Версия для печати

Революция против революции

Как вписываются недавние события в России и Восточной Европе в мировую историю? Как будет называться через сто лет глава, рассказывающая о падении коммунистических режимов? В отношении этого вопроса в умах обычно царит характерная пустота. Более или менее ясна историческая ситуация, непосредственно предшествующая распаду советской системы, нет недостатка в теориях, объясняющих этот распад, но отсутствует собственное имя, которое бы установило единичность и историческое место произошедшего (и до сих пор происходящего, но ослабевающего) события. В каком-то смысле, посткоммунистическое пространство остается недатированным, поскольку его календарная дата пока находится в ослепляющей изоляции от истории.

В то же время, вопрос об исторической идентификации ни в коем случае не является праздным или академическим. Речь идет о легитимации государства и о символической инвеституре политического субъекта. Создание нового государства, опирающегося, пусть в теории, на нового, активного, автономного субъекта, требует символической артикуляции разрыва с прошлым и фиксации воображаемого времени "основания". Казалось бы: чисто идеологическая операция. Но в ситуации, когда она не удалась, произошла только частично — а именно такова наша ситуация — государство, со всеми своими институтами и законами, живет под угрозой аномии, а субъект остается бессознательным (а значит — находится одновременно в прошлом и настоящем, зачастую живет политическими галлюцинациями, а главное, должен снова и снова разыгрывать незавершенный разрыв с прошлым в реальном насилии).

В Новое Время такое политическое событие, как свержение старого режима, (обычно опирающегося на трансцендентную, высшую легитимность) и воцарение нового, имеющее идеологическое содержание и, по крайней мере, на первых этапах, провозглашающее эмансипацию общества и субъекта, стало называться революцией. Тем не менее, свержение коммунистических режимов вызвало у многих наблюдателей сомнения по поводу их революционного статуса. Дело даже не в том, что эти события были направлены против наследия уже произошедших революций (то же можно сказать по поводу многих других революций современности), сколько в уже упомянутом отсутствии как артикулированного разрыва с прошлым, так и ярко выраженных идеологических инноваций. Поэтому аналитики посткоммунистического сдвига либо (как Ю. Хабермас (1), Р. Дарендорф (2)) называют его революцией особой, минимальной, лишенной новых идей, "догоняющей", либо (как Ю. Левада (3), Й. Элстер, К. Оффе или У. Пройсс (4)) в принципе отказывают ему в праве называться революцией. Б. Кагарлицкий (5) вообще называет происшедшие события реставрацией (т.е. свержением установленного в 1917 году революционного режима) — хотя надо заметить, что элемент реставрации давно забытого наследия был присущ и, например, Американской и Французской революциям (6).

В качестве своеобразного ответа на эту неопределенность и была написана книга В. Мау и И. Стародубровской "Великие революции. От Кромвеля до Путина" (М., Вагриус, 2001). Книга одновременно вышла в свет на английском языке, под названием "The challenge of revolution. Contemporary Russia in historical perspective" (Oxford University Press, 2001). Авторы не ставят себе, конечно, обрисованных мной в начале задач самоопределения настоящего, но пытаются в объективистском духе ответить на вопрос, соответствует ли начавшаяся в СССР в 1985 году посткоммунистическая трансформация основным признакам "классических" революций Нового Времени (английской 1640-1650 годов, французской 1789-1799 и русской 1917-1929). Ответ — однозначно положительный. Авторы показывают, что даже во внешней последовательности событий между всеми четырьмя революциями есть разительное сходство. Более того, существенные параллели можно провести и на уровне социальных, политических и экономических проблем, которые приводили к революционному кризису или возникали в ходе него. На основе проведенного сравнения Мау и Стародубровская выделяют главные, на их взгляд, признаки революции и дают новое определение этому понятию, которое позволяет авторам заключить: "российская революция по своим основным характеристикам не имеет принципиальных отличий от революций прошлого" (с. 365).

Все революции, считают Мау и Стародубровская, опираясь на Маркса, происходят в ситуации неодновременности в развитии различных аспектов общества (у Маркса это были, конечно, "производительные силы" и "производственные отношения"). В результате этой неодновременности экономическое развитие сталкивается с принципиальным ограничителями в лице существующих социально-политических институтов. "Революционная ситуация" далее характеризуется глубокой фрагментацией общества и слабостью государственной власти, маневрирующей между самыми различными интересами и субкультурами. Все эти три фактора налицо в СССР начала восьмидесятых. Административная, закрытая экономическая система оказывается не в состоянии ассимилировать новые информационные технологии; общество, с одной стороны, атомизируется, с другой, дробится на изолированные друг от друга группы, власти безуспешно пытаются выйти из экономического кризиса путем привычных административных и мобилизационных мер.

В этой критической ситуации происходит революция, которая разворачивается в следующей последовательности: 1) относительно легкое свержение существующего режима, в результате которого у власти встают умеренные силы; 2) приход к власти радикалов; 3) политическая реакция, фиксирующая достигнутые результаты революции в интересах господствующей социальной группы: термидор. В нашем случае, первый период соответствует правлению Горбачева: хотя насильственного свержения строя и не происходит — налицо изменение политической системы и, главное, внезапная солидаризация раздробленного общества в его оппозиции консерваторам. Второй, "радикальный", период соответствует, по Мау и Стародубровской, пребыванию в правительстве "команды Гайдара", а третий начинается с их изгнания в 1993 году и продолжается до самого недавнего времени (когда страна, возможно, повернула в сторону бонапартизма). Выделяя эти стадии, авторы, тем не менее, отмечают, что революции развиваются спонтанно: ситуация выходит из-под контроля и может привести к качественно непредсказуемым последствиям.

К чести авторов "Великих Революций", они не останавливаются на простом сравнении объективных признаков отдельно взятых процессов, но вписывают исследуемые ими события в глобальные исторические тенденции (как они их себе представляют). Они выделяют три основные стадии развития современной цивилизации: раннюю модернизацию, ведущую к возникновению рыночной капиталистической экономики, индустриализацию и, наконец, раннюю постмодернизацию, смещающую экономический приоритет в пользу информационной технологии и сектора обслуживания. Направление и характер кризисов, характерных для каждой из этих стадий, отражаются на социально-политическом содержании соответствующих революций. Так, революции периода "кризиса зрелой индустриализации" (Октябрьская и ряд других, "неклассических" революций того же времени), по наблюдению авторов, имеют тенденцию к продолжительной мобилизации масс и могут привести к формированию тоталитарного общества. Напротив, "постсовременные" революции странным образом воспроизводят либеральный импульс революций раннего модерна, направленный на автономию общества и рынка от государства.

Если определить революцию именно так, как это сделали Мау и Стародубовская, то у антикоммунистической (или посткоммунистической) революции вообще останется очень немного своеобразных черт. К таковым, во-первых, относится уже упомянутая роль "революции сверху" в развитии первой стадии революции. Во-вторых, авторы отмечают относительно небольшую роль массовых насильственных действий (здесь я хотел бы возразить, что насилие не отсутствовало вообще, а было смещено в неполитическую сферу "криминальной революции" и Чеченской войны). Наконец, Мау и Стародубровская подчеркивают, что, в отличие, например, от Великой Французской и от Октябрьской революций, деятели посткоммунистической России не признавали себя революционерами и сознательно избегали этого наименования. Своеобразием последней русской революции является "активное нежелание основных действующих лиц признавать революционный характер происходящих изменений, их отрицательное отношение к революции вообще". Революция осуществляется здесь не только "против" наследия предшествующей революции, но и вообще как бы вопреки самой себе, поскольку даже предполагаемые "радикалы" изо всех стараются революции избежать.

Вообще, авторы уделяют заслуженно много внимания самосознанию участников недавней революции (замечу, что было бы уместно сопоставить их со свидетельствами участников революций прошлого — к сожалению, в книге этого сопоставления нет). Мау и Стародубровская провели серию интервью с важнейшими политическими фигурами: М. Горбачевым, А. Яковлевым, Е. Гайдаром и Г. Бурбулисом. В этих интервью много интересных признаний, которые не всегда можно найти в "монологических" мемуарах. Так, "умеренный" Горбачев, по собственному свидетельству, считал свои действия крайне радикальными, а "радикал" Гайдар подчеркивает, что всегда опасался открытого конфликта и последовательно искал компромисса (конечно, компромисса с элитами, а не с массами). Можно сказать, вопреки модели авторов книги, что в посткоммунистической революции вообще отсутствовали настоящие радикалы с целостным видением будущего, последовательной политикой и опорой на общество в борьбе с элитой. Радикальная фаза осталась для нас нереализованной возможностью.

Встает, наконец, вопрос о результатах революции. Здесь авторы занимают несколько двусмысленную позицию. Их основной интерес — к причинам, а не к целям и не к результатам революционного события. Революции возникают в ответ на кризисы, но не обязательно разрешают их. Посткоммунистическая революция явилась выражением кризиса "ранней постмодернизации". Но это не значит (вопреки вульгарно-марксистской стадиальной модели), что она в конце концов адаптировала страну к постмодернизации. Напротив, "любая революция приводила к текущему ухудшению экономической ситуации, разрушению значительной части производственного потенциала и деквалификации работников. <..> Ни одна революция не способствовала и немедленному ускорению процессов модернизации" (с.114). Авторы признают, что революция разрушила большую часть советской экономики и даже цитируют в применении к ней, с определенным сочувствием, введенный В. Красильщикововым термин "антимодернизация". Но в то же время, по их мнению, нельзя сбрасывать со счетов ряд областей, в которых Россия начала следовать именно в направлении "постмодернизации". Так, сектор обслуживания вырос в стране с 37% в 1980 г. до 51% в 1996, выросли субъективные требования к качеству условий труда, идет активная компьютеризация экономики. Однако так или иначе, пишут Мау и Стародубровская, революция ввела общество в состояние политической нестабильности и тлеющего конфликта, из которого оно будет выходить несколько десятилетий. В этом, наверное, состоит ее основной результат.

Итак, Мау и Стародубровская противопоставляют свою концепцию поверхностному отвержению или редукции "революционной" сущности недавних перемен в нашей стране. Оказывается, что и редукция, и отвержение основываются на стереотипном и неисторическом представлении о классической революции как, во-первых, о массовом выходе на баррикады, а во-вторых, как о "локомотиве истории", перевозящем общество с одной исторической станции на другую. Критика этих стереотипов (начатая около тридцати лет назад во Франции так наз. "ревизионистской" школой историков революции) и обращение к реальному содержанию исторических революций открывают глаза на негативную сущность революции. Революция — это не целенаправленное мероприятие и не акт политического творчества, а кризис, столкновение. Как любой проект радикального отрицания, она всегда остается в той или мере незавершенной и даже неудачной и вообще никогда не соответствует своему замыслу. В этом отношении отсутствие артикуляции и радикальности в посткоммунистическом сдвиге — не исключение, а предельная форма той незавершенности и неопределенности, которая присутствует в каждой революции.

Важность "номинативной" инициативы Мау и Стародубровской заключается, прежде всего, в том, что она вводит падение и исход из коммунизма в перспективу мировой истории (вопреки навязшим в зубах теориям об исключительности России, ее "циклизме" и т.д.). Октябрьская революция означала для России, при всей ее исторической специфике, поиск путей выхода из мирового кризиса. Такую же роль играет или может играть и трансформация, происходящая на наших глазах, хотя, конечно, есть силы, понимающие ее так, что не надо вообще искать никакого выхода никогда и ниоткуда.

Заслуга сочинения Мау и Стародубровской заключается и в том, что оно указывает на значение посткоммунистической революции как исторического события. В общественном же мнении событийность данного эпизода является как бы латентной: скорее, стремятся покончить с коммунизмом как с какой-нибудь нелепой ошибкой и поскорее забыть и ошибку, и опыт ее исправления. Но именно участвуя в событии, тем более в событии, близком по направленности и по структуре ключевым моментам истории Запада, мы и можем реально перенимать западный опыт (в противном случае, без внимания к событию, мы перенимаем только его видимость).

При всех этих очевидных достоинствах, книга Мау и Стародубровской, написанная, как уже сказано, объективистски, как бы обозревая с неподвижной точки зрения выстроенные в ряд исторические события, имеет свои слепые пятна.

Во-первых, заранее постулируя общепринятое направление текущего исторического процесса ("ранняя постмодернизация"), авторы закрывают доступ решениям, который могут возникнуть и для России, и для человечества вследствие текущего кризиса, гораздо более серьезного, чем простая замена одной технической парадигмы на другую. Каждая революция, продолжая предыдущие, является в чем-то непредвиденной. Она неизбежно меняет представления о том, что такое революция — о чем свидетельствует, в частности, рецензируемая книга: ведь в ней предлагается новое определение революции, где акцент смещен с насильственного ниспровержения власти на " слабость государственной власти".

Во-вторых, проблематичным является выбранный уровень анализа. Мау и Стародубровская, как и непосредственные участники исследуемой ими революции (впрочем, Мау сам принимал участие в гайдаровской реформе), отдают предпочтение ее экономическому содержанию и только во вторую очередь обращают внимание на то, что они называют ее "формой" — на политический и идеологический процесс. Они почти ничего не пишут о строительстве новых институтов, о новой Конституции, по-видимому, считая их тривиальной "надстройкой" над экономическими процессами. Помимо интервью с политиками, ничего не говорится об эволюции идеологии, пришедшей на смену коммунистической, об общественных настроениях 80-90-х годов. Между тем, в идеологической сфере можно обнаружить не меньше параллелей с революциями прошлого, чем в сферах экономики и политики. Так, Великая Французская революция, вопреки стереотипным представлениям о ней, быстро эволюционировала от широкой и солидарной мобилизации общества к его деполитизации и к буму индустрии развлечений и зрелищ (7).

По видимости "формальный" аспект основания нового государства и смены коллективной идентичности его граждан играет важнейшую роль в формировании политической субъективности, тем более существенной, что, как любое революционное общество, Россия 90-х должна была искать демократической легитимности в автономной воле доселе не существовавших конституирующих субъектов. Поэтому именно новые структуры субъективности, в их отношении к только обозначенному, но не вполне произошедшему разрыву с прошлым, при разговоре о революции требуют исследовательского внимания.

При всем сказанном, нужно признать, что основные наблюдения, сделанные Мау и Стародубровской в их книге, верны. Они просто требуют логического, понятийного обобщения, подобного тому, что был проведен немецким идеализмом после опыта Французской революции. "Позитивная" социальная наука часто представляет в виде случайных находок элементы, логически вытекающие из определенного представления ситуации. Так, три определяющих, по мнению авторов, момента революции — слабость государственной власти, фрагментация общества и спонтанность развития — объясняются ситуацией внутреннего отрицания. Для революции характерно, что после момента солидарного отрицания внешнего обществу органа или символа власти, энергия отрицания обращается обществом на само себя (ведь оно само является собственным прошлым). Избыток отрицательного порыва мешает обществу мирно эволюционировать в сторону "модернизации" и ведет к имплозивному саморазрушению. В этом смысле не случайно, что авторы определяют революцию через слабость властей и фрагментацию общества, которые ей, казалось бы, только предшествуют. Они же, как показали 90-е годы, и следуют за ней! Существует примечательная симметрия между предреволюционным и постреволюционным периодами: и для того, и для другого характерны подвешенность, "застой", замыкание общества в себе, но второй период становится "для себя" тем, чем первый являлся "в себе", и переживает свой "застой" в тревоге и неопределенности. Революция изгоняет морально дискредитированную, "мертвую" суверенную власть и затем распространяет свои "волны" и в прошлое, и в будущее.

Итак, революция никогда не бывает завершена: она включает в себя не только символико-юридическое и материальное отрицание прошлого и утверждением нового. Она обращает отрицание на себя же, на сами же идеи и силы, которые ее питают и потому во многом происходит вопреки себе, в форме контрреволюции. Оба эти обстоятельства объясняют основное своеобразие антикоммунистической революции: отказ ее участников и общественности от признания ее исторического, событийного значения. Революция, начавшаяся в 1985 г., была во многом латентной революцией. Ее непризнание обществом уже привело к ряду катастрофических последствий. Реформаторы недооценили собственную радикальность и, соответственно, силу сопротивления, с которой им пришлось столкнуться. Делегитимация государства привела в 90-е годы к тотальной аномии. Политический субъект не прошел стадию идентификации с событием, которое состоялось, но осталось неосмысленным и оттого было обречено навязчиво возвращаться в призрачной форме. В результате "демократическая" политика 90-х годов стала носить в основном "галлюцинаторный" характер — редкие случаи политических решений сводились либо к противостоянию между сторонниками и противниками революционного события, т.е. падению коммунистического режима, либо к воспроизводству этого события (впрочем, тоже во многом галлюцинаторному). В настоящее время, когда революционный импульс и сила травмы постепенно стихают, стало возможным наконец, задним числом, признать происшедшее с нами революцией и объявить ее законченной (в этом смысле в своем Послании Федеральному Собранию в 2001 г. высказался В. Путин). Такое ретроспективное признание — факт весьма знаменательный. Но радоваться окончанию революции, как мне представляется, рановато. Революция в Европе началась самое позднее в 1789 г., а скорее в 1517 г., когда Лютер прибил свои 95 тезисов к дверям Виттенбергской церкви. С тех пор она была перманентной.