Версия для печати

Сотворение Космополиса

Космополитизм — одно из тех понятий, которое рождает неприятные ассоциации. Эпитет «безродный» невольно слетает с уст при произнесении данного слова подобно тому, как понятие «интернационализм» для людей, еще хранящих в памяти лексику советских годов, намертво «сцеплено с признаком» «пролетарский». «Космополитизм» памятен, прежде всего, как идеологический ярлык, использованный сталинской пропагандой во время отвратительной антисемитской кампании 1940-50-х годов. Но для того, чтобы разобраться, в чем состояла сущность этого явления от ассоциаций, связанных с нашим недавним прошлым, нам следует освободиться.

 Среди немалого числа понятий, призванных выразить, по существу одно и то же явление, один и тот же императив — стремление преодолеть национальные, государственные рамки или, точнее, раздвинуть их до пределов всего земного шара, термины «космополиты», «космополитизм» обладают своей весьма отчетливой спецификой, связанной с присутствующим в них оттенком «индивидуализма». Интернационализм — пролетарский или всякий иной — имеет социальную, коллективную природу: интернационалистами становятся люди одного класса, партийной принадлежности, одной общественной, возрастной или профессиональной страты разных стран, стремящиеся к более тесному взаимодействию друг с другом. Поэтому хотя в мире действует множество разных Интернационалов, красных, желтых, голубых, мир как таковой Интернационалом не становится. По той же причине одному человеку, лишенному почвы и корней, невозможно стать «интернационалистом» в одиночку, без «товарищеской поддержки» со стороны «интернационалистов» из других стран и континентов, без всякого соотнесения с ними. Модный в настоящее время «глобализм» (или, как вариант, «мондиализм») вообще не склонен принимать во внимание судьбу отдельного, затерянного в человеческом макрокосме индивида, он обращен к судьбам миллионов, к жизни всей планеты, к мироустройству в целом. Современный «глобализм» — это идея свертывания национальных, социальных, конфессиональных и иных идентичностей перед лицом «глобальных», мировых проблем — глобального потепления, глобального увеличения рождаемости, наконец, экономической глобализации, — для решения которых, по мнению глобалистов, и должен быть установлен Новый Мировой (то бишь глобальный) Порядок.

В компании таких исполинов, как «интернационализм» и «глобализм», «космополитизм» выглядит довольно скромно и не слишком респектабельно. Он — в нынешнем, превалирующем своем понимании — обращен исключительно к интересам и убеждениям отдельных индивидов, тех, кто, утратив свое Отечество, не обрел нового — ни в виде Интернационала единомышленников, ни в виде какого-нибудь нового мирового Камелота с Овальным кабинетом вместо Круглого стола. Проще говоря, космополитами называют людей, готовых свободно менять места своего проживания, работы, не укорененных в почве, не имеющих и не знающих того Отечества, которое, по бессмертным словам Дантона, нельзя было бы унести на подошвах своих башмаков. Космополитом в отличие от интернационалиста можно быть в одиночку, одиночество — исходная данность жизни космополита, которому не нужен никакой Интернационал. Космополит — сам себе Интернационал.

***

Русские в настоящее время — одна из самых космополитических наций в мире. Этот очевидный факт почему-то не учитывается известными специалистами по «русскому национальному характеру». Дело даже не в том, что едва ли не большая часть русскоговорящих людей в настоящее время обитает за пределами территории Российской Федерации — ведь не все, в конце концов, оказались там по своей воле. Россию ежегодно покидает несколько тысяч граждан, отправляющихся в другие страны в поисках лучшей жизни, далеко не все из них испытывают восторг по поводу своей новой родины, ее порядков и ее обитателей. Очень часто вместо восторгов слышны жалобы, а то и проклятия. Русские в Европе перестают быть русскими, отнюдь не становясь европейцами. «Бедная моя ужасная родина! — пишет по возвращении из Дании один русский беженец начала 1990-х годов, пытавшийся в те годы убежать от российской нищеты и от самого себя, да не сумевший. — Все Твои люди теперь совершенно отчуждены друг от друга. Ты была ужасной, а стала еще хуже. И люди Твои безумны. Но везде одно и то же. В Европе преобладают наивные, холодные, развращенные и глупые. А в России все еще любят то, что достойно лишь ненависти. Плохие вещи и плохая еда здесь все еще стоят неоправданно дорого. Молодые здесь ничего ни о чем не знают»[1]. Общая тональность текста, из заключения которого мы процитировали данный пассаж, приводит к мысли, что «молодые» здесь еще не знают о том, что у них нет родины, не ужасной, а чаемой, светлой и чистой, ни по эту, ни по ту стороны государственной границы. Они еще не знают, что обречены при любом раскладе стать не гражданами мира, а скорее гражданами «не от мира сего», лишними людьми лишнего народа.

Шотландский политолог Том Нейрн в статье «Интернационализм и второе пришествие» (1993), описывая облик «подлинного космополита», индивида или семьи «с перемешанными или перенесенными на новую почву культурными корнями, действительно ощущающими себя свободными выбирать место для жительства где угодно»[2], вдруг неожиданно, в подстрочном примечании, роняет фразу, что все космополиты, коих он знал, «были отчасти или полностью русскими»[3]. И далее он рассказывает об одном знакомом ему русском космополите, «которому доставляет удовольствие жизнь только в отелях; он оправдывает это сложной философией изгнания как естественного, хотя часто не признаваемого, человеческого состояния. Купить дом и «пустить корни» для него просто значило бы чувствовать себя изгнанным отовсюду».

Если бы статья Нейрна была написана в 1970-х годах, мы бы подумали, что речь идет о Набокове, последние годы, как известно, прожившего в гостинице швейцарского города Монтрё. Набокова можно назвать духовным отцом русского космополитизма, не только как жизненного стиля, как мироощущения, но и как особого кредо, особой системы взглядов и убеждений. Набоков в русской послереволюционной литературе— антипод Ахматовой. Ахматова отвергла как недостойный соблазн, «оскверняющий дух», саму мысль об эмиграции. Набоков примерно на том же основании в стихотворении «Слава» отвергает мысль о возвращении на родину, которая пугает его вовсе не шансом попасть под маховик репрессий, а скорее возможностью обрести заслуженную известность, достаток и славу (все то, что получил вернувшийся на Родину Алексей Толстой) и потерять что-то другое, о чем «точнее» поэт «не вправе сказать» и по сравнению с чем «даже разрыв между ним и отчизною — частность». «Не доверяясь соблазнам дороги большой // Или снам, освященным веками, // Остаюсь я безбожником с вольной душой // В этом мире, кишащем богами».

 Тут что-то есть, в этом признании. Какая-то правда о России и истории, о мире и человеке, столь же значительная, как и в стоическом патриотизме Ахматовой. Только правду русского космополитизма нам сейчас сложнее понять, ибо правда — в страдании, а не в удовольствии, или же речь идет о совсем другой правде и у нее совсем иные резоны. Уж слишком очевиден нравственный разрыв между Набоковым и каким-нибудь современным писателем, объявляющим себя «космополитом» на основании равнодушия к «печалям своих домашних», да и вообще к печалям кого бы то ни было, или финансистом, платящим налоги только той стране, где образовался благоприятный для него налоговый климат. И, тем не менее, нам следует объединить и Набокова, и, условно говоря, Гусинского под одним понятием — космополит — и даже при одной интерпретации этого понятия.

***

 Мы говорили о наиболее популярном сегодня истолковании понятия «космополитизм». Оно, к счастью, — не единственное. В Энциклопедическом словаре Брокгауза-Ефрона, в неподписанной статье «Космополитизм», ее автор (по всей вероятности, великий русский философ Владимир Соловьев, автор значительной части философских статей словаря) указывал на два разных значения этого слова. Согласно одному из них, разделяемому самим философом, космополитизм — «это расширение идеи отечества на весь мир»; в основе которого лежит «сознание единства человеческого рода и солидарности интересов отдельных народов и стран, как частей единого целого человечества». Иное, неправильное, понимание космополитизма противополагает его патриотизму. Согласно автору статьи, неправильным оно является потому, что «космополитизм не исключает любви к родной стране и родному народу», но «дает лишь высшее мерило для оценки», ибо истинное общественное благо заключается в соответствии всечеловеческим интересам. Высказывая такого рода точку зрения, Соловьев (если это был он, а содержание статьи заставляет нас думать именно так) целился в неприемлемую для него, но, тем не менее, крайне популярную в 1880-е годы в России теорию культурно-исторических типов Н.Я Данилевского. Для Данилевского просто не существовало никаких всечеловеческих интересов, высшим уровнем интеграции людей объявлялся им «культурно-исторический тип», цивилизация, как бы мы сказали сегодня. Нельзя сказать, что аргументы Данилевского были слабые и что Соловьеву в статьях, вошедших впоследствии во второй том его сочинения «Национальный вопрос в России», удалось их полностью развеять. Может быть, сильнейший довод Данилевского против существования «общечеловеческих» интересов и человечества как особой социокультурной реальности заключался в том, что примат «общечеловеческого» на деле всегда означает господство какой-то группы народов над другими народами. Интересы сильнейших объявляются «общечеловеческими», а интересы слабых просто не признаются в качестве значимых и релевантных.

 В сущности, это был абсолютно постмодернистский аргумент. Данилевский просто по понятным причинам отказался идти в развитии его дальше и не сказал, что интерес «культурно-исторического типа» — столь же фиктивен, как и интерес всего человечества, предполагая господство одного народа над всеми другими народами. Собственно, на этом противоречии и поймал Данилевского Соловьев — великий оппонент европейского скептицизма и релятивизма. Вернемся, однако, к соловьевской (предположительно соловьевской) трактовке «космополитизма».

 Мы видим, что космополитом, по Соловьеву, может быть (и даже должен быть) вовсе не человек, лишенный своего Отечества. Космополит для философа — это человек, который свой долг перед Отечеством рассматривает перед лицом своих обязанностей перед единым человечеством. Космополитизм в таком понимании — вовсе не политический промискуитет, а, скорее, трезвый и, возможно, чересчур рассудительный брак, в котором свою совместную жизнь супруги оценивают в свете служения неким высшим нравственным обязанностям. Конечно, такие мотивы не слишком соответствуют самой природе эротической любви, по общему мнению, не признающей никаких внешних законов. На этот недостаток соловьевской политической этики, кстати, обращали внимание в годы первой мировой войны русские мыслители Петр Струве и Дмитрий Муретов, уподоблявшие патриотическое чувство Эросу. Верный последователь Владимира Соловьева князь Евгений Трубецкой тогда горячо спорил с подобной точкой зрения, выступая с утверждением, что и патриотизм, и эротическое чувство должны быть просветлены и очищены от всческой скверны сверхличным исверхнациональным, религиозным началом[4].

 Не теряет ли в интерпретации Соловьева «космополитизм» свой индивидуалистический оттенок, о котором мы упоминали выше? Ведь, по Соловьеву, источником космополитизма является уже не представление о человеческих правах и свободах, но твердое убеждение в единстве человечества, требующее от человека подчинения высшим законам, иногда не соответствующим законам Отечества. На этот вопрос нельзя дать однозначного ответа. В своей знаменитой статье «Идея человечества у Августа Конта» (опубликованной, кстати, в 1898 г., в международном журнале «Cosmopolis», к которому мы еще вернемся) Соловьев категорически заявляет о превосходстве общего над индивидуальным, целого над частным, Человечества над человеком. «Целое первее своих частей и предполагается ими. — Утверждает Соловьев вслед за Контом. — Тело не слагается из точек, линий, фигур, а уже предполагается ими; человечество не слагается из лиц, семей, народов, а предполагается ими[5]». Космополитизм, таким образом, осмысливается здесь не в контексте прав и чаяний отдельных индивидов, желающих кочевать по миру в поисках лучшей жизни, а через долг каждого человека, к какому Отечеству он бы ни принадлежал, перед Мировым Градом, Космополисом.

***

Связь двух вроде бы омонимичных «космополитизмов», тем не менее, не случайна. Термин «космополит», как известно, был введен в историю политической мысли стоиками. Сама мысль о том, что человек принадлежит не только своему политическому сообществу — «полису», — но и «космосу», всему миру, законы которого выше условных законов «полиса», восходит еще к прямым предшественникам стоиков киникам. Стоики дополнили этот долг непреклонной обязанностью космополита следовать правам и законам своего сообщества.

«Полис» для античного человека являлся не только своим миром, своей общиной, выделенной из чужого и чуждого окружения. По словам известного отечественного историка Г.С. Кнабе, «полис становился высшей и главной ценностью, и главный и высший долг гражданина состоял в том, чтобы эту ценность хранить, утверждать и развивать. Принесение себя и своих интересов в жертву родине — источник героической нормы, одна из важнейших черт античного мира[6]». Но для грека столь же упорядоченным целым, подчиняющимся особым неумолимым законам, задающим, например, раз и навсегда установленные траектории планет и светил, был и космос. Параллель между космическим и полисным порядками утверждается уже Платоном в его «Государстве», для которого существование рационального порядка в движении планет вселяло уверенность в возможность достижения аналогичного порядка в идеальном общественном устройстве.

Как пишет американский исследователь Ст. Тулмин в своей книге «Космополис», «когда Александр Великий раздвинул горизонты эллина за пределы отдельных городов-государств, появляются философы стоики, объединявшие «природный» и «социальный» порядки во единое целое. Они утверждали, что все в мире разным образом свидетельствует о «порядке», выражающем собой Разум, который соединяет все вещи воедино. Социальные и природные системы являются двумя сторонами одного и того же всеобъемлющего cosmos polis — т.е. (cosmopolis) Космополиса[7]».

Итак, идея Космополиса возникает в эпоху массовых миграций, когда сотни людей переселялись в другие миры, вынужденные взаимодействовать с представителями других культур и религий, более того, создавать вместе с ними новые государства. Старая полисная система ценностей рушилась, человек попадал в мир глобальной неопределенности, в котором будущее уже не совпадало с прошлым. Это было античное «осевое время» — время распада традиционного миропорядка и возникновения мировых религий и философских учений, призванных разъяснить человеку, что есть подлинное Благо. Это было время возникновения первого Космополиса, гражданами которого становились люди, силою обстоятельств вырванные из своего привычного образа жизни, подобные основателю стоицизма Зенону, финикийскому торговцу красками, попавшему в Афины после кораблекрушения. Из этого изначального представления рождаются два космополитизма, две идеи, две апологии — вечного странствия и единого человечества.

Чтобы стать «гражданином всемирного государства», нужно понять свое истинное положение в космосе, осознать то, что космический закон требует от тебя. Так рассуждали поздние, римские, стоики, Сенека и Марк Аврелий, развившие преимущественно морально-политические аспекты данного философского учения. Император Марк Аврелий в минуты, свободные от битв, предавался размышлениям о «человеке вышнего Града, по отношению к которому все остальные государства только отдельные домохозяйства [8] (III. 11)». Этот Град был нечто большее, чем Рим, которому император служил как представитель династии Антонинов, Мировому Граду, Космополису он был предан как человек[9].

Противопоставление Рима и мира — еще один существенный момент в наших размышлениях о «космополитизме». Им устанавливается смысловой рубеж, разделяющий «глобализм» как идеологию мировой власти и апологию мирового порядка от «космополитизма» как видения того Града, который, так скажем, не вполне вписывается в масштабы любой и в том числе политической реальности. Из этого же комплекса идей рождается впоследствии знаменитое августиновское рассуждение о Двух Градах — земном и небесном, не совпадающими друг с другом. Рим — символ мировой державы, символ империи не тождественен Космополису, хотя некоторыми своими чертами он может и напоминать его. Но ни одна земная власть не застрахует человека навечно от ужасов и неприятностей, которыми чревата история. Поэтому, чтобы подойти к вратам Космополисам, нужно утратить уют и покой, нужно совершить мысленный прыжок в «осевое время», заставив себя вновь испытать и пережить «глобальную неопределенность».

***

Ужасающее своей банальностью и бессодержательностью высказывание, что мир стоит вновь «на пороге осевого времени», в начале тысячелетия стало отчего-то слишком часто приходить на ум. Но если мерить историю не тысячелетиями и даже не столетиями, а всего лишь десятилетиями, то нужно отметить, что нынешняя декада в России по своему политическому характеру значительно отличается от предыдущей. Девяностые годы XX столетия в российской истории выделяются сравнительной ясностью стоявших перед нашей страной задач. Когда один из российских премьеров на вопрос о конечных целях проводимых им реформ, отделался шуткой: «Социализм мы не строим, к коммунизму мы не идем», зал расхохотался. Всем была очевидна нелепость вопроса — ведь несмотря на зигзаги и изгибы совершаемого пути направленность политических процессов как в нашей стране, так и во всем мире, не вызывала в тот момент почти ни у кого никакого сомнения. Для России это был, по выражению О. Мандельштама, «домашний», т.е. «полисный», период истории. Наша политическая наука в основном обсуждала особенности перехода от империи к «современному» обществу, выясняя на какой стадии данного процесса наша страна в настоящий момент располагается. Западный мир нас интересовал более всего, как образец общества, у которого следует учиться и которому нужно подражать. Внутренние проблемы Запада не были нашими проблемами и оттого к ним не следовало относиться слишком серьезно. Иногда, конечно, Запад вызывал раздражение, в первую очередь тем, что упорно не хотел принимать нас в свой дом, «считать Россию неотъемлемой частью цивилизованного мира». Но это раздражение обращало нас более к углубленному самопознанию, размышлениям о своей особости и специфичности, чем к попыткам представить будущее мирового порядка. Оно не вызывало серьезных сомнений и оттого значительного интереса.

В романе братьев Стругацких «Град обреченный» последовательное течение событий нарушается, когда в Эксперименте неких таинственных Наставников над Городом, населенном людьми, взятыми с Земли в момент смерти, происходит какой-то сбой, гаснет искусственное Солнце, и толпы растерянных жителей собираются вокруг здания городской мэрии в надежде понять, что, собственно, происходит. Собравшиеся ждут объяснения случившегося от Наставников, все еще полагая, что Эксперимент продолжается и у всех обрушившихся на их голову неприятностей имеется своя причина. А на самом деле события уже давно вышли из под контроля Наставников и последние сами не знают, чем все закончится.

Примерно такая же история произошла с нашими реформами: мы думали построить современное общество, как на Западе, а оказалось, что Запад сам трансформируется в не до конца понятном и для него, и для нас направлении. Мы хотели распрощаться с империей и превратиться в национальное государство, а оказалось, что век наций-государств уже давно миновал, и мы находимся в преддверии новой имперской эры, как откровенно еаписал в альманахе «Космополис» в 1997 г. французский политолог Жан-Мари Геенно[10]. Мы жаждали многопартийности, но нам говорят, что она отмирает и на Западе, мы хотели публичной политики, но выясняется, что и в цивилизованном мире с ней обстоят дела далеко не лучшим образом. Мы хотели стать современными, но именно в этом своем устремлении безнадежно устарели. И теперь, когда призрак «глобальной неопределенности» вновь развертывается перед нашими глазами, становится ясно, что постсовременный мир — это просто тот мир, в котором у политика нет ни компаса, ни карты. Даже хуже, ибо, не имея, ни того, ни другого, он лишен еще и представления о той конечной точке, к которой ему надлежит продвигаться.

«В те годы давние, глухие, в сердцах царили сон и мгла». Это вот о них — о девяностых. Об уютной, «домашней» эпохе, эпохе забуксовавшей истории. Эпохе, когда какие-то прогрессисты могли еще полемизировать с какими-то консерваторами, когда вопрос о целях производимых преобразований поражал своей наивностью и вызывал улыбку. Теперь история возобновляется, полис сменяется Космополисом, точнее Космополис творится на наших глазах, вырастая из груды пепла рухнувших нью-йоркских небоскребов.

***

В издаваемом с 1997 г. альманахе «Космополис» (за это время вышло 2 номера) отечественные ученые уже затрагивали вопрос о возможных направлениях трансформации миропорядка, также как и внутриполитического устройства других государств. События показывают, что данное направление исследований должно выйти на первый план в отечественной политологии, поскольку понять российские процессы в отрыве от тех изменений, которые происходят в мире, оказывается невозможно. Наш журнал явится, таким образом, логическим продолжением альманаха, издававшегося редакцией журнала «Полис». Существенным отличием будет отказ от прежнего принципа издания «Космополиса», в котором все материалы печатались на языке оригинала. Чтобы разобраться в причине данного изменения, обратимся к одному любопытному историческому совпадению.

Дело в том, что в 1896–1898 годах в Париже некогда издавался международный журнал, в котором все материалы публиковались на языках оригинала — английском, французском и немецком, а с 1897 года — еще и русском. Журнал этот, как ни странно, также назывался «Cosmopolis». Русский отдел его поначалу возглавил молодой журналист С.Н. Сыромятников (он печатался в «Новом времени» под псевдонимом «Сигма»), впоследствии ставший одним из идеологов русского национализма (его умеренного, впрочем, крыла). В марте 1897 г. Сыромятникова-Сигму, который отправился тогда в Китай в составе дипломатической миссии, на посту редактора русского отдела «Cosmopolis» сменил еще мало известный к этому времени историк литературы, ученик А.Н. Веселовского Ф.Д. Батюшков. Журнал был посвящен в первую очередь литературе, на его страницах печатались такие выдающиеся европейские писатели, как Анатоль Франс, Генри Джеймс, Эдуард Род. Там же помещали свои статьи историк Теодор Моммзен, экономист и социолог Луйо Брентано, литературный критик Георг Брандес. На французском языке публиковались письма И.С. Тургенева Полине Виардо и Густаву Флоберу. Регулярно на всех языках помещались обзоры международной политики. Сыромятников привлек к журналу молодые литературные силы. В первой книжке журнала, содержавшей материалы на русском языке, поместил отрывки из путевого дневника по Италии создававший тогда своих «Воскресших богов» Д.С. Мережковский[11]. Батюшков, человек традиционных литературных привязанностей, обратился за поддержкой к наиболее авторитетным русским писателям и мыслителям той эпохи — Вл.С. Соловьеву, А.П. Чехову, В.Г. Короленко, Л.Н. Толстому.

Толстой уже опубликовал к этому времени в “Cosmopolis” на французском языке статью «Неделание», свой ответ писателям Эмилю Золя и Александру Дюма (Zola et Dumas. Le non-agir. 1896, I (3), 761–774). К предложению о сотрудничестве, поступившему в 1897 г. от редактора русского отдела он отнесся благожелательно, но при этом предложил французскому издателю Ф. Ортмансу, чтобы разные отделы журнала «печатались не на разных языках, а было бы четыре параллельных издания с переводом всех статей на один язык в каждой стране». Батюшков сообщает в своих воспоминаниях, что «Ортманс возразил, что это нарушило бы основной принцип издания, т.е. соблюдение оригинального языка писателей, ради чего журнал и печатается на нескольких языках. В переводах теряется своеобразная прелесть стиля автора, и, в конце концов, теперь ведь признано, что настоящих переводов художественных произведений быть не может. Поэтому за последнее время и за границей усиленно изучают иностранные языки, постигши истину, что всякий перевод есть неполная и неточная передача оригинала. Этому спросу и призван отвечать журнал с несколькими отделами на разных языках. Наиболее известные писатели Франции уже не находят себе издателей для переводов по-английски и по-немецки, а продажа оригинальных произведений удвоилась или даже утроилась». Ортманс надеялся, что удовлетворит спросу на иноязычные сочинения, представив в журнале наряду с литературными произведениями мнения своих русских, английских и немецких коллег по вопросам художественной критики и международной политики. Граф Лев Николаевич ничего не ответил французу, но после того, как тот начал беседу с его супругой, Софьей Андреевной, отвел Батюшкова в сторону и после нового обмена мнениями произнес: «Трудно вам, трудно будет что-либо устроить. Уж очень многого захотели! Сливки снимать. Да чтобы в подлинниках вас читали…»[12] .

Скепсис Толстого по отношению к, казалось бы, столь перспективному проекту оказался, увы, вполне оправданным. Уже в следующем году Ортманс оказался на грани полного разорения, и Санкт-Петербурской книгоиздательской фирме Меллье, взявшейся за издание русского отдела журнала, с трудом удалось не подвести подписчиков, выполнив перед ними все свои обязательства[13]. Любопытно, что когда спустя 100 лет редакция журнала «Полис» приступила к выпуску альманаха под тем же названием и построенного по тому же принципу, что и “Cosmopolis”, мы, ее сотрудники, еще ничего не знали ни о факте существования нашего предшественника, ни о его печальной судьбе. Надеемся, что судьба нашего нынешнего предприятия окажется более благоприятной.

Будущее Космополиса пока неопределенно. Каким окажется Мировой Град XXI столетия? Воображение рисует множество картин, как ужасающих, так и привлекательных. Но для того, чтобы принять участие в сотворении Космополиса, нам нужно попытаться посмотреть на мировую политику глазами ее участников, а не зрителей. Если посредством нашего журнального проекта отечественная политическая наука приблизится к такому подлинному космополитизму, это окажется хорошим предзнаменованием и для нашей страны в целом.