределяет основную массу ресурсов, необходимых для обеспечения безопасности; возможности местных властей тут куда скромнее. Наконец, от проводимого ею политического курса напрямую зависят пределы политической активности любых постоянных ассоциаций, политического самовыражения временных ассоциаций, свободы слова. Центральные СМИ обычно обладают бЛльшим авторитетом, чем местные, их материальная база значительно богаче, способы донесения и подачи информации — разнообразнее и изощреннее. И если они явно или исподволь начинают проецировать на какое-то меньшинство образ врага, эффект деятельности такого рода прекрасно ощущается и во внутреннем круге ответственности.

Вместе с тем этот круг все-таки может по-своему корректировать воздействия, исходящие из внешнего круга. Даже в строго унитарном государстве местная власть и местные отделения добровольных ассоциаций располагают определенными возможностями для того, чтобы "спускать на тормозах" решения верхов, местные СМИ — для того, чтобы игнорировать или на свой лад подправлять картинку настоящего и будущего, транслируемую по каналам центральных СМИ. Однако в государствах Центральной Азии наибольшая относительная самостоятельность внутреннего круга ответственности присуща недобровольным (наследуемым) ассоциациям.

Недобровольные ассоциации по самой своей природе локальны. Ведь принадлежность к ним определяется происхождением человека, а происхождение тесно связано с местом, которое зачастую более важно, чем родство по крови ^[11] . Локализм недобровольных ассоциаций обеспечивает тесный, личностный характер социальных связей в провинции, их высокую сопротивляемость образцам социальной связи, пропагандируемым государством и столичной элитой. С точки зрения миграционной ситуации на местах эта особенность имеет двоякое значение: благодаря ей ощущение угрозы этнокультурной безопасности может в одних случаях заметно ослабляться, в других — усиливаться. Все зависит от того, в какой мере потенциальные или реальные мигранты включены в сеть неформальных наследуемых связей на местном уровне. В Центральной Азии четко видна линия различия между "азиатами" и "европейцами": первые в массе своей хоть как-то защищены сетью недобровольных ассоциаций, вторые — нет ^[12] . Важен также характер отношений данной локальной ассоциации коренного населения с другими ассоциациями и с государством. Тут общее правило установить невозможно, так как в каждом конкретном случае особенности этих отношений могут либо амортизировать политику ущемления меньшинств, либо возводить ее дискриминационное содержание в квадрат.

В итоге получается, что наибольшее воздействие на миграционную ситуацию оказывают, с одной стороны, центральная власть и столичные СМИ, с другой — локальные недобровольные ассоциации. Принципиальное значение имеет соотношение их воздействий, особенно исходящих из центра и генерируемых на местном уровне. Если говорить об угрозах достигнутой этнокультурной безопасности, то при сущностном совпадении (резонансе) воздействий из внешнего и внутреннего круга обеспокоенность меньшинства будет резко возрастать, что неизбежно получит отражение в усилении миграционного оттока. При несовпадении же (диссонансе) внешних и внутренних воздействий главное — это конкретное соотношение факторов, создающих и блокирующих угрозу. И при этом неважно, в чем конкретное индивидуальное восприятие видит главный источник угрозы. Для одних первостепенная опасность скрыта в ближнем социальном окружении, для других — в конституционных формулировках. Важно другое: в любом случае усиление угрозы этнокультурной безопасности даже только на одном уровне воздействия обязательно отзовется приростом числа тех, кто внутренне готов уехать.

III

В заключение хотелось бы подчеркнуть следующее. Оценки физической, экономической и социальной безопасности так же постоянно и так же полубессознательно делаются людьми, как и оценка этнокультурной безопасности. И конечно, сопоставление перспектив безопасности в разных ее аспектах играет огромную роль при принятии окончательного решения о том, уезжать или оставаться. Потенциальный мигрант может игнорировать угрозу его этнокультурной безопасности, исходящую из дальнего круга ответственности, пока у него сохраняется впечатление, что люди и институты, охватываемые ближним кругом, относятся к нему лояльно или нейтрально. Скрепя сердце, он может смириться на какое-то время с удвоением угрозы из-за сущностного совпадения сигналов, поступающих издалека и от ближнего окружения. Но когда к этому добавляется еще и угроза другому (другим) аспекту (аспектам) безопасности, он либо внутренне принимает установку на ассимиляцию, либо решает, что далее подвергать риску свою этническую идентичность нет никакого смысла, и уезжает.