Версия для печати

Поиски кратера в предчувстии Тузлы

Сейчас, когда проблема Тузлы получила неожиданное решение, вспомнился один эпизод почти десятилетней давности, случившийся в тех оказавшихся геополитически столь чреватыми местах.

Первое явление его, отнюдь непростого писателя для этих мест, писателя-мифотворца, состоялось, кто бы мог подумать, только в июле 1994 года. Исколесив в 1960-70–е годы Крым вдоль и поперек, написав и издав за океаном «Остров Крым», а затем, опять став «въездным», дважды совершив путешествие на полуостров тщащегося воплотиться «Острова», Керченский полуостров (то есть полуостров в полуострове) Василий Аксенов посетил, лишь будучи приглашенным поучаствовал» в работе II Боспорского форума современной культуры, чтобы прочитать на нем в качестве доклада свой еще не опубликованный тогда рассказ «Памфилов в Памфилии».

Курорт для славян, крайний север для древних греков, Керченский полуостров — место повышенно мифическое и мистическое. Как известно, именно здесь, в «киммериян печальной области» находился вход во всеантичный Аид. Так что поистине это Край — всему. Краеведение наполняется здесь сосредоточенностью и густотой смысла самого слова, слова как такового (краеведение — смертеведение — знание последних начал, то есть абсолютных концов). И литература не может не быть здесь стихийно мифической и мистической в каждом своем замысле и каждой своей оговорке, обрамленная в то же время окоемом волнительно-усмиряющей природно-эстетической рамки. Даже комариный писк, как станет ясно ниже, исполнен культурных смыслов, что в свое время живописно предсказывал великий русский поэт Гавриил Романович Державин в оде «На приобретение Крыма» (1784):

Гомер из стрекозы исходит
И громогласным, сладким пеньем
Не баснь, но истину поет.

Для участника Форума, поэта и философа Владимира Микушевича практически любое место и повод были удобны для декламации — может быть, ввиду обладания самым большим портфелем неопубликованного. Особенно повезло его «Климату» из коктебельского цикла.

Ты говоришь мне при чем тут Греция?
Разве что климат
Схож с киммерийским, но вбит между культурами клин
Киевом... Ты не права: если Киев — Китеж наземный,
То в звездовидных когтях каменный кокон богов,
Только теперь Коктебель оказался клиникой клана
Хилого, чье ремесло кланяться, клянчить и клясть,
Но милосердия нет у горы Клементьева; имя
Немилосердное нам напоминает клеймо,
Чтобы постыдный ожог считался здоровым загаром,
А киммерийский капкан капищем каперов слыл,
Даже свидетельствуя, что свой сокрушительный климакс
Гея, матерь земли, переживает еще,
В судорогах породив Элладу и Киммерию,
Обворожительный Кипр и обольстительный Крит,
Но в состоянье критическом разве родился Пракситель
Или Пигмалион? Властвует лишь Дионис
Кризисом, и потому еще содрогается кратер,
Клитор вакханки Земли, и запоздалый оргазм
Гаснет веками, пока вторгается звездное небо
В лоне, где камни поют, но приближается спад:
Для человечества СПИД, а для земли увяданье
В бездне бесстрастной, куда ветхие воды ведут,
Не запрещая волнам заклинать прибрежные камни,
И замирающий клич каяться квелым велит.

Это стихотворение поэт читал в актовых залах и гостиничных фойе, автобусах и на лоне природы, на котором постоянные восточно-киммерийские ветры развевали его метафороподобные (почти волошинские) кудри, оттеняя кирпичный цвет лица. Ежедневные экскурсии включали и прогулку на катере на остров Тузлу, один из эпицентров I-го Боспорского форума 1993 года, когда здесь под руководством художника Валерия Айзенберга была выложена огромная инсталляция-надпись на английском языке: «Смотри в небеса», рассмотренная через космос американской службой спутникового слежения НАСА.

Во время экскурсии на грязевые вулканы, которыми Керченский полуостров усеян, как сжавшаяся Камчатка, я в общем-то в шутку предложил ему продекламировать его еще раз — на фоне природного прообраза основополагающей внутренней рифмы. Но какой поэт воспримет подобную просьбу не всерьез? Владимир Борисович прочитал стихотворение и здесь, кратеру как таковому, сорвав как человеческие, так и атмосферные аплодисменты. Молчала лишь геология, безмолвно переваривая уникальное отождествление.

Я напомнил о литературном первоисточнике, стихотворении Максимилиана Волошина «Европа», имея в виду, но не декламируя эти строки:

Сюда ведут страстных желаний троны,
Здесь матерние органы Европы,
Здесь, жгучее желанья затая,
В глубоких влуминах укрытая стихия,
Чувствилище и похотник ее, –
Безумила народы Византия.
И здесь, как муж, поял ее Ислам...

— Да, — сказал Владимир Борисович с некоторой самоиронией, но с преобладанием гордости. — Разумеется, я это стихотворение знаю. Но прямо —терминологически и аллитерационно — сопоставить два глобальных природных явления дано было именно мне.

В это время Василий Павлович решительно зашатал прямо к черной, время от времени булькающей луже, отделенной по окружности от прочей, покрытой выжженной травой поверхности невысокой потрескавшейся земляной выпуклостью.

«Пучина», — испокон веков называли такие природные образования здесь, подразумевая вполне реальную опасность провала и погибели — не только для скотины окрестных сел, но и для людей, а иногда даже и для ведомого автотранспорта, как это живописал экскурсовод–любитель, не рекомендовавший подходить близко к реальному Аиду. «Блевака», — по абсолютно противоположному номинативному признаку, исходя из периодических вскипания и исторжения, называли в народе точно такой же феномен с другой стороны Керченского пролива, на Тамани, и наличие другой государственности на той стороне закрепляло эти мировоззренческие различия. Невольно вспомнились судьбы двух мудрецов античности, по–разному — по-Керченски и по-Тамански убитых вулканами — Эмпедокла и Плиния Старшего (первый сам бросился в огнем пышущее жерло Этны, второй погиб, в научных целях наблюдая извержение Везувия со стороны).

Творец нового крымского мифа, однако, не намеревался повторить судьбу ни одного из этих двух жертв предельных земных страстей, то безудержно засасывающих, то исходящих в изрыганиях. Присев на корточки у самого края обрыва, он зачерпнул горстью содержимое этой домашней, ничуть не обжигающей бездны и... стал размазывать по всей руке до локтя. Я подошел к нему, как бы преодолевая расстояние от порхающей по звукам и образам поэзии к густой и сочной прозе, и, подойдя, услышал: «Может быть, эта целебная грязь хоть немного облегчит зуд от комариных укусов».

Дело в том, что сильный восточный ветер нес с Тамани, некогда входившей вместе с Керченским полуостровом в единое Тмутараканское пространство, не только текущие терминологические проблемы, но и орды комаров, оккупировавших значительную часть города, включая и Межрейсовый Дом отдыха, в котором жили участники Форума. Несмотря на прекрасную организацию Форума в целом, с комариной напастью каждый остался один на один.

Поэт Иван Жданов, конституцией своей, в общем–то, не представлявший особого интереса для этих минидасантников, предпочитал, испытывая некоторые неудобства от духоты, вовсе не открывать окно в номере. Тимур Кибиров с Михаилом Айзенбергом и Иваном Ахметьевым, кажется, не спали вовсе. Большая часть прочей публики устраивала перед сном охоту с помощью одного на всех сачка, принесенного из дома куратором Форума Игорем Сидом (что можно было бы вследствие этого назвать — сидизмом). Аксенов, которого комариные стаи облегали так же плотно, как некогда критики его прозу или как мухи-эринии сартровского Ореста, отходя ко сну, фаталистически изрекал: «Пусть жрут!».

Я подошел к за-земленному (за-грязненному!) мифотворцу, присел рядом, тоже погрузил руку в теплую, приглашаемую легким рукопожатием вглубь себя среду, а потом притронулся к собственным отметинам ночных страстей небесного казачества. Зуд, действительно, вскоре пошел на убыль...

— Получается, что мы погружаем руки в... «клитор вакханки Земли», —обратился я к В.П., внезапно пораженный буквализмом.

Слегка усмехнувшись, он, недолго думая, жестко констатировал, делая впечатляющий, и здесь выдающий почерк мастера жест: «В клитор погрузить руку нельзя. Руку можно погрузить — в вульву».

— В таком случае, — сказал я чуть позже, когда мы несколько удалились от оказавшимися столь неточными при осязательной проверке первоисточников метафоры, слегка затрепетав от нового приступа личной эстетической смелости, — наше сегодняшнее путешествие вполне можно назвать: «В поисках—клитора?».

Мастер засмеялся, но потом, задумавшись, не преминул уже с какой-то ностальгической интонацией продолжить заданный нормативо-аллитерационный ряд и парировать следующим образам: «В поисках –Клинтона».

Привнесение политического элемента разорвало киммерийскую цепь рифм и образного ритма. Я, погрязший тем летом в политической журналистике куда основательней, чем в спонтанном метафорическом гинекее, не очень пророчески, но тогда так казалось, изрек: «Клинтона, в котором американские «шестидесятники» хотели увидел» нового Кеннеди. Но он движется по направлению к Картеру».

Так, беседуя, мы значительно отстали от общей экскурсии, идя теперь по безлюдному берегу моря. Было ощущение абсолютной пустыни — и суши, и воды. Но вот впереди показалась двигавшаяся навстречу фигура. Вскоре можно было рассмотреть незнакомого бородатого мужчину в болтающейся штормовке, может быть археолога. У его ног бегала небольшая собака с длинными ушами.

— Похож на моего спаниеля, — произнес В.П., глядя на пса, и, когда мы поравнялись со случайным прохожим, повторил это и ему: «Знаете, у меня была точно такая же собака!».

— Я знаю, — с удивительной бестрепетностью и невозмутимостью ответил незнакомец. — Ее звали Ушик. — Откуда вы это знаете? — остановился в недоумении В.П.

— Я читал ваш роман «В поисках грустного бэби».

И сраженному собственной популярностью писателю не осталось ничего другого, как пожать руку неожиданному и столь внимательному при всей внешней бесстрастности читателю. Так, на стыке двух морей и ментальностей сбылось пророчество Владимира Набокова, предсказанное в эссе «Хорошие читатели и хорошие писатели».

Набоков писал: «Материальность этого мира может быть достаточно реальной (насколько простирается реальность), но существует вовсе не как признанная всецелостность: это хаос, и этому хаосу автор говорит «иди!», позволяя миру мерцать и растворяться. Он теперь воссоздан в самых своих атомах, а не только в очевидных и поверхностных частях. Писатель первый человек, кто создал его карту и назвал естественные составляющие его объекты. Те ягоды там съедобны. Это пятнистое существо, что пронеслось через мою тропу, могло бы быть приручено. Озеро между деревьями называется Опаловым озером, или более артистично, Помойным озером. Тот туман гора — и эта гора должна быть покорена. Художник-мастер взбирается по склону без тропок, и на вершине, на ветреном краю, кого, вы думаете, он встретит? Запыхавшегося и счастливого читателя, и там они вдруг обнимутся и будут связаны навеки, если книжка останется навеки».