Версия для печати

Понятие "национальный интерес" в российской общественно-политической мысли

События, произошедшие в России в 1991 — 1993 гг., часто называют революционными. Катастрофический распад Советского Союза, смена социально-экономической и политической моделей развития, конституционный кризис и переход к президентской форме правления — все это, действительно, значимые вехи современной истории нашей страны. Однако не менее важными для ее будущего и настоящего мне представляются те изменения, которые, возможно, не имели столь очевидных для миллионов людей драматических последствий, но воздействие которых на их судьбы уже сказалось и продолжает сказываться косвенным, опосредованным образом. Я говорю об изменениях в сфере общественного сознания, в частности, в сфере политического дискурса, т.е. в специфике употребления конкретных слов и понятий, в выборе тем для публичных дискуссий действующими политиками и учеными-политологами, а также всеми, кто так или иначе принимает участие в обсуждении политических проблем страны. Весьма показательной в данном отношении является эволюция столь значимого для политической науки и практической политики понятия, как "национальный интерес". В настоящей статье я попытаюсь проследить эту эволюцию и наметить контуры употребления названного понятия в современном отечественном дискурсе.

Век минувший и век нынешний

Даже при самом поверхностном взгляде на историю развития понятия "национальный интерес" сразу же бросаются в глаза отчетливые параллели в логике изменения его смыслового наполнения в общественно-политическом дискурсе России XIX и XX вв. Как в прошлом, так и в нынешнем столетии толчком к возникновению острой дискуссии о "национальном интересе" страны послужила резкая оппозиция национально ориентированных кругов общественности официальной, по существу имперской, внешней политике, руководствующейся не национальными целями и приоритетами, а некими наднациональными принципами и идеалами. Эти принципы и идеалы критиковались, прежде всего, за их неавтохтонно российские (как правило, европейские) корни и отвергались не только и первоначально не столько по политическим, сколько по культурным соображениям. Так, идеологи раннего славянофильства — И.В.Киреевский, К.С.Аксаков и А.С.Хомяков — в 30-е — 40-е годы XIX в. осуждали политику Николая I за ее бюрократическое отчуждение от народной почвы, порожденное в немалой степени "пагубным", с их точки зрения, немецким культурным влиянием на русскую государственность. Лишь позднее, после Крымской войны и особенно в 60-е — 70-е годы, к культурной критике добавилась критика политическая. Внешнеполитический курс Николая I — Нессельроде, направленный на поддержание status quo в Европе, противоречил, по мнению нового поколения славянофилов и, в первую очередь, автора капитального труда "Россия и Европа" (названного К.Н.Бестужевым-Рюминым "катехизисом славянофильства") Н.Я.Данилевского, национальным интересам России, поскольку продлевал существование постепенно рассыпающейся Габсбургской империи и тем самым мешал политическому освобождению славянских народов (1, с. 297—300). К числу первостепенных интересов страны, игнорируемых официальным курсом, славянофилы относили контроль над черноморскими проливами и обеспечение политического и культурного лидерства России среди славянских народов, что позволило бы ей окончательно закрепить за собой статус законного и полноправного участника мировой истории в качестве "сверхдержавы" того времени.

Данилевский и другие идеологи русского национализма 60—70-х годов (И.С.Аксаков, Н.П.Гиляров-Платонов, отчасти М.Н.Катков) исходили в своих рассуждениях уже не только из культурного, но и из политического антагонизма России и Европы, точнее, из противоположности их политических интересов, обусловленной фундаментальными конфессиональными, или цивилизационными, различиями. На этой стадии развития национализма понятие "национальный интерес" нераздельно и органично сочетало в себе культурный и политический смысловые компоненты: противоположность культурно-религиозных детерминант России и Европы, или, выражаясь словами Данилевского, славянского и романо-германского миров, давало идеальное обоснование самостоятельной, независимой от общеевропейской, политике, и при этом декларируемая славянофилами политическая враждебность Европы по отношению к России рассматривалась как проявление ее чуждой культурно-религиозной специфики. Иначе говоря, русский национализм XIX в., возникнув как культурно-философское течение, как идеология возврата к народным религиозным традициям ради обретения национальной идентичности, т.е. как тот идейный комплекс, который исследователь европейского национализма Э.Геллнер иронически называл "культом деревенской зеленой лужайки и народного танца" (2), в дальнейшем, в соответствии со схемой того же Геллнера (3), утратил политическую невинность, выступив с альтернативной официальной внешнеполитической программой.

На первом, т.е. преимущественно культурно-философском, этапе развития русской "национальной идеи" в XIX в., когда политика государства осуждалась не столько за ее несоответствие "национальным интересам", сколько за оторванность от культурных традиций, русский национализм развивался в целом синхронно национализму европейскому, точнее, восточноевропейскому и особенно германскому. Десинхронизация наступила в тот момент, когда культурный национализм обрел политическую проекцию, когда его идеологи стали апеллировать уже не к автохтонным культурным ценностям, а к государственным или национальным интересам. В восточной части Европы, согласно Геллнеру, такое смещение акцента с культуры на политику привело к антиимперским национальным движениям, ирредентизму и постепенному формированию национальных государств. В России же русский политический национализм, национализм господствующего в государстве этноса, оказался не идеологией, утверждающей распад империи, а своего рода программой ее спасения. Но поскольку имперская парадигма в отечественной ее версии так или иначе предполагала, как справедливо отмечает В.Л.Цымбурский (4), геополитическое присутствие России в Европе, то политический национализм в российском варианте потребовал включения в законные "национальные интересы" России задачи по присоединению ряда существенно важных с точки зрения приближенности страны к Европе территорий или по установлению контроля над ними. В данном случае можно согласиться с либеральными публицистами — от А.Г.Вишневского до И.Г.Яковенко, — отрицающими возможность отождествления государственных интересов Российской империи и интересов несформировавшегося в России национального государства (5), и определить поворот русского национализма XIX в. к панславизму и связанному с ним геополитическому натиску на Европу как "имперскую мутацию национального интереса", обусловленную стремлением оправдать самостоятельную международную активность России ее специфической и сверхценной исторической миссией.

В этой миссии — создании особого славянского культурно-исторического типа, по Данилевскому (1), укреплении византийских начал русской государственности в противовес утрачивающей неповторимый культурный облик буржуазной Европе, по К.Н.Леонтьеву (6), или примирении враждебных начал Запада и исламского Востока, миров "безбожного человека" и "бесчеловечного бога", по В.С.Соловьеву (7) — представители позднего славянофильства видели истинное выражение российских интересов. Подобное понимание "национальных интересов", которое можно назвать идеологическим или культуроцентристским, отдаляло их как от чистых идеалистов, оспаривавших правомочность политики "национальных интересов" по моральным соображениям, так и от законченных реалистов, в особенности европейских, отстаивавших тезис о необходимости поддержания "равновесия сил" в Европе и ограничивавших внешнеполитические параметры "национальных интересов" приобретением ресурсов и повышением материального благосостояния населения. Последняя — "узкокорыстная" — трактовка "национального интереса" вызывала неизменный гнев у апологетов российской "национальной политики". В частности, Данилевский, которого, следуя привычной дихотомии, нужно было бы отнести, конечно, к реалистам, писал: "... Не интерес составляет главную пружину, главную двигательную силу русского народа, а внутреннее нравственное сознание, медленно подготавливающееся в его духовном организме, но всецело охватывающее его, когда настает время для его практического обнаружения и осуществления" (1, с. 195-196). Другой идеолог позднего славянофильства генерал А.А.Киреев противопоставлял российское понимание "национальной политики" бисмарковской Realpolitik: "Бисмарк в одной из своих парламентских речей говорил, что народ, который не стремится к завоеваниям, к расширению своей территории — предназначен к скорому исчезновению со сцены истории. Это не совсем верно, так, например, Россия может вполне довольствоваться своею территорией, нисколько не мечтая о каких-либо "аннексиях" (мы не можем справиться и с тем, что имеем: ведь самый Петербург окружен невозделанными пустырями!): но слова великого канцлера верны в том смысле, что народ, замыкающийся в своих границах, не принимающий участия в истории человечества, отказывающийся от своих исторических идеалов, действительно начинает сходить со сцены, действительно начинает гнить, клониться к упадку и обречен на исчезновение" (8). Приведенное высказывание отнюдь не означает, что Киреев отрицал необходимость для России следовать своим "национальным интересам", напротив, он всячески доказывал, что российская политика должна быть самостоятельной и национальной, т.е. однозначно определенной ее конфессиональной (православной) и этнографической (славянской) спецификой.

Культуроцентристское понимание "национального интереса" основывалось на отождествлении этого понятия с приоритетными культурными ценностями (в данном случае с православием и славянством). Сторонники такой трактовки национального интереса пытались опереться на якобы существовавший в обществе молчаливый консенсус относительно того, какие ценности считать приоритетными, а какие второстепенными и какие из них в большей степени соответствуют культурному призванию нации.

Конечно, любая конкретная импликация "интереса" определяется его ценностным содержанием: "интерес" для нас представляет прежде всего то, что имеет для нас ценность. Однако, как мне кажется, правомерна не только идеологическая, но и "прагматическая" интерпретация "национального интереса", ориентирующаяся не столько на некие престижные ценностные установки (неважно, национальные или общечеловеческие), сколько на способность государства ставить перед собой определенные цели и добиваться их выполнения (выражаясь веберовским языком, на способность государства к целерациональному действию): цели — конкретные стратегии государства — могут меняться (хотя бы вследствие ротации политической элиты) , но государство должно быть в состоянии их ставить и достигать, что, разумеется, предполагает обладание военной силой, внутреннюю и внешнюю устойчивость, экономическую конкурентоспособность и т.д. Именно наличие у государства такой способности и есть тот ориентир, который "национальный интерес", в его прагматической трактовке, задает государственной политике. В то же время, поскольку совершенно исключить культурный компонент из структуры "национального интереса" невозможно, ибо нация — это не только политическая, но и культурная общность, "прагматическая" трактовка "национального интереса" мыслится мне скорее как "идеальный тип" интерпретации, нежели как эмпирически реальный идеологический комплекс, полностью определяющий какую-либо конкретную политическую стратегию.

Для современного мира с его трагическим переживанием неразрешимого конфликта ценностей, "войны демонов", по известному выражению М.Вебера, подобное "прагматическое" понимание "национального интереса", на мой взгляд, приемлемее идеологического. При "идеологической" интерпретации "национальный интерес" полностью отождествляется с некоей сверхценностью, которая по тем или иным причинам представляется идеологу или группе идеологов наиболее значимой*. Соответствующая трактовка, думается, характерна прежде всего для обществ, совершающих переход от Традиции к Современности. Но российское общество конца прошлого столетия таким и было: обращение политической мысли к категории "национального интереса" (предполагающее, по крайней мере имплицитно, влияние нации, т.е. представителей независимой общественности, на государственную политику) свидетельствовало о начавшемся переходе к Современности, однако попытки при конкретном определении содержания этого интереса свести его к реализации универсальных ценностей и идеалов, релевантных для всего общества, указывали на незавершенность данного процесса.

* Следует еще раз подчеркнуть, что речь в данном случае идет именно о специфической "идеологической" трактовке "национального интереса", а не об отрицании "национального интереса" во имя служения высшим ценностям: легитимной монархии, христианской империи, мировой революции, демократии и т.д. Поэтому конфликт между описываемой мною "идеологической" и "прагматической" интерпретациями "национального интереса" отличается от характерного, в частности, для США конфликта между реалистами — приверженцами идеи "национального интереса" и идеалистами, усматривающими миссиию США в укреплении демократии в мире.

Так, представители русского консерватизма нередко исходили из того, что раз Россия — православная страна, то "основным принципом" российской политики, ее "национальным интересом" должно стать утверждение православной идеи в мировом масштабе. "Основной принцип, которого мы должны придерживаться при решении Восточного вопроса есть православие, — писал генерал Киреев, — что ему вредно — вредно России, что ему на пользу, полезно и нам " (8). Допустимость столь крайних форм "идеологического" подхода к трактовке "национального интереса" в конце XIX в. объяснялась наличием в те годы одновременно двух факторов: остатков традиционного уклада в обществе, создающих иллюзию морального консенсуса, своего рода молчаливого договора о "базовых" культурно-религиозных ценностях, а также некоторой перспективы реализации этих ценностей во внешней политике в связи с нерешенностью т.н. Восточного вопроса, т.е. с сохранением турецкого господства над восточной частью Европы. Участвуя на протяжении целого столетия в перманентной войне "за турецкое наследство", Россия надеялась одним махом решить и внутри-, и внешнеполитическую задачи: укрепить единство общества и свое международное положение.

Несложно заметить, что в современной России ни одного из этих факторов нет — в нашей стране, как справедливо подчеркивают отдельные аналитики (см., например, опубликованное ниже выступление С.Ф.Черняховского), действительно отсутствует принципиальный идейно-политический консенсус по подавляющему большинству вопросов; кроме того, в настоящее время она утратила (на время?) минимальный шанс на участие в мировой истории в качестве одновременно военно-политической и культурной силы.

Итак, вернемся к отмеченной выше аналогии между историей понятия "национальный интерес" в XIX и XX столетиях. В нашем веке, также как и в прошлом, национализм как идеологическое течение возникает в России в качестве культурно-философской оппозиции режиму, на сей раз коммунистическому, руководствующемуся не национальными целями и идеалами, а абстрактным представлением об общечеловеческом благе. Это — этап "правого диссидентства", И.Р.Шафаревича, отчасти А.И.Солженицына и круга писателей и публицистов, сплотившихся вокруг журналов "Наш современник", "Москва" и т.д. Первоначально их оппозиция советскому режиму (от Брежнева до Горбачева) имела преимущественно культурный и социальный характер — внешнеполитическая тематика затрагивалась ими очень редко, и даже столь ненавидимый "русскими правыми" горбачевский курс на интеграцию с Западом в рамках "нового мышления" долгое время не встречал сколько-нибудь последовательной критики со стороны "правой оппозиции". "Русские правые" конца 80-х годов, испытывая амбивалентные чувства по отношению к коммунистической империи, не решались до поры до времени ни одобрить умеренно изоляционистскую проповедь Солженицына, призвавшего в 1974 г. "вождей Советского Союза" отказаться от имперской политики ради хозяйственного освоения Северо-Востока (9), ни признать советскую внешнюю политику догорбачевской эпохи полностью соответствующей "российским национальным интересам". Политическая анемия русского национализма завершилась в начале 90-х годов с началом дезинтеграции Советского Союза. Так же, как и в прошлом веке, изначально чисто культурный национализм постепенно приобрел политическую проекцию. Произошло это непосредственно после того, как был заключен союз между частью русских правых и реставраторами коммунистической империи, а часть российской политической элиты превратилась из "сторонников независимой России" в интеграторов постсоветского пространства. Следствием таких союзов и превращений стало воскрешение "евразийской идеи", выступившей в данном случае очевидным аналогом панславизма XIX в.

Воскрешение "евразийства"в России имеет точную дату — 1992 г. Именно с этого времени наряду с произведениями русских евразийцев 20 — 30-х годов XX в. получают огромную популярность протоевразийские концепции русских философов XIX в. типа К.Н.Леонтьева, призывавшего "отрясти романо-германский прах с ... азиатских подошв" России (10), а также геополитические идеи Х.Дж.Маккиндера и К.Хаусхофера, видевших в России силу, способную сплотить народы континента против атлантических держав. Однако теперь термином "евразийство" стали обозначать весьма разнородные внешнеполитические стратегии, объединенные лишь одной интенцией — стремлением сохранить "державное" могущество страны и усилить ее независимую (прежде всего, от линии Запада) внешнеполитическую активность. "Евразийцами" называли себя и те аналитики, кто, подобно А.С.Панарину, видел государственное призвание России в пропаганде идеалов Запада народам Востока, и те, кто вслед за Хаусхофером усматривал реализацию евразийской миссии России в ее объединении с Германией против англо-американского мондиализма. "Евразиец" А.Г.Дугин, следуя за бельгийцем Ж.Тириаром, воспевал проект единой Евразии "от Дублина до Владивостока" (11), возражавший ему "евразиец" С.Е.Кургинян предлагал ограничить пределы восстановленной империи, по его определению, "союза народов", объединенного "сверхнациональной идеей" (12) "срединной Евразией в векторе Камчатка-Адриатика" (13), тогда как последователь именовавшего себя "последним евразийцем" Л.Н.Гумилева В.Л.Махнач считал "нормальным" для России "тяготение" к культурно родственным ей Балканам и Ближнему Востоку и сопротивление тем "внутренним и внешним процессам, которые подталкивают ее сползание в глубь Азии" (14).

Все эти версии евразийства, подобно панславизму XIX в., отличает стремление максимально сблизить, отождествить политику и культуру. С точки зрения, например, группы, объединившейся вокруг журнала "Элементы", атлантические державы — не просто сиюминутный политический соперник России в борьбе за мировое лидерство, но и вечный цивилизационный враг, примирение с которым невозможно прежде всего по религиозным или, точнее, квазирелигиозным основаниям. Именно поэтому в 1992—1993 гг., также как и в конце прошлого столетия, националистическая мысль России принимает достаточно ясно выраженную консервативно-традиционалистскую направленность, выступая в оппозиции по отношению к Западу не только как к геополитической силе, но и как к цивилизации, несущей с собой разложение евразийской культурно-религиозной традиции, секуляризацию и либерализацию социальной жизни, распространение взамен органических связей между людьми, обусловленных их естественной, родовой или почвенной близостью, отношений, основанных на обмене.

Впрочем, политики и общественные деятели противоположного лагеря, именующие себя "западниками" и "либералами", в своих рассуждениях о государственных приоритетах в той же мере исходили из тезиса о полном соответствии между "национальными интересами" России и ее "истинно-верной" культурной идентичностью. Просто в их кругу доминировало представление, что у России — европейская культурная идентичность и потому, а также в связи с универсальным цивилизационным преимуществом Запада, "союзнические" отношения с США и европейским сообществом в целом отвечают ее интересам.

Отечественные "западники" и отечественные "евразийцы" (представлявшие, несомненно, влиятельнейшие направления политической мысли в 1992—1993 гг.), по существу, совершенно одинаково выделяли в качестве наиболее точного критерия определения российских "национальных интересов" адекватное установление ее "цивилизационной идентичности". Забавно, что при этом первые заявляли (прежде всего, устами тогдашнего министра иностранных дел РФ А.В.Козырева) об отказе новой демократической российской внешней политики от узкого "идеологического подхода", свойственного, в частности, горбачевскому МИДу, противопоставляя идеологизированным классовым или державным интересам и столь же идеологизированным "общечеловеческим ценностям" "реальные и подлинные национальные интересы", т.е. интересы российских граждан.

Реабилитация категории "национально-государственного интереса "стала возможной во многом потому, что в горбачевский период "государственно-имперская" и вообще всякая агрессивная внешняя политика преподносились как безусловно чуждые реальным интересам граждан, их свободе и процветанию. Оставалось только подчинить государственный интерес этим "реальным" интересам, а обеспечить последние должны были либерализация российской экономики и политики и неотделимое от последней вступление страны в "мировое цивилизованное сообщество". Соответственно, любое проявление враждебности Западу со стороны России наносило, по мнению российских либералов, урон подлинным российским "национальным интересам". Учитывая такое переосмысление категории "национальный интерес" в либеральных кругах, легко понять, почему, провозглашая в феврале 1992 г. новый подход к взаимодействию с западным миром — "от осторожного партнерства к дружественным, а в перспективе союзническим отношениям" — Козырев с полной уверенностью утверждал, что "наша страна в XX веке оказалась заложницей мессианских идей, во имя которых приносились, по существу, на алтарь национальные интересы" (15, с. 92), а явно недовольный чрезмерной прозападностью козыревского курса депутат Верховного Совета РФ Е.М.Кожокин усматривал основную опасность такого курса в его исключительной "логичности и рациональности" (16).

Именно в противовес козыревскому "прагматизму", прозрачно выраженному в его утверждении, что Россия просто — "нормальная держава", для которой самое главное "быть здоровой и богатой" (15, с. 92), что можно осуществить только в союзе со "здоровыми и богатыми" западными странами, и возникло "евразийство" как попытка вновь утвердить и защитить некую особую миссию России, ее особое призвание. Одним из первых, кто озвучил эту альтернативную козыревской концепцию российской политики, был тогдашний политический советник президента РФ С.Б.Станкевич. На состоявшейся в феврале 1992 г. конференции в МИДе он — единственный из участников — попытался отстоять идею "национальной миссии". "Политика, которая строится только на интересах, весьма уязвима, — говорил Станкевич, — а в России, на мой взгляд, просто гибельна. Кроме интересов нужна миссия, разумеется, не вырождающаяся в мессианство". (15, с. 107). В дальнейшем Станкевич попытался развить эту идею, связав ее с традиционной для евразийства верой в российское призвание объединить Запад и Восток, что предполагало дипломатическую и хозяйственную активность сразу по двум направлениям (17).

Впрочем, некоторые подступы к созданию подобной идеологии просматриваются и в процитированном выступлении Станкевича. Подчеркивая вместе с Козыревым ценность "стабильности" для формирования внешнеполитического курса России, Станкевич указывал на не меньшую значимость "сбалансированности", предполагавшей укрепление торговых и экономических связей не только с такими развитыми странами, как США и Япония, но и со странами "второго эшелона капитализма" (Чили, Аргентина, Индия, Турция и т.д.).

Надо сказать, с высоты сегодняшнего дня полемика Козырева со Станкевичем производит несколько странное впечатление. Казалось, оппоненты говорили прямо противоположное тому, что хотели сказать, используя аргументы, противоречащие смыслу их позиции. Выступая в качестве сторонника "прагматизма" и "реализма", Козырев утверждал, что государство должно отказаться от ложных мессианских претензий и сосредоточиться на своих прагматически понимаемых "национальных интересах", подобно любой "нормальной" западной державе, например, Соединенным Штатам, — и тут же сообщал, что лидеры США причисляют к ее постоянным интересам "простые (курс, мой — Б.М.) идеи защиты демократии, распространение ее ценностей и принципов рыночной экономики, укрепление отношений с союзниками" (15, с.91). Как увязать "распространение ценностей демократии и рыночной экономики" с категорическим неприятием мессианизма, будто бы нехарактерным для "нормальной" державы, оставалось полностью непонятным, если не учитывать тот факт, что тогда, в 1992 г., Козырев был озабочен вопросом не о "национальном интересе" России, а о ее "цивилизационном самоопределении". Преданность истинно-верному "цивилизационному выбору", естественно, требовала от более сильных и могущественных представителей цивилизации посвятить себя распространению его принципов, тогда как более слабым, в частности России, следовало солидаризироваться с этими действиями "цивилизационного лидера", что в конечном счете должно было способствовать благополучию и процветанию их граждан. Справедлив ли или нет подобный расчет — отдельный вопрос, важно другое: данная позиция, исходящая из возможности рационального обнаружения некоей истинно-верной ценности, которой всегда соответствует "национальный интерес" государства, представляет точно такую же "идеологическую" интерпретацию "национального интереса", как и концепция "русских правых". Но если позиция Козырева в том давнем споре была "квазипрагматической", то противопоставлен ей был "квазиидеализм": доказывая необходимость отказа от "интересов" во имя "миссии", Станкевич прагматично подсчитывал выгоды от экономического сближения России с различными "эшелонами" капиталистического мира. Интересно, что впоследствии, когда "прагматическая" трактовка "национального интереса" станет в России общепринятой, Козырева будут осуждать уже не за "рационализм", а за излишний "идеологизм" в осуществлении российской внешней политики.

Итак, и евразийство, и альтернативное ему западничество 90-х годов XX в. в равной степени апеллировали к культурной идентичности и "цивилизационному выбору" страны как к основным критериям ее "национального интереса". Различие заключалось лишь в том, что представители одной части политического спектра утверждали, что Россия — европейская страна и потому всегда должна следовать в русле общеевропейской политики (подразумевая при этом, что культурная близость Европе предполагает отождествление политических интересов России и Запада), а представители другой не менее категорично заявляли, что она — евразийская страна и, соответственно, ей следует определять свои внешнеполитические приоритеты, как минимум, независимо от европейских держав. Стремление увязать свой культурный выбор с перспективой неких прагматических преимуществ — материального благополучия населения, в первом случае, или государственной мощью, во втором, было, как мне представляется, во многом фиктивным. Каждая из сторон смотрела на другую не как на оппонента в трактовке "национального интереса", а как на цивилизационного врага, что препятствовало любому концептуальному диалогу. Несомненно, что те позиции и представления, которые сыграли ключевую роль в выработке более рационализированного и менее ценностно детерминированного подхода к определению российских национальных интересов, сложились именно в ходе заочного обмена мнениями между представителями полярных точек зрения, но это произошло лишь позднее, а в тот довольно краткий период истории — 1991—1993 гг., — отличавшийся крайне острым идеологическим противостоянием, стороны отказывались слышать и слушать друг друга, выступая от имени "истинного" цивилизационного выбора, всегда непреложного и тотального, от имени высших и непререкаемых ценностей ("евразийской цивилизации" или же, напротив, "мирового цивилизационного сообщества"), верность которым исключала конструктивную дискуссию с оппонентом. И действительно, о каком рациональном обсуждении проблемы "национальных интересов" могла идти речь, когда "евразийские" идеологи типа Дугина, имевшие в 1992—1993 гг. наибольшее влияние в кругах "непримиримой" оппозиции, рассматривали идейную борьбу в России сквозь призму "мистического" столкновения Континента и Океана (18), а многие отечественные либералы не видели ничего зазорного в обстреле парламента по причине в том числе и "антизападной" позиции депутатского корпуса?

ОтмеченнуЦ выше аналогию между эволюцией "национальной идеологии" в прошлом и нынешнем столетиях подтверждает и солидарность российских национал-патриотов с православными сербами в их борьбе с мусульманами, вызывающая в памяти поддержку российским обществом антитурецкого восстания в Сербии в 1876 г., приведшую к массовому наплыву туда русских добровольцев, а затем к русско-турецкой войне 1877—1878 гг. и дипломатическому противоборству России с державами Европы на Берлинском конгрессе 1878 г. Современным аналогом ориентации на овладение черноморскими проливами стало стремление некоторых влиятельных представителей правящего класса России удержать в своем составе отошедший после развала СССР к Украине Крым или хотя бы Севастополь. Кстати, данные географические понятия в последнее время приобрели в общественном сознании столь же мифологическое значение, как и вышеупомянутые проливы, являвшиеся предметом геополитического вожделения России на протяжении примерно двух веков. Все это в совокупности может служить еще одним подтверждением цикличности в истории России, в частности, в развитии ее общественной мысли, о которой писали А.Л.Янов и А.С.Ахиезер (19, 20).

Элементы сходства между прошлым и нынешним столетиями просматриваются и в дальнейшей эволюции понятия "национальный интерес", однако здесь появляются и фундаментальные отличия. Посмотрим сперва, как развивались события на рубеже веков. В конце XIX — начале XX вв. к термину "национальный интрес" постепенно стали прибегать и либералы, вернее те из них, кто, подобно П.Б.Струве, стремился совместить политическую либерализацию России с усилением ее внешнеполитического могущества. Это — с одной стороны. С другой, после политической переориентации славянских государств на страны Запада многие идеологи панславизма начали постепенно отказываться от культурно-утопических положений своей программы во имя чисто политического национализма. Например, один из влиятельных деятелей позднего славянофильства Гиляров-Платонов выступил в издававшейся им газете "Современные известия" с призывом отказаться от иллюзорной идеи "славянского братства" и руководствоваться при решении Восточного вопроса исключительно прагматической выгодой России, состоящей, по его мнению, во все том же установлении контроля над Босфором и Дарданеллами (21). Во многом аналогичную интеллектуальную эволюцию пережил и Данилевский. В работах, последовавших за уже у поминавшейся "Россией и Европой", он практически не возвращался к вопросу о культурной самобытности славянства, доказывая — вопреки своей теории культурно-исторических типов — возможность правильной внешней политики при полном игнорировании установки на сохранение национального своеобразия. Так, в 1879 г., характеризуя быт и привычки екатерининского дворянства, Данилевский писал: "Русских вельмож того времени в отношении их к иностранному можно сравнить с римскими патрициями времен империи. Эти патриции усвоили себе греческую элегантность манер, костюма, образа жизни, отдавали справедливое предпочтение греческому искусству и греческой науке, держали при себе домашних греческих живописцев, скульпторов, врачей, педагогов и даже философов, но то, что они сделали высшею сферою человеческой деятельности, т.е. политика, носила чисто римский характер" (22).

Тем не менее начавшиеся в период общественного разочарования в итогах славянского Рисорджименто "секуляризация политики", высвобождение ее из-под власти господствующих в обществе ценностных приоритетов в XIX — начале XX вв. не были окончательными. Прежде всего, даже тех мыслителей и политиков, которые проповедовали, условно говоря, реализм во внешней политике, не оставляла вера в особую духовную миссию России. Тот же Гиляров-Платонов, который подверг жесткой критике концепцию "общеславянского братства", в одном из писем своему постоянному корреспонденту И.Ф.Романову неожиданно выступил сторонником идеи, которую мы сейчас бы, наверное, назвали "национал-большевистской". "Мы (Русь), — утверждал Гиляров, — представители плебеев человечества, и к нам льнут все плебеи, без различия рас и вер даже... Но я хочу указать, что здесь не славянство действует и даже не православие, хотя последнее и имеет долю значения, а русский дух, эта народность sui generis, в которой каждый плебей, каждый раб в человечестве слышит брата" (23). Боязнь "остаться не у дел" в европейском раскладе сил впоследствии привела к тому, что страна оказалась втянутой в гибельный для нее внутриев-ропейский конфликт, обернувшийся мировой войной. Устами многочисленных патриотически настроенных публицистов ("соловьев над кровью", как назвал их Д.С.Мережковский) Россия оправдывала свое присоединение к одной из противоборствующих сторон культурно-философскими спекуляциями о "смысле войны", "славянофильствующем времени" и губительном для духовности "феноменализме" Германии, повернувшей "от Канта к Круппу" (24).

Процесс отделения политики от "возвышенных" целей и идеалов с самого начала был воспринят крайне болезненно едва ли не всеми выдающимися философами конца XIX — начала XX вв. В.С.Соловьев назвал его "вырождением славянофильства", погружением этого религиозно-философского течения в болото "бескрылого" и "безыдейного" национализма" (25). Последователь Соловьева Е.Н.Трубецкой с сожалением вспоминал о времени "национального подъема" 70-х годов, когда Россия оказывала бескорыстную помощь своим славянским братьям, как о самом светлом периоде отечественной истории (26). Н.А.Бердяев критиковал Данилевского за позитивистский и антиуниверсалистский подход к нации, а Струве — за религиозную бескрылость и непонимание "тайны русской души", не приемлющей государственность в ее западном варианте (27). Впрочем, и сам Струве упрекал царское правительство за переориентацию внешней политики России со Средиземноморья на Дальний Восток, с которым не были связаны культурные интересы славянства. "У нас до сих пор не понимают, — утверждал Струве, — что наша дальневосточная политика была логическим венцом внешней политики Александра III, когда реакционная Россия, по недостатку истинного государственного смысла, отвернулась от Востока Ближнего" (28). Впрочем, в отличие от многих своих современников Струве воздерживался от рассуждений об исторической миссии России, ограничиваясь ссылками на ее неизбежное тяготение к территориям, представляющим для российского народа не только геополитическую или экономическую, но и культурную ценность.

Обратимся к нашему столетию. В начале 90-х годов, как и век назад, в дискуссию о "национальных интересах" постепенно вовлекаются представители практически всех влиятельных направлений российской политической мысли. К "национальным интересам" апеллируют и либералы, и "просто" демократы, и "центристы", и, разумеется, идеологи национал-патриотической и левой оппозиций. Одновременно (примерно с начала 1994 г.) происходит постепенная "деидеологизация" политики. Однако в отличие от прошлого века этот процесс протекает намного спокойнее, не сопровождаясь бесконечными сетованиями на наступление "бескрылого национализма" и требованиями вернуть российской политике возвышенные цели и идеалы. Наоборот, практически все — и коммунисты, и патриоты, и демократы — в один голос заявляют о необходимости деидеологизации "национального интереса", упрекая друг друга как раз в излишней идеологизированности. Никто из влиятельных российских политиков (опять же в отличие от ситуации рубежа веков) уже не объявляет важнейшим и самодостаточным "национальным интересом" России ее геополитическое и военно-силовое присутствие в Европе, диктуемое специфическим культурным призванием.

Крах официальной коммунистической идеологии, усиление российской национал-патриотической оппозиции и поддержка ею и отчасти российской властью православных сербов дали американскому политологу С.Хантингтону и другим аналитикам повод говорить о неизбежности резкого усиления роли конфессионального фактора при формировании внешнеполитического курса России, что, по их мнению, могло привести к новому отчуждению ее от западного мира (29). Конечно, по сравнению с коммунистическим периодом роль религии в российском обществе в самом деле усилилась. Однако как раз на трактовку "национальных интересов" она оказывает все меньшее и меньшее воздействие. В выступлениях российских политиков крайне редко можно встретить заявления о том, что интересы России определяются православием или что нашей стране следует выбирать стратегических союзников по признаку конфессиональной близости. Те из политиков, кто, подобно члену фракции "Яблоко" С.С.Митрохину (см. публикацию ниже), признает значение религиозного фактора, выражают тем самым скорее свои опасения за успех в России либеральных реформ, якобы идущих вразрез с ее национальным менталитетом и национальными традициями, чем стремление поставить во главу угла при определении приоритетных задач политики религиозную специфику нации. Излишне говорить, что в конце XIX — начале XX вв. религиозный фактор играл несравненно большую роль в политике, а идея равного значения православия, ислама и буддизма при определении российских интересов и приоритетов, откровенно высказываемая, в частности, одним из руководителей российских солидаристов Ю.Н.Егоровым (см. публикацию ниже), а также либеральным евразийцем Панариным (30), не приходила в голову даже либералам.

Процесс "секуляризации национального интереса" в России зашел в наше время намного дальше, чем в XIX — начале XX столетий. Это не означает, что он необратим, так как в последнее время обозначилось весьма много внутренних и внешних факторов, способных повернуть его вспять. К ним относятся прежде всего острый социальный раскол, который пока не проявился в качестве раскола "ценностного" или "цивилизационного" только благодаря весьма условному и далеко не прочному закулисному сговору элиты, а также наступление исламского фундаментализма с юга и приближение НАТО к границам РФ с запада. Особенные опасения вызывает последний фактор, поскольку он грозит вновь расколоть российскую элиту на принципиальных "симпатизантов" и "противников" НАТО и Запада, что, на мой взгляд, может свести на нет появившиеся в последние годы шансы на будущее России как демократического государства.

Дискуссия о "национальных интересах России", которая особенно активно развернулась в ее научных и политических кругах с 1994 г., обусловлена, мне думается, явной усталостью российского общества от "высоких утопий" и стремлением (не всегда выраженным эксплицитно) найти принципиально неимперский, либерализованный способ внутренней интеграции российской политической элиты при отказе ее представителей от радикальных позиций. Что же, однако, заставило российскую политическую элиту "задепонировать" , используя удачное выражение Цымбурского, культуроцентристские подходы к определению "национального интереса", выбрав более "прагматическую" линию в интерпретации данного понятия?

От идеологии — к прагматизму

Наблюдатели часто отмечают, что большое значение для коррекции курса козы-ревской дипломатии на "сердечный союз" с Западом и перехода к более жесткой линии в деле защиты "национальных интересов" России имели результаты парламентских выборов 1993 г. и, прежде всего, неожиданный для многих успех В.В. Жириновского. Вот точка зрения одного из экспертов: "Выборы 12 декабря 1993 года послужили исходным рубежом для отхода от линии примитивно-механического отождествления интересов России и Запада. Исход голосования заставил президентскую команду осознать необходимость корректив, подтолкнул к тому, чтобы решиться на них" (31).

Приведенное мнение — вполне справедливо, однако, при одном уточнении: триумф Жириновского, подтолкнувший правящую элиту к отказу от прежней уступчивости Западу и проведению более самостоятельного внешнеполитического курса, был обусловлен не столько агрессивностью лидера ЛДПР, оказавшейся близкой миллионам избирателей, сколько спецификой его национализма. Дело в том, что свою экспансионистскую позицию, предполагавшую не только возврат к границам Советского Союза или даже Российской империи, но и новый передел сфер влияния в мире и установление российского контроля над сырьевыми ресурсами Ближнего Востока, Жириновский обосновывал не идеологическими формулами типа "Держава, Родина, Коммунизм", а исключительно потребительскими интересами, прежде всего материальным благополучием населения. Подобно российским либералам, Жириновский не принимал идеологизированной внешней политики советской эпохи и не призывал к ограничению материальных потребностей населения ради абстрактного государственного блага и некоего мессианизма. Более того, сразу же после выборов он попытался перехватить инициативу у либералов-западников в выражении интересов представителей малого и среднего бизнеса. Обращаясь к лидеру прозападного "Выбора России" Е.Т.Гайдару, Жириновский указывал на изменившиеся экономические потребности и политические ориентации новых российских предпринимателей, появившихся на заре перестройки: "Сейчас им нужны не просто деньги — физическое наслаждение от больших сумм уже прошло — им нужны влияние, стабильность, защита, доступ к ресурсам. Им уже тесно в России, они хотят экспансии. Не хотят быть в Европе третьесортными" (32). Вне зависимости от того, прав ли был Жириновский относительно действительных желаний "новых предпринимателей", его оглушительная победа в 1993 г. заставила многих субъектов российской политики осознать, что пробужденные "обвальной" вестернизацией неумеренные потребительские аппетиты масс и экономической элиты могут обернуться последствиями, не желательными ни для Запада, ни для самой России. Однако к катастрофическому исходу могли привести и чистый "атлантизм" (с его завышенными потребительскими ожиданиями на основе полного отождествления российских интересов с интересами стран западного мира), и чистое "евразийство" (с его идеологизированной ненавистью к Западу не только как к экономическому и политическому конкуренту, но и как к "вечному" и неизменному духовному врагу). И идеологическая "любовь" к Западу, и идеологическая "ненависть", столкнувшиеся в 1992—1993 гг., в равной степени определили успех политика, чьим основным (по крайней мере, декларируемым) устремлением было посредством агрессивной и даже откровенно экспансионистской внешней политики, в т.ч. и прямого ядерного шантажа, повысить уровень жизни населения и упрочить позиции отечественного бизнеса. Для всех направлений отечественной политики оказалось жизненно необходимым ответить на "вызов Жириновского" и реалистически сформулировать "национальные интересы" государства — не только для рационального определения политических целей, способных укрепить положение России в мире и обеспечить благосостояние российских граждан, но и для их разумной коррекции.

После 1993 г. интерпретация "национального интереса" становится более прагматической, все меньше политиков отваживается сводить его к тому или иному "истинному и окончательному" цивилизационному самоопределению. Примерно с первой половины 1994 г. наблюдается заметный спад идеологической напряженности (не в малой степени обусловившей остроту противостояния в октябре 1993 г.): в российских внешнеполитических кругах усиливается давление "прагматиков" на линию козыревского МИДа и одновременно начинает сходить на нет имперский реставрационизм национал-патриотической оппозиции, в выступлениях лидеров которой концепт "государственные интересы" постепенно вытесняет различные эвфемизмы "призваний" и "миссий".

К менее идеологизированной интерпретации "национального интереса" начинают склоняться и те, кто в 1992—1993 гг. определял свою позицию как "западническую" или "евразийскую". Любопытно сравнить с этой точки зрения труды представителей двух противоположных лагерей российской политики — условно коммунистического и столь же условно демократического: книги лидера КПРФ Г.А.Зюганова "Россия и современный мир" (33) и министра иностранных дел РФ (ныне — бывшего) Козырева "Преображение" (34). В период, предшествующий разгону Верховного Совета и выборам 1993 г., каждый из них занимал, пожалуй, наиболее радикальную для своего лагеря позицию. О тогдашней позиции Козырева сказано было уже достаточно. Что касается Зюганова, то его точка зрения времен "цивилизационного" противостояния 1992—1993 гг. определялась стремлением сочетать коммунистические взгляды с правоверным евразийством. Являясь сопредседателем Русского национального собора, он должен был солидаризоваться (разумеется, отчасти) с позицией основного лидера этой организации бывшего генерала КГБ А.Н.Стерлигова. Последний свои идеи относительно ориентации России в "цивилизационном" конфликте выражал следующим образом: "Нам, славянам, нужно — необходимо! — создавать свое международное сообщество, объединяться в нем с исторически и географически неотделимой от нас Азией, со странами третьего мира, среди которых еще вчера у нас было столько друзей, партнеров и союзников"(35). Конечно, Зюганов всегда отличался от Стерлигова большей политической умеренностью, и потому отождествлять установки двух лидеров национал-патриотической оппозиции несправедливо, тем не менее несомненно, что в те годы он, как и большинство его соратников, тяготел к "евразийской" трактовке "российской цивилизационной судьбы". Тем более удивительно, что в упомянутой книге 1995 г. апелляции к "истинному, евразийскому, призванию России" явно сведены к минимуму.

При чтении книги сразу бросается в глаза, что автор крайне мало говорит о России как о евразийской цивилизации. Обычные для 1992—1993 гг. рассуждения о геополитическом противостоянии "евразийства" и "атлантизма" появляются только в одном абзаце, где Зюганов подчеркивает, что "опыт и здравый смысл, научный анализ и культурная традиция подтверждают: с точки зрения геополитической, Россия — стержень и главная опора евразийского континентального блока, интересы которого противостоят гегемонистским тенденциям "океанской державы" США и атлантистского "большого пространства" (33, с. 18). Однако эта констатация — скорее дань прошлому. Реализация геополитических "интересов" России, по мнению лидера российских коммунистов, вовсе не требует от нее "объединения со странами третьего мира" для борьбы с гегемонизмом Запада (к чему стремился Стерлигов) или союза с европейскими "новыми правыми" для создания панконти-нентальной империи "от Дублина — до Владивостока" (к чему на протяжении 1992—1993 гг. призывал редактор журнала "Элементы" Дугин).

Вообще, доктрина "национальных интересов", по Зюганову, лишена привычного для радикального крыла непримиримой оппозиции 1992—1993 гг. конфронтационного характера. Оптимальный сценарий внешнеполитического будущего человечества лидер КПРФ связывает с достижением "взаимоприемлемого баланса интересов" между региональными "центрами силы". "Роль гаранта такого "сбалансированного мира", — пишет он, — и смогла бы играть Россия — обновленная, преодолевшая кризис и укрепившая свою государственность на основе синтеза древней духовной традиции светского народовластия с достижениями современного технотронного века" (33, с. 77). При этом Зюганов не отрицает возможную позитивную роль "существующих структур международного сотрудничества "типа ООН при условии, однако, их "деамериканизации". Называет он и два негативных сценария: утверждение "нового мирового порядка", т.е. духовной и политической гегемонии США, и наступление "глобальной смуты", в которую будет втянуто все человечество в случае "обвального краха мондиалистских утопий" (т.е. устроения всего мира по американскому образцу) (33, с.76). Описывая такую "смуту", Зюганов высказывает мысли, сходные с теми, которые были сформулированы Хантингтоном в статье "Столкновение цивилизаций?", в частности, с его тезисом о наступлении эры конфликтов на линиях разломов "цивилизаций" (29, с. 37—40): "Обвал Запада, если он произойдет, вызовет цепную реакцию по всей нашей планете. "Оживут" все линии разлома, вспыхнут новые "горячие точки", запылают различные конфликтные регионы". Собственно, только при подобном, крайне нежелательном, развитии событий Россия, с точки зрения Зюганова, будет вынуждена "развиваться на путях всемерного укрепления собственной государственности, ее идеологической, политической, экономической и военной самодостаточности" (33, с.77), т.е. в известной изоляции от всего мира. Если же будет реализован благоприятный сценарий, означающий сохранение "геополитического равновесия Больших Пространств, цивилизаций и этноконфессиональных "центров сил" при учете законных интересов всех государств и народов", Россия займет в мире "свойственное ей место, вновь обретя свою традиционно миротворческую, стабилизирующую, сдерживающую хаос силу"(33, с.77).

По мнению Зюганова, концепция национальной безопасности России должна покоиться на принципах "оборонной достаточности" и "здорового национального прагматизма". Подчеркивая необходимость обеспечения исторической преемственности "оборонно-патриотического менталитета" (преемственности, очевидно, советского военно-стратегического курса), глава российских коммунистов одновременно полагает необходимым отказаться от "непомерных, истощающих экономику геополитических амбиций, диктовавшихся зачастую не национальными, государственными или идеологическими интересами страны, а идеологическими постулатами, и перейти к активной переориентации Вооруженных Сил на первоочередное противодействие региональным угрозам нашей безопасности" (33, с,79—80). "Здоровый национальный прагматизм" предполагает также введение в доктрину национальной безопасности понятия "потенциального противника" (взамен дискредитированного в ходе холодной войны понятия "вероятный противник?', обозначавшего в прежней "неоправданно идеологизированной" системе координат враждебные государства или союзы государств), которое должно "обретать конкретное наполнение вне зависимости от идеологических пристрастий, исключительно в соответствии с детально обоснованными военно-политическими прогнозами". Зюганов настаивает также на сохранении понятия "жизненных, интересов" России, трактуя их как ее "законное право претендовать на такой геополитический или региональный баланс сил, который обеспечивал бы ее безопасность и территориальную целостность" (33, с.83).

Зюганов интерпретирует "национальный интерес" России как убежденный государственник — для него он обусловлен прежде всего задачами сохранения и укрепления ее государственности, проблемы же корреляции национальных интересов с интересами различных слоев российского общества в его книге не поднимаются вовсе. О государственнической позиции Зюганова свидетельствует и тот факт, что он считает возможным использовать критерий национального интереса при оценке внешней политики Советского Союза и Российской империи (и в одном, и в другом случае внешняя политика страны в минимальной степени определялась интересами общества). Вместе с тем, он не сводит "государственный интерес" к какой-либо "миссии" или "призванию" России, оставляя ей право свободно выбирать партнеров по взаимодействию. Поэтому, как мне кажется, зюгановскую трактовку "национального интереса" следует признать "прагматической", в минимальной степени детерминированной идеологическими предпочтениями автора. Условно подобный тип интерпретации "национального интереса" можно назвать прагматическим госу-дарственничеством (или, как я попытаюсь обосновать ниже, "национал-консерватизмом"). При таком подходе "национальный интерес" оказывается представлен "интересом государства" и сводится к обеспечению им безопасности нации, ее успеха в конкуренции с другими нациями, сохранения ее территориальной целостности и культурной идентичности и т.д. Государство, согласно этой точке зрения, выражает "общенациональный интерес", который обладает известным приоритетом при формировании внешнеполитического курса над частными интересами граждан (крайнее, логически последовательное выражение данной позиции, в принципе, просматривающееся и у Зюганова, хотя и не артикулированное им с полной определенностью, — подчинение внутренней политики государства внешней, т.е. "примат внешней политики").

Посмотрим теперь, в чем же отличие представленной выше трактовки "национального интереса" от трактовки, предлагаемой либералом Козыревым. В упомянутой ранее книге экс-министра определению "национальных интересов" посвящена глава "Ориентир — национально-государственные интересы". Сразу же бросается в глаза расхождение в терминологии: если Зюганов предпочитает говорить о "национальных интересах", то Козырев использует выражение "национально-государственные интересы". Возможно, это расхождение случайно, ибо , как я уже говорил, для Зюганова "национальные интересы" равнозначны государственным. В то же время не исключено, что за ним стоит и реальная причина: дело в том, что Зюганов придает немалое значение национально-культурным и религиозным традициям России в укреплении ее "державного величия", тогда как Козырев предпочитает не обсуждать проблему российской культурной идентичности, настаивая на том, что "учет национальных, религиозных и других факторов, сам по себе необходимый, должен быть средством, а не целью внешней политики. Иной подход был бы чреват не только грубыми внешнеполитическими ошибками, но и подрывом единства самой России как многонационального и многоконфессионального государства" (34, с. 49). Любопытно, однако, что в ряде пунктов позиции казалось бы непримиримых противников совпадают. Например, оба они говорят о "евразийском" характере российского государства, избегая при этом каких-либо определенных идеологических импликаций. Так, в частности, Козырев, во многом повторяя своего недавнего оппонента Станкевича, уже не сомневается в том, что "национально-государственные интересы — отражение всего многообразия евразийской истории и культуры России. Если кто-то считает, что "европейская" Россия должна проводить европейскую политику, а "азиатская" Россия — "азиатскую" и т.п., то это лишь еще одна завуалированная разновидность "провинциализации" нашей внешней политики" (34, с. 50). Поразительно похожи Зюганов и Козырев и в оценке грядущих перспектив мировой политики. Для Зюганова, как мы помним, неприемлемы два сценария будущего развития — установление гегемонии США и сползание мира к глобальному хаосу. О том же фактически говорит и Козырев: "Ориентация России на отстаивание своих интересов в союзе и взаимодействии с мировыми демократиями и в целом с международным сообществом — это не стремление угодить кому-то или расписаться в собственной слабости, а отражение нашей заинтересованности в том, чтобы развал биполярной

системы международных отношений не привел к воцарению в них хаоса или к господству одной или нескольких сверхдержав" (34 , с. 55—56). И один, и другой подчеркивают необходимость "прагматической" трактовки национальных интересов, причем лидер коммунистов призывает к отказу от "идеологизированного" подхода, характерного для прежнего советского внешнеполитического курса, а министр иностранных дел признает некоторую заидеологизированность, "романтичность" начального этапа новой российской дипломатии, считая его, впрочем, "не только естественным, но и необходимым".

Напрашивается вывод, что в 19944995 гг. в среде российских политиков начал постепенно складываться консенсус относительно внешнеполитических приоритетов страны, обусловленный молчаливым отказом полярных политических сил от крайних идеологически мотивированных подходов. К такому же заключению приходят и многие авторитетные эксперты, например, военный обозреватель газеты "Сегодня" П.Фельгенгауэр. Кстати, по мнению Фельгенгауэра, о реальных "национальных государственных интересах" допустимо говорить только тогда, когда в "политической элите" складывается консенсус относительно приемлемой внешнеполитической стратегии (поэтому он не считает возможным говорить о "национальных интересах" Советского Союза накануне его распада), и отклонение от этой стратегии встречает сопротивление в обществе. "Национальные государственные интересы, — пишет Фельгенгауэр,— нельзя выработать, если общество не ощущает себя единой социальной сущностью с некими едиными интересами Когда же подобного давления нет, правители склонны не хуже любого обычного гражданина решать на высшем уровне собственные личные проблемы" (36). Именно таким давлением общества на политическую элиту Фельгенгауэр объясняет появившуюся относительную твердость первоначально крайне уступчивого российского руководства в вопросе о расширении НАТО на Восток и экономическом сотрудничестве с Ираном.

Я думаю, однако, что наиболее фундаментальной причиной отмеченного консенсуса стало осознание основными субъектами российской политики реальной скованности страны в ее внешнеполитических маневрах. Россия объективно не может заявить о себе как о силе, способной нарушить политическое равновесие в мире*, во-первых, по причине своей внутренней нестабильности, вызванной экономическим спадом и снижением военной мощи, во-вторых, потому, что ей потенциально противостоит уже не расколотый, а политически единый Запад и надеяться на противоречия внутри него, которые могли бы обеспечить России роль гегемона в европейской истории, нет никаких оснований, и, в-третьих, в настоящее время ей некого — в Европе, да и в мире в целом — взять под свое покровительство (после Дейтонских соглашений из-под опеки России вышли даже сербы). В таких условиях вполне понятно, почему даже убежденные государственники ограничивают сферу жизненных интересов России постсоветским пространством, не помышляя о большем.

* Ядерный "аргумент" я оставляю за скобками моих рассуждений.

Наличие подобного консенсуса вовсе не означает, что во взглядах представителей различных политических сил и, в частности, Козырева и Зюганова нет противоречий. Признаваемый ими переход к "прагматической" или "реалистической" трактовке "национального интереса" означает лишь то, что они едины в своем видении России как самостоятельного субъекта мировой политики, заинтересованного в сохранении "баланса сил", т.е. как государства, не стремящегося к мировой гегемонии, но и не желающего гегемонии какой-то одной, с культурно-цивилизационной точки зрения, возможно, и предпочтительной силы (я в данном случае отталкиваюсь от суждений Козырева, воздерживаясь от оценок его реальных действий на посту министра иностранных дел). Однако, разумеется, Козырев как либерал не может принять "государственническую" интерпретацию "национального интереса", разделяемую Зюгановым. "В центре нашей внешней политики — интересы гражданского общества, — указывает он. — Эта философская и этическая установка вытекает из коренного поворота нашего государства к обслуживанию интересов граждан" (34, с. 47). Если Зюганов, как уже говорилось, считает необходимым сохранить преемственность внешней политики новой России по отношению к "оборонно-патриотическому менталитету" Советского Союза, то Козырев упирает не столько на преемственность, сколько на "переворот во внешнеполитическом мышлении, которое столетиями строилось от обратного: что хорошо для государства, то хорошо и для его граждан" (34, с. 47). Подчеркивая зависимость внешней политики российского государства от его внутренней политики, Козырев заявляет, что внешняя политика есть "инструмент продвижения российских реформ" (34, с. 48). Иначе говоря, для Козырева "национальный интерес" не является исключительно "государственным", но включает в себя как важнейшую часть "совокупность интересов гражданского общества". Такую трактовку "национального интереса", в противовес государственниче-ству (национал-консерватизму) Зюганова, можно назвать "либеральной". Развернувшаяся в последние годы в нашей стране политическая дискуссия относительно ее "национальных интересов" представляет собой главным образом полемику между сторонниками этих двух типов интерпретации. Именно на их основе строятся наиболее влиятельные сегодня в России идеологии, взгляды представителей которых я попытаюсь описать в следующей главе.

Современные интерпретации "национального интереса"

Как уже говорилось, категория "национальный интерес" вошла в общественно-политический дискурс России более века назад. Тем не менее вплоть до сегодняшнего дня ее теоретическая обоснованность и практическая полезность признается далеко не всеми. Среди ученых и публицистов, наиболее откровенно отрицающих всякий позитивный смысл использования понятия "национальный интерес" в современной политической жизни, прежде всего следует упомянуть Д.Е.Фурмана и Б.Г.Капустина. Так, в частности, Фурман считает его "пережиточным и архаичным", редуцирующим сложность политического поведения к примитивным и элементарным эгоистическим мотивам, тем самым придавая последним ауру "естественности" и, соответственно, моральной оправданности, "Национальный интерес, — утверждает ученый, — псевдопонятие, аналогичное другому родственному псевдопонятию "классового интереса", очень удобное, в силу своей неопределенности и эмоциональной "заряженности", для политической полемики, но непригодное для научного обсуждения и анализа" (37, с. 66).

Несколько с иных позиций критикует рассматриваемую категорию Капустин. Характерно само название одной из его статей, направленной против сторонников использования понятия "национальный интерес" в политической теории — "Национальный интерес" как консервативная утопия". По мнению Капустина, вступление в Современность как социально-культурный проект, выработанный Просвещением, имеет непременным условием отказ от всех предзаданных ценностных детерминант. Общество не имеет никакого "интереса" до обмена мнением по поводу того, как оно само понимает свое благо, причем результаты такого обсуждения не могут быть окончательными и постоянными, — постоянным является только сам процесс обсуждения. "Понятие "национального интереса", — пишет Капустин, — вредно для демократической позиции, основывающейся на том, что современное общество есть общество нередуцируемого плюрализма, что лишь через взаимодействие частных интересов могут (если могут) сложиться представления об общем интересе, что такие представления историчны, поскольку изменчивы и сами частные интересы и воли, и условия их игры, какие бы традиции не влияли на их формирование" (38). Неприемлемость данного понятия обусловлена для Капустина и тем, что, с его точки зрения, единый "национальный интерес" предполагает наличие внутри страны чего-то типа общей "культурной идентичности". В условиях же "мультикультурализма", или культурного плюрализма, характерного для многих наций мира, единое понимание общественного блага "будет иметь очень мало общего с идеей "национального интереса" (37, с. 66). В целом же, считает Капустин, "идея "национального интереса" — любопытный предмет исследования и изучения того, как и почему она сложилась, какую идеологическую и политическую роль она играет в функционировании механизма власти и т.д. Но это — крайне несовершенный инструмент познания, если она вообще является таковым" (37, с. 66).

И все же подавляющее большинство отечественных ученых и политиков оценивает понятие "национальный интерес" как вполне приемлемое и с теоретической, и с практической точек зрения. Основной вопрос, который стоит в центре современных дискуссий по рассматриваемой проблеме, заключается не в том, правомерно или нет использование данного понятия, а в том, кто является субъектом "национального интереса". Крайняя болезненность этого вопроса для современной политической мысли нашей страны объясняется тем, что в России не сложилось единого понимания "национальных интересов": слишком неоднородно российское общество, слишком разнонаправлены интересы ее граждан. Часть российского общества заинтересована в укреплении хозяйственных и культурных контактов с Западом, другая — в независимой и самостоятельной политике и даже в экономической и политической изоляции от остального мира, третья по своим культурным истокам вообще тяготеет к миру ислама. Чьи интересы следует приравнять к подлинно национальным и можно ли в ситуации дивергенции геополитических и экономических ориентаций как элиты, так и рядовых граждан установить реальные национальные интересы? Анализ решений по этой спорной проблеме позволяет распределить российских политических теоретиков по нескольким направлениям.

Часть политиков и исследователей пытается выйти из теоретического тупика, выделив некие постоянные и неизменные факторы, которые всегда, при всех обстоятельствах формируют "национальный интерес" государства, знание и учет которых позволяют проводить правильную государственную политику, не прибегая к не всегда существующему консенсусу частных интересов. Приверженцы данного направления, как правило, сближают "национальный интерес" с "интересом государства", рассматривая государство в качестве основного средства выражения "национальных интересов". Примером может служить позиция Э.А.Позднякова, который считает, что "национальный интерес" возникает при единстве интересов общества и государства. "Высший и, быть может, конечный национально-государственный интерес, — утверждает он, — в создании гармоничного единства частного интереса граждан с общей целью государства на основе самобытной природы и духа его народа. От степени этого соединения существенным образом зависят устойчивость и безопасность общества и государства, взятых во внутреннем их измерении" ( 39, с. 94). Поскольку же "у общества нет иных институтов, которые бы воплощали, выражали и защищали его общие интересы с той же полнотой, как это делает государство," последнее оказывается и главным выразителем "национального интереса" (39, с. 80).

Для Позднякова "национальный интерес" в значительной степени автономен от частных интересов граждан, находясь в зависимости только от общего морального консенсуса верхов и низов. В такой форме интерпретация "национального интереса" имеет отчетливо консервативный характер, поскольку, согласно ей, частные интересы — даже в своей совокупности — не способны дорасти до общенационального. Тот же независимый от "государственного" "национальный интерес", о котором время от времени говорит Поздняков, — это скорее интерес соборный, точнее, выражение соборного мнения народа о властях предержащих, и его ни в коем случае нельзя связывать с феноменом "гражданского общества". Когда подобное соборное единство власти и народа достигнуто, "национальный интерес" может быть, по Позднякову, окончательно приравнен к "государственному".

Недоверие к гражданскому обществу, к эмансипировавшемуся от государства слою частных собственников, зачастую заинтересованных не в усилении, а в ослаблении государства, вообще присуще большинству представителей рассматриваемого направления. Так, Цымбурский, называющий в числе тех реальных общественных сил, которые оказывают решающее воздействие на формирование символического субъекта национальных интересов, государственную бюрократию и "национально мыслящую элиту", одновременно достаточно критически относится к формирующемуся в России слою "сильных" собственников, ориентирующихся в "ценностях и предпочтениях на мировое рыночное хозяйство" — по принципу "не в дом, а из дома" (40). Цымбурский характеризует этот процесс как "становление антинационального гражданского общества". Интересно, что в отличие от едва ли не большинства отечественных политологов Цымбурский не связывает концепт "национальных интересов" с возникновением нации в современном смысле этого слова (как "единства" государства и гражданского общества), считая возможным приписать "национальные интересы" фактически любому территориальному государству, обладающему интегративными властными структурами, в т.ч. империи.

Описывая выше взгляды Зюганова, которого несомненно следует причислить к представителям данного направления в интерпретации "национальных интересов", я использовал общепринятый термин 'государственничество". Следует, однако, учитывать, что на современном российском политическом жаргоне выражение "усиление государства" означает одновременно и укрепление положения страны в мировой системе, и усиление государственного регулирования экономической деятельности внутри страны. Чаще всего российские политики воспринимают эти два аспекта "государственничества" как нечто единое и взаимосвязанное. Предельно отчетливо такое интегративное понимание "государственничества" демонстрируют выступления политических антиподов — лидеров Российского общенародного союза С.Н. Бабурина, с одной стороны, и Демократического выбора России Е.Т.Гайдара, с другой. Так, в статье "Национальные интересы России на рубеже XXI века'Ч 1992 г.) Бабурин, в частности, утверждает, что "в качестве основы всей системы национальных (государственных) интересов России, основного геостратегического приоритета российской политики следует назвать обеспечение государственной безопасности России" (с. 120), и чуть позже указывает, что для достижения этой цели необходимо "частичное восстановление государственного регулирования процессов экономической реформы, прежде всего — восстановление государственной управляемости государственным сектором экономики" (41, с. 124). Что касается Гайдара, то критикуя "государственную религию в виде спиритуалистического "государственничества" (41, с. 188), он всячески подчеркивает, что данная религия предполагает "резкое свертывание политических, экономических, гражданских прав общества и расширение власти и доходов государства, новую мобилизацию ресурсов общества ради решения имперских проблем", а "реализация ... имперских проектов означает резкое усиление ВПК ... всего государственно-управляемого сектора экономики" (42, с. 191). Короче говоря, и Бабурин, и Гайдар практически полностью отождествляют "государственничество" как линию на укрепление безопасности государства и расширение его влияния в мире с "государственничеством" как программой усиления государственного регулирования экономики.

Чтобы избежать возможной омонимии, я предлагаю вместо термина "государственничество", скрывающего совпадение в одном идеологическом комплексе двух принципиально разных смысловых значений, использовать термин "национал-консерватизм". Национал-консерватизм можно определить как идеологию, для которой экономическая активность государства и его разумный контроль над частным сектором экономики есть основной фактор укрепления "державного" могущества и благосостояния страны. "Внешнеполитическую" активность государства или способность к такой активности национал-консерватор воспринимает как "цель", "внут-риполитическую"; экономическую активность — как "средство" достижения этой "цели", не веря'при этом, что страна в состоянии выдержать экономическую конкуренцию с развитыми державами и сохранить экономический суверенитет исключительно усилиями эмансипированных от государства хозяйственных субъектов. Было бы неверным, однако, отождествлять национал-консерватизм с романтическим протестом против модернизации и апологией патриархальности (в духе идейного лидера "русских правых" 80-х годов Шафаревича с его активным неприятием современного индустриального и постиндустриального общества и апологией крестьянской "кос-моцентрической" цивилизации (43). Национал-консерватизм — это идеология, предусматривающая большую роль государства в процессе модернизации, а не отрицающая модернизацию как таковую.

Национал-консерваторы, как правило, видят в России отдельную цивилизацию, что позволяет им находить культурные основания для сохранения как определенной степени закрытости национальной экономики, так и государственных рычагов ее регулирования. "Вся история Росссии, — утверждает, к примеру, Поздняков, — говорит о том, что она не может ни "присоединиться" к западноевропейской цивилизации, ни "войти" в нее, и прежде всего вследствие того простого факта, что она принадлежит к другому типу цивилизации, к другому религиозно-культурному типу" (39, с. 117). Впрочем, жесткой детерминации между национал-консервативной позицией и поддержкой требования о полной изоляции от "мирового сообщества" нет. Так, один из лидеров Конгресса русских общин Д.О.Рогозин, которого, вне сомнения, можно причислить к национал-консерваторам, выступает сторонником военно-стратегической интеграции России в мировое сообщество, считая, что реализация "жизненных интересов" России достижима при образовании единой атлан-тическо-тихоокеанской системы безопасности, в которой Россия сохраняла бы положение регионального центра силы (см. выступление ниже). В любом случае хотелось бы отметить, что обращение к цивилизационной идентичности России, когда оно не содержит прямых политических импликаций, не противоречит "прагматической" интерпретации "национального интереса", а просто дает минимальное культурное обоснование государственной и экономической самостоятельности страны. Представление о России как об отдельной цивилизации, которой не требуется новое цивилизационное самоопределение (грозящее неизбежным расколом общества), при некем смягчении возможных шовинистических выводов из этой идеи способно внести свою лепту в рационализацию российской политики.

Предлагая использовать для определения позиции тех ученых и политических деятелей государственнической ориентации, которые связывают реализацию "национально-государственных интересов" с экономической активностью государства термин "национал-консерватизм", я исхожу также из того, что в принципе, по крайней мере теоретически, допустимо существование "государственнической" идеологии, обусловливающей укрепление внешнеполитических позиций государства прежде всего экономической активностью частных производителей и независимых от жесткого административного контроля ячеек гражданского общества. Однако, несмотря на то, что среди многообразных высказываний российских политиков и ученых попадаются и такие, которые можно интерпретировать в подобном духе (44), "либерально-государственнической" идеологии (т.е. идеологии, в которой "национальный интерес" отождествлялся бы с "государственным", а наиболее надежным средством его реализации признавалось бы освобождение различных ячеек гражданского общества от административной опеки и максимальный уход государства из экономики) в России на сегодняшний день не сложилось. Отчаянная попытка некоторых интеллектуальных кругов во время президентской гонки 1996 г. представить выразителем чаемой "либерально-государственнической идеологии" генерала А.И.Лебедя завершилась, как известно, полным провалом: сразу после назначения на пост секретаря Совета Безопасности, Лебедь сменил "ультралиберальную" экономическую программу В.А.Найшуля на "национал-консервативную" С.Ю.Глазьева. По-видимому, сегодня в России принятие либеральной экономической доктрины практически неизбежно предполагает отказ от исключительно "государственнической" интерпретации "национального интереса". Причина, скорее всего, заключается в том, что отечественные производители, занятые в обрабатывающем производстве, не выдерживают конкуренции на мировых рынках, а сырьевые монополисты, выгадавшие от либеральных преобразований, экономически не заинтересованы в развитии других сфер народного хозяйства, поскольку те не обеспечивают получение немедленной прибыли. Поэтому на данный момент "либеральное госу-дарственничество" существует в России не как самостоятельная политическая идеология, а как большая или меньшая степень либеральности, которую может позволить себе национал-консерватор. Иначе говоря, сторонники усиления государства могут придерживаться очень жесткой государственнической линии во внутренней политике, полагая, что в силу неизбежной "антинациональности" гражданского общества необходимо жесткое давление на него со стороны административных органов, а могут и верить в перспективу естественной гармонизации отношений предпринимательского класса и государства. Наиболее "либеральной" версии российского государственничества придерживается, в частности, К.Э.Сорокин*.

* К тому же направлению в интерпретации "национального интереса" можно отнести и Т.А.Алексееву (45).

Сорокина, конечно, нельзя назвать "либеральным государственником", но нельзя его отнести и к убежденным "национал-консерваторам". В отличие от последних, он, хотя и говорит о важной роли государственного сектора экономики в поддержании обороноспособности страны, не видит в экономической либерализации как таковой ничего катастрофического для "интересов государства". Так, он довольно оптимистично смотрит на возможности частного бизнеса в отстаивании общегосударственных российских интересов, считая, в частности, что экономическая активность частного сектора в странах т.н. ближнего зарубежья — т.е. в бывших республиках Советского Союза — имеет больше перспектив, чем активность государственная (46). В целом же Сорокин не связывает реализацию "государственных интересов" с какой-то конкретной экономической политикой.

Любопытно, что в оценке категории "национальный интерес" Сорокин во многом солидаризируется с описанной чуть выше концепцией Капустина. "Термин и категория "национальных интересов", — полагает он, — более или менее приемлемы, если речь идет о моноэтнических государствах", хотя и здесь есть свои сложности, связанные с такими факторами, как социально-экономическое расслоение групп внутри нации, препятствующее в невоенное время формированию единого набора интересов для "верхов" и "низов"; естественная дифференциация интересов населения отдельных регионов страны; несовпадение границ расселения этноса и государственных границ, делающее затруднительным национальную самоидентификацию, скажем, румынских венгров Трансильвании и складывание "национальных интересов" северных и южных корейцев и т.д. В полиэтнических же государствах использовать категорию "национальных интересов" еще меньше оснований (46). Однако, если для Капустина этнокультурный плюрализм внутри нации — свидетельство невозможности формирования объективного и устойчивого "интереса государства" , то для Сорокина наличие того же фактора — доказательство несводимости "государственного интереса" к действительно разнородным интересам гражданского общества, аргумент в пользу замены категории "национальный интерес" понятием "интерес государственный" как операционально более надежным (47).

При анализе современной геополитической ситуации, сложившейся после окончания холодной войны и распада Советского Союза, Сорокин исходит из представления о совершающемся в настоящее время переходе от биполярной модели мира, основывавшейся на силовом равновесии сверхдержав, к многополярной, или полицентрической. Оптимальной для России геополитической стратегией в эпоху "мно-гополярности" была бы, по мнению Сорокина, политика "балансирующей равноудаленности" от новых и старых мировых лидеров. России, пишет ученый, "сегодня больше всего подходит та роль, что веками играла Англия, следившая за европейскими пертурбациями как бы со стороны и периодически, в соответствии со своими интересами, выступавшая в качестве критического "веса" в большой политике — решающего и желанного "довеска" в подвижном балансе коалиций континентальных держав" (48, с.27). Одну из важных составляющих политики "балансирующей равноудаленности" Сорокин видит в использовании "к своей выгоде существующих и потенциальных противоречий между ведущими мировыми державами и возглавляемыми ими коалициями, а также внутри них, между глобальными и региональными центрами силы". "России, — указывает он, — вряд ли стоит предпринимать сверхэнергичные усилия для сглаживания подобных противоречий: их сохранение не только обеспечивает Москве большую свободу действий, но и затрудняет ее международную изоляцию, образование глобальной или региональной коалиции". (48, с. 27).

Сорокинскую концепцию "балансирующей равноудаленности", которую можно назвать ориентацией на поддержание системы "цивилизационного баланса сил и интересов" (такой системе, по мнению большинства российских государственников-прагматиков, в XXI в. предстоит сменить как систему "национального баланса сил" определявшую европейскую политику XIX в., так и биполярную модель, восторжествовавшую во второй половине XX в.), разделяют сегодня многие российские политики и ученые. К идее сохранения статуса России как региональной державы при преимущественной невовлеченности в крупные объединения, создаваемые новыми и старыми мировыми лидерами, склоняется, как мы помним, Зюганов, поддерживает ее, хотя и с некоторыми дипломатическими экивоками, нынешний министр иностранных дел РФ Е.М.Примаков (49). Данная геополитическая или, точнее, геостратегическая концепция, по-видимому, представляет собой ту предельную точку, к которой постепенно эволюционируют все наиболее влиятельные направления отечественной политики, и, если в ближайшее время в России или в окружающем ее мире не произойдет каких-то непредвиденных катастрофических перемен, способных неожиданным образом повлиять на ход мировой истории и, соответственно, изменить расстановку политических сил на европейском континенте, можно ожидать, что российская элита сможет наконец-таки прийти к окончательному концептуальному согласию в вопросе о приоритетах национальной безопасности*.

* В известной мере такое концептуальное согласие стало реальным фактом уже в 1996 г., что подтверждают как молчаливое принятие и "демократической", и оппозиционной печатью деятельности примаковского МИДа, так и отсутствие в предвыборной полемике периода президентской избирательной кампании "ее, казалось бы, непременного слагаемого — внешнеполитической темы" ( 50). Разумеется, концептуальная согласованность внешнеполитической стратегии России не отменяет значительных расхождений среди политиков и ученых-экспертов по поводу конкретных ее составляющих, не говоря уже о том, что сохраняются и будут сохраняться противоречия между "государственническим" и как бы "либеральным" направлениями в интерпретации "национального интереса"

Для того, чтобы установить правильные ориентиры при формировании внешнеполитической стратегии, российские политологи иногда прибегают к отождествлению "национальных интересов" с интересами преобладающей в государстве этнической группы. Приверженцем такого подхода является Ю.М.Бородай. По мнению Бородая, противоречие между национальными и государственными интересами связано с различием между классической геополитикой, которая оперирует государственными интересами и "базируется на географии" (интересам государства соответствует присоединение территории, богатой, например, природными ресурсами), и "геополитикой национальной", фундаментом которой должна стать этнография (интересам нации отвечает включение в состав государства только этнически близких народов) (51, с. 289). Пользуясь введенным Л.Н.Гумилевым понятием "компли-ментарности" — показателем степени совместимости этносов, — Бородай утверждает, что с народами Запада, исповедующими католицизм или протестантизм, русские психологически несовместимы (у них отрицательная комплиментарность), тогда как с мордвой, якутами, чувашами они вступают в естественный и легкий контакт (комплиментарность положительна). Поэтому присоединение и освоение Восточной Прибалтики, позитивное с точки зрения государственных интересов России, было негативным с точки зрения ее национальных интересов: "Одним из следствий этого шага стало засилье прибалтийских немцев в российской правящей бюрократии, что оказало сильное деформирующее влияние на многие стороны жизни нации, в том числе на стратегию и тактику российской геополитики — национальные интересы стали все в большей степени подменяться имперскими" (51, с. 291). Подобную точку зрения в отличие от "национал-консерватизма", для которого основным субъектом "национального интереса" являются интегративные структуры государства, можно назвать "этническим национализмом". К "этническому национализму", трактующему "национальные интересы" как интересы господствующего в государстве этноса или группы близких (кровно или духовно) этносов, склонны прежде всего различные партии национал-патриотической ориентации, лидеры которых часто говорят о приоритетном значении интересов русского народа как государствообразующего этноса. Впрочем, такого же понимания "национальных интересов" иногда придерживаются и те, кто , в принципе, критически относится к доминированию одних народов над другими (см., например, опубликованное ниже выступление А.В.Шубина). Как ни странно, фактическое поражение "российских федералов" в Чечне не усилило, а, наоборот, ослабило идеологию этнического национализма — тема примирения и объединения народов России, поиска новых способов сближения их интересов превалирует в выступлениях политиков над заявлениями о русском этническом превосходстве или верховенстве (см. ниже выступления Ю.Н.Егорова, С.Ф.Черняховского, А.И.Цюрупы, отчасти Д.О.Рогозина). Это, по всей видимости, обусловлено не столько распространением в общественном сознании России соответствующих нравственных ценнностей, сколько страхом перед дальнейшим распадом государства и осознанием невозможности остановить его силовыми методами.

Следует сказать и о принципиально иной — либеральной — трактовке понятия "национальных интересов". Первое, что отличает сторонников данного подхода, — строгое терминологическое разведении категорий "национального" и "государственного" интересов. Субъектом "национальных интересов", с точки зрения либералов, является гражданское общество, точнее, слой независимых от государства частных собственников. Именно гражданскому обществу должно принадлежать приоритетное право определять и формулировать "интересы нации", тогда как интересы государственной бюрократии при их прямом транспонировании в сферу политического целеполагания неизбежно оборачиваются идеологизацией, чреватой либо неоправданной агрессивностью по отношению к другим странам, либо столь же неоправданным подчинением их интересам*. Некоторые из либеральных политологов (например, А.А.Кара-Мурза) полагают, что российское общество еще не обрело достаточной субъектности, чтобы формулировать и отстаивать свои интересы, и потому чисто либеральной и, соответственно, национальной политики в России быть не может: в государственной практике должны сочетаться элементы "консерватизма" и "либерализма". Другие, подобно упоминавшемуся выше П.Фельгенгауэру и его коллеге по газете "Сегодня" М.Леонтьеву, по-видимому, исходят из убеждения, что Россия уже сложилась как национальное государство, т.е. обрела свои подлинно "национальные интересы", и способна проводить рациональную политику, отвечающую потребностям и ценностным ориентациям ее граждан. Однако все они, как правило, сходятся в том, что "национальными интересами" может обладать только "нация-государство" со значительной степенью независимости гражданского общества от властных структур.

* На этой позиции сошлись многие участники круглого стола в журнале " Полис " в 1995 г.: В. И. Пантин, А.А.Кара-Мурза, В.П.Перевалов, Л.В.Поляков, отчасти О.Ю.Аболин и М.В.Ильин. Разделяют ее также И.Г.Яковенко, Ю.А.Красин, К.Г.Холодковский и многие другие.

По мнению большинства отечественных либералов, в настоящее время способность страны отстаивать свои "национальные интересы" определяется не столько военной силой, сколько экономическим потенциалом, который можно нарастить только с помощью внутренней и внешней либерализации хозяйственной деятельности, освобождения ее от государственного контроля. Применительно к сегодняшней России это означает, что ее "высший" интерес состоит в проведении экономической реформы, которая сделает ее богатой и свободной. Поэтому внешнеполитические приоритеты России заключаются в максимально возможном подчинении внешней политики политике внутренней, политике либеральных политических и экономических преобразований.

Среди российских либералов имеется влиятельное крыло, отстаивающее тезис о том, что для осуществления либеральных преобразований внутри страны требуется активная поддержка со стороны Запада. Если внутри страны необходима конкуренция экономических субъектов, то отношения России с западным миром более перспективно строить на основе взаимодействия и сотрудничества**. Эту позицию не следует смешивать с той, которой придерживались многие либеральные публицисты эпохи перестройки. Если последние при определении "интересов России" абстрагировались от фактора экономической и силовой конкуренции между странами, будучи убеждены, что на смену противоборству государств идет "взаимовыгодное сотрудничество", то нынешние либералы признают, что в современном мире сохраняется актуальность "экономической конкуренции", но при этом полагают, что государственная защита отечественных предпринимателей неизбежно снизит их конкурентоспособность и тем самым нанесет ощутимый урон "национальным интересам" России. Отсюда следует логический вывод: экономическое "соперничество" частных производителей требует ослабления "соперничества" межгосударственного. России как "слабому звену в системе капитализма" следует отказаться от амбициозных внешнеполитических планов и сосредоточиться на внутреннем развитии. Весьма характерно в связи с этим мнение К.Г.Холодковского, утверждающего, что "во взаимодействии внутренних и внешних аспектов в национальных интересах у нас по необходимости превалирует сейчас внутренний, поскольку здесь слишком много еще не хватает, очень остра потребность в консенсусном сбалансировании различных, иногда противоположных интересов, без которого процесс выработки национальных интересов просто не может быть завершен. Внешняя же сторона этого баланса по необходимости должна быть, очевидно, максимально экономной для того, чтобы не распылять силы, чтобы позволить обществу сосредоточиться на внутренних задачах" (52).

** Данное направление в российской политике представляет прежде всего возглавляемая Гайдаром партия "Демократический выбор России" и близкие к ней организации. К той же интерпретации "национального интереса" склонялся, как мы видели, и входивший одно время в гайдаровскую партию бывший министр иностранных дел Козырев, позиция которого во многом определяла линию российского МИДа в 1994—1995гг.

Поскольку данная точка зрения долгое время была господствующей среди российской политической элиты, она вызвала наибольшую критику со стороны представителей всех других направлений российской политики. На нее, естественно, обрушились "национал-консерваторы", отстаивавшие примат "государственного интереса" и его принципиальную независимость от складывающегося внутри общества консенсуса частных интересов. Но особенно чувствительной оказалась критика, исходящая из либерального лагеря: далеко не все либералы могли согласиться с тем, что интересы "гражданского общества" требуют, чтобы Россия полностью шла в фарватере политики развитых стран Запада, равно как и с тем, что российскому государству следует отказаться от самостоятельной внешнеполитической активности, передоверив отстаивание "национальных интересов" адаптировавшимся к мировому рынку экономическим субъектам. В ходе развернувшейся в 1994—95 гг. дискуссии о политической стратегии российского МИДа и была выработана ныне довольно влиятельная в российском обществе идеология, которую я по контрасту с "национал-консерватизмом" обозначу как "национал-либерализм".

Национал-либералы — это те политики и исследователи, для которых формирование "национальных" или "государственных" интересов обусловлено "интересами гражданского общества" и, прежде всего, потребностями независимых от государства частных производителей, но которые одновременно видят в самостоятельной и независимой внешней политике государства одно из важнейших средств реализации "интересов граждан". К национал-либералам можно отнести довольно широкий спектр политиков, не только по-разному определяющих внешнеполитическую стратегию России, но и нередко испытывающих по отношению друг к другу личную враждебность. По-видимому, национал-либералом следует считать и лидера ЛДПР Жириновского, по крайней мере периода 1993—1994 гг., когда в его печатных и устных выступлениях прослеживалась более или менее определенная политическая позиция. Но линия Жириновского, допускающая возврат к политике "развязанных рук" ради процветания нации, представляет собой очевидную крайность. Менее конфронтационную, однако столь же независимую внешнюю политику, предполагающую твердое противодействие планам распространения НАТО на Восток, признание правомерности широких экономических контактов с нелояльными к США режимами, в первую очередь иранским, и даже возможность в случае изоляции России со стороны западного мира стратегического внешнеполитического альянса с ними, отстаивают публицисты таких "либеральных" изданий, как "Коммерсант" и "Сегодня", в частности, уже упоминавшийся выше Фельгенгауэр (36).

Однако наиболее распространенная версия "национал-либерализма" исходит из того, что приоритетной целью России является интеграция в Европу на правах полноправного члена Европейского союза при учете особого геополитического статуса страны и активной дипломатической защите своих государственных интересов. Реализация этих интересов может потребовать образования экономического или военно-политического союза со странами СНГ, а также поддержки традиционных союзников в Европе, таких как Югославия. Спорным остается вопрос о взамоотношениях с НАТО. Так, например, один из лидеров блока "Яблоко" В.П.Лукин полагает, что распространение НАТО на Восток подорвет систему коллективной безопасности в Европе (53), тогда как лидер партии "Вперед, Россия" Б.Г.Федоров считает, что России необходимо самой подать заявку на вступление в Североатлантический альянс, что в случае положительной реакции ослабит "доминирование США в этой организации" и окончательно положит конец холодной войне (54).

Как уже отмечалось, к "национал-либерализму" тяготеют не только многие практические политики, но и некоторые исследователи политических отношений в России, в чьих трудах идеология "национал-либерализма" и получает теоретическое обоснование. В качестве примера можно привести рассуждения Л.В.Полякова. Отправной точкой для исследователя является следующий тезис: "Для капиталистического предпринимателя-буржуа наиболее адекватной формой социальной саморефлексии является прежде всего и главным образом подсчитывание выгоды, наиболее явно и непосредственно представленной в форме "интереса", т.е. процента за вклад. Будучи механизмом генерирования и поддержания устойчивого экономического роста и увеличения ВНП (валового национального продукта — Б.М.) — того самого смитовского "богатства народов" — "национальная буржуазия" (а никакой иной она и не может быть) в качестве первичного интереса имеет необходимость разрешения внутренней двуединой социальной задачи. Она должна гарантировать себя от рецидива неконтролируемой государственности (этот вопрос решался в английской, американской и французской революциях XVII—XVIII вв.), а затем — от собственного "могильщика", покупая "классовый" и "социальный" мир." Отсюда следует вывод: "появление "буржуазии" и "среднего класса", смысл жизнедеятельности которого и состоит в "самополагании" нации" — необходимое условие возникновения "национальных интересов" (55).

Любопытна также аргументация другого сторонника "национал-либерализма" — А.А.Кара-Мурзы. Для Кара-Мурзы, как и для Полякова, о "национальных интересах" имеет смысл говорить только при наличии феномена "нации", которая формируется "в той мере, в какой в универсализующем плавильном котле межэтнического взаимодействия участвует уже не имперское государство, а гражданское общество" (56, с.96). "Национальный интерес" как "интерес нации" не тождествен "государственному", однако "0 национальном государстве государство начинает играть инструментальную роль по отношению к "нации" и в этом смысле является одним из важнейших каналов выражения "национального интереса" (56, с.97) (курс.мой — Б.М.). Последняя формулировка очень точно выражает идеологическую специфику "национал-либерализма": государство признается эффективным инструментом удовлетворения потребностей граждан. Но в позиции автора есть и собственная специфика. Дело в том, что Кара-Мурза рассматривает либеральный проект в качестве одного из возможных средств предотвращения социального хаоса, в российском историческом контексте — смуты. Иначе говоря, либерализм трактуется им не как идеология, по своему ценностному содержанию противоположная консерватизму, а как один из способов — в определенный исторический период наиболее оптимальный — устранения опасности общественно-цивилизационного распада, чреватого "новым варварством". При таком подходе "национал-либеральная" трактовка "национального интереса" теряет свою исключительность, что делает возможным обнаружение некоторых — ценностных — точек соприкосновения (правда, в основном на абстрактно-философском уровне) с противоположным направлением в его интерепретации. Так, во время заочной дискуссии в журнале "Полис" национал-либерал Кара-Мурза фактически солидаризуется с национал-консерватором Цымбурским, указывая на опасность превращения эмансипированного от государства-империи общества в антигосударственную, а потенциально и антинациональную силу, т.е. того явления, которое П.Б.Струве когда-то назвал "отщепенством от государства" (57). Именно эта антигосударственность общества, по мнению Кара-Мурзы, неоднократно ставила Россию перед угрозой "глобальной смуты" (56, с. 98). Руководствуясь подобными соображениями, ученый высказывается в пользу "либерально-консервативного синтеза" , "способного объединить потенциал как "осмысленных западников", так и тех российских почвенников, кто выступает за сокращение бюрократически распределительной опеки над обществом, за многообразие форм продуктивного культуротворчества"* (58).

* А.А. Кара-Мурза прямо не связывает проповедуемый им либерально-консервативный синтез с возможностью двойственной интерпретации "национального интереса". Тем не менее тенденция к подобному интегративному пониманию "национального интереса" как равнодействующей между "государственными интересами" и "интересами гражданского общества" проявляется в последние годы вполне отчетливо. Примером может служить, в частности, концепция М.В.Ильина (59).

* * *

Несмотря на все разнообразие подходов к вопросу об интерпретации "национальных интересов" России, наиболее влиятельными и, как представляется, наиболее перспективными являются те две позиции, которые я обозначил как национал-консервативную и национал-либеральную. Раскол между национал-консерваторами и национал-либералами не сводится лишь к "государственнической" и "либеральной" трактовке "национального интереса" (хотя это различие можно считать основополагающим) , а касается весьма широкого круга проблем. Национал-консерваторы видят приоритетную задачу политики в укреплении экономического и военно-стратегического положения страны в мире, усматривая наиболее эффективное средство достижения этой цели в экономической активности государства. Для национал-либералов приоритетными являются потребности и интересы гражданского общества, средством реализации которых и выступает внешнеполитическая активность государства. Национал-консерваторы уделяют первостепенное внимание тем факторам политики государства, которые формируют постоянный интерес нации, независимый от меняющихся обстоятельств (геополитическому, культурно-цивилизационному, реже конфессиональному), тогда как национал-либералов больше интересуют изменчивые параметры национального интереса, способные вносить коррективы в политический курс государства (прежде всего связанные с экономическим развитием). Принципиально отличны взгляды сторон и на источники современного кризиса российской экономики: для национал-либералов причина неуспеха реформ состоит в не до конца проведенном отделении экономики от государства, для национал-консерваторов — в ослаблении государственного регулирования экономики. Важно, однако, что при всех имеющихся расхождениях оба направления сходятся в том, что национальные интересы России следует реализовывать в рамках международного права, учитывая интересы других государств*.

* Исключением можно считать только деятелей, подобных Жириновскому, одно время увлеченному проектом "последнего броска на Юг", однако такие крайности не определяют позиции ни одного из названных политических течений.

Рискну высказать предположение, что в том случае, если развитие России пойдет предсказуемым путем, неизбежная кристаллизация рассматриваемых протоидеологий (разумеется, под совершенно другими наименованиями, чем те, которые были предложены мною) может привести к формированию двух основных политических партий (в ряде черт сходных с консерваторами и либералами в Англии XVIII—XIX вв.), конкурирующих за большинство в Государственной думе. К этим двум партиям, отстаивающим в силу специфики понимания "интересов нации" противоположные модели экономического развития страны, опять же при благоприятном стечении обстоятельств, присоединится и третья, для которой высшей политической ценностью будет не сила и могущество государства и не конкурентоспособность национальной экономики, а социальная справедливость. Фомирование подобной системы трех партий или трех блоков было бы, я думаю, лучшим свидетельством становления в России подлинной демократии. И все же, разумеется, нет никаких гарантий, что развитие страны пойдет по описанному выше сценарию. Уже в настоящее время очевидными препятствиями на пути его реализации могут стать как чрезмерные упования на естественный политический процесс — вера в то, что экономические интересы сами собой обретут политическую репрезентацию, а их столкновение автоматически примет характерный для современных западных демократий рациональный характер, так и усилия отдельных патриотически настроенных деятелей по созданию партии "национальных интересов" или "национальной идеи", призванной взять на себя ответственность за все аспекты "национального интереса" и выражать интересы всех социальных групп. Приход к власти такого рода партии приведет к установлению в лучшем случае однопартийного режима, а в худшем — диктатуры фашистского типа. Наконец, как я уже говорил выше, политическую ситуацию может серьезно осложнить и сжатие России с Юга и Запада враждебными к ней и друг к другу геополитическими силами, что в очередной раз поставит нашу страну перед цивилизационным выбором, вновь расколов ее на непримиримые идеологические лагеря. И каков бы ни был результат этого выбора, он все равно окажется проигрышным.