Версия для печати

Россия в контексте глобальных тенденций современности

Оглядываясь на прошедшее десятилетие, можно констатировать, что само появление на свет журнала «Россия и современный» стало своеобразным ответом на тот циивилизационный кризис, в котором наша страна оказалась на рубеже 80-90-х годов ушедшего столетия. Следует согласиться с В.В.Ильиным и А.С.Ахиезером, что природа этого кризиса в лиминальном статусе России: она «вышла из традиционной цивилизации, но не вошла в инновационную»[1]. С этой точки зрения 90-е годы, эпоха Ельцина, превратились в еще одну попытку — пока с неясным исходом — интегрировать нашу страну в «современный мир», в котором доминирует инновационная Центральная цивилизация, колыбелью которой стала капиталистическая Западная Европа. Своеобразной «платой» за эту попытку было расставание с имперским статусом сверхдержавы. Последовавшая трансформация политической геометрии мира превратила Россию, официального восприемника СССР, который играл роль одного из полюсов биполярной структуры, в очевидного маргинала в компании великих держав. Ведь каждый член Большой семерки входит в качестве одного из лидеров в оформившиеся три региональных группировки, которые в ближайшей перспективе определят геостратегическую ситуацию во всем мире, — ЕС, АТЭС и НАФТА. России же в качестве лидера путь в эти региональные группировки пока заказан. Отсюда весьма болезненный для нашей страны кризис идентичности, вызванный не только «синдромом имперского ореола», но и поиском своего места в новой геоэкономической и геополитической глобальной ситуации.

В очередной раз попытавшись реализовать стратегию догоняющего развития, Россия испытала на рубеже тысячелетий двойное разочарование. С одной стороны, мы получили привычный эффект «Ахиллеса, догоняющего черепаху прогресса»: наши темпы развития (особенно, если учесть наблюдавшийся практически все 90-е годы отрицательный экономический рост) еще более усилили отставание страны от мировых лидеров. С другой стороны, выбор целей и средств системной трансформации страны, продиктованный вполне определенным пониманием динамики глобальной ситуации в 80-е годы, десятилетие спустя оставляет почти у всех граждан страны ощущение героя А.С.Грибоедова: «шел в комнату, попал — в другую». Причина — отсутствие серьезного анализа динамики процесса глобализации, который за последние десятилетия не только радикально изменил ситуацию в мире, но и сам проходит фазу кризисного развития, и финансовый кризис 1997-1998 гг. лишь симптом этого цивилизационного по своей природе глобального кризиса.

Глобализация: симптомы цивилизационного кризиса

Глобализации к началу ХХI в. перестала быть только предметом теоретических споров и политических дискуссий. События в Сиэтле (1999 г.), Вашингтоне, Праге и Ницце (2000 г.), Давосе (2000 и 2001 гг.), где очередные съезды «дирижеров» глобального мира вызвали массовые беспорядки, показали, что глобализация стала социальной реальностью, с которой нужно не только считаться, но и можно вести ожесточенную борьбу. Между тем облик этой реальности остается весьма расплывчатым. В ней можно увидеть:

— интенсификацию трансграничных экономических, политических, социальных и культурных связей;

— исторический период (или историческую эпоху), наступивший после завершения холодной войны;

— трансформацию мировой экономики, буквально направляемую анархией финансовых рынков;

— триумф американской системы ценностей, обеспеченный комбинацией неолиберальной экономической программы с программой политической демократизации;

— ортодоксальную идеологию, настаивающую на вполне логичной и неизбежной кульминации мощных тенденций работающего рынка;

— технологическую революцию с многочисленными социальными последствиями;

— неспособность национальных государств справиться с глобальными проблемами (демографическими, экологическими, прав человека и распространения ядерного оружия), требующими глобальных решений[2].

Амбивалентность глобализации, вызывающая гамму противоречивых чувств — от восторга до ненависти, — стала притчей во языцех. Если в настоящее время факт ее существования уже ни у кого не вызывает сомнение, то исторические границы этого социального феномена с самого начала стали предметом жарких дискуссий. Сам термин «глобализация» входит в международный политический и научный лексикон в 60-ые годы. Начало же этого исторического процесса, который, безусловно, определил облик нашего мира на исходе тысячелетия, исследователи относят на несколько веков назад. Диапазон сроков начала глобализации, судя по литературе, весьма велик: он колеблется от 1500 до 1800 года. Если же воспользоваться термином «протоглобализация», то можно, используя предложенную М.Чешковым периодизацию[3], выделить праисторию глобализации (протоглобализация — от неолитической революции до Осевого времени), предысторию глобализации (зарождение глобальной общности — от Осевого времени до эпохи Просвещения и первой промышленной революции) и собственную историю глобализации (формирование глобальной общности за последние 200 лет). Одно не вызывает сомнение ни у кого из исследователей: с конца 60-х гг. ХХ в. глобализация стала превалирующей тенденцией в мировом развитии. Правда, тщательный исторический анализ убеждает, что аналогичные процессы по многим параметрам шли и на рубеже ХIХ-ХХ столетий, поэтому следует, скорее, говорить о второй волне глобализации. Но эту концептуальную сумятицу с «маркировкой» глобализаций легко объяснить, если согласиться с квалификацией ее нынешней фазы, данной Р.Робертсоном еще в конце 80-х годов: с 1969 г. мир вступил в фазу глобальной неопределенности.[4]

С позиций мир-системного подхода И.Валлерстайн в 1992 г. сделал прогноз развития глобальной цицилизации (понимаемой как капиталистическая мир-система).[5] Он сформулировал три основных сценария:

— «неофеодализм» — автаркичные регионы с местными иерархиями поддержание достаточно высокого уровня технологий для элиты;

— «демократическая диктатура» — мир делится на две касты: 20% богатых с более-менее справедливым распределением благ, а остальных держат под жестким контролем (Валлерстайн считал этот вариант менее вероятным — где взять диктаторов среди демократов?);

— «децентрализованный и справедливый мир» — появление децентрализованных механизмов перераспределения накопленных богатств, которые потребуют реально ограничить потребление и расходы (наиболее утопический вариант).

Анализируя эти сценарии И.Валлерстайна, Ю.А.Сухарев[6] отмечает, что конфликт «Север-Юг» переносится внутрь «ядра» из-за мощной иммиграции. Как сохранить стабильность, подвергаясь нападению Юга, в том числе — изнутри? Эгалитаризм невозможен, делает вывод Ю.А.Сухарев, поскольку нет эффективных механизмов перераспределения (их демонтируют неолибералы). Поэтому неравенство по-прежнему нарастает, а, следовательно, усиливается иерархичность социальных групп, что служит питательной почвой для различных социальных движений, в том числе под знаменами культурного фудаментализма. Пока же демократические институты сдерживают конфликт Юга с Севером, но социальная поляризация неизбежна. Глобальные культуры как универсалистские транскультуры противостоят партикуляристским культурам. Однако это противостояние чревато новой затяжной конфронтацией.

И минувшее десятилетие вряд ли уменьшило долю неопределенности в глобальной ситуации; не случайно, подводя итоги десятилетию (1989-1999), специалисты по международным отношениям называют его «переходным», «междуцарствием».[7] И все-таки в идейных исканиях 90-ых годов, связанных с темой «глобализация», можно выделить два переломных периода: 1992 г. (распад СССР и СФРЮ, Конференция ООН в Рио-де-Жанейро) и глобальный финансовый кризис 1997-1998 годов.

Истекшее десятилетие стало временем интенсивных концептуальных поисков подходов, соразмерных такому многоликому и вызывающему споры явлению, как глобализация. После 1992 г. голландский исследователь Я.Н.Питерс зафиксировал видение противоречивых тенденций глобализации в определенных парадигмах понимания этого исторического явления:

— «столкновение цивилизаций» — фрагментация мира неизбежна из-за существующих цивилизационных различий, коренящихся в культурной (в первую очередь — в расовых и национальных особенностях) дифференциации, поэтому западной цивилизации, как утверждает автор концепции С.Хантингтон[8], необходимо быть готовой дать отпор возможному альянсу исламских и конфуцианских государств;

— «макдональдизация» — гомогенизация культур, осуществляемая транснациональными корпорациями, происходит под флагом модернизации (вестернизации, европеизации, американизации и т.д.);[9]

— «гибридизация» — широкий спектр межкультурных взаимодействий, ведущих как к взаимообогащению, так и к возникновению культурных традиций. [10]

Есть ли общий механизм многоликого процесса глобализации или мы имеем дело с «пучком» разнородных процессов? В настоящее время «рамкой» для такого концептуального синтеза может быть лишь цивилизационный подход.

В настоящее время выделяются три подхода к описанию цивилизационного процесса:

— линейный — поступательное развитие, имеющее свой механизм;

— циклический — ритмическое, возвратно-поступательное развитие, имеющее в качестве самонастраивающейся единицы некий организм;

— волновой — направленное фазовое изменение самоорганизующейся пространственной среды (сетевой структуры), в которой возникают многомерные явления синергетизма. Фазы организации и дезорганизации чередуются (эффект автоколебаний — пульсация), но нет циклической замкнутости.[11]

Причем разнонаправленность мировых и российских процессов затрудняет поиск цивилизационной идентичности Россией.[12]

Базовые мегатенденции глобального цивилизационного процесса

Именно с позиций цивилизационного подхода целесообразно ставить вопросы о последствиях процесса глобализации. Связан ли с ней «цивилизационный сдвиг», переживаемый человечеством на рубеже двух тысячелетий? Приведет ли этот процесс к возникновению суперцивилизации, объединяющей все цивилизационные ареалы человечества? Если да, то какой будет эта цивилизация: гомогенной или гетерогенной? Или растущая взаимозависимость цивилизационных ареалов усилит их противоборство и возобладает, в конечном счете, контртенденция — обособления и изоляции? Однозначных ответов на эти вопросы нет, и данное обстоятельство само по себе служит симптомом ситуации глобальной неопределенности. В ситуации неопределенности следует говорить о доминировании тех или иных мегатенденций, каждая из которых может быть представлена в виде сценария — описания ключевых характеристик событий, вероятных при данном исходе. Заметим, что еще в начале 90-х годов ряд зарубежных и отечественных авторов сформулировали подобные сценарии.[13]

С точки зрения становления глобальной цивилизации можно выделить четыре социокультурные мегатенденции:

«Культурная поляризация». Именно под знаком этой мегатенденции прошла большая часть ХХ века, сопровождавшегося масштабными мировыми войнами в «горячем» и «холодном» исполнении, противоборством двух лагерей — капиталистического и социалистического, геноцидом. Взаимозависимость, порождаемая страхом взаимного гарантированного уничтожения, — такова основная скрепа глобального мира на протяжении нескольких десятилетий ушедшего века. Поляризация и сегментация политической и геоэкономической карты мира, сопровождаемые формированием устойчивых военно-политических и экономических региональных союзов, — таков основной механизм реализации этой мегатенденции. Очаги возможной поляризации в наступившем столетии: растущее экономическое и экологической неравенство (между народами и регионами, внутри отдельных стран), религиозный и рыночный фундаментализм, претензии на расовую и этническую исключительность, стремление отдельных государств или военно-политических блоков расширить зону своего контроля во фрагментированном мире, распространение оружия массового поражения, борьба за доступ к скудеющим природным ресурсам.

«Культурная ассимиляция». Общепризнанно, что последние два десятилетия прошедшего века ознаменовались торжеством идей западного либерализма, и тезис Ф.Фукуямы о «конце истории» гласил: «вестернизации», как последовательному подчинению — через постоянно расширяющуюся систему мировых рынков — западным ценностям и западному образу жизни всех экономически активных слоев населения Земли, — альтернативы нет. Продолжается экономическая интеграция при сохранении — с помощью глобальных финансовых и экономических институтов — доминирования нескольких западных стран, которое подкрепляется концентрацией у них ключевых интеллектуальных и информационных ресурсов. Расширяется процесс установления универсальных («общечеловеческих») норм и правил в международных отношениях.

«Культурная гибридизация». Эта мегатенденция к концу ХХ в. приобретает совершенно новые качества: процессы «креолизации» культуры, которые традиционно вели к образованию новых этнических общностей (стоит напомнить хотя бы расхожий образ США как «плавильного котла» для американской нации), дополняются процессами транскультурной конвергенции и формирования транслокальных культур — культур диаспоры, а не традиционно локализованных и стремящихся обрести национально-государственную идентичность культур.[14] Интенсификация коммуникаций и межкультурных взаимодействий, развитие информационных технологий способствуют дальнейшей диверсификации многообразного мира человеческих культур, а не их поглощению некоей универсальной «глобальной культурой». Мир постепенно превращается в сложную мозаику взаимопроникающих друг в друга транслокальных культур, которые образуют новые культурные регионы, имеющие сетевую структуру. Пример — новые профессиональные миры, возникшие в связи с ростом компьютерных и телекоммуникационных сетей.

«Культурная изоляция». ХХ в. дал многочисленные примеры изоляции и самоизоляции отдельных стран, регионов, политических блоков, причем к средствам политической и культурной изоляции («санитарные кордоны») или культурной самоизоляции («железный занавес») прибегали в целях консолидации социальных систем против внешних и внутренних врагов. Источниками изоляционистских тенденций и в наступившем столетии станут: культурный и религиозный фундаментализм, экологические, националистические и расистские движения, приход к власти авторитарных и тоталитарных режимов, которые будут прибегать к таким мерам, как социокультурная автаркия, ограничения информационных и гуманитарных контактов, свободы передвижения, ужесточение цензуры, превентивные аресты и т.п.

Из всех теоретических моделей, применяемых для объяснения глобализации, только одна теория — теория модернизации — могла в конце 80-ых годов претендовать на всеобъемлющие объяснительные схемы.[15] Эта теория доказывала возможность и необходимость привнесения модернистской идеологии и практики в так называемые отсталые страны. Само возникновение модернизма совпало по времени, согласно Р.Робертсону, с эпохой первоначального взлета глобализации, а именно: конец ХIХ — начало ХХ вв. В связи с этим модернистское сознание — в самых различных его вариациях — неизменно на протяжении всего ХХ столетия ассоциировалось с противоречивым процессом глобализации.

Глобальный цивилизационный процесс следует также рассматривать как последовательную трансформацию традиционных цивилизаций в инновационные. Поэтому необходимо различать поверхностную глобализацию, обусловленную включением страны в мировые хозяйственные связи в качестве вторичного потребителя чужих инноваций, и глубинную глобализацию, когда страна сама завоевывает прочные позиции на глобальных рынках производителей инноваций. Становится понятным и отличие постмодернизации от классических процессов модернизации: в случае постмодернизации механический перенос модернизаторских моделей и схем в страны, относящиеся к числу традиционных цивилизаций, способствует только поверхностной глобализации, одновременно разрушая устои традиционного общества.

Конечно, можно было говорить о тенденции постмодернизации России как доминирующей в 90-е годы. Однако это не исключало наличие и других тенденций — демодернизации (фактически, инволюционных процессов деиндустриализации страны, потери научно-технического потенциала), контрмодернизации (восстановление норм традиционного общества) и ретромодернизации («первоначальное накопление капитала»).

Своеобразную историческую шкалу для оценки глубины и направленности процессов модернизации предложили исследователи из Гавайского университета (США) Маджид Тегранян и Катарина Тегранян.[16] Они выделили семь исторических типов модернизации:

1. Модернизация–1 (предварительная): 8000 лет до н.э. — 1492 г., революции в сельскохозяйственном производстве, создание аграрных империй, полиэтнические по составу населения, с громоздкими бюрократическими аппаратами; рационализм против шаманизма и религиозного догматизма; демократизация-1: прямая демократия, религиозные движения.

2. Модернизация–2: 1492-1648 годы, результат кумулятивного эффекта Ренессанса и Реформации — приватизация, секуляризация и формирование наций, коммерческая революция и возникновение торгового капитализма, подъем городов-государств, демократизация-2: Реформация и научная революция; меркантилизм против феодализма.

3. Модернизация–3: 1648-1848 годы, промышленная революция и возникновение промышленного капитализма, образование национальных государств и колониальных империй, демократизация-3: либерально-демократические революции; либеральный национализм против абсолютной монархии.

4. Модернизация–4: 1848-1945 годы, банковская революция и образование финансового капитализма, создание промышленных империй, многополярная мировая система; империализм против национально-освободительных идеологий; демократизация-4: социал-демократические и тоталитарные революции.

5. Модернизация–5: 1945-1989 годы, менеджеральная революция, корпоративный капитализм против госкапитализма/коммунизма, биполярная мировая система планетарного масштаба; глобализм (капитализм против коммунизма) против национализма; демократизация-5: национально-освободительные революции.

6. Модернизация–6: 1989-настоящее время, информационная революция разворачивается в киберпространстве, возникновение технократического капитализма; многополярная мировая система; экуменизм против фундаментализма, демократизация-6: местные, этнические, религиозные и феминистские восстания.

7. Модернизация–7: будущее время, пространственная революция в гиперпространстве (коммунитарный капитализм против тоталитарного капитализма), общепланетарная киборг-система, тоталитаризм против коммунитаризма; демократизация-7: восстание деклассированных слоев населения против дегуманизации.

Таким образом, начало процесса глобализации, ее собственная история, может быть отнесена к эпохе Модернизации-2, а первый пик глобализации пришелся на эпоху Модернизации-4. Но в чем специфика второй волны глобализации?

«Цивилизационный сдвиг» и современная фаза процесса глобализации

Основные оси, по которым происходит цивилизационный сдвиг в конце ХХ столетия представляются следующими:

А) Ось «культуры» — сдвиг от культурного империализма к культурному плюрализму.

Б) Ось «общество» — сдвиг от закрытого общества к открытому обществу.

Схематически взаимосвязь осей, по которым происходит цивилизационный сдвиг, и основных культурных архетипов, определяющих динамику процессов глобализации, можно представить так:

Дадим краткую характеристику основных культурных архетипов:

Культура консолидации характеризуется доминированием синхронных организационных систем, все изменения и отправление функций которых жестко увязаны во времени. Коллективистская управленческая форма — наиболее эффективный механизм их функционирования. Для таких организационных систем свойственна органическая организационная культура, в которой преобладают формы организации совместно-взаимодействующей деятельности, а областью целеопределения являются интересы различных социальных групп.

Культуре консолидации присущ автаркический тип хозяйствования — либо непроизводственная деятельность и балансирование на грани выживания, либо производство, связанное с необходимостью восполнения убывающих источников «природных даров» (собирание плодов, охота, рыболовство; в более развитых хозяйственных формациях — добыча ископаемых и других видов сырьевых ресурсов, экстенсивное сельское хозяйство). Для хозяйства подобного типа наиболее пригодны общественные, коллективные формы собственности. Экономический механизм распределения благ — очередь. Общепринятый властный механизм — общественное мнение референтной группы («Тот, кто не с нами, тот — против нас»); его основная функция — саморегуляция жизни и деятельности социальных групп.

Политическая культура, свойственная данному архетипу, — традиционалистского или радикального типа. Общее для широкого спектра политических культур данного типа (религиозные, социально-классовые, этнонациональные, феминистские, молодежные, социокультурные) — наличие коллективистских механизмов социальной мобилизации. Основная этическая ценность этого архетипа — социальная справедливость, меру которой определяет авторитет (религиозный, духовный, политический), а базовый морально-психологический принцип — коллективизм.

Культура конкуренции реализуется в формах случайных организационных систем, которые предполагают контрактные отношения между заинтересованными участниками. Таким системам присуща предпринимательская организационная культура, в которой преобладают формы организации совместно-индивидуальной деятельности.

Для культуры конкуренции характерно рыночное хозяйство, поэтому областью целеопределения является извлечение прибыли, а наиболее пригодной формой собственности — частная. Властный механизм — рыночный обмен («Ты — мне, я — тебе»); основная функция — распределение товаров, услуг, капиталов и труда. Экономический механизм, свойственный рыночной управленческой форме, — аукцион. Политическая культура — либерализм, чьим механизмом социальной мобилизации является индивидуальная мотивация. Основная этическая ценность культуры конкуренции — личная свобода как гарантия успеха, а базовый морально-психологический принцип — индивидуализм.

Культуре конфронтации свойственны закрытые (иерархические) организационные системы с бюрократическими управленческими формами и бюрократическая организационная культура, в которой преобладают формы организации совместно-последовательной деятельности. Каждый вышестоящий уровень организационной иерархии призван разрешать конфликтные отношения, возникающие на нижележащем уровне. Поэтому областью целеопределения, присущей этой культуре, оказываются интересы «верхов».

Тип хозяйствования, на котором базируется культура конфронтации, — применение технологий, использующих открытые человеком природные закономерности. Государственная форма собственности и рационирование в качестве экономического механизма наиболее подходят для культуры конфронтации, поскольку эффективно обеспечивают принудительную мобилизацию и необходимое перераспределение ресурсов («Все во имя победы над врагом»). Властный механизм — единоначалие, которое поддерживается бюрократическим аппаратом («Ты — начальник, я — дурак; я — начальник, ты — дурак»). Политическая культура — консерватизм, присущий «партии власти». Основная этическая ценность культуры конфронтации — чинопочитание (иерархия), а базовый морально-психологический принцип — конформизм.

Культура кооперации предполагает открытые организационные системы с демократическими управленческими формами. Партиципаторная организационная культура с преобладанием форм организации совместно-творческой деятельности. Область целеопределения — законные интересы большинства народа при обязательном учете интересов меньшинства.

Тип хозяйствования, в наибольшей степени подходящий культуре кооперации, — развивающееся хозяйство, ориентированное на использование возобновляемых ресурсов, в первую очередь — человеческих. Долевые (кооперативная, акционерная) формы собственности позволяют использовать в качестве экономического механизма распределение по вкладу (трудовому, капитала) и перераспределение по общественно-признанным потребностям.

Властный механизм, свойственный этой культуре, — разделение властей («система сдвижек и противовесов»), чья основная функция — регулирование различных сторон общественной жизни путем предоставления возможности всем заинтересованным и компетентным гражданам принимать участие в решении ключевых вопросов, затрагивающих их интересы. Демократическая политическая культура позволяет использовать в качестве механизма социальной мобилизации творческую самореализацию индивидуумов. Основная этическая ценность культуры кооперации — равенство всех перед законом, а базовый морально-психологический принцип — гуманизм.

Базовые сценарии глобализации

Выделим базовые сценарии, которые на стадии глобальной неопределенности реализуются одновременно, в различных зонах планеты:

— глобализация — «вестернизация», культурная ассимиляция Центральной цивилизацией оставшихся немодернизированных территорий и становление глобальной цивилизации с гомогенизированной культурой (ценности либерализма и универсализма доминируют, рамку задают глобальные рынки и глобальные финансово-экономические институты — типа ВБ, МВФ и т.п., призванные регулировать конкурентные отношения между корпоративными игроками, в число которых попадут и национальные государства, и межгосударственные образования — федерации, конфедерации, разнообразные региональные союзы);

— фрагмеграция (термин, означающий сочетание процессов интеграции и фрагментации, введен американским политологом Дж.Розенау) — формирование и укрепление (интеграция) блоков и союзов «национальных государств» (фрагментация политической карты мира — процесс образования этих государств продолжится) в виде сложных иерархических систем, которые поведут борьбу за скудеющие ресурсы; бывшие глобальные рынки делятся между этими группировками в ходе локальных войн, которые ООН не способна предотвратить и купировать (скорее всего, систему ООН ждет судьба Лиги наций); культурная поляризация вряд ли позволит сложиться глобальной цивилизации в многополярном или хотя бы в биполярном мире (противостояние: Север — Юг, христианской и мусульманской цивилизаций, реанимированного конфуцианско-социалистического и капиталистического миров);

— локализация — консолидация этнических и цивилизационных образований на основе фундаменталистских идеологий, проводящих политику культурной изоляции как суррогатной формы социальной и культурной толерантности, делает невозможным формирование глобальной цивилизации, так как в экономике будут доминировать тенденции восстановления традиционных (автаркических) способов ведения хозяйства, в том числе и под флагом защиты окружающей среды; достаточно широкий спектр коллективистских идентичностей (трайбализм, фундаментализм, национализм, фашизм, социализм, коммунизм, коммунитаризм, феминизм, экологизм), отличающихся друг от друга степенью радикализма, заведомо порождает ситуацию культурного плюрализма, постоянно нарушаемую притязаниями на исключительность отдельных форм социальной идентификации;

глокализация (термин был предложен руководителем японской корпорации «Сони» Акио Морита) — сочетание процессов модернизации локальных культур с достижениями формирующейся глобальной мультикультурной цивилизации происходит в результате культурной гибридизации, т.е. конструктивного сотрудничества и взаимообогащения культур в рамках культурных регионов, что возможно при условии институционализации сетевых форм самоорганизации и межкультурной коммуникации; регулировать развитие глобальной цивилизации должны институты глобального гражданского общества (зародыши их — разнообразные международные неправительственные организации).

Учитывая, что в ситуации глобальной неопределенности примерно в равной степени выражены все четыре вышеупомянутые мегатенденции, глобализацию следует рассматривать в более широком контексте:

— собственно тенденцию глобализации, определяемую мегатенденцией культурной ассимиляции (по И.Валлерстайну, ей соответствует прогнозный сценарий «демократической диктатуры»), которая нашла свое выражение в универсальной неолиберальной доктрине Вашингтонского консенсуса;

— контртенденцию локализации, определяемую мегатенденцией культурной изоляции, обусловленную стремлением к самосохранению различных культурных ареалов с их партикуляристскими системами ценностей;

две взаимно сбалансированные субтенденции, которые порождают пеструю картину регионализации современного мира:

— субтенденция фрагмеграции, определяемая мегатенденцией культурной поляризации (по И.Валлерстайну, ей соответствует сценарий «неофеодализма»), благодаря которой равновесие негативно настроенных по отношению друг к другу культур достигается путем создания сложных иерархических систем, контролирующих какой-нибудь сегмент фрагментированного мира;

— субтенденция глокализации, определяемая мегатенденцией культурной гибридизации (по И.Валлерстайну, ей соответствует сценарий «децентрализованного и справедливого мира»), ведет к изменению социальной стратификации мира и формированию новых культурных регионов.

Этот подвижный «параллелограмм» разнонаправленных векторов позволяет представить противоречивую динамику глобальной ситуации. Вместе с тем удается хотя бы в первом приближении очертить контуры мира ХХI века, где кризисы культурной и социальной идентичности перерастают в кризис глобальной идентичности, побуждающий нас искать ответ на практически значимый для каждого жителя Земли вопрос: состоится ли глобальная цивилизация и каковы будут ее коренные характеристики?

— мотивы и интересы мировых финансовых институтов, занимавшихся урегулированием глобальной ситуации, как свидетельствует старший экономист ВБ Дж.Штиглиц, были весьма далеки от учета подлинных интересов стран, попавших в тяжелейший кризис.[17] В связи с этим Дж.Штиглиц настаивает на принятии мировыми финансовыми институтами новой «парадигмы развития», суть которой состоит в том, что универсальная доктрина Вашингтонского консенсуса должна быть заменена на стратегии, вырабатываемые самими странами, которым предоставляется помощь — при экспертной поддержке партнеров-доноров — ВБ и МВФ. Причем каждый проект развития должен быть ориентирован на «изменение всего общества» и предусматривать развитие государственного и частного секторов экономики, сообществ, семьи и отдельного индивидуума.[18] Таким образом, развитие человека, по Дж.Штиглицу, должно стать основной целью финансируемых международными финансовыми институтами программ.

Трансмодернизация: в поисках «третьего пути»

Финансовый кризис 1997-1998 годы еще более усугубил ситуацию глобальной неопределенности. Стало очевидно, что неолиберальная концепция глобализации не может гарантировать нас от глобальных потрясений. И то, что слабейшими звеньями в цепи оказались и «отличники» процесса модернизации (Япония, «восточно-азиатские тигры»), и «твердые троечники» (Бразилия), и «двоечники» (Россия), — свидетельствует не столько об отсутствии единого рецепта модернизации, сколько о тщетности попыток адаптировать — из единого центра — это лекарство к местной специфике. Тем более, когда ни у кого нет сомнений, в чьих интересах производится МВФ и ВБ указанная «адаптация». Поэтому пропасть между теми, кто успел модернизоваться, и теми, кому еще предстоит адаптироваться к этому процессу, растет. Об этом свидетельствует все последнее десятилетие, десятилетие эпохи глобализации. Достаточно обратиться к опыту постсоветстких стран.

На низкую эффективность рекомендаций МВФ и ВБ указывает и тот факт, что проведенный анализ наиболее успешного опыта модернизации ряда стран свидетельствует о значимости таких показателей, как высокий уровень инвестиций, степень макроэкономической стабильности, развитие человеческих ресурсов и создание системы эффективного управления конфликтами.[19] Эксперты и администраторы МВФ и ВБ, как правило, ориентировали страны-реципиенты помощи на несколько иную систему показателей, обусловленную требованиями Вашингтонского консенсуса. Поэтому на локальном уровне, резюмирует канадский исследователь Б.К.Мерфи, модернизация, проводимая по рецептам неолиберального капитализма, обернулась следующими последствиями:

— эрозия национальной системы государственного управления, до сих пор стоявшей на страже общих интересов граждан, так и не была компенсирована эффективной деятельностью глобальных институтов;

— экономическая глобализация повсеместно разрушает — по соображениям «экономии на масштабе» — мелкие, семейные и коммерчески не жизнеспособные предприятия, что подрывает основы «неформальной экономики» с ее нормами взаимной поддержки и культурного действия;

— методы структурного регулирования гомогенизируют социально-классовую структуру, которая превращается в биполярную — на одном полюсе массы населения, ставшие аутсайдерами глобальной экономики и лишенные поддержки государства, а на другом — «виртуальные глобальные граждане» высшего и среднего класса, приватизировавшие право распоряжаться на коммерческой основе общественными благами;

— приватизация сельскохозяйственных земель и ориентация на мировые продовольственные рынки разрушает национальное сельское хозяйство;

— несмотря на беспрецедентный рост мирового производство продовольствия за последние полвека (достигнутый благодаря узкой специализации сельскохозяйственного производства, применению химических удобрений и средств защиты, внедрению достижений генной инженерии), уровень продовольственной безопасности в целом снизился, поскольку многие регионы, лишившись собственных, традиционных производителей сельскохозяйственной продукции, оказались неспособными самостоятельно приобретать продовольствие на мировых рынках, а химическое загрязнение среды и угроза биологическому разнообразию видов чреваты катастрофическими последствиями для человечества;

— растущее глобальное неравенство порождает — на локальном и национальном уровне — массовые проявления насилия на племенной, этнической или религиозной почве, которые провоцируются многими националистическими и фундаменталистскими лидерами, использующими терроризм и торговлю наркотиками в качестве весьма эффективного оружия;

— глобальные миграционные потоки, по-прежнему направленные главным образом в крупные города, служат питательной средой для преступности, торговли «живым товаром», рабства, детской беспризорности — все это свидетельствует о формировании мегаобщества «глобального апартеида» с многочисленными «диаспорами бедных»;

— новый глобальный социальный и экономический порядок углубляет традиционное гендерное неравенство в обществе, усиливает дискриминацию женщин и детей, оборотной стороной этих процессов является дальнейшая «феменизация нищеты»;

— чтобы происходящие глобальные изменения не приобрели необратимый характер, многие представители гражданского общества в различных странах переходят к организованному сопротивлению — пока в форме партизанских действий — процессу глобализации.[20]

Может ли в этой ситуации идеология модернизма стать основой для консолидации глобализирующегося мира? Иначе говоря, есть ли шансы воплотить в жизнь проект модернизации — создать общечеловеческую глобальную культуру как основу суперцивилизации? Или человечество обречено на вечную конфронтацию разнообразных цивилизационных миров? В первую очередь, конфронтацию между традиционными и модернизированными мирами, каждый их которых будет развиваться с различной скоростью. Ведь построенный на нерегулируемой конкуренции глобальный мир, как показало прошедшее десятилетие, не избежит цивилизационного раскола. Есть ли выход из этого цивилизационного тупика, обнаруженного глобализацией?

В 1998 г. появилось еще одно направление — трансмодернизм, которое ставит перед собой задачу конструктивного синтеза достижений модернизма на базе критического переосмысления опыта последних десятилетий и налаживания диалога модернистских и традиционных культур.[21] В ходе подготовки к семинару “Governanceandcivilizations”, который состоялся в мае 1998 г. в штаб-квартире Европейского Союза в Брюсселе и был посвящен обсуждению перспектив межкультурного (в первую очередь, межконфессионального) диалога по вопросам общеевропейской иностранной политики, президент Всемирной академии искусств и науки Х.Кливленд (H.Cleveland) и М.Люйкс (Отдел передовых исследований ЕС) сформулировали две взаимосвязанные гипотезы.

Во-первых, западная цивилизация переживает эпоху перехода от современности (modernity) к так называемой транссовременности (transmodernity), когда религия, оставаясь по-прежнему отделенной от государства, должна играть возрастающую роль в повышении уровня духовности политического и государственного руководства. Сотрудничество с «организованной духовностью» (религиозными и церковными авторитетами) позволит преодолеть свойственный секуляризованному модернистскому мышлению крен в бездуховность и, как следствие, склонность политиков к тоталитаризму и дегуманизации. Кооперация «организованной» и «неорганизованной» духовности позволит предотвратить подобные крайности модернизма. «Транссовременный» способ мышления должен быть активно толерантным. «Он признает, что все цивилизации обязаны быть чувствительны к чужеродному, какие бы формы оно ни принимало».[22] Мы должны быть открыты к любому, в том числе трансцендентальному, поиску Истины, и дорога к ней у каждого индивидуума своя, через собственную культуру. Поэтому никто, в том числе никакой религиозный авторитет, не вправе навязывать другим свое видение этого пути.

Во-вторых, наибольшую трудность составляет управление мировоззренческими конфликтами, которые пронизывают каждую религию и каждую культуру. Это конфликты:

— между досовременным (premodern) и современным (modern) — столкновение сакрально-авторитарно-религиозного, ориентированного на традиционные ценности видения и научно-рационального, секуляризованного подхода, защищающего свободу торговли и права человека. Нередко этот ценностный конфликт образует своеобразный водораздел между модернизированными, богатыми, и традиционными, как правило, бедными слоями населения;

— между современным и транссовременным (transmodern) — столкновение секулярно-научно-рационального и иерархического подхода с мировоззрением, ориентированным на анализ сложных комплексных проблем, работу в сетевых структурах, принятие решений консенсусом и реализацию экологически устойчивых стратегий. Споры идут по вопросам экономического роста и экологической политики, открытости и прозрачности правительственных ведомств и больших корпораций, сопоставления ценности природных и информационных ресурсов, соотношения роли вооруженных сил и других способов убеждения в реализации политики;

— между досовременным и транссовременным — прослеживается как расхождение в канонически строгих интерпретациях традицийи попытками адаптации этих же традиций к динамике современных веяний. В религиозных течениях линия напряжения проходит между «умеренными» и «фудаменталистами».

Однако подобные оценки «умеренности» тех или иных идейных течений, их готовности стать базой для «толерантного диалога» следует производить с известной осторожностью. Как показывает практика религиозных войн ХХ столетия, от религиозной нетерпимости «премодернистов» мало чем отличаются претензии на единственно верное «рациональное» (правда, не учитывающее «нерациональные» факторы) решение проблемы, предлагаемое приверженцами современных методов урегулирования межцивилизационных конфликтов.

Подводя итоги, М.Люйкс подчеркивает, что идея трансмодерна как новой фазы исторической эволюции человечества получила поддержку со стороны участников брюссельского семинара, представляющих незападные культурные традиции. Стало очевидным, насколько расхожее представление о модернизации как о процессе — сперва европеизации, а затем — американизации способствует отчуждению неофитов модерна от самих себя, собственной культуры. Между тем именно восточная культура, в частности конфуцианство, содержит ключевые для понимания глобального общества принципы солидарности со всеми поколениями — жившими, живущими и теми, которые еще будут жить на Земле. Понятие традиции приобретает новую динамику и содействует взаимообогащению западной и азиатской культур.

Напротив, многие представители западной культуры выразили сомнение в политической жизнеспособности этой, в общем-то, интересной идеи: почему религии заведомо отводится роль своего рода бойскаутской организации, прививающей «моральный сентиментализм»? Только потому, что сейчас в глазах многих граждан глобализация ассоциируется с «господствующей религией» — «религией прибыли»? Вместе с тем становится очевидной потребность в новой логике — комплексной, нелинейной, «неисключающей», а оставляющей выбор между «да» и «нет».

Серия мероприятий, направленных на популяризацию идей трансмодерна, показали, что в мире повсеместно, особенно среди молодых поколений, растет интерес к межкультурному диалогу и синтезу духовных традиций с достижениями модерна. Но такой синтез возможен лишь на пути критического осмысления этих достижений. Рамочные принципы межкультурной коммуникации, приемлемой для решения подобных задач, незападные участники Брюссельского семинара сформулировали следующие:

1. Ее участники должны воспринимать друга как равноправные стороны, избавленные от какого-либо чувства собственного превосходства.

2. Слушать друг друга следует внимательно, тщательно разбираясь в аргументации.

3. Быть отказывающим себе во многом.

4. Начинать всегда с нуля, выстраивая новый тип взаимоотношений между равными сторонами.[23]

Готова ли западная цивилизация к такому межкультурному диалогу? Есть ли у нее подходящая система ценностей? История последних десятилетий свидетельствует, что в условиях глобальных цивилизационных изменений альтернативы демократической системе ценностей нет. Еще весной 1964 г. Ф.Слейтер и У.Беннис в статье «Демократия неотвратима» сформулировали эти ценности:

«1. Полная и свободная коммуникация, невзирая на чины и полномочия.

2. В разрешении конфликтов стремиться к достижению консенсуса, а не полагаться на силу или временные компромиссы.

3. Понимание того, что влияние базируется на технической компетентности и знании, а не на личных капризах и властных прерогативах.

4. Атмосфера, которая дает возможность и даже поощряет выражение эмоций так же, как и поведение, ориентированное на решение задач.

5. Одно из фундаментальных человеческих предубеждений состоит в том, что конфликт между организацией и индивидуумом неизбежен, но следует проявить волю в разрешении и урегулировании этих конфликтов на рациональной основе».[24]

Таким образом, именно демократизация, будучи одним из ключевых процессов конца ХХ века, конституирующих глобальный мир, оказывается необходимым «рамочным» условием трансмодернизации — этой зримой альтернативы «тупикам постмодерна». Преодоление «внутреннего раскола» культур, противостояния конструктивных и деструктивных ее элементов — такова важнейшая задача трансмодернизации, которая ставит на практическую почву проблему соединения идеологии открытого общества и культурного плюрализма.

Трансмодернизм стремится сохранить культуры и дать им возможность сотрудничать и развиваться в совместном мире. Но при этом выясняется, что сами культуры могут этого "не хотеть", поскольку есть культуры, которые построены на негативизме — отрицании, вызове, разрушении. В то время как идеология культурного плюрализма предполагает, что все культуры ориентированны на сотрудничество и на конструктивность. Мы возвращаемся к тому старому различению добра и зла, присущему всем религиозным доктринам: есть духовная сила, направленная на разрушение, а есть — направленная на созидание. С этой точки зрения доктрина культурного плюрализма отрицает в своем мире, который она созидает, возможное существование этих негативных, деструктивных культур. Отсюда идеология культурного плюрализма, соединенная с современной практикой неолиберализма, позволяет производить достаточно жесткую селекцию. Американцы с союзниками ее производят с помощью современного оружия.

Идеология «третьего пути» глобализации, базирующаяся на обновленных — с учетом достижений неолиберализма — ценностях социал-демократии была взята на вооружение в конце 90-х годов пришедшими к власти Т.Блэром и Г.Шредером. Идейную основу этой доктрины составила разработанная Э.Гидденсом[25] этическая концепция «компетентного консеквенциализма» (qualifiedconsequentialism) — разновидности моральной философии, утверждающей, что реализация прав граждан, корпораций и государств непосредственно зависит от их готовности взять на себя ответственность за возможные последствия своих действий. Признавая вслед за неолибералами полезность ограничения вмешательства государства в функционирование рынка, сторонники «третьего пути» настаивают на том, что правительства и корпорации обязаны взять на себя ответственность за обеспечение безопасной и упорядоченной среды в возникающем космополитическом мировом обществе. Анархия, порожденная глобализацией, не является игрой «сил природы», и государства обязаны совместно ее регулировать.[26]

Почти повсеместное «полевение» европейских правительств после глобального финансового кризиса можно рассматривать как своеобразный вотум недоверия сторонникам «жесткого» неолиберального курса. Однако на практике заметить какие-либо существенные расхождения приверженцев «третьего пути» с последними не представляется возможным. Предложение создавать социальные институты, учитывающие на основе «принципа пропорциональности» многообразные индивидуальные интересы граждан и представляющими им равные шансы для реализации своих устремлений, налагает на правительства и государственные структуры обязательство регулировать «парадигматические риски», то есть позитивные и негативные эффекты, вызываемые глобализацией[27]. При этом вопрос о том, как практически совместить идеалы «государства всеобщего благосостояния» с неолиберальными требованиями Вашингтонского консенсуса, остается открытым.

Global governance, или на пути к новой парадигме глобального управления

Современное государство-нация (nation-state), теряя свои, обретенные в эпоху позднего модерна, роли «отца-благодетеля» (социальное государство в самых различных национальных вариантах) и «форейтора прогресса» (государство как реципиент и распорядитель программ развития), оказалось на распутье. Три глобальных революционных изменения 80-х годов: демократические революции «третьей волны», очередная менеджеральная революция и информационная революция, — вызвали серию реформ государственной службы, обусловленную модернизацией систем государственного управления. Государство, чтобы продемонстрировать свою конкурентоспособность с другими институтами становящегося глобального мега-общества, должно стать эффективной, демократичной сервисной службой глобального гражданского общества. Ключевая проблема современного общества повышенного риска (еще одна ипостась открытого общества) — устойчивость к кризисам самого различного рода. Согласно неолиберальной доктрине «нового государственного менеджмента» (newpublicmanagement) современное государство, чтобы стать эффективным, обязано освоить новейшие технологии корпоративного менеджмента и передовые методы оказания услуг населению, осуществить демократизацию форм взаимодействия с гражданским обществом, а также децентрализацию структур управления, включая создание частных агентств, которым делегируются определенные функции по обслуживанию граждан и корпораций.

В 90-е годы выяснилось[28], что глобализация и свободный рынок, хотя и сделали государства в этом анархичном мире менее управляемыми, однако до тех пор, пока не отстроена система управления глобальным мегаобществом, роль национальных правительств на мировой арене не только не уменьшалась, но и, напротив, возрастала. По крайней мере, до середины 90-х годов, как свидетельствуют результаты последних исследований,[29] страны с открытой экономикой имели относительно больший государственный сектор, хотя однозначно утверждать, что экономическая интеграция напрямую связана с ростом активности правительств, пока преждевременно.

Ход политических событий 90-х гг. побуждает согласиться с диагнозом, сделанным на рубеже истекшего десятилетия Дж.Розенау[30]: глубина глобальных структурных трансформаций в «зоне бифуркаций» может быть понята, исходя из двойственной картины, определяемой напряжением между двумя мирами — традиционным «государственно-центричным» миром и возникающим на наших глазах «полицентричным» миром, где ключевую роль играют транснациональные корпорации, неправительственные организации, профессиональные объединения и этнические меньшинства. Взаимодействие между этими мирами строится на сочетании отношений кооперации и конкуренции[31],а не конфронтации. ООН, символизирующая государственно-центрический мировой порядок, стоит на пороге радикальных изменений[32], но и само государство как социальный институт переживает эпоху глубоких трансформаций.

В связи с этим можно говорить о четырех основных вызовах, с которыми сталкивается институциональная структура современного государства. Во-первых, растет разрыв между официальными и реальными властными полномочиями в силу того, что правительства с их наднациональными и региональными органами, используя информационные технологии (e-mailgovernment), становятся узловыми пунктами глобальных политических сетей, включающих международные гуманитарные организации, глобальные корпорации, глобальные элиты и технологии, чья деятельность по-прежнему в немалой степени зависит от влияния правительственных структур. Во-вторых, обостряются конституционные проблемы, связанные с распределением и использованием властных полномочий — внутри правительств, во взаимодействиях с другими правительствами, между правительством и народом, между правительством и рыночными институтами. В-третьих, передача административно-государственных функций подведомственным структурам, в целях предоставления услуг, регулирования и легитимации деятельности, принятия решений и разрешения конфликтных ситуаций, что оставляет за правительством роль главного, но отнюдь не единственного арбитра и радетеля государственных интересов. В-четвертых, в «век институционального плюрализма» резко увеличивается количество и разнообразие институциональных форм, отправляющих административно-государственные функции.[33]

Таким образом, глобализация вынуждает правительства делится с другими институтами своими полномочиями верховного правителя и арбитра, сохраняя роль высшего правового, политического и морального авторитета. Именно в реализации функций правовой, политической и моральной регуляции следует видеть источники сохраняющегося и даже растущего влияния государства на многообразные глобальные сети. Благодаря этим функциям государственные органы осуществляют координацию — в глобальном масштабе — деятельности рыночных и государственных структур, свободных ассоциаций граждан, общественных движений. В этом смысле глобальные сети играют роль своеобразного инструмента глобального управления (globalgovernance).

Р.Родс, один из ведущих британских теоретиков нового подхода в государственном управлении, обращает внимание на то, что сетевые структуры, используемые в качестве инструмента управления, оказывают обратное влияние на сами государственные органы. Таким образом, следует говорить о взаимном рефлексивном управлении в рамках globalgovernance. Это вызвано тем, что данный тип управления имеет дело с самоорганизующимися, межорганизационными сетями. Р.Родс выделяет следующие важнейшие характеристики этих сетевых структур.

1. Взаимозависимость между организациями; governance позволяет непосредственно контролировать и влиять на деятельность не только государственных, но и негосударственных структур; меняющаяся граница государственного влияния делает подвижными и трудно уловимыми границы между государственным, частным и общественным секторами.

2. Взаимодействие между членами сети обусловлено потребностью в обмене ресурсами и согласованием целей и общих намерений.

3. Взаимодействия между членами сети напоминают игру, которая строится на взаимном доверии и регулируется правилами, разрабатываемыми и согласуемыми всеми участниками.

4. Самоорганизующиеся сети обладают значительной степенью автономии по отношению к государству, которому они не подотчетны; однако государство, не занимая привилегированной позиции по отношении к сетям, может косвенно и частично направлять их функционирование.[34]

По оценке К.Н.Мэрфи, прошедшие 90-ые годы показали, что в рамках зарождающегося глобального управления никакого глобального «сдвига власти» от государств с их национальными суверенитетами к глобальным межправительственным организациям или системе международных режимов не наблюдалось. Скорее, речь идет о фундаментально новой тенденции мирового развития: на глобальном уровне «частные» власти регулируют и государства, и, во многом, всю транснациональную экономическую и социальную жизнь. В первую очередь, это:

— частные агентства, занимающиеся оценкой платежеспособности,;

— тесно взаимосвязанные глобальные олигополии в страховом бизнесе, бухгалтерском деле и высококлассном консалтинге;

— разнообразные глобальные и региональные картели в промышленности;

Кроме того, существенно возросло влияние таких центров власти, как:

— интегрированная на международном уровне мафия;

— узкий круг экономистов, который определяет нормы своей профессии и, тем самым, оказывает регулирующее воздействие на министерства финансов, наиболее влиятельные межправительственные органы и частные структуры.[35]

Амбивалентность методов глобального управления сама по себе может стать фактором, дестабилизирующим мировую ситуацию. Это наглядно продемонстрировал финансовый кризис 1997-1998 годов. Фактически, речь идет об овладении управленческими техниками влияния на волновые процессы, интенсивность и направленность которых определяется такими «аттракторами», как культурные архетипы, детерминирующие динамику процесса глобализации.

Формируя глобальное гражданское общество: как скоординировать многосторонние действия на международной арене?

Информационная революция сделала практически значимым вопрос о радикальной смене технологий управления международными связями, ориентированными на кооперацию, а не на конфронтацию. Беспрецедентный рост региональных и глобальных сетевых структур самого различного рода привел к появлению на глобальной арене принципиально новых игроков, образовавших, по Дж.Розенау, «полицентрический мир», который вступил в явную конкуренцию с «государственно-центричным миром». С этой точки зрения «фазу неопределенности» процесса глобализации можно представить как переход к новой системе координации многосторонних действий на международной арене под одновременным воздействием различных культурных архетипов.

Свою интерпретацию этого перехода предложил испанский исследователь Х.А.Алонсо.[36] Он подчеркивает, что вопреки идеологическим мифам неолиберализма о монополии рыночных механизмов, «глобализованный мир, а, следовательно, и каждый игрок на международной арене, находится под влиянием — интериоризованных, либо воздействующих извне — трех основных механизмов распределения и координации: рынка, организационной иерархии и системы ценностей, регулятивное ядро которой составляют этические принципы.[37] Весь вопрос в том, какой из «аттракторов» (соответственно, культуры конкуренции, культуры конфронтации или культуры консолидации, по нашей терминологии), то есть какая из организационных культур доминирует в деятельности конкретного субъекта. Поэтому культурный архетип кооперации может быть последовательно сфокусирован на любую организационно-культурную доминанту, что позволяет говорить о различных фазах эволюции системы международного многостороннего сотрудничества.

Базисом глобальной многосторонней системы координации международных действий стала «ялтинская система» международных отношений, в рамках которой сложился биполярный — конфронтационный — мир, превратившийся в арену борьбы двух сверхдержав за мировую гегемонию. Аналогичный, «гегемонический» тип многосторонней системы координации можно было наблюдать и на ранних фазах глобализации; но только во вторую половину ХХ в. впервые в рамках противоборствующих блоков сложились глубоко интегрированные экономические системы, конкуренция между которыми развернулась на пространствах третьего мира.

Переход с конца 80-х годов к следующей фазе, «диффузной», был обусловлен:

1. постепенной трансформацией биполярной мировой системы в триполярную (ЕС, НАФТА, АТЭС), где в настоящее время на смену конфронтации пришли более сложные отношения;

2. отсутствием действенных механизмов по координации усилий, направленных на поддержание глобальной стабильности;

3. обнаружившейся гетерогенностью стран третьего мира, вследствие чего единые модели развития оказались недееспособными.

На новой фазе, считает Х.А.Алонсо, гегемония США отнюдь не гарантирована, так как двойственная политика (сохранение своей ведущей роли и максимально включение всех стран в мировой политический процесс), которую проводят Соединенные Штаты и их ближайшие партнеры, внутренне противоречива. Но такая стратегия, одновременной реализации в различных частях мира нескольких глобальных сценариев, повышает надежность национальной политики в условиях глобальной неопределенности. Как следствие наблюдается тенденция создания временных и гибридных, а потому и ограниченных форм координации международных действий (например, Большая восьмерка, региональные структуры с неопределенными функциями и полномочиями). Они служат своеобразными площадками для политического торга. Но разрешить кардинальные противоречия, с которыми сталкивается мировое сообщество, эти формы не позволяют.

Можно выделить следующие основные противоречия «диффузной фазы», заставляющие вести речь о переходе к новой фазе эволюции многосторонней системы координации международных действий:

1. противоречие между достигнутым уровнем интеграции и степенью неравенства между отдельными странами и регионами;

2. противоречие между существующим уровнем глобальной интеграции и способностью членов мирового сообщества институционализировать конкретные международные действия (пример — неспособность Большой семерки предотвратить финансовый кризис 1997-1998 гг.);

3. противоречие между неотложностью глобальных проблем и отсутствием международных механизмов для совместного управления международными ресурсами (например, ресурсами Мирового океана);

4. противоречие между провозглашенными правами каждого жителя Земли на собственное развитие и отсутствием действенных механизмов координации усилий мирового сообщества по реализации этих прав;

5. противоречие между растущей ролью гражданского общества в международных гуманитарных акциях и недостаточной развитостью форм наднациональной координации этой деятельности.

Выход из сложившейся ситуации Х.А.Алонсо видит в перефокусировке многосторонней системы координации международных действий на новую систему ценностей. Именно в ценностях гражданского общества он видит ключ к разрешению вышеперечисленных противоречий. Новая многосторонняя система координации международных действий должна соответствовать следующим нормативным принципам:

1. Вместо иерархической и эксклюзивной многосторонности мировое сообщество должно руководствоваться принципом демократической многосторонности, опирающейся на демократические методы достижения консенсуса.

2. Деятельность многосторонних организаций должна обрести демократический характер — с обязательным подключением институтов гражданского общества, а не только государственных структур.

3. Формулировка универсальных прав человека должна получить конкретное позитивное содержание — в соответствие с социальными условиями и возможностями для развития каждого человека.

4. Проблема глобального управления должна быть решена на основе широкой программы, учитывающей многомерный характер данной проблемы и позволяющей разграничить сферы действия эффективных рыночных механизмов и сферы коллективных — международных — действий, направленных на сохранение общечеловеческого достояния и решение гуманитарных вопросов.[38]

И хотя практической реализации этих принципов будут, по мнению Х.А.Алонсо, препятствовать «институциональная инерция», государственный суверенитет и существующая международная иерархия, однако коренным вопросом преобразования многосторонней системы координации международных действий станет вопрос о национальных границах исторически сложившихся форм гражданского общества. Государство-нация, задавая естественные рамки действия всех институтов гражданского общества, тем самым до сих пор обеспечивало их легитимность. Может ли формирующееся глобальное гражданское общество, не имея аналогичных нации коллективистских форм самоидентичности, решить эту проблему?

Восторжествует ли демократия в «открытом мегаобществе»?

Важнейший урок прошедшего десятилетия — формирующееся на наших глазах глобальное мегаобщество, обладая всеми признаками «открытого общества», автоматически не обеспечивает торжества демократии в глобальном масштабе. Глобальная тенденция — перехода от доминирования вертикальных иерархических структур к быстрому росту разнообразных горизонтальных сетевых структур, сопровождаемому «революцией в умениях и навыках»,[39] которая охватывает аналитические способности человека, его эмоциональный мир и способности к воображению, — привела к тому, что «государственно-центричный мир» потерял свою монополию на международной арене. Но именно растущее сообщество демократических государств на протяжении всего ХХ столетия было во многом гарантом демократических прав и свобод. Кумулятивный эффект процессов либерализации, коммерциализации и демократизации вызвал глобальное изменение роли национального государства (феномен «денационализации»[40]), что со всей остротой поставило перед демократической общественностью вопрос о необходимости поиска новых демократических процедур, помимо распространенного способа принятия решения большинством голосов (непосредственно или через законно избранных представителей), которое основано на чувстве национальной идентичности.[41] Модель принятия решения консенсусом — в результате рационального и всестороннего обсуждения, проводимого экспертами, — также базируется на чувстве коллективной идентичности (экспертократия, по Ю.Хабермасу), и может быть дополнена моделью интерактивных опросов телезрителей или участников других телекоммуникационных сетей (телекратия). Однако без демократизации международных глобальных и региональных институтов разрешить парадокс демократического управления (если нет коллективистской идентичности, то демократические механизмы принятия решения представляются малоэффективными) разрешить не удастся.[42]

По мнению М.Цюрна, можно создать и на надциональном уровне условия, компенсирующие отсутствующий пока космополитический демос и обеспечивающие нормальную жизнедеятельность демократического политического сообщества:

1. В области прав — гражданских, общечеловеческих и социальных — признание каждого автономным индивидуумом, имеющим право на личную самореализацию, в том числе и на надциональном уровне. Пока такие условия созданы только в странах ОЭСР, но лишь Европейская комиссия по правам человека специально отслеживает их соблюдение.

2. Взаимное доверие между членами политического сообщества, подразумевающее, что взятые кем-то однажды обязательства непременно будут им соблюдаться.

3. Общественный дух (publicspirit, gemeinsinn) характеризует полноценный «демос», каждый представитель которого готов поставить коллективные интересы выше своих индивидуальных.

4. Публичный дискурс является практическим воплощением общественного духа в коммуникативных сетях, чья эффективность непосредственно зависит от степени развитости навыков публичной коммуникации у членов политического сообщества. Пока в этих, по преимуществу элитных, сетях доминируют интересы транснациональных корпораций, поэтому ключевым оказывается вопрос: сумеет ли широкая общественность сместить центр тяжести в этой публичной коммуникации?

5. Солидарность внутри глобального политического сообщества, свидетельствующая о готовности каждого индивидуума пожертвовать весьма ценными для себя вещами во имя общих интересов.

Уже предварительный анализ, проведенный М.Цюрном, показывает, что перечисленные предпосылки формирования политического сообщества, которое могло бы стать системообразующим элементом глобального гражданского общества, находятся в весьма разной степени зрелости. Слабейшими звеньями демократического устройства мегаобщества, вследствие наблюдающейся даже в развитых странах культурной разнородности, являются публичный дискурс и солидарность. Но эта культурная разнородность может стать не столько источником разобщенности, сколько вызовом, стимулирующим поиск и применение новых демократических процедур, развитие демократических институтов, в первую очередь, международных территориальных органов представительной демократии. Важную роль в этом процессе могут сыграть международные неправительственные организации, формирующийся сектор добровольного бесплатного труда — при условии, что удастся разрешить дилемму[43], с которой сталкиваются активисты этих организаций и этого сектора, освоившие риторику глобализма и экономического неоконсерватизма: как трансформировать мир, составной частью которого себя ощущаешь? И опыт ЕС показывает, что создание наднациональных демократических институтов должно идти поэтапно, начиная с региональных структур, в рамках которых культурная гибридизация позволит интенсифицировать образование новых коллективных идентичностей, отвечающих духу глобального гражданского мегаобщества. Иначе говоря, речь идет о формировании культурных регионов как точек роста глобальной политической культуры.

Россия перед лицом глобальных вызовов

Академик Л.И.Абалкин, анализируя глобальную ситуацию, пришел к выводу, что в ближайшей перспективе могут быть реализованы следующие глобальные сценарии, определяющие место России в мире:[44]

1. доминирует супердержава — США, чьи модели социально-политического и экономического развития навязываются остальному миру в качестве универсальных, что позволяет упорядочивать мир по степени приближенности стран и регионов к мировому лидеру;

2. мировая элита («золотой миллиард») доминирует, удерживая под жестким контролем остальной мир, что обостряет противоречия между Севером и Югом;

3. многополюсный мир, в котором 6-8 региональных группировок со своими зонами притяжения и влияния обеспечивают многообразие и взаимодополнительность различных цивилизационных ареалов.

Для России, считает Л.И.Абалкин, наиболее приемлем третий сценарий, но ей предстоит довольно жестко выстраивать и защищать свою зону влияния, если РФ собирается стать ключевым игроком в одной из региональных группировок. Отметим, что первый из этих сценариев может быть квалифицирован как рамочный сценарий «макдональдизации», второй — «конец истории», третий — «третьего пути».

Таким образом, попытка осмыслить будущее России в рамках ставшими классическими в 90-ые годы сценариях приводит к выводу, что оптимальным для нашей страны является сценарий «третьего пути». Однако глобальная ситуация, скорее, описывается сценариями «макдональдизации», «конца истории» и — потенциально — «столкновения цивилизаций». Готова ли Россия в наступившем веке стать фактором, меняющим глобальную ситуацию в позитивную для нее сторону?

Есть ли у России шансы вписаться в сценарий глобализации? Ответ на этот вопрос непосредственно зависит от того, способна ли наша страна обеспечить высокую конкурентоспособность. Следует признать, что пока у России для этого сценария два «козыря»: экспорт энергоресурсов и дешевая рабочая сила. Сценарий фрагмеграции предполагает сохранение высокого военного потенциала страны, что за исключением ядерного потенциала после чеченских походов представляется весьма сомнительным; пока у РФ один безусловный союзник Беларусь. Сценарий локализации может быть выбран Россией при условии реализации стратегии «ставка на собственные силы», что чревато еще большим отставание страны. Остается сценарий глокализации, но ключевыми в этом случае оказываются вопросы: есть ли у страны потенциал для взаимовыгодного сотрудничества и готовы ли мы перейти к разработке и реализации стратегии самоподдерживающегося развития?

Об этом сложно говорить, пока не решена проблема доминирования деструктивных культурных стереотипов в складывающимся российском обществе. Показательно, что по результатам выборов в Государственную Думу 1995 г. пятипроцентный барьер сумели преодолеть партии и блоки, консолидировавшиеся по принципу «против кого дружим?» КПРФ и ее союзники — против «засилья либералов», отечественных и зарубежных; НДР — против угрозы «коммунистической реставрации»; ЛДПР — против «безродных демократов»; «Яблоко» — против «неэффективных бюрократов». Под знаком ожесточенной конфронтации прошли и президентские выборы 1996 г., поэтому победа Б.Н.Ельцина под лозунгом «Голосуй или проиграешь!» (по стилистике близкому лозунгу «они не пройдут!») оказалась пирровой победой. Попытка интегрироваться в глобальную экономику, старательно избегая последовательной реализации какой-нибудь программы развития (в том числе и рекомендаций ВБ и МВФ), которая могла бы обеспечить конкурентоспособность страны, окончилась вторым за 90-ые годы экономическим коллапсом: вслед за безбрежной либерализацией цен 1992 г. последовал дефолт 1998 г.

Крупнейшая страна мира — Россия — за эти годы стала средоточием основных негативных последствий процесса глобализации мировой экономики. Действительно, к концу 90-х годов для реформируемой России остались неразрешимыми те же основные проблемы, с которыми сталкивается глобальная экономика: отсутствие устойчивого экономического роста, финансовая нестабильность, безработица в самых разнообразных формах, массовая пауперизация населения и растущее социальное неравенство, неспособность эффективно включиться в процессы регулирования мировой экономики. Ситуация усугубляется неэффективностью доставшегося в наследство от СССР государственного аппарата. Дефолт 1998 г. и благоприятная конъюнктура на мировых сырьевых рынках создали определенные возможности для финансовой стабилизации и начала экономического роста. Если эта передышка не будет использована для переориентации экономики России с экспорта сырья на развитие человеческих ресурсов, то повторение кризисного цикла 90-х годов вряд ли удастся избежать. Поэтому ключевой вопрос для России — это разработка государственной политики, нацеленной на привлечение инвестиций в человеческий капитал.

Если рассматривать культурные регионы как форму институционализации таких образований вроде Русского мира, то культурный регион — это сетевая структура, обеспечивающая развитие рынков человеческого, социального и интеллектуального капиталов, на морфологии русскоязычной диаспоры. Франция, фактически, уже реализовала на практике эту форму культурной гибридизации, создав Франкофонскую зону. Этому в немалой степени способствовал статус французского как языка ООН. Россия также может сделать заявку на строительство русскоязычного компонента глобальной культуры, в частности через программы ЮНЕСКО. Тем самым возникнут международные механизмы поддержки русскоязычной культуры в ряде стран ближнего зарубежья, укрепления связей с диаспорами в дальнем зарубежье, с выпускниками советских и российских вузов.

Специфика культурного региона: он объединяет с помощью разнообразных и скоординированных сетей не территориальную культуру, а транслокальные культуры. Исторически сложилась так, что русскоязычная культура была не только искусственно сегментирована, но и эти сегменты десятилетиями целенаправленно изолировались друг от друга. Смысл культурной регионализации не в обособлении русскоязычной культуры, а в ее воссоздании и интеграции в глобальные межкультурные взаимодействия. Проблема: как обеспечить свободу культурных потоков в разделенном — географически, административно, исторически, политически, экономически — пространстве, которое именуется Русским миром? Необходимы механизмы «капитализации» культурных ресурсов Русского мира (защита интеллектуальной собственности, конвертируемость дипломов, создание системы рейтингов для достижений русскоязычной культуры и т.п.), развитие образовательной, издательской, музейной и туристической инфраструктур в тех местах, где исторически расселялась русскоязычная диаспора.

Эта российская инициатива должна быть поддержана международным сообществом как знак принципиально нового курса Кремля: речь идет не об очередном «собирании русских земель», а о культурном партнерстве с государствами, где имеется (имелась) русскоязычная диаспора. Это означает, что Россия открыта к аналогичным начинаниям своих партнеров и на собственной территории. Иначе говоря, должен действовать принцип взаимной открытости всех культур, входящих в Русский мир. Только так русский язык сможет сохранить свою функцию средства межкультурной коммуникации и за пределами Российской Федерации.

Наконец, Русский мир можно рассматривать как глобальный инвестиционный проект. Чтобы сохранить статус «глобального игрока» и обрести полноправное членство в Большой восьмерке, Россия может использовать накопленные социальные и экономические проблемы (в т.ч. борьбу с терроризмом исламских фундаменталистов, непригодные экологические условия, коррупция, запасы химического оружия, ядерно-топливные циклы и т.п.), имеющие глобальное значение, как стимул для разработки инновационных технологий. Человеческий капитал Русского мира может стать «пространством» мобилизации культурного капитала и воспроизводства социального капитала. Если Россия неспособна в нынешнем состоянии гарантировать инвестиции в эти разновидности капитала, то Русский мир может выступить в качестве гаранта таких инвестиций. Задача Российского государства — обеспечить инфраструктуру под эти инвестиции (в т. ч. самих жителей страны в собственный человеческий капитал). Новый образ России: она — территория, где создается ядро новых воспроизводственных циклов, чьи технологии, направлены на решение вышеупомянутых глобальных проблем.