Главная ?> Авторы ?> Неклесса -> Конец цивилизации или Зигзаг истории
Версия для печати

Конец цивилизации или Зигзаг истории

Лекция, прочитанная в рамках программы ПФО "Культурная столица" в Открытом университете г. Чебоксары 11 октября 2003 г. Вошла в книгу "Люди Воздуха, или Кто строит мир?".

Уважаемая госпожа председатель, уважаемые коллеги, господа студенты, я благодарен за приглашение выступить в этой аудитории. Правда, сейчас я пребываю в некоторой растерянности по поводу формата, в котором следует провести нашу сегодняшнюю встречу.

Мое выступление заявлено как лекция. А лекция, если посмотреть на этимологию данного понятия, — это чтение, то есть лекция — то, что читается. Лекция есть некоторый нормативный, фиксированный материал, не случайно в этом слове слышатся обертоны понятия lex — иначе говоря: закона, нормы. Но сейчас в области фиксированного гуманитарного знания происходят большие перемены. В наш век мир заполнен невообразимым количеством печатных текстов социогуманитарной направленности, их учет и осмысление во всей полноте становится физически невозможным, даже когда речь идет о неординарных работах. В результате социогуманитарное знание приобретает текучий, дискретный и динамичный характер, утрачивая целостность и привитую ему под влиянием идей Просвещения квазисциентистскую оболочку, все более тяготея к персоналистичному дискурсу.

Сегодня мне, наверное, нет нужды читать лекцию в виде детализированного и последовательно выстроенного текста и по другой причине: я надеюсь, что вам роздали в отпечатанном виде «либретто» — материалы к лекции, либо вы ознакомились на сайте «Открытого университета» — хотя бы отчасти: выборочно и вскользь — с двенадцатью моими работами, которые соответствуют теме сегодняшнего разговора, акцентируя, развивая и уточняя его отдельные положения.

Сегодняшнюю же встречу, как мне представляется, было бы плодотворнее выстроить в виде, если не прямого, то своего рода косвенного диалога с аудиторией. Иными словами, я предполагаю поступить как безумный лоцман, который, прочертив сначала в картах mare incognita Нового мира некую формальную маршрутную линию, затем — ориентируясь по некоторой интуитивной обратной связи c аудиторией — достаточно произвольно прокладывает реальный путь продвижения к цели, на ходу меняя его направление, стремясь охватить некоторое когнитивное пространство. Исполнив тем самым подспудное коллективное волеизъявление по поводу оптимального результата интеллектуального путешествия.

Название сегодняшнего разговора родилось из контаминации двух популярных в 90-е годы понятий — «The End of History» и «The Clash of Civilizations», которые я не без тайного умысла волюнтаристским образом объединил в одну лингвистическую химеру. Разговор у нас действительно пойдет о цивилизации, о культуре, культурном круге, об истории и социальности. Быть может, — о городской культуре. Наверняка, — о современном и постсовременном мироустройстве, о трансформации системы международных отношений, о новых принципах и реалиях социального управления. Тематика, как видите, необъятная, ее предметное поле весьма широко, здесь можно обнаружит сразу несколько дисциплинарных рамок.

Каким же мне видится идеальный маршрут сегодняшнего действа? Вначале хотелось бы сказать несколько слов по поводу цивилизационной ситуации. Особенно о ее динамике в современном мире, потому что для той формы цивилизации, которая вступает в свои права, у нас нет адекватного определения. Если обратиться к классическому генезису категории цивилизации, то из трудов маркиза Мирабо (середин XVIII века) мы извлечем логичную триаду: архаика — варварство — цивилизация. Однако предположив, что цивилизация переживает сейчас системный кризис и переходит в некоторое новое состояние, мы быстро обнаруживаем острую нужду в адекватных данной неординарной ситуации понятиях, в новом категориальном аппарате: нам требуется обновленный lexicon для изменившегося качества социального текста, для нового образа социального бытия. Этих слов у нас нет, и формирующийся статус человечества мы определяем через паллиативные конструкции, используя более-менее привычный реестр понятий: постиндустриальное или информационное общество, конец истории, новое варварство, столкновение цивилизаций, глобализация…

Другое существенное направление, которое хотелось бы обсуждать и развивать в рамках подобной темы — перемены в политическом и юридическом мироустройстве, трансформация властных механизмов на планете. Мы пребываем в транзитной ситуации, когда уже возникли элементы нового, постсовременного мира, но в то же время реалии эпохи Модернити также присутствуют на исторической сцене.

Действительно, система международных отношений и международно-правовых установлений меняется буквально на глазах. Многочисленные изменения происходят в моделях социальной, экономической, политической деятельности, в траекториях проекции власти, радикально меняется весь культурный ландшафт современности, ее смыслообразующий нарратив. Человеческая практика и сопутствующие ей механизмы переходят в какое-то иное системообразующее качество.

Еще одна составляющая перемен — мутация систем, форм и методов управления, генезис новых, конкурирующих между собой организационно-деятельностных структур, для которых у нас опять-таки нет адекватных, устоявшихся определений, поэтому приходится использовать такие «безразмерные» понятия, как, скажем, новые организованности. Или очерчивать ситуацию при помощи умножения частиц «пост-», «нео-», «анти-», «мета-», «пара-», «квази-», «гипер-», т.е. фиксировать новизну, одновременно практически ничего не говоря о ее внутреннем содержании, о ее сущности. Или также и в этом случае прибегать к экзотичным неологизмам, наподобие геоэкономического универсума, амбициозной корпорации или астероидных групп.

Наконец, хотелось бы, хотя бы отчасти, затронуть проблему трансформации социального менталитета, возникновения новых социальных популяций и элитных групп. Потому что все те изменения, которые происходят в мире, определяются, в конечном счете, новой организацией индивидуального и общественного сознания. Его модификации продуцируют новую типологию социальной активности, политической и экономической практики и так далее. Но в первую очередь, их результатом является генезис новой культуры и ее деятельных носителей.

Кроме того, может быть, мне удастся — возможно, в ответе на вопросы — кое-что сказать по поводу трансформации гуманитарного знания, современной системы образования и появления такого феномена, как интеллектуальные корпорации. Организаторы лекции предложили затронуть эту тему, помимо цивилизационного аспекта происходящих изменений, тем более что происходящие в данной сфере перемены органичным образом связаны с процессами глобальной революции и генезисом постиндустриального «нового класса».

I.

Все многоголосье рассуждений на тему «цивилизация» можно разделит на два русла, два подхода:

  • цивилизация понимается как диахронный процесс, как обретение цивилизованности в виде некоторой нормы (городской культуры, римского права, христианского мировоззрения, кодов Модерна, материальной культуры индустриализма), а в сущности — как процесс цивилизации (отглагольное существительное), обретения обществом особого уровня социализации (цивильности, политеса);
  • цивилизация прочитывается как локальные (региональные) культурные круги на планете, обладающие выраженной спецификой в трактовке целей бытия и способов существования человека в мире. Соответственно цивилизационные изменения — есть перемена этих культурных констант, выстраивание качественно новых скреп и аксиом бытия.

В характеристике же современной цивилизационной ситуации можно выделить три качественно различные позиции.

Первую позицию озвучил вскоре после событий 11 сентября 2001 года Френсис Фукуяма в статье «Не началась ли история опять?». Смысл этой точка зрения сводится к следующему. В мире по большому счету не происходит ничего принципиально нового, имеет место лишь ускорение процесса модернизации. Фукуяма писал: «…несмотря на события 11 сентября, Модернити, представленная США и другими развитыми демократиями, осталась доминирующей силой в мировой политике, а институты, олицетворяющие основные западные принципы свободы и равенства, продолжают распространяться по всему миру. Атаки 11 сентября — удар отчаяния против современного мира, который представляется скоростным поездом тем, кто не хочет на него попасть». Иначе говоря, то очевидное возрастание конфликтности, которое мы наблюдаем в последнее время, связано именно с процессом ускорения, а не замедления и тем более не остановки модернизации. Данная позиция по-своему созвучна политической практике ряда влиятельных государств, и, скажем, действия администрации Буша (особенно ее силового блока) можно интерпретировать как попытку силой утвердить определенный цивилизационный стандарт, стандарт Модернити на планете.

Но подобная точка зрения все-таки не удовлетворяет большинство исследователей. И действия администрации Буша в их глазах выглядят совсем не столько как успешная попытка реализации проекта тысячелетней либеральной империи, а, скорее, как агония эпохи Нового времени, уходящей в историческое небытие со всеми своими политическими (представительная демократия, публичная политика, гражданское общество) и экономическими (индустриальная экономика, либеральный рынок) институциями.

Я бы сказал, что на сегодняшний день локомотив Модернити — если уж пользоваться этим образом — лично мне больше напоминает бронепоезд. А был ли действительно период в истории, когда процесс модернизации выступил как стремительный локомотив? Мне кажется, что такой период в истории был, и локомотив Модернити — этот «Западный экспресс» цивилизации — действительно триумфально обогнул планету, но произошло это более века назад.

Шестидесятые-семидесятые годы XIX века были временем, когда Соединенные Штаты Америки, пережив тяготы гражданской войны и отбросив институт рабства чернокожего человека, вступили в период стремительного индустриального развития. Если обратимся к Европе, то увидим, к примеру, трансформацию феодальной Германии — которая и Германией-то до этого, в сущности, не была, а, скорее, калейдоскопом княжеств — переход Германии в новое качество, превращение ее в могучее индустриальное государство, гораздо более соответствовавшее прописям эпохи Модернити. В те же шестидесятые годы мы наблюдаем ускорение процессов модернизации и в России: отвержение крепостного уклада и последующую динамичную модернизацию страны, рост городского населения, социальную революцию («революцию масс»). Наконец, завершая планетарный круг, мы попадаем в Японию, где в те же годы происходит революция Мейдзи. И где также в этот период вступает в свои права эра современного, индустриального развития.

Приблизительно к концу XIX века модернизация планеты, процесс глобального социального строительства в рамках определенной культуры достигает определенного логического предела. Мне представляется, что пик данного процесса приходится, приблизительно, на времена от Берлинской конференции до Первой мировой войны, когда мир был практически и юридически освоен и поделен в рамках зональной его глобализации, руководствуясь принципом «эффективного управления», а демократические институты управления проникли в квазифеодальные, имперские организмы. Планетарный Варваристан был в основном так или иначе инкорпорирован в современную цивилизацию. В сущности, статья или книга с названием «Конец истории» вполне могла появиться в то время.

Итак, некоторый логический предел был достигнут. Освоение планеты в рамках зональной глобализации — то есть все-таки глобализации, пусть и не в тех формах, которые нам привычны сегодня, — состоялось. Если взять экономическую статистику ведущих стран мира того времени, то увидим, что отношение внешней торговли к валовому внутреннему продукту достигало в начале прошлого века таких пропорций, которые были превышены только совсем недавно. А на протяжении всего ХХ века события развивались, в целом, по синусоиде. Иначе говоря, некоторый глобальный статус цивилизацией был достигнут, но удержать его, однако же, оказалось сложнее и в те годы не удалось.

Что взорвало сложившуюся ситуацию? Причин тому множество, их половодье во многом связано как раз с феноменальным успехом культуры Модернити, с ее прорывом, прежде всего, в естественнонаучной, технологической и экономической сферах, и с ее провалами в сферах политической и социальной.

Бросается в глаза необычайный инновационный взрыв на рубеже прошлого/позапрошлого веков. Для нас многочисленные реалии, связанные с этим взрывом, настолько привычны и повседневны, что мы не замечаем их уникального качества, атипичности для всей человеческой истории пережитой в те годы ситуации стремительного нарастания творческого и инженерного изобилия. В те годы существенно изменились структуры повседневности, заметно преобразился быт человека: электричество, и особенно — электрическое освещение, разнообразные электроприборы, двигатель внутреннего сгорания и его многочисленные производные: от автомобилей и авиации до тракторов и танков… Появилось обширное семейство совершенно новых технических организмов, сложно устроенных механизмов, «открывающих» и «закрывающих» технологий, создающих вокруг себя новые предметные поля деятельности: нефтепереработка, производство бензина, синтетические продукты, другие новые материалы. Наконец, в мир повседневности проникают и получают широчайшее распространение представители динамичной и обладающей колоссальным цивилизационным эффектом инфраструктуры коммуникаций и развлечений: радио, телефон, звукозапись, кинематограф...

Мы как-то забываем или принимаем как данность, что весь этот поразительный поток инноваций возник на планете за весьма ограниченный период времени, создав при этом такое обилие предметных полей и продуктов, что социальные и политические институты, оказались совершенно не готовыми к подобному проявлению могущества индустриальной цивилизации. И, прежде всего, возникла тривиальная проблема сбыта, и возникла она очень скоро и в весьма острой форме. Современная цивилизация, в частности, ощутила узость зональной глобализации, почувствовав вкус к идеям фритредерства (глобального свободного рынка) и не могла далее существовать как «фрагментированная целостность» имперских зон, что привело к мировым войнам и ряду других драматичных событий.

Но социальная динамика этой «экономистичной ипостасью» надвигавшейся на мир глобальной революции не ограничивается. Арнольд Тойнби, долгое время занимавшийся постижением смысла и содержания истории, изучая ее именно с точки зрения цивилизационной динамики, попытался определить не только причины и параметры эпохальных перемен, но и хронологическую границу, когда кардинально изменился мир Модернити, мир Нового времени. И возникли симптомы его нового качества, которое мы сегодня называем признаками социального Постмодерна. Или, хотя по-русски это звучит несколько коряво, мира постсовременности . Тойнби сначала почертил эту границу достаточно традиционно, датировав исторический перелом временем Мировой войны (он сделал это в конце тридцатых годов, когда та мировая война еще не называлась Первой ). Но потом все-таки отодвинул хронологический рубеж к тем же семидесятым годам XIX века, о которых уже шла речь. Почему он так поступил? Два принципиальных соображения по этому поводу выдвинуты в его текстах.

Обосновывая свою точку зрения, английский историк писал, что к началу ХХ века «индустриальная система стала резко наращивать свою активность, так что размах ее деятельности обрел глобальный характер, тогда как система национализма стала проникать вглубь, в сознание национальных меньшинств, побуждая их к созданию своих собственных суверенных национальных государств, хотя те вопреки проектам их лидеров порой не только не были способны оформиться в великие державы, но и были не в состоянии образовать даже малые экономически, политически и культурно независимые государства». Иначе говоря, индустриальная мощь достигла таких пропорций, что взорвала структуру национальных государств, выстраивая транснациональные композиции, создавая новые экономические, социальные и политические организованности. Прежний мир, скрепленный обручем вестфальской системы мироустройства, — мир суверенных национальных государств — дрогнул и стал расплываться.

Второе соображение поражает своей провидческой силой. Мир, представший перед внутренним взором Арнольда Тойнби, напомнил ему мир Средневековья. Но имел он в виду вовсе не те алармистские коды «нового средневековья», которые сейчас связывают с призраком надвигающегося на цивилизацию «нового варварства». Важно другое — в новой реальности человек, как и во времена исторического Средневековья, постепенно вновь начинает осознавать себя частью «более широкого универсума». ( Средневековье — мир, который в современном общественном сознании присутствует в весьма искаженном виде, но это, наверное, уже другая тема.) Арнольд Тойнби имел в виду вселенский характер общества в эпоху Средневековья (особенно раннего Средневековья), то есть внутреннюю установку людей, живших в то время, на то, что они существуют в пространстве Universum Christianum : в едином вселенском или, как мы сейчас сказали бы, в транснациональном, глобальном мире.

В Средневековье существовали и другие, локальные, организованности. Тойнби, однако, точно определяет их место в социальной структуре общества: во вселенской организованности единого христианского мира королевства, епископства, феодальные лены и коммунальные города занимали комплементарные, периферийные позиции. Не они определяли суть мироустройства того времени. И Арнольд Тойнби, в процессах охвативших планету, начиная с конца XIX века, увидел зарождение Нового мира, который склонен возродить вселенский дух прежних времен, перевернув в рукописи истории страницу, связанную с существованием порожденных обществом Модернити суверенных национальных государств.

Поэтому вторая концептуальная позиция, присутствующая в современных штудиях на тему судеб цивилизации, связана с понятием социального Постмодерна. Она заключается в том, что на планете происходят серьезные и, прежде всего, качественные изменения. Что процесс модернизации в его фундаментальном смысле — в первоначальном и основном значении этого понятия — зашел в тупик. В мире же набирает силы принципиально иной процесс (социальный Постмодерн), проявляющийся, то как культурно-цивилизационная полифония, то как нарастание проявлений социокультурной эклектики, культурной дехристианизация и реориентализация планеты, порою даже как более-менее завуалированная ее демодернизация, а в своем экстремальном аспекте — как процесс неоархаизации мира.

Наиболее отчетливо элементы данного подхода проявились, пожалуй, в знаменитой работе Сэмюеля Хантингтона «Столкновение цивилизаций». В развернутой синкретичной картине мира речь идет о разворачивающемся конфликте различных систем ценностей, о планетарном, «горизонтальном» столкновении существующих культурно-исторических типов общества (цивилизаций). Христианская цивилизация, включая ипостась Модернити, всего лишь один из элементов этого глобальной мозаики.

Если же вернуться к последовательному рассмотрению событий начала ХХ века, то вскоре после первой мировой войны происходят удивительные вещи. Вспомним «бурные двадцатые», когда в результате упомянутого выше инновационного рывка, дополненного механизмом конвейерного способа производства, сформировалась материальная культура «мира дешевых вещей», потенциального материального изобилия, ставшего в дальнейшем основой для конструирования «общества потребления». Однако резкое понижение стоимости производства вещей привело к тому, что человек-производитель стал в значительной мере избыточной величиной. Разразился кризис, драматично описанный в специальной, да и в художественной литературе. Иногда, кстати, ситуацию 90-х годов в России сравнивали с этим кризисом. Но явления эти совершенно разного порядка: ведь кризис, обрушившийся на мир в конце двадцатых годов, был, в сущности, кризисом изобилия. Вещей стало так много, и они стали столь дешевы, что с этим надо было что-то делать.

На этот вопрос — о дальнейших путях развития цивилизации — было предложено два ответа.

Во-первых, мироустройство, выстроенное на основе зональной глобализация (концерта мировых держав-империй, существующего в рамках их культурно-цивилизационной общности), подверглось сильнейшей атаке. Сначала в виде укрепления идей протекционизма, «огораживания национальных и имперских рынков», ставших в условиях новой механики производства особой ценностью. Параллельно возникла, и в ходе Второй мировой войны пробила себе путь, идея фритредерства, на основе которой уже ближе к нашим дням была реализована конструкция Всемирной торговой организации. То есть глобализация — как выстраивание общемирового рынка сбыта — стала одним из вариантов ответа на феномен чрезмерного изобилия. Это был, так сказать, экстенсивный механизм выхода из ситуации, позволявший, в общем и целом, сохранить прежнюю социальную оболочку.

Второй ответ был более сложным. Но прежде, чем перейти к изложению его сути, уясним одну простую истину: в социальном механизме того времени стабильность экономической конструкции определяло вовсе не количество потребителей, нуждающихся в тех или иных товарах, а количество платежеспособных потребителей, и данное различие весьма важно. То есть следовало не просто увеличить число потребителей, а повысить число именно платежеспособных потребителей (что привело, в частности, к разработке и реализации действенных социальных программ, повысивших уровень жизни в индустриально развитых странах), и главное — заставить этих платежеспособных потребителей потреблять избыточное количество товаров.

Помимо прочего, это был еще и серьезный идеологический кризис, поскольку Северо-атлантический мир возрастал на дрожжах протестантской этики. Избыточные же товары, потребление избыточного количества вещей, введение таких социальных механизмов, как форсированное потребление, искусственное потребление, престижное потребление, мода — иначе говоря, моральное устаревание товара без его физического устаревания, — требовало серьезных подвижек в сфере социальной ментальности и господствующей в обществе идеологии, т.е. революции сознания, чтобы реализовался проект вселенского общества потребления.

В свою очередь изменение господствующего мировоззрения, замена мировоззренческого каркаса эпохи Модернити вели к ползучей ликвидации таких политических конструктов как гражданское общество и тесно связанных с ним институтов публичной политики и представительной демократии. То есть происходящее было не только экономической и идеологической, но и политической революции — знаменующей собою глобальную трансформацию общества.

Суммарный эффект двух обозначенных выше проектов ( глобализации и постмодернизации мира) позволял решить эту и ряд других, остающихся вне рамок сегодняшнего разговора проблем. Но за все это пришлось заплатить большую цену.

Цена заключалась в следующем. В мире Модернити, в оболочке Нового времени, протекал процесс культурной и социальной гомогенизации мира. Те процессы, которые мы знаем во многом с негативной стороны — например, колонизация, — вовсе не были такими уж однозначными. В рамках современной (христианской) цивилизации на планете протекал процесс освоения окружающего мира, его евангелизации, культуртрегерства, наполненного мерой определенной социальной ответственности. В ХХ веке в русле обозначившихся процессов постмодернизации, т.е. декомпозиции прежней цивидизационной конструкции, ломается прежняя, «горизонтальная», киплинговско-сталинская ось «Запад–Восток», заменяясь новым глобальным, но уже «вертикальным» социоконструктом «Север–Юг». Эта формула означала пришествие эры гетерогенной иерархии и несла в себе образ уже не стремящегося к той или иной форме гомогеноности, но расколотого, элитарного мира. Данные ООН подтверждают этот прогноз: социальное разделение мира нарастает, а не снижается. Конечно, определенное развитие происходит и в странах Юга (правда не во всех), но, в целом, эти две социальные галактики движутся, относительно друг друга, в разные стороны.

Наконец, третья точка зрения на актуальную цивилизационную ситуацию связана с тем, что возникающая социокультурная феноменология и система ценностей не сводимы к какой-либо одной, исторически реализованной и хорошо известной цивилизации, культурно-историческому типу или идеологической системе. В драматичных событиях последнего времени проступает контур какой-то иной, по-своему целостной, хотя и не слишком внятной культурной и социальной семантики. То есть, не исключено, что, находясь на самой кромке ветшающей исторической конструкции, мы присутствуем при зарождении фундаментальной цивилизационной альтернативы, со своими законами и логикой социальных институтов.

Но в таком случае происходящие события есть не что иное как «вертикальное», диахронное столкновение цивилизаций, коллизия мира Модернити не с теми культурами, которые хорошо известны и существуют на планете в проявленном виде, но с собственной тенью, с призраком цивилизации, нависающей из будущего. Иначе говоря, цивилизация Модернити, которая пока еще доминирует на планете, встретилась с угрозой не со стороны исламской, конфуцианской или, скажем, индуистской цивилизации, она почувствовала прорастание сквозь собственную плоть новой, постмодернистской культуры. Истощение времени, «стоянка истории» и возрождение топоса — духа бескрайних просторов, пробуждает в мире Новых пространств энергии переселения народов, в ходе которого «подземные слои человечества сдвинулись и поползли».

Этот исторический барьер, который преодолевает человечество, является сюрреалистической головоломкой как для экономистов, так и для политологов, культурологов, вообще для людей, пытающихся разобраться в сути происходящего, исходя из привычных канонов. Трагические события 11 сентября 2001 года сыграли, пожалуй, одну полезную роль — они заставили практических политиков задуматься над проблемой присутствия в мире анонимных, но влиятельных сил — новых агентов действия — Гога и Магога постсовременности. Задуматься над изменившейся топологией социального космоса, сливающегося с собственной изнанкой и приобретающего, таким образом, черты бесконечной ленты Мёбиуса.

II.

Актуальный аспект происходящих перемен — трансформация сложившейся номенклатуры международных отношений. Чтобы не быть голословным перечислю некоторые значимые процессы происходящей мутации мирового контекста:

  • перераспределение властных полномочий с национального на транснациональный уровень;
  • появление новых субъектов власти, таких как глобальная держава, международные регулирующие органы, неформальные центры влияния чрезвычайно высокого уровня компетенции;
  • кризис культурно-идеологических и практических основ национальной государственности (основного политического инструмента эпохи Модернити), кризис национальной государственности как дееспособной формы социальной организации в ряде стран Юга;
  • феномен страны-системы;
  • деформализация власти, снижение роли публичной политики и представительных органов, тенденция к расширению зоны компетенции неформальных процедур принятия решений, заключения устных, консенсусных «договоренностей» вместо полноценных договоров;
  • наметившиеся горизонты «судейской власти»;
  • транснационализация элит и появление новой социальной общности — мирового Севера при параллельной глобализации альтернативного пространства мирового Юга (включая «варваризацию Севера»);
  • слияние политических и экономических функций в современном мире, формирование на данном базисе системы стратегических взаимодействий и основ глобального управления
  • пространственная локализация (географическая и трансгеографическая) различных видов хозяйственной деятельности, появление новой формы мирового разделения труда, перераспределение мирового дохода и взимание «глобальной ренты», выстраивание геоэкономического универсума;
  • развитие транснациональных (корпоративных) сетей сотрудничества и сетевой культуры в целом.

Если подвести предварительный итог многочисленным изменениям, то можно, пожалуй, утверждать, что в мире выстраивается динамичная и в то же время иерархичная система международных связей, а то, что понималось под международными отношениями еще лет десять назад, в настоящий момент фактически не существует. Как все это происходило? После взгляда на «тугие узлы» экономической истории ХХ века попробуем обратиться к непростым ситуациям его политической судьбы.

Итак, мироустройство, возводимое в русле зональной глобализации, оказалось уязвимым. На планете стал формироваться абрис иного социального организма глобальных пропорций. Было выдвинуто несколько его версий, у которых, однако, наблюдался определенный инвариант — идея создания некой целостной конструкции, альтернативной полифоничной системе национальных государств.

Первой в ХХ веке из числа реализованных версий стал коммунистический проект. Читая документы того времени, порою поражаешься их сходством с современными текстами, посвященными глобализации, транснационализации и прочим аналогичным процессам. Так, в манифесте III Интернационала мы читаем: «…национальное государство, дав мощный импульс капиталистическому развитию, стало слишком тесным для развития производительных сил» . И делается вывод: «Перед нами, коммунистами, стоит задача облегчить и ускорить победу Коммунистической революции во всем мире».

Энергичные попытки выстроить свою версию нового мирового порядка были предприняты также Италией и Германий (а вкупе с ними — полудюжиной других европейских государств). Проект, однако, выходил за первоначальные планы корпоративной модели государственности и предполагал некую версию мирового Ordnung 'а.

Однако гораздо более успешным оказался проект, связанный с именем президента-провидца Вудро Вильсона, заявившего вскоре после окончания Первой мировой войны: «Нынешний век… является веком, отвергающим стандарты национального эгоизма, ранее правившего сообществами наций, и требует, чтобы они дали дорогу новому порядку вещей…». (Не случайно на самой крупной американской банкноте в сто тысяч долларов изображен портрет именно этого президента.) Вильсон, фактически, инициировал процесс создания механизма первого международного регулирующего органа, который стал центральным субъектом истории международных отношений в ХХ веке. Я имею в виду Лигу Наций.

Следующей ступенью данного процесса стало создание после Второй мировой войны Организация Объединенных Наций и сопутствующей ей сети международных организаций. При этом ООН содержала в себе очень интересный компонент, политический смысл которого перекрывал, пожалуй, значимость самой организации. Я имею в виду Совет Безопасности — директивный и элитарный орган. Совет Безопасности обрел совершенно новые функции с точки зрения международного права, получив, в частности, возможность на законных основаниях в определенных ситуациях вмешиваться в дела других государств, в том числе путем активного применения силы.

Что здесь важно? Идеология международных отношений Нового времени строилось на основе формально прочитанного эгалитаризма. Конечно, реального равноправия в международных отношениях нет, не было и не будет. Но принципиальная установка на одинаковую правосубъектность была своего рода преодолением предшествующих, имперских кодов мироустройства. Она основывалась на достаточно серьезной идеологической платформе, связанной со всем категориальным аппаратом Модернити. Возникновение феномена мирового регулирующего органа возрождало имперское, иерархичное мироустройство.

Следующая стадия мутации международных отношений была достигнута в 1975 году, когда появился на свет такой влиятельный международный орган, как «Большая восьмерка (на тот момент — «шестерка»). Здесь уже решения принимались не вполне публичным образом, на основании не вполне формализованных процедур, чаще всего методом консенсуса, достигаемого в ходе закулисных переговоров, которые в ряде случаев носили закрытый характер. Это была какая-то новая форма организации миропорядка, новая формула строительства международных отношений. Мне вспоминается в этой связи работа Збигнева Бжезинского «Между двух веков», написанная в конце шестидесятых годов (отдельным изданием она вышла в начале семидесятых). Известный политолог выдвигал в ней три принципа нового мироустройства.

Во-первых, регулирование основных мировых процессов посредством некоего организма, представляющего собой не ту или иную форму всемирного парламента типа Организации Объединенных Наций, а, скорее, клуб ведущих государств мира. «Движение к большему сообществу… не может быть достигнуто путем слияния существующих государств в одно большое целое… , — писал Збигнев Бжезинский. — И хотя намерение сформировать сообщество развитых стран менее претенциозно, нежели стремление к мировому правительству, зато оно более осуществимо». Второй столп будущего мироустройства, Бжезинский связал с созданием глобальной налоговой и (что подразумевается) эмиссионной систем, но об этом мы поговорим чуть позже. Наконец, третий принцип — неизбежный и драматичный элитаризм Нового мира, где происходит «постепенное формирование все более контролируемого и направляемого общества, в котором будет господствовать элита… Освобожденная от сдерживающего влияния традиционных либеральных ценностей, эта элита не будет колебаться при достижении своих политических целей, применяя новейшие достижения современных технологий для воздействия на поведение общества и удержания его под строгим надзором и контролем».

В мире ХХ века мутация суверенного национального государства, как представляется, происходила по трем направлениям. Первый вектор, наполнение которого мы только что рассмотрели, связан с феноменом международных регулирующих органов (МРО). Другая линия — сопряжена с понятием страны-системы , третья — с процессами субсидиарности.

В современном мироустройстве все чаще возникает такое понятие, как страна-система или государство-регион. Наиболее яркий пример данного феномена, конечно же, Соединенные Штаты Америки. США с какого-то момента явно не вписываются в рамки категории национального государства, по крайней мере, так, как мы понимаем ее на политическом языке культуры Нового времени. Границами Соединенных Штатов, их фактическими, а не номинальными границами, которые они охраняют всей мощью своих вооруженных сил, являются не административно-политический контур государства, а «зоны национальных интересов», которые постепенно охватывают всю планету.

Таким образом, мы получаем некую новую ипостась мирового регулирующего органа — глобального субъекта, страну-империю. Она тесно сопрягается с форматом МРО (и с ее субъектами: той же «Большой семеркой/восьмеркой» или ООН), все более стесняя их деятельность, перенимая на себя ряд соответствующих функций. На сегодняшний день одна из основных международных политических коллизий: противоборство двух актуальных формул глобализации — «по Клинтону» и «по Бушу».

Но феномен «новой Америки» не исчерпывает содержание данного кластера, мы знаем и другие форматы реализации феномена страны-системы (государства-региона). Например, Шенген, являющийся даже более характерным представителем данного семейства, поскольку не претендует на роль глобального регулирующего органа. Сейчас, получая визу в европейскую страну, входящую в шенгенскую зону, вы читаете на ней (хотя и на разных языках) надпись «Государства Шенгена», а не название того или иного национального государства.

Еще одним примером страны-системы является Китай, или, точнее, Большой Китай, который включает КНР, который присоединил Гонконг, поглотил Макао, настойчиво приглядывается к Тайваню… Пытаясь оценить мощь Китая, мы вынужденно пользуемся разной социальной метрикой: скажем, включая или исключая данные по Гонконгу, по разному исчисляя количество китайцев в мире и т.п. Культурно-цивилизационный круг данной страны-системы включает в себя целые государства, такие как Сингапур (90% населения которого — китайцы), всю юго-восточную диаспору хуа-цяо , наконец, чайна-тауны, разбросанные по всему миру... Китайский мир — это инновационное социальное образование, новая пропись страны-системы, которая выходит не только за рамки национального государства, но также и за рамки прежнего прочтения государственности.

Есть ли еще на планете какие-либо версии страны-системы? Наиболее близкий нам пример — СНГ. Это тоже своего рода страна-система. Когда, к примеру, вы едите в Белоруссию или Украину, или в Казахстан, то хорошо понимаете, о чем идет речь…

Третий вектор трансформации национальной государственности — феномен субсидиарности, т.е. добровольного или вынужденного делегирования тех или иных государственных полномочий «вниз», на локальный уровень. В мягких формах это выразилось в повышении статуса автономий: Ольстера или Шотландии в Великобритании, Басконии или Каталонии в Испании и т.п.

Более жестким проявлением данной тенденции было появление поросли парагосударств, которые не являются государствами в привычном для Модернити понимании. На территории постсоветского пространства их список не так уж мал, включая в себя в той или иной степени: Приднестровье, Абхазию, Южную Осетию, Аджарию, Карабах, Горный Бадахшан… Данный феномен не является, конечно же, исключительной принадлежностью постсоветского пространства, в него входят такие разные образования, как, например, Республика Северного Кипра или Косово и т.п. Можно также выделить кластер парагосударственных территорий, существующих на планете продолжительное время: скажем, «зона племен» в Пакистане, ряд аналогичных африканских территорий, например, Южный Судан, квазигосударственные образования (каренов, монов) в районе «золотого треугольника» на Индокитайском полуострове и т.д.

Прохождение постмодернизационного барьера предопределило обновление форм социальной организации, появление нового поколения параполитических организмов. Здесь, пожалуй, можно выделить две ветви, которые различаются достаточно заметным образом. Одна из них связана с процессом экономической транснационализации, который резко усилился еще в конце XIX века с выходом индустриальной мощи государств за пределы национальной территории, что привело к образованию транснациональных корпораций, банков, других аналогичных организованностей, и, наконец, появлению контура геоэкономического мироустройства. Другая тенденция связана с формированием в рамках постиндустриального уклада динамичной и параэкономической культуры амбициозных корпораций, являющихся в настоящее время действенными агентами перемен и обладающих собственным историческим целеполаганием.

Понятие геоэкономики сформировалось приблизительно в середине прошлого века, но активно использоваться оно стало лишь в девяностые годы. Возникло оно не случайно, существует несколько вариантов расшифровки данного термина, но в основном он активно используется, чтобы зафиксировать происходящее слияние политики и экономики в некоторую сложнорасчленимую целостность. Геоэкономические организованности это ведь не чисто экономические структуры, и введение понятия «геоэкономика» заполняет тот самый лексический дефицит, о котором сегодня уже говорили. То есть экономика в современном мире во многом выполняет управленческие и властные функции, а власть участвует в решении вполне экономических задач. К тому же и то и другое нередко осуществляется за пределами национальных территорий. Иначе говоря, геоэкономическая конструкция, которая выстраивается в мире, транснациональна и глобальна, хотя и привязана к определенным географическим ареалам.

В результате на планете возникла своеобразная метаэкономика — сложноподчиненная система геоэкономических пространств, соединенных нитями ресурсных потоков и геоэкономических рентных платежей. Другим следствием глобализации стало разделение экономической деятельности как структурно (в соответствии со структурно-доминантным ее геном), так и территориально (в соответствии с тем или иным географическим/трансгеографическим метарегионом). Я выделяю шесть таких ареалов, их взаимосвязь представляет собой иерархическую конструкцию.

Есть такой рукотворный предмет, «китайский шар» — шар в шаре и так далее: всего пять уменьшающихся шаров, расположенных один внутри другого. Это конструкция — неплохая модель геоэкономической конструкции мира. На поверхности геокона находится геоэкономический Новый Север — охватывающая все прочие миры «штабная экономика». Она генетически связана с североатлантическим регионом, но обладает собственным транснациональным и трансгеографическим целеполаганием. Экономика этого космополитичного модуля сопряжена с обладанием символическим капиталом, с возможностью глобальной проекции властных решений, с финансово-правовым регулированием всей совокупности экономических операций, со сферой высококвалифицированных услуг и цифровой экономикой. Это обиталище современной эфирократии я называю Новой Лапутанией по ассоциации с «воздушными островами» из одного путешествия Гулливера. И которое оставляет все виды вещественного, материального производства другим геоэкономическим регионам.

Доминанта следующего геоэкономического/географического пространства («первого внутреннего шара») — высокотехнологичное производство, расположенное в североатлантическом регионе. И если «первый этаж» мы назвали «Севером» (Новым Севером), то данный локус следует, наверное, сохраняя определенную типологическую/географическую преемственность, именовать Западом. Североатлантический регион выполняет для мира функции своеобразного «высокотехнологичного Версаче», занимаясь производством лекал и образцов, причем далеко не только в области одежды и обуви, но в сфере высоких технологий, которые (с определенными ограничениями для военных технологий) тиражируются затем в других регионах планеты.

И, прежде всего, в тихоокеанском регионе, в пространстве Большого тихоокеанского кольца. На сегодняшний день в геоэкономическом смысле тихоокеанский регион — это не только Северная и Юго-Восточная Азия, Австралия и Океания, ареал включает в себя и такую нетрадиционную ось, как Латинская Америка — Индостан. Это Новый Восток, связанный с массовым промышленным производством, включая наукоемкие и высокотехнологичные товары. Еще один географически мотивированный метарегион — Юг, расположенный преимущественно в тропической и субтропической зоне. Основа его геоэкономической ориентации — производство различных видов сырья.

Наконец, последняя географически мотивированная зона в современном мире — пожалуй, наиболее невнятна с точки зрения ее геоэкономической ориентации. Это «сухопутный океан» Евразии, точнее — пространство Северной Евразии, в политическом отношении во многом связанное с историческими судьбами России. Это, кстати, единственный «океан» (транзитное пространство), большая часть которого является национальной территорией. Если бы речь шла о построении формальной модели, то структурообразующим началом данного «большого пространства» — своеобразного геоэкономического Гипер-Севера — по ряду косвенных признаков должно было бы стать производство интеллектуального сырья и широкого круга нововведений, как технико-технологических, так и социальных. В этом случае пространственная экономическая организация мира закрепила бы структурные и функциональные отношения «мировой производственной мегамашины» — единого производственного и воспроизводственного комплекса мирового хозяйства. На практике, однако, этого пока не произошло.

Завершает перечень основных элементов пространственной экономической конструкции мировой геоэкономический андеграунд, «размазанный» по совокупной изнанке геокона, объединяя спекулятивный квази-Север с откровенно грабительской, «трофейной», криминальной экономикой Глубокого (Глубинного, Крайнего) Юга. Это наследник прежней криминальной и околокриминальной деятельности, которая в новом транснациональном мире, оперируя сотнями миллиардов — если не триллионами — долларов, постепенно приобретает качественно новые характеристики и устойчивое положение в рамках глобального геокона. Это далеко не только наркотрафик, хотя он составляет, наверное, самую заметную и знаменитую часть данной параэкономики, но также многочисленные сегменты теневой деятельности, тесно связанные с экономикой легальной, создавая серые, полусерые и прочие затененные и «нечистые» зоны деятельности. Однозначное определение параэкономики этого динамичного и трансграничного пространства, рискует сузить ее предметное поле, связанное тысячью нитей с другими частями мирового экономического универсума.

Перечисленные выше «круги» геоэкономической мегамашины находятся в определенной системе взаимоотношений: производство природного сырья и производство материальных изделий, создание интеллектуального «сырья» и производство высокотехнологичных изделий, вся индустриально-промышленная деятельность и постиндустриальная «экономика услуг», включая финансово-правовые и управленческие. Как же выстраивалась данная глобальная мегамашина? Мы бегло просмотрели историю двадцатого века с точки зрения политического строительства в сфере международных отношений — как ломалась вестфальская система и выстраивалась новая, поствестфальская система мировых связей. А как создавался геоэкономический универсум? Какие «этапы большого пути» преодолела «штабная экономика», чтобы занять свои нынешние лидирующие позиции?

Геоэкономический интеграл, о котором я веду речь, представляет собой достаточно специфическую механику. С какого-то момента исследователя его хитросплетений начинает охватывать странное ощущение, что те управленческие коды, с которыми мы сталкивались в Советском Союзе, тесно связанные с административными, номенклатурными системами управления, имеют определенную социальную перспективу и получают специфическое развитие в современном мире как формулы управления глобальными ресурсными потоками и перераспределения мирового дохода. Приведу несколько примеров (помимо широко известных, наподобие «ножниц цен»), чтобы можно было почувствовать масштаб и качество управленческой субстанции, о которой идет речь: глобальных геоэкономических технологий.

Во-первых, технология создания мировой резервной валюты, модифицированная в 1971-1973 годах на основе реализации феномена новых денег. В том году Соединенные Штаты Америки — эмитент фактической мировой резервной валюты, отказывается от золотого паритета доллара, доведя, таким образом, исторический процесс порчи монеты до некоторого логического предела. Деньги приобретают своеобразный «алхимический» характер — их значение определяется, в конечном счете, символическим капиталом Соединенных Штатов Америки и их возможностями глобального управления, а не теми или иными материальными ресурсами.

Следующий этап — формирование технологии глобального долга . Ее начало — конец 1973 года, время нефтяного кризиса, когда большое количество евродолларов (евродоллары, кстати, это не только доллары, которые имеют хождение в Европе, а вся та долларовая масса, которая находится за пределами США) вторглись в мировую финансово-экономическую ткань и начали творить чудеса. Они идут потоком из нефтедобывающих стран в западные банки, ломая прежние кредитные схемы, деньги начинают как бы «подгнивать», процентные ставки резко падают.

Процесс этот совпал по времени с политическим процессом деколонизации, и свободные финансовые ресурсы широким потоком хлынули в развивающиеся страны, возникавшие долговые обязательства которых гасились все новыми кредитами. В результате семидесятые годы — время достаточно интенсивного развития, но, когда наступили восьмидесятые, то эта динамическая система оказалась перед угрозой глобального краха — краха мировой банковской системы. В ответ на возникшую угрозу формулируется технология структурной перестройки ( structural adjustment ) и финансовой стабилизации ( financial stabilization ). (Перестройка — не совсем точный перевод понятия adjustment; по-русски, точнее было бы сказать: «структурная адаптация», «поднастройка», «прилаживание» .) Вкратце, основной смысл этой технологии — перманентное повышение производства природных ресурсов на экспорт странами-реципиентами данных программ и перераспределение в их бюджете средств с внутреннего потребления на уплату внешнего долга (при том, что реально сформированный подобным образом внешний долг не может быть выплачен практически никогда).

Наконец, просто упомяну ряд иных геоэкономических технологий (часть из которых находится пока еще в стадии становления) — этого основного технологического субстрата глобальной «штабной экономики», нового исторического призрака, бродящего по планете. Например, управление рисками, управление хаосом, контролируемая деструкция, механизмы глобальной переброски рисков, новые системы страхования, в том числе национальных и региональных рисков

Итак, на планете складывается новая экономика, которая в своих основах подозрительно тяготеет к административным кодам управления, к ценностям более-менее выраженного глобального баланса , что, в общем-то, противоречат истории современной цивилизации, связанной преимущественно с процессами развития. И даже не просто развития, а перманентной трансценденции существующих условий бытия, с форсированным инновационным процессом, с созданием новых кодов и полей предметной деятельности.

В социальной реальности наших дней присутствует между тем некий влиятельный фактор сопряженный с идеей развития. Дело в том, что в мире, наряду с процессом глобализации , о котором так много говорится и пишется, протекает другой, не менее основательный процесс, который, однако, привлекает к себе меньше внимания. Это процесс индивидуации: становление энергичной, полифоничной личности, или группы личностей, обладающих доступом к финансовым, организационным, техническим, технологическим рычагам индустриального и постиндустриального уклада, какими люди никогда прежде не обладали.

Деятельные «молекулы» этой социальной субстанции, образуя «сети переплетающихся подобий и космических симпатий», создают пластичные и перспективные организационно-деятельностные конфигурации. И здесь вновь язык социальных наук «немеет» — чувствуется дефицит соответствующей лексики, отсутствие разработанной семантики процесса. Подобные образования я определяю как новые организованности, также я их называю амбициозными корпорациями. Есть еще и такое понятие, как астероидные группы.

Откуда, к примеру, взялось понятие «астероидных групп»? Мы можем представить национальное государство как некоторую планету, но видим, что в современном мире — не только в развивающемся, но и в индустриально развитом, — некоторые национальные государства, национальные корпорации элит подвергаются декомпозиции, распадаются. В элитных группировках современных государств («парящих» в транснациональной среде) соприсутствуют группы, руководствующиеся весьма различными интересами и преследующие подчас совершенно разные цели. Эти цели и интересы, будучи антагонистичными в рамках национальных границ, в то же время порой совпадают с целями и интересами элитных группировок, обитающих в совершенно иных национальных ареалах. Подобные группы (осколки прежних «национальных корпораций») сливаются в космополитичные молекулы новых транснациональных организованностей.

Эти блуждающие в социокосмосе астероиды; различные амбициозные корпорации — экономические и трансэкономические, глобальные диаспоры, международные неправительственные организации, клубы, различного генезиса, рода деятельности и пропорций, криминальные консорциумы и т.п., — все они составляют новую пластичную Ойкумену, картография которой, во-первых, на сегодняшний день не прописана, а, во-вторых, большой вопрос, можно ли ее вообще устойчиво формализовать и «прописать», скажем, в учебнике социологии. Ведь даже та, сравнительно простая геоэкономическая конструкция, о которой говорилось ранее, далеко выходит за пределы традиционной, административно-политической карты мира. К тому же в ней есть дополнительное, «третье» измерение — представленное глобальным и «изнаночным» трансграничными ареалами. С новыми организованностями дело обстоит, однако, еще более сложным образом: перманентная динамичность и неопределенность являются их основными, генетическими свойствами.

Понятия нестационарности, неопределенности, турбулентности стали весьма популярными и распространенными категориями в современном политическом лексиконе. Данной темы не так давно коснулся заместитель военного министра США Вульфовиц, определив в качестве одной из приоритетных задач стратегических разработок исследование проблемы неопределенности. А такой влиятельный человек как Гринспен, председатель Федеральной резервной системы США, отказался в какой-то момент от привычных форм прогнозирования складывающейся ситуации и несколько раз прибегал к формулировкам, смысл которых в том, что будущее мировой финансовой системы — есть некоторая принципиальная неопределенность.

На чем бы я хотел здесь акцентировать ваше внимание? Состояние неопределенности — это, по-видимому, не просто постиндустриальный барьер, не некоторая транзитная ситуация, прохождение которой есть дело нескольких лет, или даже нескольких десятков лет, т.е. ситуация, которая со временем так или иначе будет преодолена. Нет, это возможно и есть основное, определяющее качество Нового мира, в котором человечество будет отныне пребывать, соответствующим образом трансформируя свое сознание и адаптируя социальные коды деятельности. И те новые формулы управления, которые возникают в современном обществе, связаны с этим новым качеством мира, с его гибкими организованностями, тяготея к типологии управления турбулентными процессами, к системам и методам управления динамическим хаосом.

Здесь я, пожалуй, вспомнил бы исторический урок, связанный с одним из центральных эпизодов истории ХХ века, который в свое время проморгали в Советском Союзе. Однако и в наше время этот фазовый переход нередко прочитывается, таким образом, который не соответствует его социальной мощи и сыгранной в истории роли. Можно достаточно четко определить временные границы этого социального взрыва: я определяю их с 1968 по 1973 год, или, чуть шире, с 1966 по 1975 год. Рамки для исторических перемен все равно необычайно узкие. Тогда, в течение буквально нескольких лет, на планете был запущен механизм глобальной трансформации, быстро изменивший мир… И прежде всего, была изменена цивилизационная доминанта, связанная с центральным положением протестантской субкультуры, с положением всего христианского мира, всей современной цивилизации, мира Модернити. В те же — и последующие — годы достаточно быстро мутировали сложившиеся формы экономики, политики, культуры...

Чем памятно нам то время? Майская революция в Париже, «революция хиппи» и антивоенное движение в США, именно тогда появляются прообраз Интернета — Арпанет (продукт сотворчества Пентагона и университетской индустрии), чип... Начинается обсуждение глобальных проблем, судеб Третьего мира, процесса конвергенции и альтернативных сценариев будущего цивилизации. Еще более впечатляющим событием было стремительное развитие постиндустриальной экономики, финансово-правовой экономики, экономики знаний, цифровой экономики, «новой экономики».

Но главным событием стал все же выход на историческую арену «нового класса», тесно связанного с новым порядком вещей, с постиндустриальным укладом в целом. Иначе говоря, тех личностей, которые чувствовали себя «в своей тарелки» среди реалий возводимого на планете постиндустриального мира, имея прямое и косвенное отношение к средствам массовой и элитарной информации, к финансам и правовой деятельности, к идеологии и шоу-бизнесу, к политтехнологиям и вообще к новым высоким (в том числе и даже преимущественно социогуманитарным) технологиям.

Это «четвертое сословие» начинает стремительно развиваться и постепенно — частично в ходе острой конфронтации, а частично рамках достигнутого исторического компромисса со «старым классом» — занимает в обществе командные позиции. Данная генерация во многом сформировала финансовую экономику в ее современной ипостаси, породила цифровую (дигитальную) культуру, связанную не только с компьютерным производством и т.д. Новая социальная генерация, продуцируя также новую политику, планирует геометрию нового социокосмоса, рождающегося в атмосфере социальной борьбы и исторических компромиссов, выстраивает собственную версию Нового мира, которая в значительно мере отличается от ранее описанной механики геоэкономического континуума.

Глобальная революция развивается и сегодня, несмотря на драматичную агонию культуры Модерна и рецидивы ее гальванизации (кризис цифровой экономики, гиперимпериализм республиканцев США и т.п.). Противостояние «старого класса» и «класса нового» во много определяет весь пейзаж битвы за будущее. Как и в случае любой попытки трансценденции обыденного тут нет внятных прописей борьбы и простого способа трансляции социального текста. И, тем не менее, новые агенты исторического процесса, его динамичные субъекты штрих за штрихом прочерчивают на оболочке глобального сообщества зыбкую и невнятную пока карту постсовременного мира: новой земли и нового неба по ту сторону Большого социального взрыва. Станет ли, однако, это концом цивилизации или же будет еще одним, очередным зигзагом истории?

Пожалуй, на этом я, закончу монологическую часть выступления. Конечно, есть еще многое, о чем можно было бы сказать, но, мне кажется, что основной смысл присутствия лектора — это все-таки преимущества обратной связи. А поскольку времени отпущенного на сегодняшнюю встречу остается не так уж много, хотелось бы его оставшуюся часть посвятить интеркоммуникации. Если есть желание задать какие-то вопросы, то, пожалуйста, я готов ответить на них. А если такого желания нет, то я продолжу выступление

Вопросы

Ведущий. Уважаемые коллеги, студенты, есть ли у вас вопросы? Пожалуйста.

Вопрос. Александр Иванович, как Вы считаете, условия, в которых мы живем, диктуются все-таки конъюнктурными интересами или основную роль играют ценности, определяемые господствующим мировоззрением? Как Вы на это ответите, есть ли, действительно, такая связь в глобальном масштабе, и как это обстоятельство учитывается общественными науками?

— По поводу Вашего вопроса у меня возникло две разные рефлексии, и я, пожалуй, изложу обе.

Первая связана непосредственно с соотношением ценностей и интересов, их балансом, связанностью и конкуренцией. Очень часто приходится слышать, что в современном мире происходит утрата ценностей, и интересы начинают тотально господствовать над ценностями. Очень часто приходится слышать, что мир упрощается и прагматизируется. И это действительно происходит, это достаточно очевидно. Но когда после подобного утверждения ставится жирная точка, то, мне кажется, это ошибка. Помимо уплощения привычных ценностей, в мире происходит интенсивный процесс формирования новых ценностей. Для того, чтобы сократить ответ, я бы сослался на свою работу «Трансформация истории», опубликованную в девятом номере журнала «Новый мир» за прошлый год и посвященную именно данной теме. То есть возникновению в мире новой системы ценностей, причем системы яркой, динамично развивающейся и связанной, на мой взгляд, в значительной мере с радикальной трансформацией христианской культуры и, параллельно, со вполне определенным иным мировоззрением, с гностическим мировоззрением. В лекции я частично коснулся этой темы, говоря о генезисе «нового класса».

Вторая мысль, которая приходит в голову при ответе на Ваш вопрос, связана, пожалуй, с сущностью гуманитарного знания. Социогуманитарное знание, к сожалению, подверглось заметной редукции в силу того, что развивалось все-таки в русле идей Просвещения и позиционировало себя как наука. Отсюда перенесение на него ряда закономерностей и ограничений, свойственных естественным наукам, их специфического минимализма, что оказало социогумагнитарным дисциплинам дурную услугу.

Естественные науки исследуют мир, объективно существующий вокруг нас. Они базируются на определенной аксиоматике, на определенной устойчивости констант и на таком мощном инструменте как эксперимент. Все это имеет серьезные культурологические основания, ибо фундамент данного комплекса был заложен еще в XIII веке (даже можно сфокусировать животворный момент их генезиса до 1270-1277 гг.). А гуманитарные науки, это все-таки заметно иная форма организации знания, ведущая свою родословную от теологии, юриспруденции, от тривиума свободных искусств (грамматика — диалектика — риторика) и наследия гуманистов, от коллегий и университетских корпораций того времени.

Да, какие-то аналогии, в общем-то, уместны, но надо помнить, что гуманитарные науки, это по сути дела развернутый и хорошо организованный дискурс, рассуждение. К тому же это дискурс, который базируется на той или иной мировоззренческой платформе. Поэтому выводы, сделанные на основе предпосылок, исходящих из существа различных мировоззренческих платформ, естественным образом различаются, предполагают специфичное целеполагание, и дискуссию, если она возникает по поводу этих различий, приходится, в конце концов, явно или неявно вести именно в мировоззренческой плоскости. Кроме того, на развитие социальных и гуманитарных наук отрицательно повлияла механистически заимствованная ими у естественных наук «бритва Оккама», в результате чего, они подвергались подчас недопустимой редукции.

Единственное, что сближает модели рассуждений, свойственные науке и социогуманитарным дисциплинам — это их инструмент, логика. Но даже здесь возможны подводные камни, собственно говоря, ХХ век показал, что даже логика может разниться, порой существенно. Однако слишком долго логика была легитимна лишь в категориях, доставшихся нам от эпохи Просвещения, а если приглядеться к ситуации основательнее, то — от наследия Аристотеля, от понимания истины Античностью и вообще от натурфилософского взгляда на мир (типичный «идол театра»). Кстати говоря, как раз естественные науки в своем развитии успешно преодолели это ограничение, ибо их понимание истинности основывается не на непротиворечивости рассуждения, а на эксперименте.

Философия и логика Аристотеля, его труды, проникли в средневековую Европу из мира мусульманской культуры, преимущественно во времена крестовых походов (а также из Кордовы и в результате разграбления Константинополя крестоносцами в самом начале XIII века), породив по ходу дела ряд ересей. Однако вскоре эта античная методология организации знания подверглась сокрушительной критике. Тем не менее, те самые силы, которые критиковали ее, со временем подверглись очарованию аристотелевой логики, в силу другой стороны этого инструмента — его способности действенно, эффективно вести рассуждение, наглядно прояснять многие туманные материи. И в результате в значительной мере была утрачена одна из важнейших ценностей христианской цивилизации — гораздо более сложная для усвоения, удержания и рассуждения нелинейная тринитарная и халкидонская логика. Лишь в ХХ веке наука приходит к пониманию колоссального значения нелинейной логики для постижения истинной природы вещей, но при этом она вступает в конфликт с редукцией сознания современного человека. Сознания, сформированного, в общем-то, под влиянием механистических установок идеологии Просвещения, в свою очередь базирующихся, как это ни парадоксально прозвучит, на принципах теологии томизма и схоластической культуры в целом.

Вопрос. Александр Иванович, суверенитет и сама государственность с некоторых пор подвергаются разрушению, но будет ли это продолжаться и дальше? Что нового в этом смысле несет нам наступающий век? Где наше будущее? Есть ли оно? Какое оно?

— История возникновения национальных государств вообще интересна, ведь примерно до времени Столетней войны, точнее, до ее окончания в XV веке, национальных государств в рамках христианской цивилизации по сути дела не существовало.

К примеру, хотя это, наверное, и частность, но частность весьма характерная, — поражают военные обычаи того времени, применявшиеся в ходе боевых действий в Европе, ибо они показывают, что тогда еще существовало понимание единого христианского народа, который существует в определенных исторических (земных) условиях. Да, существовали королевства, существовали лены, существовали коммунальные республики, но даже языковых различий между ними в определенном смысле порой не было (существовали наречия и своего рода «язык установлений» — латынь), а особенно однородной была культура правящего класса и образованного сословия. Так, рыцари, которые участвовали в Столетней войне, то есть войне между Англией и Францией, говорили на одном языке — французском, а пленники этой войны участвовали в застольях и в праздничных турнирах противника. То же можно сказать о правящих династиях и о зигзагообразных передвижениях монархов по карте Европы из одного государства в другое. Вместо «чувства патриотизма» было «чувство верности, долга». Европейский патриотизм в привычном для нас понимании возникает как раз в годы Столетней войны — во Франции его символом со временем становится Орлеанская дева. Происходит зарождение феномена национального государства, имеющего, таким образом, историческое начало, а, как сказал один умный человек, все, что имеет начало, узнает и свой конец.

Мне кажется, что на сегодняшний не только крове-почвеническое, тем более этническое, понимание национальности, исчерпало себя, постепенно меняется характер и значение такой социальной общности как государственность. И даже та триада векторов трансформации национальной государственности, о которой говорилось сегодня в лекции, — в направлении мировых регулирующих органов, стран-систем и субсидиарности показывает, что «идеал возможного» может значительно разниться от «идеала сущего».

Но вспомним также о еще более радикальном векторе «человека-государства», векторе индивидуации, о формировании в мире института суверенной личности. Тот процесс, который идет сквозь столетия, перемалывая историю, это процесс персонализации, становления личности. Ведь, в сущности, в чем социальный вектор всей христианской культуры? Чем христианская цивилизация принципиально отличалась от социальных общностей, которые существовали до этого? Да тем, что в них личность в современном понимании отсутствовала, существовала лишь та или иная персонализированная социальная функция. Я начинал свою научную карьеру как востоковед. И, быть может, поэтому в менее романтическом свете представляю себе структуру архаичных восточных обществ, которые отнюдь не так свободны и романтичны, как казались, скажем, Гогену (по крайней мере, до того, как он пожил в реальной Полинезии). Это общества, в которых существует жесткий примат социальной функции над личностью, свободная личность же, фактически, отсутствует — человек живет в рамках исполнения некоторой функции.

В чем достоинство христианской цивилизации, что сделало ее глобальной? Она расколдовала человека. В силу того, что она цивилизация монотеистическая, то есть у нее есть ви'дение Бога-творца, и человек, подобный своему Творцу, равно свободен в своем творчестве, в своих действиях, он уже тотально не скован функцией. Для меня эталоном данной ситуации является «Гамлет» Шекспира. Принц Гамлет всей мощью родовой культуры поставлен перед необходимостью мщения, но проблема, которую он единственный видит, а все другие не воспринимают, это вопрос: а, собственно, почему? Почему он обязан выполнять эту обязанность, будучи свободной личностью, у которой есть собственная уникальная миссия и жизнь?

Это специфическое мироощущение свойственно всем монотеистическим религиям, то есть тому мировоззренческому корпусу, в котором присутствует фигура Ьога-творца. Именно оно предопределило движение человека к осознанию себя как самостоятельной и свободной личности. Однако христианская цивилизация обладает еще одним сокровищем, поднимающим человека на поистине головокружительную высоту: я имею в виду догмат о Боговоплощении, то есть возможность для человека достижения состояния обо'жения, слияния с Божественными энергиями — что является ересью в других монотеистических религиях.

В наше время человек выходит из-под власти многих авторитарных структур, в том числе власти институциональной. Появились амбициозные корпорации, появились личности, достаточно свободные и амбициозные в своих действиях. Конечно, те или иные материальные ограничения остаются; в конце конов, ограничения это то, что постоянно сопутствует земному существованию и человеческой природе, но тем не менее их вес снижается, облегчается возможность свободно передвигаться, формулировать и реализовывать проекты, коммуницировать с людьми и организациями, создавать свои организации в любой пространственной геометрии, активно влиять на ход событий и на сложившейся порядок вещей, — и вся эта калейдоскопическая динамика создает определенный синергийный эффект, формируя новую, полифоничную общность.

Да, есть и определенные ограничения, и определенные перспективы для развития в рамках государственности, автономии, той или иной локальной социальной общности. Но то, что возникает в Новом мире, это образ персонализированного глобального сообщества с собственным реестром достоинств и пороков. Это мир, где многие привычные формы социальной общности прекратят существование, станут иррелевантными, и возникнет конструкция бескрайнего Глобального града. Уже сейчас мы видим, как некоторые люди объединены не столько территориальной геометрией, сколько, скажем так, геометрией корпоративной. Например, когда мы рассмотрим стиль жизни внутри крупнейших экономических динозавров и юрких трансэкономических групп, то видим то, о чем писал в свое время Жак Аттали — новое кочевничество в его различных ипостасях; людей, которые свободно передвигается по миру, пользуются всевозможными технико-технологическими «протезами», привычно обитают в отелях, и когда входят в родную и знакомую хатку, то знают, где и что лежит, где и что находится. И в недрах этой кочевнической культуры вызревает могучая, системная трансценденция прежних форм бытия.

Вопрос. Александр Иванович, наступающий век, кажется, демонстрирует нарастающую конфликтность христианства и мусульманства. И если это действительно так, то можно ли планировать миролюбивые отношения между Севером и Югом в перспективе? Чтобы не было войн, даже локальных?

— И христианский и мусульманский культурно-цивилизационный ареал пребывают в транзитном состоянии. Разве можно однозначно охарактеризовать находящийся в становлении Новый Север как пространство христианской цивилизации? Конечно, секулярность есть специфический продукт христианской культуры, но разве эклектичный Новый Север, который на сегодняшний день есть космополитичнный регион транснациональных элит, секулярное пространство? Прагматичное, да. Но и целеустремленное…

Если позволите, я выскажу несколько соображений по поводу ритмов истории христианской цивилизации. Христианская цивилизация развивалась два тысячелетия. И развивалась она удивительным образом — приблизительно каждые пятьсот лет возникала новая версия христианской культуры, причем эта периодичность выдерживалась с поразительной устойчивостью. Судите сами, первое пятисотлетие (квинтиум) — поздняя античность, период существования Римской империи (как Восточной, так и Западной, сокрушенной в 476 г.), время перехода от свободного «полиафтокефального» (пресвитерианского и епископального) церковного устройства к государственному христианству. Это также время первого (халкидонского) раскола, отпадения Восточных (азиатских) церквей: эфиопской, армянской, коптской и сирийской (451 г.).

Второе пятисотлетие — уже совершенно другая версия христианской культуры, время доминирования Византии. Западная Европа в те годы вплоть до каролингского возрождения пребывает в состоянии темных веков. А Византия — это центр христианского мира. Так продолжалось до раскола между римско-католической и православными церквями в 1054 году, когда в третьем пятисотлетии эстафета переходит дальше на запад: происходит стремительное развитие Западной Европы, где происходят революционные перемены, прежде всего, «зеленая революция» в сельском хозяйстве, затем демографическая революция, когда резко возрастает количество населения. И происходит это совсем не случайным образом: «темные века» были заполнены интенсивной инновационной деятельностью, когда создавались такие новшества, о которых вроде бы и говорить не очень интересно: например, трехпольная система земледелия, подкова, хомут, запряжка цугом, распространение мельниц, — именно этот инновационный прорыв привел общество к иному уровню сельскохозяйственного производства, что в свою очередь вело кастелянской революции, приватизации власти и распаду имперского социума. Параллельно разворачивалась бюргерская революция, рост числа городов, в которых растет спрос на знания, на образование, возникают интеллектуальные корпорации (коллегии и университеты) — сначала юристов, потом медиков и мастеров свободных искусств. И этот бурлящий мир выплескивается за пределы Ойкумены в ходе крестовых походов, а затем — динамичной торговой эпохи географических открытий. Так проходят пятьсот лет интенсивного развития католической Европы, когда опять-таки происходит раскол и возникает новая версия христианской культуры — протестантская. А доминирующий ареал смещается еще дальше на запад: из Средиземноморья в Северную Атлантику.

История последних пятисот лет нам хорошо известна, она связана со взлетом и нынешним кризисом культуры Модернити. И быть может тот революционный рубеж, о котором уже говорилось сегодня — 1968-1973 годы, есть пороговый рубеж не только упадка протестантской культуры, но и выхода на историческую арену новой версии христианского мира, как мира глобального и предельно секулярного. В пятидесятые годы я несколько лет прожил в Соединенных Штатах, а затем приехал туда уже только в начале семидесятых, и меня поразила та колоссальная культурная революция, которая произошла в стране за тот период.

Так что, быть может, рассматриваемые нами события и перемены как раз свидетельствуют о начале аналогичного исторического рывка. Происходит фундаментальная мутация Севера, о которой, собственно говоря, имеет смысл вести углубленный разговор. Но называть ли при этом новую культурную ситуацию новой версией христианской культуры — это вопрос.

Еще большую настороженность вызывает определение Юга, как пространства мусульманского мира. Ну, во-первых, в этих же пространствах соприсутствуют и индуизм, и буддизм, и конфуцианство. Новый Восток это, пожалуй, в основном «конфуцианский мир», однако является ли Китай — Югом, это большой вопрос, хотя бы потому, что его валовый внутренний продукт вполне сопоставим с ВВП США (различаясь всего примерно в два раза). Но, пожалуй, еще более серьезны возражения другого рода. Вот я обмолвился о том, что семантические и лексические подвижки всегда неслучайны. И мне кажется, что, когда речь идет об исламизме, то мы говорим не об исламе как религии, а мы говорим о некой идеологии — и это серьезный тезис. Мы говорим, фактически, о генезисе новой идеологии. И эта идеология вполне соответствует кодам культуры постмодерна: религия используется в качестве оболочки, скрывающей весьма эклектичное, земное содержание.

Конфликт Севера и Юга, цивилизационный раскол Севера и Юга для меня часть более широкого процесса постмодернизации мира. И этот процесс во многом связан, действительно, с новой мировоззренческой основой, которая достаточно выражена в обеих культурах. Но для меня это не христианская или мусульманская миссия, это гностический призыв. Это, если угодно, вовлеченность реальных людей в поклонение нереальному, иллюзорному, модельному, утопичному, присутствие чего, кстати говоря, ощущалось уже в протестантизме. А манифестацией данной древней мифологемы являются отношения «рыцарственных демократий Севера и мирового плебейства Юга». Все это не христианские и не мусульманские категории, это гностическая химера.

Вопрос. Александр Иванович, так будет ли мир XXI века обладать собственной мировоззренческой платформой или же этот «Новый мир» станет миром торжества прагматизма, утилитарно понятых интересов?

— Частично, я уже попытался ответить на данный вопрос. Я полагаю, что крупные социальные смыслы никогда не существуют вне мировоззрения. То есть никакая экономика, никакая политика, обладающая внутренней жизненной силой, «упругостью», долгосрочным целеполаганием, не может существовать вне определенной мировоззренческой основы: и политика, и экономика — лишь формы человеческой практики, их земная геометрия определяется мировоззрением и выстроенной в соответствии с ним правовой конструкцией, «правилами игры».

Вопрос для меня заключается в другом: христианское ли это мировоззрение или какое-то другое. С одной стороны, мы находимся на пороге серьезной революции в сфере христианской культуры, так что возможно появление какой-то радикально обновленной ее версии. Вполне вероятно возникновение в мире движения, которое, естественно, будет оцениваться весьма по-разному, но при этом будет претендовать на очередную модернизацию этой культуры. Собственно говоря, элементы этого прослеживаются уже сейчас в процессах универсальной секуляризации, персонализации, распространении парадигмы прав человека (актуализирующей в первую очередь права меньшинств), а в сфере церковной практики — в возрождении идеалов раннехристианской «полиафтокефаличности». Это одно прочтение сюжета.

Но другое, быть может, более емкое и более адекватное современной реальности толкование исторических перспектив — лежит в русле процессов возрождения неоязычества (в том числе в прагматичных и квазисекулярных формах), реориентализации мира и определенным образом прочитанной его неоархаизация, что свидетельствовало бы о радикальной трансформации истории, о свертывании «христианского проекта» и формировании постхристианского мира. Но и в этом случае распространение новых форм христианской культуры, в том числе в сфере церковной практики, представляется, практически, неизбежным.

А вот то, что на сегодняшний день уже, кажется, проявилось — это вхождение человечества в мир гностической культуры, деятельное присутствие в процессах глобальной трансформации энергий гностического мировоззрения, которое, осознавая и проявляя себя различным образом, питает происходящую мутацию политики (новый элитаризм), экономики (хрематистические коды финансовой деятельности), участвуя в формировании новой ментальности и т.д. Просто же интересы вне ценностей — это аномизированная вневременная среда. Общество, в котором утрачены метафизические смыслы бытия и идеалы, общество, в котором утрачено мировоззрение, не живет — оно распадается, превращаясь при этом в составные части каких-то других, живущих и энергичных организмов.

Вопрос. Александр Иванович, как же разрешится, в конце концов, конфликт цивилизаций на планете? То есть столкновение цивилилизации, которая, так сказать, существовала и существует, и мира ислама, пришедшего сейчас в движение? Вспомним об «11 сентября». Каковы перспективы у цивилизационной ситуации?

— Знаете, для меня трагические события «одиннадцатого сентября» не есть выражение конфликта цивилизаций в горизонтальном, «хантигтоновском» смысле, то есть как манифестация столкновения между христианской и исламской культурами. Я не думаю, что подобное толкование реально объясняет механизм и логику подобных событий. Для меня это, скорее, феноменология «третьего куста» из вариантов прочтения цивилизационной ситуации, обозначенных в начале сегодняшней лекции; иначе говоря, это, скорее, столкновение сложившихся, институализированных структур социального управления с новыми организованностями и иной логикой прочтения социально-политической практики, которая во многом носит дискретный и анонимный характер.

В событиях подобного толка понятие субъекта действия чрезвычайно размыто, и, возможно, мы рискуем утратить способность определять реальных субъектов действия. То есть мы оказались в ситуации, когда политология просто не имеет прописей реально складывающегося на планете положения вещей. Политики же весьма заинтересованы в действенном прочтении ситуации, во многом потому, что они, собственно говоря, оказываются в ситуации «вне игры», однако понимают задачу подчас чересчур узко, утилитарно, то есть как прочтение механизма событий, а не онтологии перемен. Создается впечатление, что они не вполне понимают, с чем имеют дело, и у них явно нет адекватного инструментария для того, чтобы взаимодействовать с формирующейся реальностью. А те могучие инструменты, которыми они обладают, оказываются, в каком-то принципиальном смысле, дефектными.

Посмотрите на действия, которые производят в мире Соединенные Штаты, насколько они эффективны и перспективны? И не напоминают ли они порой агонию мира Модернити? Системы защиты этого государства базировалось на определенной культурной платформе (причем, Советский Союз также действовал в рамках данной культуры), формируя такие механизмы сдерживания, как, скажем, доктрина «взаимного устрашения», и это были вполне работоспособные, эффективные механизмы. А вот в новой культурной ситуации такой механизм как сдерживание, основанное на устрашении, не только не действует, а, напротив, подчас становится провокационным.

Поведение Америки в мире сейчас часто сравнивают с образом «слона в посудной лавке». Образ любопытный, если вспомнить, что смертельным врагом слона является… мышь. В современном лексиконе этот образ чреват массой аллюзий и ассоциаций. В свое время я написал статью, практически, на эту тему, то есть о столкновении различных систем управления в современном мире («Дружба народов», 2002, №4), начал же ее со сказки: «мышка бежала, хвостиком махнула, яичко упало и разбилось…». Но почему очень непростое яичко, которое дед бил-бил, не разбил, баба била-била, не разбила, мышка легко смахнула хвостиком, и оно тут же разбилось? Ответ на этот вопрос вскрывает, как мне кажется, ситуацию, которая формируется в XXI веке, когда вновь, как и во времена гибели динозавров, по планете забегали юркие маленькие зверьки…

Поэтому, собственно говоря, основной конфликт современности я вижу в столкновении публичной, гражданской власти с возникающей новой… как ее назвать? Государственностью? Можно ли ее так назвать? Но тогда надо понимать, что мы под этим понимаем, пока же я предпочитаю называть это новой социальной организованностью. Эта новая организованность, которая носит вполне транснациональный характер, не исчерпывается пространствами Севера или Юга, астероидные группы элит и амбициозные корпорации равно хорошо действуют в обоих пространствах. Вчера вечером, перед сном я читал роман Ричарда Перла «Твердая линия», и мне бросилась в глаза одна фраза: «Светские террористы в темных элегантных костюмах, они сражались не автоматами АК-47, а меморандумами, докладными записками, аргументами и утечками информации. Это была ничем не ограниченная война, война без правил».

Суждение. Александр Иванович, взял я в руки маленький шарик, глобус, но для человеческого общества это одна большая Земля, населенная множеством народов. Вот, взять хотя бы нас чувашей. Нам президент говорит, что у нас в Чувашии нет своих природных запасов. Я, правда, с этим не вполне согласен — у нас есть большое богатство, это красота природы. Если бы только дали нам возможность эту свою оригинальность развивать, ведь здесь простор для индустрии отдыха и туризма, как в Калифорнии, которая только этим и живет, так Чувашия бы просто процветала! Вы понимаете?! Но ведь Соединенные Штаты Америки, они сильные, а сильные должны помочь. Я хотел задать этот вопрос тому лектору, который приезжал к нам из Америки. Мы ведь должны, действительно, о практической экономике думать. На юг не обязательно ехать — многим вредно, — так можно же и здесь, в Чувашии, нам развивать это направление. Практической экономикой надо заняться.

— Я желаю Чувашии самых благих и прекрасных перспектив. В Чебоксары я приехал через Казань, и когда ехал из Казани в Чебоксары, то немного задремал по дороге. Но, открыв глаза, ахнул. И первое слово, которое произнес, было: «Ясно, как ясно!». Меня поразила атмосфера ясности, которая присутствует в вашем чудесном городе.

 

Источник: журнал "Интелрос", 2005 г.

Актуальная репликаО Русском АрхипелагеПоискКарта сайтаПроектыИзданияАвторыГлоссарийСобытия сайта
Developed by Yar Kravtsov Copyright © 2014 Русский архипелаг. Все права защищены.