Версия для печати

Развитие государственности в ситуации демографической трансформации мира

Введение

Вопросы, входящие в сферу компетенции миграционной политики, выдвигаются на первый план электоральной борьбы в различных европейских странах.

У всех на памяти неожиданные успехи крайне правых во Франции, Австрии и Голландии, вызванные в немалой степени остротой проблем, связанных с иммиграцией[1]. В 2002 г. совершенно неожиданно вопросы иммиграции и гражданства вышли и на авансцену российской политики. Непосредственным поводом к тому стало принятие Государственной думой в июле 2002 г. обновленного варианта Закона о гражданстве РФ, который вызвал неоднозначную реакцию в обществе. Значительным событием политической жизни конца 2002 г. стало выступление одного из сопредседателей Союза правых сил Егора Гайдара на политсовете партии, в котором была обозначена ориентация на либерализацию иммиграционного законодательства. Идеи Гайдара легли в основу известной статьи другого руководителя СПС Анатолия Чубайса «Миссия России в XXI веке», той самой, где была продекларирована необходимость создания «либеральной империи»[2]. В то же время другие политики, в том числе и относящие себя к либералам (например, бывший министр финансов Борис Федоров), активно включились в политическую кампанию, направленную на борьбу с нелегальной иммиграцией[3]. Особенный упор на противодействие иммиграции сделал снятый с предвыборной дистанции кандидат в мэры Москвы Герман Стерлигов. В преддверии думской кампании 2003 г. многие эксперты отмечали, что разногласия по вопросу иммиграции могут стать основанием для размежевания внутри коммунистической и патриотической оппозиции. Как мы видели, аналогичные противоречия имелись и в лагере отечественных либералов.

Почему миграционная тема, до 2002 г. находившаяся исключительно в введении специалистов и профессионалов-практиков и не выходившая на авансцену большой политики, неожиданно стала точкой раскола для различных идейных течений в российском обществе? Мы полагаем, что основная причина этого объясняется не внутрироссийскими, а общепланетарными процессами. Актуальность миграционному вопросу в России придает международный контекст.

То, что миграция из отсталых регионов мира в богатые страны несет в себе серьезный вызов их безопасности и благополучию, отмечалось на протяжении всех 1990-х годов. Автор книги «Столкновение цивилизаций?» Самюэль Хантингтон называл массовую миграцию «центральной проблемой нашего времени», обусловленной выходом из строя «факторов, позволявших ассимилировать прежние волны иммиграции — в середине XIX столетия и в канун Первой мировой войны»[4]. Другой влиятельный политический мыслитель и кандидат в президенты Патрик Бьюкенен увидел в массовой миграции причину будущей гибели западной цивилизации — «Смерти Запада», как он назвал свою знаменитую книгу[5].

В 1990-е обозначилась еще одна проблема, тесно связанная с вопросами переселения людей, — проблема демографического кризиса народов, достигших «на пути прогресса» значительного уровня благополучия. «Как бы вы посмотрели на то, чтобы стать строителем жилых домов в обществе, которое ежегодно теряет значительное количество своего населения? Откуда будут браться общественные средства для военных, если нет достаточного числа рабочих «пчел» даже для того, чтобы обеспечить пенсиями тех, кто состарился?» — восклицал в эти годы Бен Ваттенберг.[6] Миграция стала в какой-то мере неизбежной для стран, где в результате так наз. демографического перехода значительно сократилось количество и рабочих рук, и просто молодежи. Однако компенсаторная массовая миграция в свою очередь создавала новые социальные и культурные проблемы, связанные с интеграцией новых жителей страны и с понижением уровней зарплат в секторах экономики, привлекающих мигрантов.

Россия в данном случае оказалась на перекрестии мировых миграционных потоков, выступая и поставщиком, и приемником людских ресурсов. Причем участие России в этом глобальном перераспределении человеческих ресурсов происходит отнюдь не в интересах и не по воле Москвы.

Европа решает демографическую проблему в целом наиболее безболезненным с цивилизационной точки зрения путем — посредством вовлечения в процесс европейской интеграции культурно близких народов и ограничения человеческих потоков из стран Третьего мира. После того как 1 мая с.г. 10 стран Восточной Европы и Средиземноморья стали членами ЕС, в Европейском сообществе проживает 450 млн. человек. Россия оказывается за бортом процесса европейской интеграции и поэтому вынуждена решать проблему депопуляции, сознавая себя не частью европейской или «ядром» славяно-православной цивилизации (как предлагает нам Хантингтон и отечественные «славянофилы»), а крупнейшей державой севера Евразии, находящейся в непосредственном соседстве со своей бывшей колониальной периферией.

Таким образом, Россия, вопреки мнению некоторых экспертов, не может стать центром сборки некоего альтернативного Европейскому Союзу цивилизационного объединения, то есть союза близких по уровню развития и культурному наследию народов. Однако она может пересобрать вокруг себя пространство, населенное народами, входившими некогда в ее имперскую периферию, и тем самым создать нечто вроде российского Содружества наций — союз народов, имеющих неодинаковые культурные истоки и зачастую отличающихся по уровню развития.

Перед Россией по-прежнему стоит задача «связывания разного», и этому может способствовать ее собственная культурно-религиозная традиция — так же, как и определенные особенности постимперской трансформации нашей страны в советский период. Кстати, аналогичную задачу связывания разнородного, без выполнения которой трудно представить себе решение миграционной проблемы на уровне мировой политики, придется решать и другим государствам: Соединенным Штатам — в отношении Мексики, Великобритании — ее бывших колоний, Германии — в отношении Турции и т.д. При осуществлении таких проектов всем этим странам придется в первую очередь обратиться к проблемам политики, которую мы называем — в широком смысле — натурализационной.

Антропоток и политика натурализации

Специфика миграционной политики заключается в том, что она затрагивает вопросы, относящиеся как к области экономической политики, так и столь сложным и трудноопределимым феноменам, как культура общества, его традиции и идентичность. «Иммиграция, — пишет итальянский исследователь Кристиано Коданьоне, — находится на перекрестке двух весьма различных политических семантик: основанной на экономических или функциональных проблемах и основанной на культуре, самобытности и традиции»[7].

Принятый в России термин «миграционная политика» является слишком общим, охватывающим разные, хотя и взаимосвязанные сферы. Поэтому во избежание смешения разных аспектов управления входящим миграционным потоком мы примем в качестве исходного постулата, что политика, затрагивающая вопросы иммиграции, слагается из трех составных частей:

А) иммиграционной политики, или политики иммиграции, касающейся вопросов предоставления тем или иным лицам вида на жительство, права на постоянное жительство, контроля нелегальной иммиграции, социального обеспечения легальных (и нелегальных) иммигрантов;

Б) политики социокультурной интеграции, касающейся проблем включения иммигрантов (в первую очередь — с иными этническими, расовыми, религиозными, культурными «корнями») в общественную и политическую жизнь страны;

В) натурализационной политики, или политики натурализации, определяющей условия и процедуры предоставления гражданства легальным иммигрантам[8].

Иммиграционная политика в наименьшей степени определена представлениями об идентичности принимающего общества — здесь на первый план выходят вопросы, связанные с демографическим балансом нации, экономической потребностью в рабочих руках, гуманитарными обязательствами государства и т.д. Политика социокультурной интеграции нацелена на вписывание иммигрантов в культурный и общественно-политический контекст нации и государства, определенный так наз. идентичностью. Однако остаются вопросы: какая политика может считаться «рамочной» по отношению к процессам иммиграции, интеграции, абсорбции и ассимиляции? Какая политика задает контекст, из которого вынуждены исходить творцы политики интеграции и те, кто институционализирует способы и форматы социокультурной переработки миграционного потока? Что делать, когда экономическая целесообразность вступает в противоречие с международными гуманитарными обязательствами страны или этнокультурными интересами принимающей стороны — что выступает в качестве последней инстанции в ситуации принятия политического решения?

В России не прижились такие понятия, как «политика гражданства» или «политика национальности»: в западном дискурсе этими терминами фиксируется специальная стратегия по установлению рамок (пределов) идентичности нации-государства, определяющая, кто, в какой мере и на каком основании может быть причислен — частично или же в полной мере — к ее гражданам.[9] Иначе говоря, кто и на каких основаниях может претендовать на включение в общественный договор, образующий политическую нацию?

Поэтому мы обратились к выражению «натурализационная политика», вводя в круг ее компетенции не только установление условий и процедуры процесса «натурализации», но и обозначение всех форм и способов приобретения гражданства. Натурализационная политика в таком контексте отвечает на вопрос: что значит быть французом, британцем, австрийцем, россиянином?.. Очевидно, что без ответа на него невозможна и осмысленная стратегия включения иммигрантов в жизнь страны.

Антропоток как рабочее понятие

Международная миграция имеет довольно четкий вектор: люди движутся, как правило, из более отсталых регионов, из стран, где по-прежнему рождается много детей, в государства, осуществившие переход к развитому индустриальному обществу и перешагнувшими так наз. демографический барьер. Для Европы значительным источником иммиграции оказываются традиционно исламские страны, а приемником — подвергшиеся секуляризации христианские государства, что потенциально несет в себе угрозу «столкновения идентичностей» внутри западного мира. Для Америки, заметим, ислам, не являясь пока количественным вызовом, остается вызовом идеологическим — он обусловлен культурной и особенно внешнеполитической ориентацией этой страны. Каналы миграции, таким образом, выполняют функцию сообщения между двумя разбегающимися полюсами человечества — «постсовременным» Севером и архаизирующимся[10] Югом, посредством чего происходит перенос социокультурных идентичностей с одного полюса на другой[11].

Подобно тому, как движущей силой электрического тока является разность потенциалов в электронной цепи, источником и движущей силой «человеческого тока» или, как мы будем говорить далее — «антропо-тока», может считаться критическое различие идентичностей соприкоснувшихся социокультурных систем (СКС[12]). Сила такого «тока» определяется уровнем технологического развития[13] и нахождением по ту или другую сторону так наз. демографического перехода.

Введение термина «антропоток» в определенной степени призвано выразить неизбежность процесса перетекания части населения для нынешней мировой социально-политической системы, характеризующейся усиливающимся социально-экономическим неравенством и обостряющейся цивилизационной дифференциацией. Более того, господствующая система не только отличается усилением дифференциации, но и существует благодаря наличию принципа дифференциации или неравенства[14], а потому массовый переток населения планеты является неустранимым качеством рассматриваемой системы[15].

В ходе многочисленных дискуссий понятие «антропоток» употреблялось нами и в более широком смысле — как совокупность социокультурных процессов переноса и трансляции, восстановления и смены, воспроизводства и развития идентичностей.

Раскроем полнее смысл последнего абзаца. Процесс переноса идентичностей наглядно проявляется в виде миграционных потоков, образуя которые, люди и сообщества транспортируют культурные и религиозные характеристики, обычаи и навыки из одного географического и социального пространства в другое. За перенос идентичностей во времени отвечает институт традиции. Ярким примером трансляции идентичностей являются образовательные и воспитательные процессы. Примером воспроизводства — институты обряда и канона. Контрреформация, современный исламский фундаментализм и евангелические движения новой харизматической волны — примеры напряженных попыток восстановления базовой идентичности. К этому же классу можно отнести и поиск национальной идеи, наблюдаемый в постсоветской России. Таким образом, антропоток часто не только не противостоит эндогенным тенденциям несущих антропоструктур, но и является основополагающим средством поддержания их жизнеспособности. Смена идентичностей — процесс, причина которого может быть обусловлена различными изменениями социальной системы — трансформацией экономических укладов, распространением новых религиозных учений, ассимиляционными процессами, революционными потрясениями. В результате таких масштабных событий в той или иной стране или регионе может произойти массовая — чаще добровольная, но порой и насильственная — смена идентичности. При этом речь идет, конечно же, не только о смене религиозных, этнических, культурных или расовых, но и квалификационных характеристик. Примером подобного процесса является массовый переход специалистов из профессий, утративших престижность в силу структурной перестройки экономики, в профессии «новой волны». Развитие идентичностей — драматичный процесс сохранения самотождественности при необходимости обеспечения конкурентоспособности в меняющемся мире.

Таким образом, к антропотоку может быть отнесен ряд различных по своей морфологии социокультурных процессов: изменение половозрастной, профессиональной, конфессиональной, этнической, расовой, языковой структуры населения, возникновение-уничтожение-трансформация культурных и сословных страт и, конечно же, классическое «изменение численности и состава населения». Понятие «антропоток» позволяет связать общей категорией эти важнейшие процессы, представив их как единый феномен.

В данном тексте мы остановимся на более простом, рабочем понятии, которое фиксирует неизбежный, но драматичный процесс перетекания идентичностей (и их носителей — людских масс) вдоль силовых линий современности, порожденных глобальным противостоянием Севера и Юга. В свете чего в повестку дня правительств западных стран попала политика натурализации, которая призвана зафиксировать, стабилизировать, удержать и тем самым сохранить социокультурное ядро системы — набор качественных признаков, от которых она не может отказаться без существенной трансформации своей идентичности.

Конкретная форма такой политики во многом зависит от историко-правовых особенностей государства. В Германии, например, высокая степень интегрированности иммигранта в социум считается обязательным условием натурализации; во Франции, напротив, приобретение гражданства (натурализацию) рассматривают в качестве предпосылки успешной интеграции. В целом то или иное конкретное сочетание обеих политик — натурализации и интеграции — есть институциональное выражение переменных и постоянных показателей социокультурной системы. Постоянные показатели мы и называем социокультурным ядром.

Антропоток в фокусе постколониальной трансформации

Нередко в истории массовая миграция являлась следствием распада государств.

Как пишет У. Р. Брубейкер, «миграция населения всегда играла важную роль в процессах создания, разрушения и трансформации государств. Куда бы мы ни обратили свой взор — на пестрые политические ландшафты древности с их удивительно разнообразными формами правления или на более монотонный современный пейзаж, в котором доминируют бюрократические государства, организованные по территориальному принципу, — всегда мы видим, что массовые перемещения людей закономерно сопутствуют (в качестве следствия, а иногда и в качестве причины) процессам расширения, сокращения и переустройства политического пространства»[16].

Логично предположить, что описываемый нами процесс антропотока не в последнюю очередь явился следствием общего процесса деколонизации, занявшего вторую половину XX века. В это время процесс расселения представителей белой расы по всему миру сменился обратным движением масс небелых людей из стран Азии, Африки, Латинской Америки и Океании в Северную Америку и Европу. Нам представляется, что и проблемы трансформации института гражданства, происходящей в наше время[17], необходимо рассматривать вне зависимости от центрального для прошлого столетия события — распада колониальных империй.

Острота дискуссии вокруг Закона о гражданстве РФ, принятого в июле 2002 г., и различных версий Концепции миграционной политики России не является уникально российской. Ту же проблему — нового национального самоопределения — вынуждены были решать все государства Запада, осуществившие в XX столетии постколониальную трансформацию. В процессе этой судьбоносной метаморфозы происходило переопределение принципов гражданства и характеристик национального ядра, после чего устанавливались новые принципы и механизмы натурализации. Особенностью постимперской трансформации европейских государств стало соотнесение этих процессов с мегатрендом европейского объединения, задавшего натурализационной политике новые цели и перспективные направления.

Постколониальное самоопределение в разных странах происходило неодинаковым образом. Согласно Закону о гражданстве Великобритании 1948 г., все жители Содружества наций, поселяющиеся в бывшей метрополии, обретали британское подданство. Огромный наплыв иммигрантов из Азии в 1950-1960 гг. и вызванный им подъем антииммиграционного движения (возглавляемого консервативным политиком Е. Пауэллом) привели к распространению прав на британское гражданство в 1971 году лишь на тех, чьи предки родились в Британии. Законом о британской национальности 1981 г. была установлена многоступенчатая структура британской национальности — от полноправных граждан Великобритании до тех, кто, не являясь ни гражданами страны, ни британскими подданными, находятся под защитой британской короны. Одновременно с попытками ограничения иммиграции Великобритания предприняла ряд мер по устранению всех видов этнической и расовой дискриминации внутри страны.

Несколько иной опыт постколониального самоопределения имела Франция. Алжир в отличие от других североафриканских колоний — Марокко и Туниса — считался «территорией Франции», причем немусульманское население этой страны получило все права французского гражданства, включая право избирать парламент и президента Франции. Мусульманское население Алжира этих прав было лишено, его представителям для получения гражданства требовалось пройти процедуру натурализации. После предоставления независимости Алжиру, таким образом, особых юридических проблем с репатриацией алжирских французов не возникло. Однако появилась другая проблема, связанная с потомками арабских иммигрантов, родившихся на территории Алжира до предоставления ему независимости в 1962 году. Согласно принципу «двойного права почвы» ребенок, родившийся во Франции от родителей, также появившихся на свет на территории этой страны, автоматически получал гражданство[18]. Необходимость автоматически предоставлять гражданство большому числу потомков выходцев из Алжира вызвала требование пересмотра законодательства, что в конечном счете привело к введению в 1993 году положения о необходимости для лиц, родившихся на территории Франции от иностранцев (вне зависимости от места их рождения), письменно заявлять о желании приобрести гражданство страны. Таким образом, норма «двойного права почвы» перестала применяться автоматически, а у государства появлялось право отказать в гражданстве отдаленному потомку выходцев из Алжира.

Аналогичные юридические проблемы, обусловленные разрывом отношений между метрополией и колонией, мы обнаруживаем и у других европейских государств в XX столетии.

Российская ситуация имеет, конечно, свою специфику. В СССР не существовало разделения на граждан и неграждан по расовому, религиозному или национальному признакам. В отличие от других имперских государств, Россия в 1917 г., еще в период нахождения у власти Временного правительства, устранила все виды дискриминации по национальному или религиозному принципу, предоставив всем народам, входившим в состав Российской империи, равные избирательные права. Впоследствии принцип национального равенства был подтвержден большевистской Декларацией прав народов России.

Постсоветская Россия, назвав себя преемницей Советского Союза, унаследовав от последнего внешние долги, ядерное оружие и постоянное членство в СБ ООН, в полной мере не распространила принцип наследования на прежних соотечественников, хотя и ввела в 1992 г. для бывших граждан СССР облегченную процедуру приема в гражданство РФ в порядке регистрации.

Специфика российского постколониального транзита предполагает наличие ряда как негативных, так и позитивных следствий для разработки иммиграционной и натурализационной стратегий. Действительно, России крайне сложно определить, кто являются, а кто не являются «соотечественниками» россиян за рубежом. Понятие «коренные народы РФ», с одной стороны, слишком широко, а с другой — слишком узко; оно отделяет от России многих бывших сограждан по Советскому Союзу, культурно связывающих себя с нашей страной, например, украинцев и белорусов, казахов и армян, азербайджанцев и молдаван, проживающих в других государствах. Наша страна спокойно предоставляет право на получение российского гражданства жителям соседней Абхазии, и это вызывает не протесты, а горячее одобрение радикальных российских националистов. Имперская стратегия «собирания земли» — в ее постимперском варианте «собирания своих» — входит здесь в противоречие с националистическим стремлением «закрыться от чужих». Поэтому для России было бы естественно стремление к выработке особой, соответствующей ее истории (без купюр) иммиграционной политики, нацеленной на сохранение связей с бывшей имперской периферией.

Антропоток в тисках господствующей миросистемы

Современная цивилизация может быть представлена как социокультурный «механизм» по превращению традиционных обществ в индустриальные. Это вызвано не столько задачами, вытекающими из принципа «прогресса», сколько необходимостью конвертировать выделяемую таким способом «социальную энергию» в очередной «шаг развития». Лишь способствуя распространению этого процесса по всему миру, страны Севера смогут в отдаленной перспективе обеспечить сохранение своих позиций в глобальной экономике в качестве центров прибыли.

Собственно, мы имеем дело с имплицитным качеством капиталистической геокультуры.

Капиталистическое мировое хозяйство, с точки зрения своей предельной задачи — нескончаемого накопления капитала, — требует неисчерпаемого резерва людских ресурсов, часть которых должна периодически включаться в рыночно-ориентированное производство. Именно это позволяет, как пишет И. Валлерстайн[19], восстанавливать среднемировую норму прибыли, снижавшуюся усилиями предшественников, которым удавалось при помощи профсоюзов и социал-демократических сил со временем повышать уровень заработной платы, а значит — увеличивать доходы наемного труда, уменьшая доходы работодателей. Именно эта армия резервного труда, состоящая из действительно неимущих, готовых работать за минимальную плату, остается важнейшим элементом поддержания нормы прибыли. Проблема, с которой сталкивается господствующая миросистема в том, что никто не желает надолго задерживаться в этом незавидном положении, поэтому трудовая армия должна периодически обновляться и пополняться. Возникает вопрос: кем? Что делать в ситуации, когда в собственных странах разрушен сельский уклад жизни, а ведь именно деревня исторически питала мануфактуру и фабрику? Откуда брать дешевую рабочую силу? Ответ очевиден: извне.

Таким образом, обычная логика сохранения существующей миросистемы требует глобализации: миросистема либо действительно становится всеобщей, либо уступает свое место следующей.

Внутри такой системы, на одном из ее полюсов — центров прибыли — возникает дефицит как максимально дешевого, так и сверхпроизводительного труда. Для того чтобы компенсировать дефицит дешевого труда, страны Первого мира проводят политику, с одной стороны, по выносу производств в регионы относительно недорогой рабочей силы, с другой — по привлечению трудовых ресурсов, которые можно изъять преимущественно из зон «более примитивной» культуры. В принципе, Запад руководствуется политикой баланса между издержками/выгодами иммиграции и аутсорсинга. Для компенсации дефицита «мозгов» Север проводит политику целенаправленного их выкачивания откуда только можно, в том числе усиливая внутреннюю конкуренцию в рамках западного сообщества. Следовательно, современное западное общество является по сути своей «кадровым пылесосом», обществом, которое способно воспроизводиться исключительно за счет глобального перетока «мировая деревня — мировой город»[20].

Одновременно для сохранения высокой нормы прибыли и, соответственно, низких издержек на оплату рабочей силы господствующей системе необходимо создавать и удерживать определенные препятствия на пути антропотока, не позволяя сократить степень экономической гетерогенности мира. Ибо, если уровень жизни на этих полюсах начнет выравниваться, это приведет к ослаблению давления на развитый мир и, соответственно, к исчезновению масс людей, готовых выполнять неквалифицированную работу за относительно небольшую плату.

Но, кажется, миру это и не грозит. Вот какие цифры приводит Владислав Иноземцев со ссылкой на D. Cohen: «Если в начале XIX века средние доходы в расчете на душу населения в развитом мире превосходили показатели стран, ныне относящихся к развивающимся в 1,5-3 раза, а в середине XX — в 7-9 раз, то существующий в наши дни разрыв составляет 50-75 раз»[21].

Возникает вопрос: а возможна ли трансформация доминирующей системы? Ряд экспертов отвечают утвердительно, указывая на силу действия определенных факторов.

Во-первых, прогнозируемого перехода индустриальной экономики к экономике знания. Смысл этого перехода, как полагают некоторые теоретики, состоит в прекращении зависимости развитых стран от дешевой рабочей силы. Предполагается, что прибыль при такого рода переходе производится посредством большей наукоемкости производства, не требующей вовлечения огромного числа работников (и тем более малоквалифицированных гастарбайтеров Третьего мира). Перспектива быстрого перехода к так наз. «новой экономике» была стержнем политической линии прежней американской администрации: после известных биржевых кризисов начала десятилетия тема «новой экономики» явно отступила в риторике американских политиков и масс-медиа на второй план.

Во-вторых, теоретиками неомарксизма предполагается, что кризис капиталистической миросистемы произойдет вследствие разрушения преград между Севером и Югом, то есть дальнейшего движения глобализации, которая перерастет рамки, навязываемые ей идеологами неолиберализма.

Возможно, так оно и будет, но пока мы наблюдаем наступление на социальное государство в том числе и в странах, гордящихся этим приобретением ушедшего века. «Хотя на протяжении большей части XX века имущественное неравенство в пределах западного мира уверено сокращалось (с начала 30-х до середины 70-х доля национального богатства, принадлежавшая одному проценту наиболее состоятельных семей, снизилась в США с 30 до 18%, в Великобритании — с 60 до 29%, во Франции — с 58 до 24% и т.д.), в последние 30 лет тенденция сменилась на противоположенную во всех без исключения странах Запада»[22].

Итак, сколь это ни парадоксально, именно сокращение перепада в уровнях и качестве жизни населения является кризисным для существующей миросистемы. Соответственно, равновесное (рабочее) состояние ее связано с непрерывным внутренним перетоком и вызванным им давлением между противолежащими полюсами. И в этом смысле антропоток можно назвать «кровообращением человечества».

Мы прогнозируем неизбежное повышение такого «внутреннего давления» миросистемы, а значит, увеличения значимости феномена антропотока. Это будет вызвано двумя обстоятельствами: необходимостью завершения процесса глобального демографического перехода и началом процесса фазового перехода.

Антропоток и глобальный демографический переход

Еще в 1980-е годы демографы зафиксировали снижение рождаемости в развитых государствах Запада. Согласно автору книги «Падение рождаемости» Б.Ваттенбергу — до 1,83 ребенка на одну женщину (т.е. ниже уровня простого воспроизводства населения, равного 2,2). Сейчас, как подчеркивает в одной из недавних статей тот же исследователь[23], ситуация обстоит еще хуже: в целом развитый мир скатился до 1,5 ребенка на женщину, а Европа — до отметки 1,34. Особенно плохи дела у таких католических стран, как Италия (1,25) и Испания (1,22). [Отметим, что в России дела обстоят еще хуже: наши показатели находятся на отметке 1,21, что при существующем в стране уровне смертности обеспечивает замещение поколений всего на 57%[24].]

Европа, по мнению ряда алармистски настроенных исследователей, просто исчезает, «растворяется» как социокультурный организм: к 2050 г. численность ее населения сократится на 100 млн. человек, что превысит урон, нанесенный ей всеми катаклизмами, которые случались в истории континента, включая средневековую чуму и две мировые войны.

Ситуация в США обстоит несколько лучше, чем в Европе. Основная причина в том, что Новый свет в отличие от Старого не закрывается от иммиграции. Лучше в Америке и с деторождением. Сейчас на одну американскую женщину приходится в среднем 1,93 ребенка, что выше, чем в Европе, но также не достигает уровня простого воспроизводства. В силу сохраняющегося воздействия прошлого бума рождаемости население США увеличится с 281 млн. в 2000 году до 328 млн. к 2050 году — в случае, если Америка пойдет по пути ограничения иммиграции. Но это будет последний подъем, за которым неизбежно последует спад. Однако если нынешние показатели иммиграции сохранятся, за то же время Америка сможет увеличить свое население почти до 400 миллионов (напомним для сравнения, что уже на сегодняшний день население Китая около 1,4 млрд., Индии порядка одного млрд., а Объединенной Европы 450 млн.).

Демографический переход в странах Запада характеризуется еще одной особенностью — нарастающим старением населения. Как пишет известный американский теоретик менеджмента Питер Друкер, «к 2030 году люди в возрасте старше 65 лет будут составлять почти половину (сравните с нынешней 1/5) взрослого населения Германии с ее третьей по величине экономикой в мире. И если рождаемость в стране не поднимется с нынешних низких 1,3 рождений на женщину, в тот же период времени число людей моложе 35 лет станет сокращаться вдвое быстрее, чем будет нарастать численность старшей возрастной группы. Нетто-итог будет таков, что общая численность населения, составляющая сейчас 82 млн., сократится до 70–73 миллионов. Количество людей в трудоспособном возрасте уменьшится на полную четверть — с сегодняшних 40 миллионов до 30»[25].

Оба этих фактора — сокращение рождаемости и старение населения — делают привлечение внешних трудовых ресурсов необходимым для развитых государств. По наблюдениям того же Друкера, «к 2020 году Германии придется каждый год принимать по 1 миллиону иммигрантов в трудоспособном возрасте — только для того, чтобы иметь возможность поддерживать численность своей рабочей силы. Другие богатые европейские страны находятся в аналогичном положении. А в Японии идут разговоры о ежегодном приеме 500 тысяч корейцев — и о том, чтобы по истечении пяти лет пребывания в стране отправлять их домой».

В 1990-х годах возникла теория глобального демографического перехода[26]. Она основывается на предположении, что демографический переход — это общепланетарное явление и рано или поздно все народы Земли пройдут через него. Данная теория находит подтверждение в эмпирическом наблюдении: уровень рождаемости сокращается и в странах, не относящихся к «золотому миллиарду», в том числе в государствах Латинской Америки, Индонезии и Китае[27]. Причины этого спада не всегда ясны, но последствия прогнозируемы: к 2050 году показатели рождаемости в странах — основных поставщиках иммиграции в США снизятся до 1,85 ребенка на одну женщину. За последние 30 лет показатели рождаемости в Мексике уже сократились с 6,5 до 2,5[28].

Вот что писал Бен Ваттенберг в «The Wall Street Journal» в марте 2002 года: «…К 2050 году мы будем наблюдать еще более значительное сокращение численности населения планеты. Я уверен, что медленное снижение, о котором говорится в [последних документах] ООН, будет нарастать, как снежный ком, как это случается в экспоненциальной арифметике. Что всё это означает? Наиболее важно то, что мы не относимся к числу видов, находящихся вне всякого контроля. Вторая половина ХХ столетия стала порой демографического изумления, отмеченной одновременно как «демографическим взрывом» (в развивающихся странах), так и падением рождаемости (в развитых странах). Долгое время «взрыв» являлся новостью номер один. Теперь же падение рождаемости и последующая депопуляция должны занимать вместе с ним одну позицию. А вскоре эти новые обстоятельства могут и вовсе выйти на первое место. Это не означает, что нам следует уделять меньше внимания планированию семьи или проблемам окружающей среды, но это значит, что все эти темы нужно рассматривать спокойно и без паники. Будущее остается загадкой. Однако неумолимый рост численности населения больше не входит в число его компонентов»[29].

Итак, сохранение демографического потенциала нации требует заимствования ресурсов из внешнего мира — из особой периферии, которую мы назвали «геокультурным миром»[30]. Демографический баланс современной политической нации складывается не в рамках государства-нации (nation-state), а в рамках геокультурного мира, распространение которого необходимо рассматривать как по вектору актуальной эмиграции, так и по вектору потенциальной иммиграции. Такой национальный геокультурный демографический баланс должен быть погружен (соотнесен) в глобальный демографический баланс, потому что ключевые характеристики антропотока складываются в рамках именно глобального демографического баланса.

Государственная демографическая политика в старом предметном поле отражает, по сути, практику «выкраивания», «вырезания» страновой части из геокультурного и глобального целого. На основе этой «вырезки» и возникает представление о демографическом положении нации и страны — отсюда столь пессимистические демографические прогнозы экспертного сообщества России и мира.

Поэтому необходимо создать и внедрить в работу государственных и общественных институтов управления недостающий набор методов и инструментов — демографических балансов: муниципального, регионального, странового, национального, геокультурного, макрорегионального и, конечно же, глобального.

Антропоток и постиндустриальный фазовый переход

Демографический переход, постулирующий естественную деградацию индустриальных этносов, значим и для когнитивной эпохи[31], причем, видимо, в более тяжелой форме. Если это так, то интенсивность антропотока новой фазы будет заведомо выше, нежели индустриальной — как с точки зрения пространственной, так и с точки зрения образовательной и компетентностной мобильности населения.

Прежде всего, в период постиндустриального перехода меняется структура занятости: все более значительная часть людей выбирает интеллектуальный, а не физический труд, а ведущую роль в сфере занятости занимает рынок услуг. Во-вторых, меняется динамика занятости: растет количество перемещений за профессиональную жизнь, сопряженное с обязательным компонентом непрерывного образования. Этими факторами объясняется недостаток рабочих рук, связанный (а) с относительным, а порой абсолютным сокращением численности населения и его старением; (б) с сопротивлением большой части населения требованию непрерывного переобучения; (в) со все более проявляющимся нежеланием коренных жителей осваивать непрестижные профессии, которые не поддаются автоматизации и роботизации (они оказываются заполненными в основном благодаря массовой — избирательной или неизбирательной — миграции из стран с более отсталым хозяйством и низким качеством жизни).

Поскольку дисбаланс в системе спроса и предложения рабочей силы будет нарастать по мере «вползания» европейской цивилизации в фазу постиндустриального перехода, в будущем все страны, находящиеся в процессе данного перехода, столкнутся с острейшим кадровым голодом при одновременном «кризисе кадрового перепроизводства». Нечто похожее наблюдается при инфраструктурном анализе стран-лидеров: явный переизбыток старых инфраструктур воспроизводства индустриального уклада и жесточайший дефицит новейших инфраструктур развития.

Содержанием следующих десятилетий станет постепенное снижение (сопоставимой роли и значимости) потребности в энергоносителях при росте спроса на целый ряд видов трудовых ресурсов. К концу этого периода будут, как нам представляется, юридически оформлены представления о человеческом и социальном капитале и введены регламентирующие нормы перемещения и оборота этого капитала. Таким образом, содержанием «когнитивного переворота» является создание институтов и инфраструктур, обеспечивающих капитализацию и глобальное обращение человеческих и общественных ресурсов.[32]

Одним из таких институтов может считаться геокультурная периферия стран, являющихся приемниками массовой миграции. Поэтому удержание в своем культурном поле, хоритике (термин М. Ильина[33]) народов, демографически питающих население передовых стран, для правительств последних представляет задачу первостепенной важности. Однако реализация данной задачи наталкивается на проблему религиозной (или, как сейчас стало принято говорить, «цивилизационной») разнородности народов планетарного центра и периферии. Именно эту кардинальную для понимания всей сложности культурного взаимодействия Севера и Юга ситуацию мы рискнули обозначить заимствованным термином[34] — «столкновением идентичностей».

Антропоток как генератор «столкновения идентичностей»

Постиндустриальный и демографический переходы могли бы совершиться менее болезненно, если бы не феномен «столкновения идентичностей», связанный, в частности, с наличием религиозно-культурных противоречий между двумя полюсами мирового антропотока.

В ближайшем будущем государствам западного мира придется столкнуться со значительным увеличением в составе их населения выходцев из мусульманских стран и их потомков. Именно с этим меньшинством в основном связаны многочисленные конфликты на культурно-политической почве, и именно увеличение и усиление влияния мусульманских общин стимулирует подъем националистических движений на Западе. Поэтому проблема массовой иммиграции, вероятно, никогда не приобрела бы такую политическую остроту в США и Европе, если бы за ней не скрывалась другая — проблема взаимоотношения подвергшегося секуляризации христианского западного мира с миром ислама.

Перечень заголовков соответствующих глав из книг и статей, приводит в своей работе Алексей Малашенко[35]: «Исламская угроза: миф или реальность?» (Джон Л.Экспозито), «Ислам: война против Запада?» (С.Бриер и О.Карре), «Солнце Аллаха слепит Запад. Будем капитулировать?» (Пьер-Мари Галуа), «Должен ли Запад страшиться ислама?» (Йохан Хипплер и Андреа Луэг) — и нас не должны смущать знаки вопроса на конце каждой из этих работ.

Конечно, страхи и опасения существуют на Западе и в отношении других источников идентификационной «напасти». Так, например, правые круги американского истеблишмента очень жестко настроены по отношению к не уменьшающемуся миграционному потоку из соседней Мексики (и в целом латиноамериканской периферии), а Европа обеспокоена расово чуждым антропотоком из Тропической Африки и Океании. Однако эти потоки — сколь бы тревожными для внутреннего порядка они ни были, как бы они ни подрывали систему социальной защиты в странах-приемниках, — все-таки не несут непосредственной опасности для социокультурной идентичности стран Запада[36].

Проблема сохранения идентичности при обсуждении миграционных потоков всерьез возникает в связи с проблемой интеграции выходцев из мусульманских стран. Объясняется это тем, что традиционные мусульманские общины во многом воспроизводят те черты, от которых секулярная Европа всеми силами пытается освободиться — неприятие либерализированной сексуальной морали, религиозный фундаментализм, антииндивидуализм и др. С другой стороны, в столкновении с западным обществом кристаллизуется идентичность ислама как основного оппонента европейской Современности и Постсовременности[37]. Продолжаются диалог и соперничество двух цивилизаций в их четырнадцативековом споре за Ойкумену. К тому же христианство и ислам действительно близки, слишком близки: у них действительно единый авраамический источник, одна вера в конечность исторического действия и одна история, замешанная на нескончаемых перипетиях Средиземноморья. Но главное — каждая из этих религий давно и упорно отстаивает приоритет собственной универсальной миссии.

Надо сказать, наплыв иммигрантов с мусульманского Востока в Европу и США — явление (для Нового времени) относительно недавнее. Сейчас в Америке по самым грубым подсчетам проживает около 6 млн. мусульман (установить точное число иммигрантов, исповедующих ислам, весьма непросто, поскольку по закону никто из прибывающих в США не обязан заявлять о своем вероисповедании). В XIX в. большую часть мусульман, проживавших в Америке, составляли возвратившиеся в ислам афро-американцы (которым, по их собственным оценкам, в период рабства было навязано христианство — религия господ). После 1948 г. в США прибыло значительное число беженцев с Ближнего Востока, среди которых, впрочем, мусульмане составляли меньшинство.

Новый массовый поток иммигрантов направился в Америку после отмены расовых квот в 1965 году. Согласно результатам исследования, проведенного Центром по изучению иммиграции (Вашингтон)[38], еще в 1970 году лишь 15% выходцев с Ближнего Востока являлись мусульманами, остальные были христианами — это марониты, а также армяне, ассирийцы и греки, соответственно Армянская апостольская, Ассирийская и Греческая православная церкви. К 2001 году доля мусульман увеличилась до 73%.[39]

Рост численности мусульманского населения в Европе — следствие распада колониальных империй в период после Второй мировой войны и политики «открытых дверей» по отношению к трудовой иммиграции, осуществляемой в 1950–60-е годы. В результате этих событий произошло увеличение количества мусульманских общин в европейских государствах. Более того, во многих странах ислам по численности исповедующих его людей стал второй религией. Во Франции сейчас проживают примерно 4–5 млн. мусульман (в основном это выходцы из постколониальной периферии Франции — стран Магриба). Ожидается, что в ближайшие 10 лет их число возрастет до 6-8 млн. Доля мусульман в составе французской нации тогда достигнет 10%. В Германии численность мусульманской общины составляет около 2 млн. Примерно 15% из них родились в Германии, однако лишь незначительная часть немецких мусульман (около 4%) — преимущественно выходцев из Турции — имеет гражданство страны. Зато британским гражданством обладают 75% из 1,3 млн. мусульман, проживающих на территории Соединенного Королевства[40]. Это по преимуществу выходцы из бывших британских колоний — современных Пакистана, Бангладеш и Индии.

Ислам оказывает все более заметное влияние на политическую жизнь Европы и США. Можно выделить три формы этого влияния.

Во-первых, отдельные представители мусульманской общины и сами общины начинают принимать непосредственное участие в политической жизни европейских стран. В октябре 1994 г. первый натурализованный немецкий мусульманин турецкого происхождения Ц. Оздемир был избран депутатом бундестага от партии зеленых. Во Франции в 2002 г. был образован Совет по делам мусульманской религии, руководимый главой одной из парижских мечетей Д. Брубакером. Совет призван представлять интересы исламской общины Франции, кстати, крупнейшей в Европе[41]. В Великобритании действует «Мусульманский парламент Великобритании», являющийся многочисленной и весьма влиятельной общественной организацией.

Во-вторых, получает распространение не связанный непосредственно с проблемой миграции так наз. "политический ислам" — движение, по мнению известного французского исследователя Оливера Руа, являющееся прямым наследником лево-радикальных течений 1960-х годов с их идеей революции "бедного Юга" против "богатого Севера".[42] Действительно, политический ислам есть движение, — на чем настаивает один из его лидеров Гейдар Джемаль, — ставящее вопрос о власти в контексте социальной справедливости. Поэтому политический ислам — это не просто очередное протестное политическое движение, но, в первую очередь, практика политического мышления, претендующая на формирование универсального языка всех несогласных. Оно (это мышление) пытается аккумулировать энергию протеста, «оседлав» антропоток и порожденные им диаспоры. Оно также в гораздо большей мере находится в оппозиции так наз. традиционному исламу, чем христианство и структуры секулярного мира. «Чем скорее мусульманин поймет, что его религия есть не что иное, как стратегия последней войны, тем лучше это будет в первую очередь для его личной судьбы»[43].

В-третьих, проблема ислама в тесном сцеплении с проблемами иммиграции и натурализации коренным образом трансформирует политический спектр западных стран, подталкивая к формированию новых политических идентичностей. На этом факторе следует остановиться подробнее.

Проникая внутрь западного мира, ислам постепенно переформатирует, видоизменяет устойчивые образы политических партий Запада. Мультикультурализм, уважение и допущение иного — принципы, исповедуемые левыми и либеральными кругами западного мира, предполагают толерантное отношение к меньшинствам. Наиболее многочисленное иммигрантское меньшинство в Европе представляют как раз мусульмане. Однако их традиционные ценности — неприятие женского равноправия, сексуальных свобод и др. — явно противоречат лево-либеральным установкам. В еще большей мере противоречило бы тем же установкам предложение закрыться от Третьего мира посредством введения жестких ограничений на иммиграцию. Именно эти меры проповедуют крайне правые партии, традиционно стоявшие на консервативных — в отношении частной и общественной морали — позициях. Оппонирование им заставляет левых европейских интеллектуалов с большей чуткостью относиться не только к правам мигрантов, но и к проблемам мусульман во всех странах мира, в частности в России и Палестине.

В XX веке некоторые европейские интеллектуалы вдохновлялись идеей, что сохранивший приверженность традиционной морали ислам будет способствовать нравственному оздоровлению «развращенного материальными ценностями» Запада. Такую идею высказывал в частности Адам Лебор в книге 1997 г. «Сердце, обращенное к Востоку». Ислам, писал Лебор, «может принести в Европу [нечто] неизмеримое, непостижимое, но тем не менее жизненно необходимое» — именно «Бога и духовность»[44]. Любопытно, что такая точка зрения — казалось бы, вполне допустимая для правых интеллектуалов — остается тем не менее маргинальной, хотя ее и поддерживала небольшая часть правых, последователей знаменитого французского философа Рене Генона. Однако сейчас в правых кругах Европы начинает доминировать совсем иная тенденция, аналогичная той, что характерна для левых политических течений — только с прямо противоположным знаком.

Если европейские левые, исходя из презумпции открытости, уважения к другому, вынуждены проповедовать толерантность к мусульманским меньшинствам на Западе, то европейские правые постепенно начинают воспринимать ислам как угрозу не только для безопасности и экономического благополучия своих стран, но и для культурной идентичности народов Европы. А культурная идентичность, соответственно, начинает мыслиться в совершенно новых рамках — ее ценностным ядром становится уже не «свободный рынок» (как это было в эпоху противостояния советскому коммунизму), а в первую очередь — равноправие женщин и в отдельных случаях (вспомним движение покойного Пима Фортейна в Голландии) права сексуальных меньшинств. Логично предположить, что если вышеупомянутая тенденция будет усиливаться, европейский консерватизм переживет вторую в своей истории мировоззренческую трансформацию. Европейский неоконсерватизм 1980-х годов, ассоциирующийся в первую очередь с фигурой Маргарет Тэтчер, заимствовал у либералов представление о сверхценности «свободного рынка» для традиционной идентичности западного общества. Неоконсерватизм XXI столетия, вероятно, будет настаивать на непререкаемых правах женщин и сексуальных меньшинств.

Феномен массовой мусульманской иммиграции вносит и еще одно существенное изменение в политическую жизнь западных стран. Речь идет о «проблеме Израиля». Здесь особое положение занимают Соединенные Штаты. Широко известно, что американские евреи, как и другие национальные меньшинства США, традиционно голосуют на выборах за представителей Демократической партии, члены которой, как правило, более открыты внешнему миру и более либерально настроены по отношению к иммиграции. Однако в самое последнее время появились признаки, что прежнее отношение еврейской общины к либеральной иммиграционной политике может измениться. Причина заключается в опасении, что увеличение численности и, соответственно, рост политического влияния мусульманской общины окажутся способны поколебать традиционную военно-политическую поддержку Америкой Израиля[45].

Ближайшим следствием антропотока из стран Третьего мира на территорию, занимаемую «золотым миллиардом», явится серьезная реконфигурация политических идентичностей внутри западного общества. Уже сейчас мы имеем популярные версии «консерватизма» и «левого либерализма», заметно отличающиеся от идеологических моделей, существовавших еще десятилетие тому назад. Либерально-демократическая идея открывает возможность для слишком разных, даже противоположных интерпретаций. Феномен мусульманской иммиграции актуализирует противоречия внутри либерально-демократической идеи и, соответственно, испытывает социокультурное ядро западного мира, его морально-политическую идентичность на раскол.

Антропоток и новые «сословия»

Дело, конечно, не только в социокультурной разнице между народами и территориями, но и в том, что это различие накладывается на новую дифференциацию глобализирующегося общества.

Речь идет о складывающейся на наших глазах системе трех новых социальных страт, или «сословий». Мы являемся свидетелями того, как от национально-государственного — второго — «сословия» отпочковывается, с одной стороны, наднациональное (оно же «пост-» и «транс»-национальное) первое «сословие» космополитической элиты, а с другой — новое третье «сословие», представленное не интегрированными иммиграционными сообществами представителей Третьего мира. Нарождающаяся конструкция суть порождение двух глобальных процессов: процесса достраивания геоэкономического миропорядка его передовым транснациональным классом и планетарного антропотока, порождающего напряжение преимущественно на оси Юг-Север.

Страх и безнадежность — чувства самого массового второго «сословия» западного мира, которыми сопровождается строительство этой новой «гео-сословной» системы. Она выламывается из классических схем «государственного строительства», согласно которым политическая система возникает, когда «верхи» заключают своеобразный виртуальный договор с «низами» (в буржуазном обществе этот «виртуальный договор» материализуется в виде конституции). Здесь же каждая сторона сохраняет свободу от соблюдения договорных обязательств со своими контрагентами.

Непредсказуемость ситуации усиливается возможностью каждой из названных сил задействовать в своих интересах антисистемные движения. Второе «сословие» может апеллировать к антиглобализму протекционистского или изоляционистского типа — от умеренных социал-демократических проектов до радикального национал-консерватизма в духе Патрика Бьюкенена. Третье — делать ставку на антиглобализм левых радикалов, требующих полного и незамедлительного снятия всех ограничений на пути иммиграции и натурализации[46]. Наконец, первое «сословие», используя в своих целях как первый, так и второй тип антиглобализма, может найти идеологическую поддержку новой «сословной» конфигурации современного мира в различных формах неотрадиционализма, подвергающего ревизии демократический этос Нового времени.

Все это указывает на кризис Вестфальской системы, легитимирующей совокупность национальных государств (и как принцип, и как форму) в качестве авангардной силы. Понятно, что прежние механизмы, упорядочивающие социальные конфликты в какие-то формы солидарности, поизносились. Новое третье «сословие» склонно к повторению базового поведения своего предшественника.

Вот как описывает ситуацию Гейдар Джемаль: «…На смену пролетариату приходит новый субъект оппозиции — диаспора. Диаспора сегодня является аналогом вчерашнего революционного пролетариата. Современная диаспора — это… высоко мобилизованное особое человеческое пространство, в котором идеи братства, солидарности, политической самоорганизации вызревают органически из самих параметров диаспорного существования. Жить в диаспоре — значит либо быть борцом, опирающимся на политическую солидарность, либо погибнуть. Поэтому диаспора как новый субъект оппозиции представляет собой бесконечно более успешную формулу, чем по всем статьям неоперативный сегодня пролетариат. А поскольку качество современности задается главным противоречием, характеризующим человеческое общество на данный момент, именно диаспора и оказывается провиденциальным стержнем, вокруг которого вращается исторический смысл современности. Кочевье как разрыв с архаическими корнями биосоциальной встроенности в мир становится сегодня главным вектором движения против энтропийного воздействия времени».[47]

Означает ли это, что эпоха буржуазных революций вернется эпохой диаспоральных? И мир с неизбежностью вступает в полосу новых всеобщих потрясений?

Кристаллизация новых глобальных политических идеологий — дело будущего. Нас же интересует, как — теперь уже традиционное — национальное государство способно справиться с вызовами, концентрирующимися вокруг понятия антропоток.

Антропоток и современное государство

Признание существования целой серии вызовов со стороны антропотока, напрямую влияющих на качество и воспроизводство социальных структур, выносит на повестку дня вопрос о форме государственного устройства[48].

Какова оптимальная форма для работы с указанными вызовами? Какая форма государственности окажется наиболее способной давать управленческие ответы на вызовы, привносимые волнами глобализации, могущественной Третьей волной информационной эры, политизированными религиозными идентичностями? Какая форма сможет не только выстоять под ударами со стороны новых идентичностей, но и, сохраняя преемственность с наследием прошлого, обеспечить национальное развитие? Что означает «национальное развитие» сегодня, в ситуации разрушения нации-государства как ключевой единицы хозяйствования? Сохранит ли государство свой статус субъекта развития и гаранта солидарности в наступающие времена? Как государственный аппарат в своей ежедневной административно-управленческой практике способен учитывать такие явления, как этногенез, глобальные человеческие течения, новые идентичности, религиозный фундаментализм? И наконец, возникает законный вопрос: существуют ли сегодня в России общественные (политические и интеллектуальные) силы, способные к ответственному государственному строительству, к созданию нового типа государства и одновременно — в кооперации с международными элитами — нового типа межгосударственных договоренностей, а значит, и нового миропорядка?

Все это непростые вопросы. И, пожалуй, главное — это не торопиться с ответами, но и не затягивать с решениями. Поэтому мы попытались дать собственные ответы в языке геокультурного национального самоопределения.

Фронтальное столкновение по линии «свое-чужое» всегда взрывоопасно. Если принимающая сторона взаимодействует лишь с абсолютно внешним, никак не связанным с ним культурно миром, черпая из него человеческие ресурсы, трудно предположить, что продолжительные и устойчивые контакты с его представителями не обернутся в конце концов катастрофой. С другой стороны, голая политика запрещений и ограничений, «крепко справленная» неприятием иного, также бесперспективна. Выход из этого тупика один — трансформация «чужого» в «свое», иначе говоря, создание особого «геокультурного мира», откуда страна могла бы заимствовать людские ресурсы.

Подобный «мир» в той или иной форме пытаются создать все крупные, принимающие иммигрантов страны — и Великобритания, и Соединенные Штаты, и Франция, и Германия[49]. Нечто подобное британскому Содружеству образуют испаноязычные государства (между Испанией и некоторыми из этих государств установлен институт двойного гражданства). Франция пытается работать в схожем направлении со странами Магриба. Германия, лишенная колониального шлейфа, создает свой «мир» со странами Восточной Европы и Балтики (кстати, в этом отношении нужно совершенно по-новому рассмотреть проблему Калининграда), формирует особое поле взаимодействия с Турцией и Балканами, откуда она черпает основные людские ресурсы.

Какова может быть конфигурация такого рода геокультурных образований?

Геокультурная идентичность предполагает сохранение определенных культурных связей между бывшими метрополиями и их колониями, позволяющее, разумеется не бесконфликтно, двигаться в сторону геоэкономической и геополитической интеграции Севера и Юга.

Мы полагаем, что если геокультурные общности обретут новые политические формы, то человечество сможет справиться с проблемой перехода к новому экономическому укладу, сохранив фундаментальные идеи свободы и индивидуальной этической ответственности человека — подобно тому, как оно смогло совладать с кризисом аграрно-сословного общества, вызванным так называемой «городской революцией» и подъемом индустриального общества. Противоположность между Севером и Югом в этом случае может рассматриваться как воспроизведение на новом витке истории социального разрыва между городом и деревней — и в этом случае антропоток из мировой периферии в центр будет казаться столь же естественным явлением, как в настоящий момент — агломерационная аккреция деревни[50].

Таким образом, пока правительства стран Севера мучительно решают, где же им поставить запятую в апории «открыть нельзя закрыть свои границы», России необходимо заняться проектированием ориентированной на антропоток модели нового мироустройства и государственного управления, в которой от языка взаимных угроз можно было бы перейти к языку кооперации и солидарности.

Смена политического дискурса и семантической модели — основных знаковых управляющих систем, обеспечивающих формирование этнокультурной, конфессиональной и гражданской идентичности — задача, разумеется, не из простых, однако она соразмерна новым вызовам и новым требованиям к процессам развития.

Переход на язык кооперации и солидарности на фоне растущего национального экстремизма, религиозного фундаментализма и интернационального терроризма может показаться утопическим проектом. Однако не секрет, что, в отличие от индустриального общества, которое в совершенстве овладело инструментами агрессивной мобилизации, новая экономика во многом опирается на нематериальные активы — такие, как доверие, толерантность и ряд других. Именно эти факторы в их системной совокупности в последние годы получили название социального капитала, а качество этого капитала, в свою очередь, стало рассматриваться как важнейшее условие конкурентоспособности национальных, региональных и корпоративных экономик.

Точно так же, как в начальный период индустриализации на государстве лежала ответственность за качество создаваемых промышленных и транспортных инфраструктур, сегодня именно на государстве лежит ответственность за развитие качественных антропоструктур. Качество антропоструктур — это их способность к саморазвитию, опережающему изменению, эффективному поведению в ситуации столкновения с инаковым, способность в критических ситуациях сохранять самотождественность. И, конечно же, от качества социального капитала зависит способность принимающего сообщества к непротиворечивому включению в свой состав людей «иного корня» и, особенно, «длинной воли».

Заключение

После рассмотрения ряда аспектов антропотока мы приходим к нескольким существенным заключениям.

1. При сохранении существующих характеристик мировой системы антропоток неизбежен.

2. Искусственное торможение этого процесса чревато возникновением ряда социальных и этико-культурных конфликтов, принципиально не решаемых при сохранении существующих нравственных ограничений.

3. Включение функции управления антропотоком становится одним из факторов устойчивого развития института государственности.

4. Управление антропотоком со стороны государств-приемников иммиграции требует выделения (политико-управленческого признания) специального сегмента — геокультурной периферии и формирования системы социокультурного воздействия на нее.

5. Распространение вокруг государства геокультурного шлейфа представляет собой шаг к созданию оптимальной социальной инфраструктуры грядущей эпохи.

6. Готовность стран-приемников к работе с антропотоком определяется качеством принимающего сообщества, его умением интегрировать инокультурные элементы.

* * *

Очевидно, что нашему Отечеству предстоит найти новую формулировку принципам и процедурам «социокультурной переработки» антропотока, проходящего через Россию и связывающему страну не только с двумя полюсами мира — Севером и Югом, но и с ее собственным прошлым и будущим.

Не исключено, что в связи с этим хорошие перспективы на будущее в России получает евразийство (как рамочная идеология интеграции в пределах, во многом совпадающих с границами СНГ), но только в качестве не цивилизационной, а геокультурной стратегии. Иными словами, Евразия в данном контексте должна мыслиться не аналогом Европы или Запада в целом, а скорее подобием британского Содружества наций.

Такое переосмысление евразийства позволит игнорировать рассуждения в духе цивилизационного плюрализма — «права человека к нам не имеют отношения, ибо у нас особые цивилизационные ценности»; с другой же стороны, оно сделает более отчетливой и внятной высказываемую Сергеем Переслегиным идею России как «государства-переводчика». В таком случае Россия не столько будет переводить восточную мудрость на языки западного прагматизма (по укоренившейся глуповатой привычке таская каштаны из огня для других), сколько формировать собственный геокультурный универсум, в котором перевод смыслов станет способом опережающего развития.

Если события на мировой сцене будут развиваться не по катастрофическому сценарию неуправляемых антропотоков и реактивной фашизации ядра миросистемы, то каждому государству, входящему в «золотой миллиард», рано или поздно придется взять на себя миссию такого переводчика.

И может быть, Россия окажется в числе первых?..

май 2004 г.

Реферат написан по мотивам материалов проекта «Государство и антропоток», в рамках которого был написан публичный доклад Центра стратегических исследований Приволжского федерального округа за 2002 год «Государство. Антропоток».