Версия для печати
Украинский регионализм: массовое сознание и идеология элиты
Глава 6 из книги "Украина: соборность и регионализм"
При том историко-культурном потенциале, который имеет украинский регионализм, не может не вызвать удивления довольно скромные результаты, достигнутые к настоящему времени регионалистскими движениями. Даже мощная волна регионализма, порожденная «оранжевой революцией» довольно быстро схлынула не оставив после себя ничего, кроме пространных деклараций. Все это — один из аспектов того самого «украинского парадокса», разговор о котором приводит нас к проблеме характера и особенностей украинского регионализма.
Региональные идентичности. Реальность или фикция?
Ключевым моментом любого регионалистского движения является идентичность, как основа политической доктрины, которая может быть положено в основу деятельности того или иного движения. Не смотря на ту роль, которую играет регионализм и региональные движения в современном мире, никто из исследователей еще не объяснил толком, что же представляет собой феномен региональной идентичности и каково отношение региональной идентичности к другим идентичностям, прежде всего — этнической и национальной. Это объясняется во многом тем, что в Европе и Америке, где регионализм наиболее заметен, региональные идеологии и соответственно комплекс тех чувств, на которых они базируются существенно различаются по происхождению и характеру. Кое-где, например, в Великобритании (Шотландия и Уэльс) региональные идентичности представляют собой ни что иное, как возрожденные архаические самосознания в данном случае доанглосаксонских обитателей британских островов — кельтов. В них очень трудно отделить этнический компонент от географического, пусть даже лингвистическая основа этих общностей полностью утрачена и заменена новой. В других случаях, как например в Германии и Италии, региональные идентичности существуют как-бы внутри этнических (как их субэтническая разновидность), поскольку, скажем, баварцы и венецианцы являются соответственно немцами и итальянцами, в отличие от тех же шотландцев, которые не являются англичанами (воплощающими сегодня «британскую идентичность») или каталонцев, которые представляют собой отдельный от испанцев (кастильцев) этнос. В этих случаях региональная идентичность базируется на сравнительно длительном опыте раздельного существования и нередко наличия собственной государственности в прошлом. Региональные идентичности могут возникать и на иной основе, например в США, где южане отделяют себя от северян-янки в значительной степени благодаря различию социально-экономических условий, в которых на начальном этапе своей истории развивались эти общности, хотя в основе и той и другой стояли выходцы из Англии. Поскольку даже в соседних странах нередко принадлежность к нации имеет разный смысл, одни и те же близкородственные или тождественные региональные группы по разные стороны государственной границы определяют себя то как нация, как те же каталонцы в Испании, то как этнографическая группа (в данном случае французов) — провансальцы.
Этот пример показывает насколько может различаться в каждом отдельном случае соотношение региональной и национальной идентичности. Как правило, региональная идентичность сосуществует параллельно с национальной (понимаемой прежде всего как государственная принадлежность), так ? опрошенных жителей Шотландии называют себя и шотланцами и британцами (причем уровень приоритетов может разниться), что не мешает им поддерживать требования большей самостоятельности Шотландии в рамках Британского Соединенного королевства. Но даже принадлежность определенной территорриальной общности к нации, представляющей большинство в той или иной стране не гарантирует от появления федералистских или даже сепаратистских настроений по отношению к центру. Так стопроцентные итальянцы Севера страны сегодня требуют обособления от остальной Италии, главным образом по социально-экономическим причинам, подкрепленным сознанием культурных особенностей, отличающих их от Рима и юга страны. В любом случае региональная идентичность базируется на существенных языковых, культурных, религиозных, хозяйственно-экономических, исторических особенностях регионов, находящихся внутри одного государства.
Как же обстоит дело с региональной идентичностью украинцев? Случай Украины интересен тем, что как осмысленный феномен украинская национальная идентичность появилась сравнительно поздно (к.ХIХ — нач. ХХ вв., а для некоторых регионов и позже). Долгое время самосознание населения этих территорий скорее можно было бы отнести к русской субэтнической идентичности (о чем говорят и названия, нередко использовавшиеся в качестве самоназваний — руські, малороссы, русины, русняки, рутенцы). Самостоятельному украинскому самосознанию пришлось развиваться в атмосфере жесткой конкуренции с иными представлениями об идентичности этого населения, в спорах, в которых само существование украинской идентичности ставилось под сомнение. Иногда жители тех или иных мест оказывались перед драматическим выбором идентичности, который был совсем не свободным, навязанным извне, а нередко этот выбор делался за них администрацией тех режимов, которые господствовали в данный момент на этой территоии. В этих условиях региональное, местное самоопределение оставалось наиболее аутентичным, базисным, близким к действительности. Сплошь и рядом в хаосе самоопределения сосуществовали различные типы идентичностей. Так, например, за сравнительно короткий исторический период с начала до 30-х годов ХХ в., жители Волыни определяли себя как русские, православные, украинцы, волыняки, местные (тутошние, здешние).
Даже когда «украинцы» стали украинцами, будучи объединенными в рамках соответствующей союзной республики, местные идентичности не исчезли, они остались не смотря на то, что их настойчиво пытались растворить как в самосознании титульной «социалистической нации», так и в новой общности — «советский народ». Их возрождение пришлось на период перестройки и возникновения независимого украинского государства, что совпало с глубоким социально-экономическим кризисом. В этих условиях, как отмечал журнал «Нова політика»: региональная идентичность стала “своеобразной защитной реакцией на политические преобразования в государстве, способом, способным защитить индивида и его права”[1]. Действительно, пробуждение “региональных патриотизмов” началось сначала в рамках осознания бесперспективности господства союзного центра, а потом получило развитие в атмосфере стремительного прорыва к власти партий националистической ориентации и формирования нового центра — Киева, региональная политика которого мало чем отличалась от прежней — московской. “На увеличение роли региональной идентичности, — отмечает журнал, — влияет и экономический кризис. Юридически незащищенные и неудовлетворенные своим состоянием регионы оказались перед нелегким выбором дальнейших способов и средств выживания. Они уже не могут более рассчитывать на помощь центра”[2].
Однако, не смотря на то, что журнал делает заключение о том, что региональная идентичность представляет собой объективную реальность, которую необходимо учитывать при формировании политического и экономического курса, культурной политики и коллективной идентификации украинцев, мы вряд-ли окажемся правы, если представим региональные идентичности различных территорий Украины в качестве оформленных самосознаний. Это далеко не так.
С одной стороны, большинство исследований общественного мнения, так или иначе касающиеся этой темы, отмечают важность региональной идентификации у жителей Украины. Так И.Курас в одной из своих работ приводит следующие данные:
В 1996 году Киевский международный институт социологии провел специальное исследование. На вопрос “Ваша принадлежность к какой общности для вас более важна, чем другие?” социологи получили следующие ответы (данные в процентах, репрезентативная выборка 1466 респондентов)[3]:
|
Регионы
|
|
Западный
|
Западно-центральный
|
Восточно-центральный
|
Южный
|
Восточный
|
Всего
|
К жителям вашей местности
|
28,36
|
37,72
|
33,85
|
40,00
|
30,00
|
37,09
|
К гражданам Украины
|
37, 31
|
33,33
|
33,85
|
32,00
|
35,00
|
33,52
|
К лицам вашей национальности
|
7,47
|
7,10
|
4,62
|
8,0
|
10,00
|
7,07
|
К вашей социальной группе
|
11,96
|
6,78
|
6,15
|
4,00
|
5,00
|
6,87
|
К вашей политической партии
|
0,00
|
0,32
|
0,00
|
0,00
|
0,00
|
0,27
|
К единоверцам
|
2,99
|
2,78
|
4,62
|
4,00
|
5,00
|
3,02
|
К другим
|
1,49
|
1,91
|
3,08
|
0,00
|
0,00
|
1,85
|
Казалось бы, эти данные убедительно свидетельствуют о важности локальной самоидентификации для большинства жителей Украины. Последняя идет непосредственно за национальной самоидентификацией, а на Юге даже превалирует над общегражданской[4]. Однако в праве ли мы говорить о существовании более или менее развитых региональных самосознаний? Другие социологические исследования показывают скорее то, что большинство жителей Украины просто предпочитает тот или иной вариант локального самоотождествления, что не обязательно подразумевает существование сколько-нибудь развитой идентичности. Об этом в частности свидетельствуют данные, обнародованные в работе В.Кременя, Д.Табачника и В.Ткаченко
«Ответы респондентов на вопрос: кем вы себя прежде всего считаете, распределились следующим образом:
Жителем села, района или места в котором вы живете — 31,6%. Жителем региона — 5,9%. Гражданином Украины — 41,0%. Представителем своего этноса — 3,0%. Гражданином бывшего СССР — 12, 7%. Гражданином Европы — 0,7%. Мира — 2,7%. Не определились — 0,8%»[5].
Последние результаты говорят скорее о «локализме» в самосознании граждан Украины, нежели об устойчивой склонности одтождествлять себя с определенным историко-культурным пространством, определяемым как регион. Даже там, где именно регион выступает в качестве вполне осознаваемой «малой родины» он уступает место в самосознании жителей более непосредственному локальному контексту. Так опрос жителей «галицийской столицы» дал следующие результаты.
Сегодня по мнению львовских исследователей: «В наибольшей степени львовяне идентифицируют себя как украинцы — 32% в первую очередь относят себя к этой категории и еще 26% — во вторую очередь. Почти не уступает идентификационной мощностью категория «львовяне», именно так осознают себя половина жителей Львова (22% — в первую очередь и 28% — во вторую). По 17% респондентов идентифицируют себя как галичане и как европейцы, существенно меньше — 5% — как советского человека в первую очередь». Далее приводится совокупное распределение основных предпочтений львовян: «европеец — 8, 9; украинец — 32, 26; галичанин — 5, 11; львовянин — 22, 28; советский человек — 3, 2; просто человек — 28, 19».
В наиболее яркой форме феномен региональной идентичности представлен, наверное, в Крыму. Любопытно, что здесь локальная самоидентификация получает широкое распространение прежде всего в молодежной среде.
Вопрос о самоидентификации старшеклассников крымских школ подтверждает тенденцию к преобладанию региональной идентификации над этнической, другими словами, лишь 12,3% опрошенных на вопрос «О каких группах людей Вы можете сказать «Это мы»?» выбрали представителей своих национальностей. «Мы — крымчане» сказали о себе 50,3% (мы — граждане Украины — 22,8%, мы — граждане бывшего СССР — 5,6%, мы — европейцы — 5,0%)[6]. Согласно исследованиям, проведенным в 1998-99 гг. социологической службой КБ-САМ прежде всего крымчанами назвали себя 40% респондентов от 16 до 20 лет (2% — отождествили себя с жителями Земли, столько же с советскими людьми, украинцами назвали себя 15%, русскими — 23%, крымскими татарами 5%, представителями других национальностей 13%), среди 21-30 летних респондентов «крымчан» оказалось меньше — 24%. В этой возрастной категории оказалось больше русских — 26%, однако региональная самоидентификация оказалось более значимой по сравнению с советской — 16%, украинской — 15%, крымско-татарской — 7% и глобальной — 7%. На вопрос о том, что молодые крымчане считают своей родиной, 67% респондентов в возрасте 16-20 лет выбрали Крым и 47% назвали его же среди 21-30 летних. В обоих возрастных группах регион в качестве родины решительно доминировал над другими понятиями, далеко обогнав «Украину» или «СНГ»[7].
Однако, Крым в этом смысле не может рассматриваться как иллюстрация положения дел в целом по Украине. С другой стороны, если брать эти данные в аспекте их «интенсивности», то мы можем говорить лишь о привязанностях, а не об идентичности в строгом смысле этого слова. Даже там, где локальные чувства населения выражены в достаточно большой степени — в Крыму, в Закарпатье, в Донбассе или в Галиции — это все же лишь элементы идентичностей, а не более или менее стройная система взглядов. Их вполне хватает для того чтобы не доверять своим согражданам-соседям, или общегосударственному центру, но недостаточно для того, чтобы выстраивать собственную линию поведения по отношению к ним. Что такое региональная идентичность жителей Украины? Соотносится ли она с национальной по «британскому» или «итальянскому» образцу? Совершенно очевидно, что однозначного ответа на эти вопросы нет. Разные регионы дают нам различные образцы сочетаний. Крымская идентичность скорее всего не является разновидностью украинской[8], а донбасская, возможно — да. Есть и своеобразный галицийский пример, когда региональная идентичность репрезентирует себя в качестве «супернациональной», но от этого не прекращает быть сугубо локальным феноменом.
Если мы сегодня не можем с определенностью сказать, что такое крымская, галицийская, донбасская или закарпатская идентичность и как они соотносятся с украинской национальной идентичностью (а в каждом из этих случаев соотношение будет совершенно различным), то в еще меньшей степени мы можем ответить на вопрос, что представляет собой «юго-восточная» или «западная» идентичности, и есть ли хотя бы что-то отдаленно напоминающее их. В последнем случае мы можем говорить не об идентичности, а лишь о смутных ощущениях близости, характерных для представителей разных региональных сообществ. Факт голосования за одного кандидата на выборах и даже распространение одного языка еще не свидетельствует о том, что жители, скажем, юго-востока обладают неким общим самосознанием, отличным от самосознания жителей запада.
Точно также весьма сложно ответить на вопрос о том, являются ли региональные идентичности просто следствием «недостаточности» общенационального сознания, или это в полной мере самостоятельные ментальные сущности. Не вызывает сомнений только то, что в случае этих ментальных регионализмов мы имеем дело все же с реальными явлениями, а не с фикциями или «фантомами» и должны с ними считаться.
Прогулки по пантеону героев
Одним из признаков, на основании которых мы можем судить об их реальности являются в частности большие региональные различия в отношении к определяющим общенациональным символам и символическим фигурам и даже к готовности говорить о существовании таких «общенациональных символов». Согласно данным, приводимым М.Рябчуком со ссылкой на публикацию В.Тихоновича в журнале «Социология: теория, методы, маркетинг», — при том, что лишь две трети опрошенных в целом по стране смогли определенно ответить на вопрос «Назовите, пожалуйста, несколько фамилий людей (не более пяти), которых по вашему мнению, можно считать национальными лидерами Украины в последние 200 лет?», в южном регионе их было всего 16%. Не на много более национально «сознательными» были и жители Востока. О том как различаются картины “пантеонов” в разных частях Украины сообщает Я.Грицак: “Сошлюсь здесь, — пишет он в одном из эссе, — на социологические исследования 1994-1997 годов, когда жителям Львова и Донецка предложили оценить определённые исторические события с точки зрения важности понимания корней современной Украины. Очевидно, что отличия в обоих городах были разительные.”[9]. Для большинства опрошенных общим оказалось то, что стартовым пунктом украинской истории является Киевская русь, далее пошли резкие расхождения. Львовяне излагали последовательность важных событий следующим образом: Киевская Русь — Украинское казачество — Украинская Народная республика (1917-1991) — провозглашение украинской независимости в 1991 году. В Донецке рисовали иную картину: Киевская Русь — Переяславская Рада (1654) — Украинская ССР (1917-1991). “Чем ближе во времени события, тем сильнее расхождения в их оценке, что особенно заметно в отношении к советскому периоду. В Донецке его трактуют как “старое доброе время”... В то время как во Львове большинство вспоминает о советском времени как о периоде национальной трагедии. Эта схема сработала и в другом исследовании, когда опрашиваемым... предложили выбрать исторических деятелей, которые могли бы быть символами украинской нации”[10]. Во Львове выбрали тех, кто символизировал стремление Украины к самостоятельности: гетмана И.Мазепу и М.Грушевского, в Донецке опрошенные отдали предпочтение Богдану Хмельницкому, как государственному деятелю, “воссединившему Украину с Россией”. На уровне интеллектуальных элит запада и востока также не существует в этом пункте единства. Даже фигура Т.Шевченко не является общим объединительным символом для украинцев. Для галицких интелектуалов гораздо ближе их соотечественник профессор Иван Франко. Как утверждает один из популярных современных публицистов, родом галичанин, со ссылкой на какого-то неизвестного (возможно вымышленного) политика: «Украинская нация только тогда станет полноценной нацией, когда на постаменты, на которых нынче стоит Шевченко, поставит Франко»… Он гуманист, который задал украинской культуре европоцентричный вектор. Он — основоположник украинской политической жизни. Он — национал-демократ. От Франко веет конструктивными моментами, которых недостает Шевченко — рыцарю стихии, гайдаматчины, казатчины, революции. Франко — это глубина мнения, академизм, осмысление, Шевченко — это поверхностность и эмоциональность. Франко — рацио, Шевченко — иррацио». Два поэта, по мнению автора являются взаимодополняющими антиподами «как Галичина и Украина»[11].
Другой автор, тоже заботящийся о формировании, но уже не западного, а восточного самосознания, также проходит мимо Шевченко. В поисках главного «культурного героя» он советует обратиться к русскому классику украинского происхождения: «Одним из культурных символов здесь (на юго-востоке Украины — А.М.), — пишет он, — вполне может стать Гоголь — ведь если украинцы читают его в переводах, то здесь он как нигде свой и может стать для малороссов тем же, чем Мицкевич является для поляков»[12].
Модели региональных идентичностей
При всей слабости региональных самосознаний, однако, нельзя забывать о том, что идентичность представляет собой весьма динамичную структуру, «состояние» которой во многом зависит от конкретных исторических вызовов и опасностей. Так Р.Шпорлюк убежден, что в свое время результатом превращения Галиции в Украинский Пьемонт был едва ли не сознательный выбор. «Почему же галичане, — спрашивает он, — решив, что они не должны быть поляками, и в то же время отвергнув русский вариант, не захотели стать галицийской нацией? Что побудило их вместо этого стать небольшой частью Украины? В голову приходит два предположительных ответа. Во-первых, Украина обладала культурными ресурсами, которых недоставало культурно обедненным и социально приниженным русинам Галичины для борьбы с Польшей. Во-вторых, соединившись с Украиной, галичане становились членами куда большего народа, чем польский… Не объединившись с Украиной, галицийское общество могло стать лишь маленькой нацией, не большей, чем словаки или литовцы. По-видимому, именно то, что Украина предоставила им наилучшую возможность выжить как нация в борьбе с поляками, смогло привести к союзу католиков-галичан с православными Востока против католиков-поляков»[13]. Но ситуация конца ХХ — начала ХIХ в. кардинально изменилась и теперь уже не поляки, а украинцы-схидняки представляют угрозу галицийской самобытности. Как поведет себя галицийская идентичность в этой ситуации и не окажетсяли фраза Шпорлюка о том, что Галиция “окончательно решила, что она желает быть частью Украины” большим забеганием вперед? Как показывает знакомство с некоторыми западноукраинскими текстами самостоятельную галицийскую идентичность не стоит сдавать в архив. Напротив, именно в 90-е годы она получила новый импульс для своего развития. Один из публицистов журнала «Ї» Р. Лозинский развивает представление о галичанах, как о самостоятельном украинском субэтносе:
«Галичани и являются собственно субэтносом, то есть частью украинского этноса, которая длительное время развивалась отдельно от основной часть этноса и в результате деятельности различных факторов приобрела заметные отличия от населения других регионов. Эти отличия обуславливают несколько иную психологию и поведение галицкого субэтноса». Эти отличия заключаются по его мнению в: выразительной конфессиональной отдельности галичан, не до конца снивелированными в советское время языковыми особенностями, ориентацией на европейские ценности и т.д. Галиция также имеет собственную историю и государственные традиции. Все это приводит автора к выводу о том, что «…в мире можно встретить немало случаев, когда новые этнические общности формировались на значительно слабейшем фундаменте. И если попытаться построить концепцию галичан как отдельного этноса в соответствии с современным развитием этнологической науки, эта концепция скорее выявится совершенной и более сильной, чем современная официальная концепция украинской нации».
Галицийский регионализм вырастает на более остром ощущении «украинскости», нежели это отмечается в других регионах страны.
Гораздо с меньшей степенью оформленности представлены восточные, или юго-восточные региональные украинские идентичности (или если угодно субрегиональные разновидности юго-восточной идентичности). Это связано с тем, что не смотря на значительный экономический и интеллектуальный потенциал, юго-восток представляет собой сравнительно недавно освоенный макрорегион, где не сложилось пока еще устойчивых традиций, солидарности и связей между людьми. Тем не менее, юго-восточная(-ые) идентичность(и) также дает о себе знать. В известном смысле она представляет собой полную противоположность западной. В отличие от последней, она никак не связана с воспоминаниями (пусть и иллюзорными) о принадлежности к «Европе», напротив она пронизана памятью об имперском и советском прошлом, общим с Россией. Юго-восток был присоединен и освоен лишь в конце ХVIII века, он приобрел свой культурно— экономический характер в конце ХIХ — ХХ веках, что было следствием глобальной индустриализации. Не смотря на то, что большинство населения и здесь считает себя этническими украинцами, Юго-восток в отличие от Запада и Центра в значительной степени свободен от сельких сантиментов, которыми пронизана вся украинская национальная культура. Здесь доминирует индустриальный и научно-технический тип культуры и господствует русский язык — язык имперской и советской индустриализации и технического прогресса ХХ века. В немалой степени, как отмечают исследователи самосознание жителей Юго-востока замешано на ностальгии по культу рабочего класса и технической интеллигенции, господствовавшим в СССР, одним из “моторов” которого был украинский Юго-Восток. Именно здесь располагалось то, что принято считать советской “кузницей кадров”. В независимой же Украине, идеология которой в значительной степени (хотя и не в такой как этого бы хотелось сторонникам “галицийского” варианта украинского национализма) ориентирована на аграрный тип культуры и самосознания, большие города Юго-Востока неожиданно оказались в положении париев.
Юго-востоку с его историей, героями и трагедиями не оказывается места в сегодняшней украинской идеологии, черпающей вдохновение в пасторальном национализме ХIХ века или в нацистском самосознании ОУН-УПА. Имперское российское и советское прошлое, которому своим возникновением и расцветом обязан украинский Юго-восток и которое еще хорошо помнят его жители, в современной официальной украинской идеологии преданы решительному осуждению и остракизму. (Из современного украинского самосознания настойчиво вытесняется все, что связано с романтикой строительства Днепрогэса, достижениями шахтера А.Стаханова или советским ракетостроением с центром в Днепропетровске. Советское прошлое в сегодняшней украинской культуре это — голодомор, репрессии и ГУЛАГ). Все это ставит Юго-восток в особое положение относительно современной украинской культуры и самосознания, которые не признают его своим или во всяком случае равным себе.
Определяющим для поддержания самостоятельной юго-восточной идентичности является таким образом ее полная невписанность в строго-этническую украинскую культуру. Если западноукраинский регионализм это национал-регионализм, порождаемый ощущениями своеобразной «гиперукраинскости», то восточный регионализм питается как раз слабостью национальной, этнической самоидентификации[14]. Такой регионализм возникает как результат стремления отгородится региональными границами (прежде всего культурными, ментальными) от чуждых и непонятных идей, а не навязать свои представления другим. Региональное самосознание юго-востока вследствие этого носит «реактивный», «оборонительный» характер, оно питается не столько собственными оформленными конструктивными идеями, сколько неприятием навязываемых извне. Это в конечном итоге предопределяет его слабость.
М.Рябчук вообще считает проявления юго-восточного регионализма лишь формой сохранения консервативной “совковой” идеологии и психологии, лишенным какого-бы то ни было собственного содержания. Хотя это и не соответствует действительности, все же к такому выводу могут подтолкнуть два обстоятельства — дифицит собственной “философии” на юго-востоке и известный политический консерватизм. Что касается первой, то она со временем, безусловно будет выработана, что же до второго — то это признак многих региональных сознаний (французская Вандея, американский Юг, русские Дон и Кубань), озабоченных прежде всего сохранением привычного уклада, представлений и т.д., что придает этим сознаниям “охранительный” оттенок. Интересно другое — территории украинского юго-востока, продуцируя сегодня “консерватизм” в действительности являются “модерными регионами”, появившимися в результате промышленной революции конца ХIХ — начала ХХ вв. и игравшими долгое время авангардную роль в развитии отечественной индустрии. Память об этом остается весьма сильной у населения этих регионов, вызывая своеобразное чувство ностальгии. Центрально-украинские и западные регионы, напротив, в советское время как раз ассоциировались с аграрным до-модерным прошлым. Сегодня они как бы поменялись местами. Аграрная архаика оказалась более близкой к некоему “европейскому” политическому постмодерну, чем индустриальный советский “модерн”. Несомненно здесь мы имеем дело с кратковременным культурологическим эффектом, но сам по себе он оказывает сильнейшее влияние на “конфликт Двух Украин”: ещё недавно авангардному юго-востоку сегодня просто нестерпимо наблюдать, как его третируют за мнимую культурно-политическую отсталость, а в качестве образца предлагают пример “архаичного” северо-запада.
Можно предложить и другое объяснение кардинального различия “западного” и “восточного” самосознаний в современной Украине. Г. Куромия — автор объемной книге о Донбассе назвал последний «антистоличной казачьей землей», которая всегда будет создавать проблемы для центра. Донбасс, как и другие части Новороссии — Поднепровье, Одесса, Крым — ни что иное как часть существовавшего некогда «Дикого поля». В течение столетий кочевники, которые контролировали это пространство вели упорнейшую борьбу с оседлыми жителями лесной (лесостепной) зоны. А.Тойнби считал конфликт между номадами и земледельцами одним из главных конфликтов древности и средневековья. Для того, чтобы победить в этой борьбе земледельческий север должен был кое-что перенять из образ жизни и военной тактики жителей степи — так возникло казачество — население пограничной зоны, представляющую оседлую цивилизацию, но заимствовавшее многие черты цивилизации степи. В ХVIII веке после ожесточенной борьбы земледельческая культура окончательно покорила «Дикое поле». Казачество сошло с арены, как и остатки усмиренных номадов-тюрок. В степь пришел плуг, но его безраздельное господство также было не долгим. Очень скоро земледельческая культура в «Диком поле» уступила место новой цивилизации. Благодаря открытию угольных и рудных месторождений, торговых портов, еще не вполне укорененную культуру сменяет новая — культура индустриальных центров. Сменяет, конечно, не так, как «культура плуга» сменила «культуру нагайки» практически полностью вытеснив последнюю — плуг остается, но лишь для того чтобы занять вторичное, подчиненное положение. «Степь» как бы берет реванш у победившего ее «леса», становясь основой нового противостояния — культуры «аграрного» и «индустриального» типов. Именно это, кажется, и происходит в современной истории Украины. Совершенно очевидно, что в ее культуре выделяется как минимум две основы — старая «селянская» (и «мещанская») берущая свое начало из традиционного «аграрного» образа жизни — именно она является фундаментом конструируемого сегодня национального самосознания, и другая — индустриальная, которая на самом деле есть ни что иное, как порождение «степи», такое же, как сошедшее некогда с исторической арены казачество. Куромия прав — в брутальной культуре индустриального Юго-востока очень много того, что было оставлено в наследство казачеством. На самом деле именно украинский (русскоязычный и интернациональный) Юго-восток в большей степени, чем любые другие территории этого государства может претендовать на «казацкое наследство»[15]. Во всяком случае, у Новороссии зачительно больше оснований апеллировать к образу чубатого казака, чем у создателей официальной киевско-галицкой культурной мифологии. Пролетарий ближе казаку, чем селянин или мещанин, так же как и первый он не любит центральную власть, не имеет собственности и четкой национальной привязанности, принадлежа одновременно двум враждебным мирам. Кстати в Европе это довольно ясно себе представляют. Итальянская газета La Stampa откликнулась на события выборной кампании 2004 года на Украине следующей показательной сентенцией, охарактеризовав конфликт как «Опасный раскол между двумя Украинами — одной, представляющий русифицированный и казацкий православный Восток, и другой, представляющий европеизированный и католический Запад, который в свое время был польским, литовским, австро-вергерским»[16]. Искусственность и неудобство «казацкого мифа» для современной прозападной идеологии ощущают также и ее адепты-интеллектуалы в Галиции и Киеве. На обложке ставшей культовой книги «западника» М.Рябчука «Дві України...» воспроизведена картина одного львовского художника постмодерниста иллюстрирующая конфликт этих самых двух Украин схваткой закованного в латы «униата» и «голодранца-казака» с традиционными национальными атрибутами «вусами» и «чубом».
В середине 90-х годов российский политолог Е.Морозов предложил любопытную теорию, которую сегодня вполне можно приложить к объяснению конфликта «Двух Украин». Согласно его концепции лидирующая роль в развитии большой «русской цивилизации» принадлежала в разное время различным субэтническим группам. Вначале, в период складывания протовосточнославянской общности это были «карпаторуссы», в эпоху предшествующую образованию Киевской Руси — инициативу перехватили «червоноруссы» (их потомки — теперешние галичане), затем лидирующая роль перешла к «малороссам» — создателям Киевской Руси, наконец, на целый ряд столетий вершителями судеб этой цивилизации оказались «великороссы». Однако и они утратили постепенно свой энергетический потенциал. Теперь, считает Морозов, есть основания полагать, что лидирующая роль в «русском мире» переходит к новым пассионариям и соответственно к новому региону, он так и называется — Новороссия[17]. Это те земли, которые позже всего вошли в состав «русской цивилизации» — в ХVIII веке и лишь теперь созрели для самостоятельной культурно-исторической миссии. Новороссы — жители обширного пространства (как полагает Е.Морозов оно простирается) от Приднестровья до Северного Казахстана способны сыграть обновляющую роль для «уставшего» русского мира. В глухом брожении на этих землях Морозов склонен видеть зарождение новых политических процессов. «В наши дни, — пишет политолог, — Новороссия видна уже неискушенному человеку. Она непоколебимо отстаивает единство своей экономики и культуры. Ее мощное давление вынуждает Назарбаева отказаться уйти из экономического пространства россии. На Днестре она дает отпор претендентам на ее территории. Она трясет как грушу Украинскую республику, борясь с сепаратистским курсом последней. На Северном Кавказе новороссы поняли уже, что правительство поддерживает не их, а сепаратистов всех мастей, и начинают создание Кавказского фронта…»[18]. Граница электорального противостояния в Украине в 2004 году в принципе совпадает с историческими границами Новороссии и надо думать, последние события дадут Е.Морозову новый импульс для развития своих идеологических построений. Мысли Е.Морозова вызвали тогда же живые отклики и обширные комментарии один из них принадлежит крымскому политологу А.Никифорову, который посвятил теме Новороссии обширную публикацию. «Новороссия, — пишет Никифоров, — не просто регион. Это ядро будущего великого государства (каким должна стать евразийская Украина — А.М.)… Для Украины новороссийская идея заключается прежде всего в расширительном толковании идеи национальнальной… Не узкоукраинский «национализм», а осуществление идеи славянского единства должно стать смыслом существования независимой Украины. Не простой перехват Новороссией лидерства в государственном строительстве у Галиции, а кардинальная корректировка принципов этого строительства, способная объединить общей целью, сцементировать все украинские регионы, придаст смысл независимой Украине»[19]. В этой интерпретации Украина понимается как большая Новороссия, (что контрастирует с националистическим пониманием Украины как большой Галиции). Еще одним специфическим моментом понимания Новороссии у А.Никифорова является место тюркского элемента в «новороссийском сознании», которое сближает его представление о Новороссии с классическим евразийством.
Впрочем, все сказанное в этом разделе не означает, что все это именно так ощущается жителями «запада» и «востока». В реальности мы имеем дело не с идеологиями, а с ощущениями, скорее с бессознательным «низовым» регионализмом, чем с оформленными доктринами (еще точнее было бы признать, что «низовой» регионализм и доктрины существуют раздельно, они еще не «встретились»).
К тому же, сами понятия «запад» и «восток» в украинском контексте достаточно условны. Самосознание элит различных западных регионов также различно, примером это может считаться Галиция и Закарпатье, в то же время не меньше различий между представлениями различных «восточных» регионов. Несомненно, самосознание крымчан в этом смысле довольно серьезно отличается от самосознания одесситов, различаются даже самосознания соседних днепропетровского и донецкого регионов[20]. Не смотря, на то, что существуют очевидные признаки «западной» и «восточной» общностей, говорить о существовании этих регионализмов пока можно только с известной долей условности. Такие понятия, как Запад и Восток не являются именами регионов в строгом смысле этого слова. Нет устойчивых, сложившихся групп, отождествляющих себя с этими понятиями (в отличие от собственно региональных общностей) и «малых родин» с такими названиями.
Регионализм и язык
Как уже неоднократно говорилось одним из существеннейших факторов, влияющих на возникновение регионалистских чувств является язык. На Юго-востоке (прежде всего в городах) русский служит практически единственным языком общения, в то время как в центре господствует устойчивое двуязычие. Западные же регионы — украиноязычны. Эта картина сама по себе способствует сохранению ментальных различий, однако она усугубляется политикой государства в области функционирования языков. Здесь не место подробно описывать языковую проблематику в Украине — она достаточно сложна и неоднозначна, мы остановимся лишь на том аспекте языковой ситуации, который влияет на усиление межрегиональных и центр-региональных культурных противоречий.
В советскую эпоху, не смотря на государственную поддержку «титульного» украинского языка, носители русского имели целый ряд преимуществ, поскольку именно русский язык как язык наиболее крупной по численности этнической группы и «язык межнационального общения» был главным языком практически во всех сферах государственной, экономической и культурной деятельности. В Украине бытование русского языка определялось не только его статусом в СССР, но имело более давние традиции. С момента «воссоединения Украины с Россией» язык последней постепенно получал все более широкое распространение по сравнению с местным языком. Это объяснялось целым рядом факторов. Русский язык имел самостоятельный и определенный «статус» в то время, когда язык, на котором говорило население «Малороссии» считалось как имперскими властями, так и очень часто местной элитой лишь его диалектом, наречием, как устная речь — «мова» он отличался от письменного «языка». С другой стороны, в ХVIII веке культурные деятели Малороссии настолько активно участвовали в создании литературного русского языка, что с полным основанием могли считать (и считали) его своим и часто предпочитали его особенно в том, что касалось интеллектуального творчества[21]. В результате русский язык на территории Украины, т.е. той ее части, которая входила в состав Российской империи получил широчайшее распространение как язык высшей и средней бюрократии, среднего и высшего образования, аристократии и т.д., в то время как “низшие” слои общества — крестьянство и мещане говорили на собственном “малороссийском” языке. Особенно широкое распростронение русский язык получает в крупных городах, а в молодых городских центрах Юго-Востока он становится по-существу главным языком всего населения вне зависимости от кто его представлял “малороссы” или “великороссы”.
В ХIХ веке представители местной интеллигенции, проникнутые стремлением к просвещению народа начинают предпринимать целенаправленные усилия по приданию “украинской мове” статуса полноправного литературного языка. Эти попытки встречают более или менее ожесточенное сопротивление со стороны имперской бюрократии и части интеллигенции, в том числе “малороссийской”, чувствовавшей себя благодаря своему пограничному положению еще более “русской”, чем петербургская или московская. Напротив, на территориях Украины, входивших в состав Австро-Венгрии (ранее Австрийской империи) эти опыты получают значительно более благожелательный прием, как со стороны власти, так и общества. Здесь украинский язык к концу ХIХ века получает статус близкий к официальному. Правда, как и в российской части Украины, в Галиции, Буковине и Закарпатье украинский был преимущественно языком сельского населения, города предпочитали говорить на польском и на немецком. В начале ХХ века украинский был признан “самостоятельным языком” и в Российской империи. Этот его статус был укреплен в результате революции и создания Украинской ССР. Советское государство даже предпринимало специальные меры по внедрению украинского языка во все сферы жизни общества республики, однако эти тенденции входили в противоречие с политикой языковой унификации, которая осуществлялась на основе русского языка. В результате этой достаточно противоречивой политики относительный статус кво в распределении языковых предпочтений Центральных и Юго-восточных регионов страны сохранился — центральные регионы были в значительной степени украиноязычны, юго-восточные (особенно городские центры) русскоязычны при этом как одни так и другие воспринимали язык на котором они говорили как “свой”. Что касается Запада, присоединенного к остальной Украине в 1939 году, то он не смотря ни на что оказался оплотом “украиноязычия”, хотя и со вполне определенными диалектными различиями[22].
В 1989 году украинский был объявлен единственным государственным языком в Украинской ССР, хотя Законом о языках были предусмотрены условия функционирования русского языка. Конституция Украины 1996 г. также определяет гарантии функционирования русского языка, однако на Юге и Востоке страны эти гарантии не считают достаточными. Дело не только в том, что украинский утверждается в качестве языка официального делопроизводства, рекламы, телевизионного эфира и т.д. и в таком качестве потесняет русский, но, главным образом в том, что русскому языку не находится места среди современных украинских государственных ценностей. На официальном уровне русский язык часто трактуется не просто как «иностранный», но и как наследство «колониализма», что не может не вызвать непонимания миллионов граждан Украины, для которых он является родным.
Без сомнения, правительство российской империи некогда преследовало украинский язык и этот факт заслуживает сожаления и осуждения, однако из него вовсе не следует, что русский язык на Украине является привнесенным и чужим и на этом основании должен вытесняться. По крайней мере, для половины населения Украины русский — столь же домашний и родной язык, как украинский для другой (сюда необходимо включить также тех, кто одинаково пользуется обоими языками).
Попытки добиться приемлемого официального статуса для русского языка в тех регионах в которых он является историческим средством общения пока еще не увенчались успехом. В Одессе, Днепропетровске, Харькове, где очень трудно услышать на улицах украинскую речь и где никто не читает газет на украинском языке столь же трудно увидеть вывеску выполненную на русском, не говоря уже о вывесках на официальных зданиях и даже кабинетах. Вся официальная переписка здесь ведется также только по-украински, а русский почти не преподается в школах. Русская литература, в том числе и «малоросс» Н.Гоголь преподаётся как зарубежная. Попытки объявить русский официальным языком делопроизводства в целом ряде регионов столкнулись с жестким противодействием местных прокуроров. Один из иностранных журналистов заметил, что Киев напоминает ему оккупированный город, поскольку население в нем говорит на одном языке, а языком власти является другой. В гораздо большей степени это относится к Юго-Востоку. Это создает ситуацию отчуждения народа от власти, которая во все времена была источником политических кризисов. Сторонники языкового паритета выдвигают требование провозгласить русский вторым государственным языком, однако это наталкивается на противодействие тех, кто считает, что в Украине должен быть государственный украинский язык (также как в России — русский, в Германии — немецкий, во Франции — французский) и это позиция имеет свою трудно опровержимую логику. Между тем, этот спор может быть решен, и его решение лежит не столько в филологической, сколько в географической плоскости[23]. То, что невозможно принять для государства в целом вполне осуществимо для его частей. Без сомнения каждый регион вплоть до населения отдельной местности, города или села вправе самостоятельно решать проблему выбора официального языка делопроизводства, объявлений, дорожных указателей, почты, суда и т.д. при сохранении украинского как государственного языка для страны в целом и тех ее частей, которые этого пожелают. Такой путь открывает Европейская хартия региональных языков и языков меньшинств, ратифицированная Украинским парламентом в 1999 году.
Основная особенность языковой проблемы в Украине заключается в том, что языковая идентичность жителей Украины не совпадает с этнической. Русский язык является повседневным языком не только для этнических русских, но и для значительного числа украинцев (преимущественно проживающих на юго-востоке). Фактически русский на Украине является в большей степени региональным, чем «национальным» языком, поэтому попытки государства совместить этническую и языковую карты Украины встречают сопротивление в регионах.
Не смотря на то, что проблема русского языка является наиболее острой в современной Украине и в значительной степени подпитывает регионализм прежде всего на юге и востоке страны, периодически дает о себе знать и проблема украинского языка и правописания. Не смотря на то, что украинский язык принят в качестве государственного на всей территории Украины, между его региональными разновидностями все же существуют определенные различия. Так основой «литературного» украинского языка долгое время считалось «полтавское наречие». Однако тот украинский язык (причем не только в устной, но и в литературной версии), который получил распространение в Западной Украине, прежде всего в Галиции отличается и достаточно существенно от кодифицированного в российско-советской части Украины литературного языка. Как указывает Э.Вилсон: «западные украинцы отдают предпочтение «і» перед «о», «т» перед «ф» и используют особую букву «г»[24]. Кроме этого достаточно велики лексические отличия “двух наречий”. С обретением Украиной независимости все громче стали раздаваться голоса о том, что т.н. «литературный» украинский в действительности заражен русизмами и далек от настоящего украинского языка, каковой сохранился в более или менее «чистом» виде лишь на западе. В конце 90-х годов в недрах украинской Академии наук созрела реформа правописания, которая была призвана усилить отличия украинского языка от русского, которая частично опиралась на опыты, проводимые в 30-х годах М.Скрыпником, а частично базировалась на языковой практике западных регионов. Однако, попытка внедрить реформу правописания не удалась, поскольку натолкнулась на противодействие других не менее влиятельных украинских академических кругов. Дискуссии вокруг языковой реформы подняли на поверхность давние проблемы различий разных вариантов «украинской мовы». Наряду со сторонниками новой языковой унификации, появились и адепты иных мнений. «Есть, — пишет Вилсон, — даже желающие возродить миф, который иногда поддерживался в советское время, будто Галичина и Надднепрянщина в действительности имеют различные языки. Кое-кто приветствует разнообразие, сколь угодно большое, видя в галицком влиянии или влиянии диаспоры средство для десоветизации «мовы»[25].Но некоторые патриоты украинского языка пошли еще дальше. Львовский журнал «Ї» в начале 2000-х годов охотно предоставлял свои страницы тем, кто ратовал за переход украинского языка на латиницу, по крайней мере — в Галиции. Подобные опыты уже проводились в ХIХ веке. Среди львовских интеллектуалов существует группа авторов принципиально публикующих свои тексты латинской графикой.
Роль столицы
В случае подобных региональных различий и противоречй, роль своеобразного “медиатора” обычно выполняет столица, на элиту которой ложится обязанность выработки какой-то “интегральной идеологии” способной примирить региональные крайности, однако в случае Украины пока это не особенно удается. Киев, который носит название “матери городов русских” в действительности не имеет устойчивых “столичных” традиций[26]. Он утратил роль главного города Руси еще в эпоху средневековья, оставаясь скорее символом единства, чем его территориальным воплощением. Как заметил выдающийся современный украинский публицист Д.Корчинский в блестящем эссэ, посвященном Киеву, это город в большей степени воспоминаний, чем государственной деятельности: “Нет на земле места более приспособленного для поэзии и в наименьшей степени пригодного для политики, чем Киев. ... Здесь возможны девушки и мороженое, только не политика. Поэтически-философский дух города предопределяет его историю. Захватив Киев в 1240 году, татары расслабились и неожиданно прекратили свои завоевания. Деятельное и агрессивное казачество устраивало свои столицы то в Чигирине, то в Батурине — где угодно, только не в Киеве. Сюда они приезжали молиться»... Дифицит реальной «столичности» сказывался и в более позднее время. В царской России Киев был одним из больших, но провинциальных городов, большим чем Екатеринослав, но меньшим, чем Одесса. Его юрисдикция ограничивалась Киевской губернией. Буржуазно-мещанский характер его населения и обилие церквей было причиной того, что большевики провозгласили столицей советской Украины Харьков. Однако и получив в 1934 году столичный статус, Киев ни в коем случае не был настоящим административным и еще в меньшей степени культурным центром для всей Украины. Львов жил собственной духовной и интеллектуальной жизнью точно также как Одесса, Днепропетровск и Донецк, каждый из которых, в общем-то не уступал Киеву ни в промышленном ни в интеллектуальном потенциале. Будучи официальной столицей Украинской СССР, Киев по-сути не был духовной столицей украинского народа, он не в коей мере не определял духовную атмосферу в котором жил этот народ. В частности это проявилось в почти поголовном русскоязычии жителей этого главного украинского города, которое, впрочем, не носило какого-либо принципиального характера, а определялось исключительно конъюнктурой. Поскольку в советское время стратегия управления формировалась в Союзной столице — Москве, Киеву принадлежала незавидная роль транслятора этой политики и перевода ее «на украинский язык». Став внезапно столицей независимого государства Киев столкнулся с проблемами о существовании которых его элита имела весьма смутное представление.
Киев сегодня скорее объект региональных влияний, нежели творец «интегральной» политики. После 1991 года этот абсолютно русскоязычный город, интеллигенция которого была в большинстве своем лишена какой-либо идеологии, вдруг оказался под мощнейшим «пассионарным» влиянием украинского национализма, источник которого находился в Галиции. С другой стороны «властные коридоры» киевских административных учреждений оказались атакованными агрессивными провинциалами с Востока страны, принявшимися энергично обустраивать политическое пространство нового независимого государства и соответственно неся свою русскоязычную денационализированную культуру. Ни примирить, ни синтезировать эти противоположные влияния киевский истеблишмент оказался не в состоянии, пойдя по пути воспроизводства советских управленческих и идеологических схем и лишь окрашивая их в национальные тона. В результате столица Украины является сегодня возможно самым парадоксальным населенным пунктом этой страны: всецело по характеру культуры абсолютного большинства его жителей принадлежа к «востоку» страны оно ведет себя (прежде всего во время выборов) как запад, хотя следовало бы ожидать от столицы некоей центристской позиции. Особенно отчетливо это проявилось во время событий ноября-декабря 2004 года, о которых мы уже говорили.
Киевская интеллектуальная элита демонстрирует пока полное бессилие в том, что касается выработки общенациональной идеи, которая могла бы оказаться приемлемой и для Запада и для Востока страны.
Перспективы региональной идентичности
Итак, подведем итоги. Региональные идентичности (при всей своей недосформированности) представляют собой важный аспект современной духовной жизни украинского общества. Какие же факторы оказывают влияние на поддержание и развитие этих идентичностей?
Во-первых, это, конечно, то, что можно назвать общей аморфностью «украинской идеи». Сегодня в Украине активные дискуссии ведут представители двух подходов к понятию «украинской нации»: политического и этнического. Одни говорят о том, что в основу понимания украинской нации (народа) должен быть положен принцип гражданства, и не следует лишать представителей языковых и национальных групп их собственных этнических идентичностей, другие настаивают на том, что именно осознание себя украинцем не только в гражданском, но и в этнокультурном смысле может быть основой современной нации. «Политическому» подходу не хватает эмоциональной стороны, необходимого «чувства родины» без которого невозможно «сцементировать» сообщество. «Этнический» подход ограничен не только потому, что ставит представителей меньшинств перед искусственным выбором собственной или украинской идентичности, но и потому, что пока еще не предложил такого образа украинской этнокультурной идентичности, которой могли бы удовлетвориться как представители западных, так и восточных регионов государства. Современная украинская политическая идеология сформировалась в конце ХIХ — первой половине ХХ в., она не учитывает многих реалий, сложившихся позднее, в ней по-сути нет сегодня места связанной с имперским наследством истории и культуры юго-востока.
Следующим фактором, безусловно, нужно признать реальные различия исторической судьбы различных украинских территорий. Опыт «совместного» существования в рамках одного государства для запада и востока этой страны ничтожен по сравнению с традицией раздельного существования, это не может не накладывать свой отпечаток на характер идентичности жителей Украины. Особенно важно то, что различные регионы этой страны ранее входили в орбиту различных цивилизаций, теперь эти «цивилизационные прививки» играют огромную роль в социальном поведении различных территорий. Немаловажную роль играет также собственный опыт государственности, который имели почти все украинские регионы.
Историческая судьба украинских земель ярко отобразилась в культурно-языковых особенностях регионов. Это третий фактор, влияющий на осознание внутригосударственных различий. Греко-католический и украиноязычный Запад, смешанный Центр и русскоязычный юго-восток, тяготеющий к русской культуре и продуцирующий ее — это реальность, которую невозможно сегодня отрицать. И хотя и на западе и на востоке страны преобладают этнические украинцы (за исключением Крыма), по существу, они сегодня являются представителями двух, а не одного культурного сообщества.
Политический кризис 2004 года ярко показал, что даже хозяйственная специализация может быть важнейшим фактором межрегиональных и центр-региональных противоречий и обид. Индустриальный потенциал некоторых территорий особенно в условиях всестороннего экономического кризиса играет яркую роль в самовосприятии жителей тех или иных регионов, в этом случае на культурные межрегиональные противоречия накладываются еще и «классовые».
Для некоторых регионов важным фактором ощущения своей самобытности является их географическая обособленность, ландшафтное своеобразие, отличающее их территорию от других и питающее собственную идентичность. Таковыми можно считать — морскую ориентацию юго-востока в противоположность сухопутной ориентации центра и северо-запада, полуостровное положение Крыма, обособленность Закарпатья, Буковины и т.д.
Однако само по себе существование самобытных регионов еще не может считаться достаточным для возникновения регионализма. Последний порождает осознание ущемленности или неравенства (реальное или мнимое — не столь уж и важно) со стороны представителей этих регионов. В случае Украины доказательств такого неравенства более чем достаточно. Чего стоит только такой факт, который не вызывает сомнения ни у одного специалиста по Украине: идеологию и культуру этой страны вырабатывают на одном ее краю, а материальное богатство — на другом. Несовпадение духовно-интеллектуального и производственно хозяйственного центров создает впечатление того, что говорит и думает одна часть Украины, а занимается физическим трудом другая (имеющая к тому же значительно больший интеллектуальный потенциал). При этом одна часть украинского населения склонно трактовать другую как «недоукраинцев», «креолов» и т.д. и отказывать им в самобытности. Пока ситуация не уравновесится нечего и думать о внутреннем духовном единстве украинской нации. Равновесие в этом смысле означает не то, что одна часть Украины проникнется ценностями другой, а то, что ценности «Двух Украин» будут взаимно признаваться и уважаться.
Не смотря на громогласные заявления о том, что в Украине в результате «оранжевой революции» появилась единая нация, сегодня существует очень мало признаков того, что региональные идентичности растворятся, уступят место общегосударственный — этнической или политической — все равно. Без сомнения в ближайшее время мы будем свидетелями новых проявлений региональных идентичностей и регионализма[27]
Тем не менее, при всей разнонаправленности общенациональной и региональных идентичностей, а также между различными вариантами последних вряд ли стоит говорить о том, что между ними существует непреодолимый конфликт. Это далеко не так, прежде всего хотя бы потому, что региональные идентичности представляют собой еще меньше определенности, чем «общегосударственная идея». С другой стороны украинская национальная идея (по крайней мере, в одной из своих интерпретаций) сама еще не до конца утратила свой первоначальный региональный (территориальный) характер, чтобы можно было говорить о ее принципиальной враждебности любому регионализму. Я полагаю, что украинский регионализм (не только запада, но и востока) вполне совместим с неким общенациональным самосознанием. Другое дело, что такое самосознание, или точнее идеология, должна включать в себя региональный компонент. Региональные идентичности и регионализм враждебны общенациональной идее лишь в той мере, в какой сторонники последней воспринимают их в таком качестве. На самом деле центробежные тенденции возникают в регионах во многом потому, что государственный центр не желает учитывать их в собственных политических, экономических и культурных построениях. Украинская государственная идеология еще только формируется и поэтому есть все основания надеяться, что после недавнего политического кризиса региональный компонент в ней займет свое достойное место. При всех различиях украинские регионы цивилизационно близки (во всяком случае никто не сомневается, что все они выросли на одной культурной основе и при всех посторонних влияниях сохраняют много общего). При всех претензиях относительно экономического вклада в «общегосударственную копилку», они нуждаются друг в друге прежде всего в экономическом смысле, наконец, все они продолжают ощущать себя частями все еще единого цивилизационного пространства, представленного в прошлом Российской империей и СССР.
Миссия элиты и «клановый регионализм»
Необходимым условием для успешной реализации регионалистских программ является наличие сильных, осознающих свои интересы региональных элит. Ситуация с региональными элитами в Украине также весьма интересна и также весьма парадоксальна. На первый взгляд региональные элиты в этом государстве обнаруживают значительную силу и потенциал. Очень часто говорят, что политику Украины определяют соперничающие за влияние на Киев «региональные кланы». Иногда, именно деятельность этих кланов имеют ввиду, когда говорят об «украинском регионализме». Но для централизованного и унитарного государства, каким является Украина, это может показаться достаточно странным обстоятельством, особенно с учетом стиля поведения местной элиты по отношению к центральной власти. Если сравнить его с тем, что имело место в прошлом, то можно увидеть, что оно напоминает вовсе не фронду, которой славилось поместное шляхетство по отношению к Варшаве, в период первой Речи Посполитой, а сервильное заискивание казацкой старшины перед Москвой, во времена после Хмельницкого. Могущество региональных кланов ничуть не поколебало централистскую государственную систему Украины, говорит ли это о силе региональной элиты?
«Региональные кланы» и «региональные элиты» в нашем случае — не совсем одно и то же. Первые лишь используют региональные экономические и политические ресурсы, а вторые — базируются на них, соответственно, если первые заинтересованы только в более или менее эффективной их эксплуатации, то вторые стремятся к их воспроизводству и созданию наилучших условий для этого (эти цели диктуют и соответствующую этику, поведение и политику). Можно сказать, что в современной Украине — есть первые, но нет вторых, или более точно, что региональная элита здесь существует главным образом в ее «клановой форме».
Сам феномен «клановости» — является результатом своего рода «вытесненного» или недосформированного регионализма. Постсоветская региональная элита, сформировавшаяся в условиях плановой и жестко централизованной системы, волей неволей воспроизводит привычный способ своего бытия в новых обстоятельствах. Региональные элиты, которые не могут достаточно успешно реализовывать свои интересы на региональном уровне из-за того, что действующее законодательство, политика или традиции препятствуют этому, ориентируют свои финансово-промышленные группы (ФПГ) или в просторечии «кланы» главным образом на вхождение в (или влияние на) центральную власть. Добиваясь ее (или пробиваясь к ней), «кланы» в основном остаются в рамках своих региональных бизнес-интересов с одной стороны и унитарных «правил игры» — с другой. Они используют центральный административный аппарат для осуществления своих целей часто в противовес интересам других регионов. Именно поэтому имеющие влияние региональные кланы не особенно заинтересованы в институциональном реформировании политической системы — они уже поставили ее потенциал на службу своим интересам, либо просто приспособились к ней. Очень быстро региональные элиты осознали, что им стоит стремиться не к легальному расширению своих прав и полномочий (и как следствие — ответственности) на основе расширения прав и полномочий своих регионов, а к тому, чтобы посредством демонстрации лояльности центру, лоббировать собственные интересы используя различного рода “подковерные технологии”, коррупцию и т.д. Аналитики отмечают, что «… на протяжении 1993 –94 гг. в позициях правящей элиты (в данном случае — А.М.) северо-востока Украины наблюдалась устойчивая тенденция спада предпочтений федерализации (от 74% осенью 1993 г. до 57% весной 1994 г. и 49% весной 1995 г.)»[28]. Во второй половине 90-х эти предпочтения вообще сходят на нет. Региональные элиты нашли себе иные каналы воздействия на центр.
В этом смысле «кланы» являются ничем иным, как просто уродливым детищем украинской унитарности, результатом хронической недоразвитости нормального регионализма.
С одной стороны причиной такого способа поведения региональных элит являются исторические традиции, с другой — существующая политическая система, которая на региональном уровне способствует поддержанию их слабости и раздробленности.
В качестве одной из существенных черт политической жизни регионов Украины аналитики отмечают острые конфликты, которые периодически возникают между законодательной и исполнительной ветвями власти на местах. Провоцируясь системой распределения власти, при которой исполнительная ветвь — это часть центральной административной вертикали, а «представительная» — местного самоуправления, эти конфликты свидетельствуют «о разъединенности региональных элит и отсутствии у них консолидированных интересов относительно центра»[29]. Весь региональный потенциал политического влияния канализировался за последнее десятилетие почти целиком в тех возможностях, которые открывала деятельность крупных финансово-промышленных групп. Если пристальнее присмотреться к характеру украинской региональной «клановости», то можно увидеть что она оказалась, по существу, единственной легальной формой осуществления региональных интересов в конкретных условиях этого унитарного государства. Политический регионализм был задушен, что называется в колыбели, но возродился в феномене «региональной клановости».
Так называемые кланы представляют собой достаточно сложные неформальные экономико-политические структуры, опирающиеся на региональные финансовые и промышленные ресурсы и созданные для лоббирования интересов предпринимательских групп определенных регионов.
По мнению аналитиков в основе «кланов» лежат т.н. финансово-промышленные группы, объединяющие частные промышленные предприятия различных отраслей, торговые сети, банки и т.д., принадлежащие, как правило, нескольким бизнесменам. Над ними «надстраиваются» информационные холдинги (в них входит часто не только региональные, но центральные СМИ), которые обслуживают интересы следующего слоя «клана» — одной или нескольких политических партий, организаций и т.д., которые в свою очередь борются за создание «своих» депутатских представительств в центральных и региональных органах представительной власти. Через депутатские представительства решаются вопросы контроля за теми лили иными «секторами» исполнительной власти и т.д. «Клан» включает в себя, как правило, наряду с масс-медиа, представителей шоу-бизнеса, спорта, творческой интеллигенции.
Сегодня украинские аналитики выделяют три наиболее влиятельных «региональных клана»: днепропетровский, киевский и донецкий, а также несколько кланов «второго ряда»: харьковский, одесский и крымский[30].
На примере донецкого клана можно проследить структуру украинского клана в принципе. Как отмечает журнал «Корреспондент»: «Построение бизнеса в Донбассе напоминает командную игру в футбол. Эту команду составляют компании АРС, Индустриальный Союз Донбасса (ИСД), Embrol Ukraine Ltd. Данко, Систем Кэпитал Менеджмент (СКМ) и Донгорбанк — собственники крупных предприятий региона. СКМ — основа бизнес-пирамиды.., СКМ принадлежат пакеты акций нескольких металлургических и коксохимических предприятий. К тому же в собственности компании — акции предприятий пищевой промышленности, в том числе пивзавода Сармат. Среди крупных компаний, акционером которых является СКМ — DCC — опрератор мобильной связи и СП Гефест, которое занимается продажей нефтепрдуктов и владеет сетью АЗС. Донецкий городской банк ... входит в ТОП-25 украинских банков... Еще одна характерная черта — взаимосвязанность и взаимозависимость между компаниями. Так генеральным подрядчиком строительства спортивно-тренировочной базы для ФК Шахтер (Донецк) и автозаправочных станций для компаний Гефест... была компания Embrol Ukraine Ltd. В свою очередь, клиентами Гефеста являются пивзавод Сармат, Донгорбанк и DCC. Большинство из этих компаний — спонсоры ФК Шахтер»[31]. Слабым местом «донецкого клана» были СМИ. За исключением газеты «Сегодня» у донецких практически нет крупных масс-медиа. Здесь они могли бы взять пример с другого влиятельного «клана» — Днепропетровского, который в той или иной степени контролирует, по сведениям прессы — телекомпании ICTV, СТБ, Новый канал, телекомпанию ЭРА, с этой группой связывают также Украинский медиа-холдинг (газеты „Комсомольская Правда в Украине”, „Московский Комсомолец в Украине”, „Аргументы и Факты в Украине”)[32]. Основу экономического могущества “днепропетровцев” составляет группа Интерпайп, занимающаяся экспортом труб и металлопроката. Это крупный экспортер, доля которого на мировом рынке продукции железнодорожных колес и бандажей составляет 4,5%. бесшовных труб — 4%, марганцевых ферросплавов — 11,5%[33]. У них также весьма сильны позиции в банковском деле, что связывается с группой “Приват” и С.Тигипко.
“Верхушку” региональных кланов образуют депутатские группы в Верховной раде Украины, собственные политические партии и выходцы из регионов, представленные в исполнительных структурах центральной власти. Как правило явными или теневыми участниками таких неформальных корпораций является и местная административная элита — председатели облгосадминистраций и их ближайшее окружение и прочие представители местной власти. Не смотря на то, что украинское законодательство запрещает существование региональных партий, большинство из зарегистрированных как общеукраинские партии как правило имеют выраженную региональную безу. Так Партия регионов базируется преимущественно на выходцах из Донбасса, “Трудовая Украина” — из Днепропетровска, “Союз” представляет по-существу крымскую партию.
Основной целью деятельности региональных кланов стало использование существующей политической системы в собственных интересах. Одним из примеров лоббистской деятельности может служить скандал, который разгорелся в 2004 году по поводу распределения средств, направляемых из центрального бюджета в регионы “на выполнение инвестиционных проектов” и “на реализацию мер по предупреждению аварий и техногенных катастроф в жилищно-коммунальном хозяйстве и на других аварийных объектах коммунальной собственности”. По разным данным на эти нужды в регионы было направлено от 800 млн. до 1 млрд. 050 млн. Скандал вызвало то, что как указывала газета “Зеркало недели” в постановлениях по этим вопросам “откровенно нагло” не было предоставлено “финансирование” целому ряду территорриальных общин, а именно тем, по версии газеты, депутаты от которых поддерживали антипрезидентскую оппозицию[34]. Меньше всего получили западные регионы (кроме Закарпатья), больше всего — Донбасс, представитель которого В.Янукович в этот период возглавлял Кабинет министров Украины.
Слабость регионалистских движений и сила «кланового регионализма» корреспондируют друг с другом. «Клановый регионализм», будучи порожден существующей политической системой в немалой степени способствовал и ее сохранению. В значительной степени именно благодаря ему Украина по-прежнему остается унитарным государством с централизованной системой управления. Региональные кланы, приходя к власти лишь укрепляли унитарный характер украинского государства, используя центральный аппарат для осуществления господства в рамках всего государства.
Ущербность «кланового регионализма» особенно отчетливо проявилась в событиях, последних лет правления Л.Кучмы, закончившихся президентскими выборами 2004 года. За два с лишним года «номенклатурный» украинский «регионализм» пережил наивысший пик своего развития, что выразилось в восхождении на пост премьер-министра Украины его ставленника В.Януковича, и после этого — самый мощный в своей истории крах, когда последнему не удалось стать президентом этой страны.
Партия регионов: от лозунга «За единую Украину!» до призыва к федерализму
С самого начала украинской независимости целый ряд политических партий и организаций выдвигал идеи «развития регионов», достижение определенного уровня их самостоятельности. Возникновение политической организации ставящей эти цели в качестве основных относится к 1997 г. В этом году в Киеве 26 октября состоялся учредительный съезд Партии регионального возрождения Украины. Ее возглавил представитель донецкой «номенклатуры», впоследствии мэр Донецка В.В.Рыбак. В результате выборов 1998 г. партия получила лишь 0,9079 % голосов, что не позволило ей преодолеть 4% барьер для проведения своих кандидатов в Верховную Раду. Партия выдвинула также 46 кандидатов по одномандатным округам, один из которых был избран в парламент. Это был сам В.В.Рыбак, ставший заместителем Главы комитета ВР по вопросам государственного строительства и местного самоуправления. Будучи одной из малозаметных партий, ПРВ однако в 2000 г. стала основой межпартийного объединения в которое кроме нее вошли такие же политические «карлики»: Партия солидарности Украины, Партия Труда, Всеукраинская партия пенсионеров и экзотическая партия «За красивую Украину». На объединительном съезде пяти партий новая организация получила название Партия регионального возрождения «Трудовая солидарность Украины». Впрочем и в таком качестве ее вряд ли ждало какое-либо политическое будущее, если бы в 2001 г. с ослаблением «днепропетровского» клана и кризисом режима Л.Кучмы в связи с «плёнками майора Мельниченко» эту партию не решила использовать новая генерация донецких политиков, включившаяся в борьбу за киевские властные кресла. Второе дыхание партии придал глава Государственной налоговой администрации выходец из Донецка Н.Я.Азаров, который не только реформировал эту партийную структуру, но и сделал ее ядром пропрезидентской межпартийной коалиции. В марте 2001 г. партия получила новое название, став «Партией регионов», и нового вождя — Н.Азарова. Прежнее руководство заняло почетные вторые места. Новая партия была сразу же названа журналистами «партией губернаторов», поскольку под ее политическую «крышу» стали постепенно собираться руководители местной власти преимущественно востока и юга страны. Не смотря на свое название, программные установки партии и намеком не предполагали какого-либо существенного реформирования центр-региональных отношений, говорилось в самых общих чертах лишь о том что «главной целью деятельности партии является содействие построению сильной независимой державы Украины; развитию региональной политики, местного самоуправления; повышению благосостояния людей…»[35]. Вскоре ПР заявила о себе и как серьезная парламентская сила, носящая целиком пропрезидентский характер и претендующая играть роль основной политической опоры президента Кучмы. После реорганизации партии, в июне 2002 г. было заявлено о создании новой парламентской фракции «Регионы Украины», в качестве материала для создания которой была довольно бесцеремонно использована существовавшая парламентская фракция «Возрождение регионов», возглавляемая олигархом А.Волковым. В состав новой фракции вошло 35 депутатов, представлявших семь регионов, после выборов 2002 ее количество увеличилось до 46 парламентариев.
В октябре 2001 г. Партия Регионов составила основу коалиции, пропрезидентских сил, которая должна была выступить на парламентских выборах 2002 г. Вместе с ПР в нее вошли Аграрная партия, Народно-демократическая партия, Партия промышленников и предпринимателей и Политическая партия «Трудовая Украина». Блок получил весьма характерное, особенно с учетом вхождения в него «регионалистской» партии, название — «За единую Украину».
У стороннего наблюдателя не может не вызвать удивления то обстоятельство, что регионалистская партия вместо критики унитаристского президентского режима направляет свои усилия на его поддержку, не выдвигая никаких условий формального характера. Однако этот «парадокс» был вполне в духе парадоксальной украинской политики кучмовской эпохи. Возникнув как средство лоббирования интересов восточных региональных элит, Партия Регионов в результате скандала, связанного с «Делом Гонгадзе» и пленками Мельниченко оказывается в числе главных опор президента Кучмы. Судя по всему, между руководством партии и президентом было достигнуто соглашение в соответствии с которым близкие к партии круги получали большие преимущества в управлении государством (естественно без изменения его унитарного характера). Партия регионов таким образом достигала вожделенной цели любого регионального клана — максимально использовать государственный аппарат для решения своих задач. Регионалистские лозунги в этих условиях оказывались излишними и фактически сворачиваются, тем более, что известную тягу к «сепарации» неожиданно обнаружили как раз оппозиционные Кучме западные регионы Украины. В этих условиях «номенклатурные «регионалисты» как бы перехватывают у своих недавних оппонентов идею борьбы за «государственное единство» (демонстрируя при этом почти марксистскую политическую диалектику).
Итак, ПР становится основой провластной коалиции в которую кроме нее вошли также «Трудовая Украина» (политическое крыло «днепропетровского клана») и другие политические силы. Главной электоральной базой этого блока стали восточные области Украины, прежде всего Донбасс, где коалиция получила, опираясь прежде всего на административный ресурс, рекордное количество голосов (хотя в целом ряде регионов востока ей не сопутствовал успех, как, например, в Крыму, где она едва заняла четвертое место). Это позволило ей стать основой пропрезидентского большинства в парламенте, что окончательно превратило ПР в партию действующей власти. Этот статус был закреплен избранием ее председателем, ставшего в 2002 г. премьер министром правительства донецкого губернатора В.Януковича.
История восхождения Партии Регионов на политический Олимп лучше чем что бы то ни было показывает всю противоречивость украинского элитно-кланового регионализма. В течение нескольких лет Партия Регионов обеспечивала стабильность политической системы глубоко унитарного государства, по существу отказавшись от реформирования центр-региональных отношений, что в первую очередь следовало бы ожидать от регионалистской партии.
Ее судьба свидетельствует о том, что лозунги регионализма активно «монополизируются» представителями местной и центральной правящей элиты, используются ею в борьбе за власть, и беззастенчиво отбрасываются, если в них исчезает необходимость. Однако политическая судьба ПР подтверждает и то, что расплата за подобного рода «игру идеалами» также весьма сурова. Именно это ярко подтвердили события политического кризиса 2004 года.
Сразу же по окончании второго тура президентских выборов 21 ноября 2004 г., согласно результатам которого победу одержал В.Янукович, оппозиция организовала в Киеве акции гражданского неповиновения, местные власти многих западных регионов страны объявили о своем неподчинении администрации Л.Кучмы, возникла угроза силового захвата административных зданий. В этих условиях целый ряд юго-восточных областных и городских Советов, а также госадминистрации Харьковской, Донецкой и Луганской областей (последние составляли основную опору ПР) заявили о своем намерении добиваться создания автономных образований на своих территориях и выступили с призывом к федерализации Украины.
Казалось бы, судьба давала регионам возможности добиться небывалой доселе свободы, однако «номенклатурные регионалисты» не проявили в нужный момент ни решимости, ни способности к консолидации. Заявив (и очень громко) о федералистских амбициях, лидеры Юго-востока пошли на попятную и отказались от проведения консультативных референдумов, которые могли бы состояться во время «третьего тура» выборов, назначенного на 27 декабря и, несомненно, сыграли бы большую роль в дальнейшем продвижении административной реформы. Более или менее активную позицию Донбасса, Харькова, Одессы и Крыма в стремлении добиться федерализации Украины, не поддержал, например днепропетровский клан, контролирующий ключевой регион Юго-востока и т.д. Партия Регионов оказалась совершенно не готовой к такому повороту событий. Надеясь на «административный ресурс» и упражняясь в изъявлении лояльности президенту Кучме, партия не смотря на немалые средства не удосужилась за время пребывания у власти создать более или менее значительные местные организации и добиться хотя бы минимального влияния на массы (в ПР записывались в некоторых местах целыми заводами, однако, качество таких членов партии оставляло желать лучшего). Огрехи «номенклатурного регионализма» впоследствии не раз использовали и будут использовать его противники для дискредитации самой идеи федерализма и регионализма в Украине.
Президентские выборы 2004 года впервые с момента обретения Украиной независимости поставили в повестку дня проблему коренного реформирования центр-региональных отношений в этой стране. Однако, не смотря на мощный всплеск регионального энтузиазма вряд ли можно надеяться на скорые кардинальные изменения в этой сфере. Этот всплеск высветил как объективную необходимость инстиуциональных реформ в государстве, так и неготовность центральной власти и региональных элит к продуктивному диалогу и достижению целей.
Украинский регионализм выявил как свою потенциальную мощь, так и актуальную политическую беспомощность, что не могло не сказаться на реальных результатах этой предвыборной кампании. Если говорить о том, в чем непосредственно выразилась эта беспомощность, то уроки можно свести к следующему:
- Оказалось, что выброшенные в ноябре 2004 года идея создания южно-украинской автономии и федерализации государства не опирается ни на какой теоретический фундамент[36], сами авторы этих лозунгов, судя по всему, не представляют себе не только механизмов и последствий автономизации и федерализации, но и попросту неясно представляют себе что такое автономия и федерация. Здесь без сомнения в полной мере сказался тот интеллектуальный вакуум, который окружал всю эту проблематику в течение последнего десятилетия, за которое не появилось ни одной крупной работы на эту тему.
- Идейно-теоретическому вакууму вполне соответствовал и вакуум организационный. Ни на Западе, ни на Востоке не существовало до последнего момента сколько-нибудь влиятельных массовых политических организаций, объединяющих сторонников федерализма. Партия Регионов, которая могла бы претендовать на эту роль пошла по пути чисто номенклатурной, объединяющей почти исключительно чиновников организации, не способной и не готовой действовать современными политическими методами.
- Наконец, идеи федерализма были использованы в ноябрьско-декабрьском противостоянии 2004 года почти исключительно как политическое оружие, как средство давления, но не как самостоятельные культурно-политические ценности, имеющие значение вне зависимости от того представитель какой политической силы находится в президентском кресле в Киеве. В результате, такое мощное оружие как консультативный референдум о создании автономии в Донбассе было использовано крайне неэффективно. Действия губернаторов показали, что для многих из них федерализм является лишь средством удержаться у власти.
Регионализм и внешний фактор
Несомненной особенностью украинского регионализма является его тесная связь с тем, что можно назвать «внешним фактором». Поскольку в значительной мере регионализм в Украине является следствием того, что разные части этого государства находились в разное время в составе или под влиянием соседних государств, это продолжает сказываться и сегодня. Зачастую существо противоречий между политикой центра и интересами того или иного региона политические деятели как местные, так и столичные видят не в разных подходах к пониманию места этого региона в государственной системе, а в различии (мнимом или реальном — другой вопрос) внешнеполитических или внешнеэкономических ориентаций того и другого. Современный галицийский регионализм усиливался в начале 2000-х гг. не только потому, что тамошняя политическая элита считает центр недостаточно «украинским», или учитывающим своеобразие «зазбручских земель» но и потому, что он по ее мнению не в той мере, в которой должен был бы ориентировался на «большой» Запад — Европу и США. В свою очередь общество и элиты юго-восточных регионов Украины стремятся к расширению связей с Россией и часто критикуют центральную власть если действия той в недостаточной степени оправдывают их ожидание. Со своей стороны центр опасается регионализма не только потому, что боится поделиться власть с представителями местных политических кругов. Он подозревает регионалистские движения в «работе на соседа», что угрожает дезинтеграцией и может привести потенциально к выдвижению к Украине территориальных претензий. «К чему нам порождать в чьих-то головах сепаратистские и аннексионистские мечты и заблуждения?» простодушно спрашивал Л.Кучма в своей книге «Украина — не Россия»[37].
Вообще для централистских политических сил и обслуживающих их интеллектуальных кругов ключевым обвинением сторонников регионализма федерализма и автономистских движений является обвинение в проведении «иностранного влияния», которое якобы имеет место в этих движениях. Нередко центральная власть склонна трактовать то или иное регионалистское движение как «пятую колонну» соседних государств, что в свою очередь вызывает острое неприятие на местах. Но так ли оправданна эта подозрительность? Украинский регионализм действительно весьма сильно связан с внешнеполитическим контекстом. Нередко он пытается определять ту или иную ориентацию государства и апеллирует к зарубежной поддержке. Так в Крыму в период наивысшего развития здесь оппозиционного Киеву политического движения в 1991-1995 гг. наряду с лозунгами большей самостоятельности региона звучали требования реунификации Украины с Россией. С другой стороны всплеск антицентристских настроений в Галиции и консолидация галицийского электората вокруг оппозиционного блока «Наша Украина» в 2003-2004 гг., по утверждению одного из исследователей была связана с решением центральных органов власти о вступлении Украины в ЕЭП. Роль координатора антиеэповских действий взял на себя львовский губернатор М.Сендак, чья позиция столкнулась с мнением части депутатов Львовского облсовета, объединенных в группу «Социальная справедливость», находившейся под влиянием СДПУ(о). Поскольку один из руководителей этой партии В.Медведчук занимал в это время пост главы президентской администрации, этот конфликт приобрел выраженный центр-региональный характер[38].
Традиционно регионалистские требования, звучащие в Украине, находят отклик или поддержку в соседних странах. Так, Государственная Дума России несколько раз принимала решения, трактовавшиеся ею как направленные на защиту “русскоязычного населения” на Украине (в частности в Крыму), что в свою очередь вызывало со стороны украинских политических деятелей обвинения во вмешательстве России во внутренние дела украинского государства. Сходным образом, в Закарпатском автономизме власти склонны были видеть “руку Будапешта”.
Тем не менее все же трактовать регионализм как движения, ориентированные вовне Украины, является серьезным упрощением проблемы. Регионализм вовсе не является скрытой формой «советского», «венгерского», «паневропейского» или какого-либо еще ирредентизма. В его основе — стремление достичь определенного статуса прежде всего в рамках украинского государства, а не разрушение этого государства. При этом украинский регионализм так же, как и современный ему западный, оказывается просто более чувствительным к новым интегральным тенденциям, нежели это свойственно национальному государству. Современный европейский регионализм стремится не просто к обособлению более мелких территориальных единиц в рамках национальных государств, для многих локальных сообществ регионализм становится шансом для их выхода из традиционного провинциального состояния, к установлению прямых связей с общеевропейскими структурами, а не опосредованных, через столицы национальных государств. Именно поэтому главным лозунгом европейских регионалистов сегодня является такой: «Объединенная Европа должна быть Европой регионов, а не национальных государств». Но в этом вряд ли следует видеть стремление к разрушению и упразднению национального государства как такового. Задачей регионалистов во всем мире является лишь установление справедливого распределения меры ответственности между общегосударственным, региональным и местным уровнями. Поэтому никто не станет всерьез в каталонском регионализме искать «французский след», а в северо-итальянском — немецкий. Просто эти движения вдохновляются чем-то большим, чем местные патриотизмы. Приблизительно так же обстоит дело и с проявлениями украинского регионализма. Сегодня целый ряд регионов Украины страдает в первую очередь от того, что постулирование идеологии нации-государства, осуществляемое центром, закрывает им возможность к развитию сотрудничества с соседями, будь то страны СНГ или ЕС. В данном случае украинские региональные движения выступают своеобразными моторами интеграции, что не имеет ничего общего с «иностранными влияниями».
[1] Нова політика № 6, 2001, с.58
[3] Курас І. Регіоналізм: історичний досвід, сучасні виміри, с.291
[4] Существуют и более новые данные. Так директор института стратегических исследований А.Гальчинский в своей книге «Время национального пробуждения» (Час національного пробудження. К., 2004) приводит результаты всеукраинского социологического мониторинга «Украинское общество 1994-2003 гг.», согласно которым: «только 41,1% респондентов считают себя прежде всего гражданами Украины, в то время как 13,1% опрошенных продолжает идентифицировать себя с несуществующим государством — Советским Союзом, а для 32,3% — важнейшей является не государственная, а региональная идентичность» (Гальчинский А.Указ. соч., с.9).
[5] Кремень В., Табачник Д., Ткаченко В. Україна: проблеми самоорганізації. — К., 2003. — т.2, с.343 (Ссылка на: Степаненко В.Громадяни чі піддані: самоідентифікаційні практики населення України // Україна-2002)
[6] См.: Материалы к «круглому столу» «Проблема развития мультикультурного образования в Крыму», Симферополь, 8 февраля 2003 г.
[7] ОстровКрым, №3, апрель 1999
[8] Киселев С. Крымская русская идентичность это реальность.//
[9] Грицак Я. Як викладати історію України після 1991 року // Страсті за націоналізмом. К., 2004, с.17
[11] Бондаренко К. Галичина (вопрос об автономии Галичины)// http: // perehid. Org. ua
[12] Неменский О. «Недоукраинцы» или новый народ? Альтернативы самоопределения Юго-востока Украины // Русский Журнал (обзоры) www.russ.ru/culture/20041229_nem/html
[14] Выразительные данные, подтверждающие этот вывод приводит в своей книге Я.Грицак. В иерархии самых популярных групповых идентичностей во Львове и Донецке по данным социологических исследований с 1994 по 1999 гг. в первом случае на первом месте все это время находилась национальная, украинская идентичность, ее выбрали от 73,5 до 74,8% львовян, во втором, донецком — региональная или локальная. Прежде всего донеччанами считали себя 56,7 и 56,4% опрошенных. Характерно, что национальная украинская идентичность в Донецке находится лишь на третьем месте по популярности. (Грицак Я. Страсті за націоналізмом. К., 2004, с.192)
[15] Причем не только на «запорожское», но и на «донское». Река Кальмиус, которая сегодня делит на две половины Донецк, некогда являлась западной границей Земель войска Донского. Едва не треть территории современного украинского Донбасса представляет собой часть территории «донской вольницы». Если есть сегодня на Украине город «казацкий» по своей сути, то это Донецк.
[16] Цит по: День, 30 ноября 2004
[17] Морозов Е. Теория Новороссии //Русский геополитический сборник, №1, М., б.г., с.16-28
[19] Никифоров А.Р.Геополитический смысл Украины (к постановке проблемы)// Русский геополитический сборник, №4,2000, с.75-90
[20] Вообще, если говорить о причинах слабости «новороссийского» самосознания, то наряду с новизной и недостаточной укорененностью населения, следует отметить также отсутствие на юго-востоке общего центра (такого как Львов на Западе и Киев в «Малороссии»). Здесь соперничают как минимум четыре «мегаполиса»: Одесса, Днепропетровск, Харьков и Донецк, не считая центров «второго порядка» — Луганск, Николаев, Запорожье. При этом не смотря на весь свой кадровый потенциал, сегодня все они в смысле самосознания являются «черными дырами», не вырабатывающими вообще никакой идеологии. Для современной Новороссии значительно большую роль имеют такие небольшие города как Тирасполь и Симферополь.
[21] Излюбленным аргументов сторонников «домашнего» характера русского языка на Украине является не только ссылка на то, что Т.Шевченко писал свою прозу по-русски, но и то, что создатель главного толкового словаря русского языка В.Даль был выходцем с Луганщины и ввел в массив русского языка массу малороссийских слов.
[22] В 1997 г. крымский исследователь В.А.Темненко предложил положить в основу «естественной регионализации» Украины т.н. языковой индекс украинцев — т.е. процент украинцев, считающих украинский язык родным. В соответствии с этим принципом выделяются три группы территорий: 1. 14 областей, 21 млн.чел. с наиболее высоким уровнем (свыше 95%) индекса; 2. 8 областей и г.Киев, 20 млн. чел. — со средним показателем; 3. 2 области — Донецкая и Луганская и Крым (11 млн. чел.) — с наиболее низким индексом — (50-65%). См.: Темненко В.А. Три Украины // Таврические ведомости (журнал). Симферополь, 1997, №1, с.27-28
[23] Согласно данным центра экономических и политических исследований им. А.Разумкова в 2000 г. с утверждением, что украинский язык должен быть единственным государственным и официальным языком, а русский может использоваться на бытовом уровне и как язык национальных меньшинств были согласны 72,3% опрошенных жителей западных регионов, 39,2% — центральных, 14,9% — восточных и лишь 10,9% — южных. В 2002 году таковых было соответственно 74,0%, 44,3%, 17,7% и 14,0%. За то, чтобы предоставить обоим языкам государственный статус высказывалось в 2000 г. 9,1% жителей запада, 34,2% центра, 64,0% востока и 57,6% южан (при этом 22,2% жителей юга были согласны с официальным статусом русского в качестве регионального языка). В 2002 г. этой точки зрения придерживались соответственно 7,9%, 30,2%, 55,3% и 53,3%. Среди жителей востока и юга вырос также процент тех, кто готов был согласиться с официальным статусом русского в своих регионах — 18,4% жителей востока и 25,8% южан. (Высокий Замок, 23 января, 2003)
[24] Вілсон Е., Указ. соч.с.340
[26] Л.Кучма в своей «Украине — не России» отмечает: В Российской империи Киев не имел никаких столичных функций, будучи просто губернским городом. Он не был центром малой империи внутри большой. С.43
[27] Если период 1999-2004 был временем развития «галицийского регионализма» памятником которого остаются публикации львовского журнала «Ї», время нового президентства станет периодом становления юго-восточных, «новороссийских» регионализмов. Можно предположить, что они будут развиваться в трех направлениях: как идеологии создания «другой, альтернативной Украины» путем «деприватизации» и развития юго-востоком казацкого мифа, «незаконно присвоенного современным Украинским государством» развития альтернативного галицийскому варианта украинской мовы и правописания; на основе русско-славянской ориентации, а значит на реабилитации имперско-советского наследства и развитии идей интеграции в рамках СНГ-ЕЭП, и как разновидность некой «новороссийской самобытности» т.е. по пути развития представлений о новороссах как об особой общности (на этом пути не исключена реабилитация и переосмысление тюрко-греческого культурного компонента, а также еврейской составляющей новороссийской культуры).
[28] Куценко О. Тенденции формирования и структура региональной элиты на Украине // Этнические и региональные конфликты в Евразии. К.2. Россия, Украина, Белоруссия, с.207
[29] Український регіональний вісник, №2, 1 вересня, 2000, с.3
[30] Не может не удивлять отсутствие в этом списке западноукраинских «кланов». Лоббирование интересов западноукраинских элит действительно осуществляется в несколько иных формах, в частности путем инфильтрации выходцев из этих регионов во власть, академические структуры, бизнес и т.д. на самых различных уровнях. Приход в 2002 году на пост премьер-министра донецкого губернатора В.Януковича полодило во львовской прессе массу материалов основным содержанием которых было отсутствие «галицкого лобби» в Киеве.
[31] Корреспондент, 10 января 2003, с.17
[32] Корреспондент, … 2003, с.15
[34] Зеркало недели, 22-28 мая 2004
[35] Партії та політикі. Хто є хто, с.
[36] Пожалуй единственной аналитическим продуктом, призванным обеспечит федералистское движение стала брошюра председателя Луганского Облсовета В.Тихонова «Манифест федерализма».
[37] Кучма Л. Украина — не Россия, с.50
[38] Павлюк Л. Дискурс екстрем: регіональні реакції на внутришньополітичні та зовнішньополітичні ініціативи влади// Національна безпека України. Конференція українських випускників програм наукового стажування у США. К.,2004, с.95-105
Читайте также:
Предисловие
Глава 1. Соборность, регионы и европейский выбор
|