Версия для печати

Недостача регионального сознания, или Изломы островного регионализма

Одиннадцатой годовщине Первого всекрымского референдума 20 января посвящается

«На больших высотах небоскребов вдоль бульвара 20 января
с первыми лучами солнца появились красные и трехцветные флаги.
Чем выше поднималось солнце, тем гуще становилась толпа
на широченных тротуарах главного бульвара Симфи…
— Русская армия собирается драться?..
— Мы собираемся капитулировать…»
Василий Аксенов. “Остров Крым”

Блестящая статья Сергея Киселева в 3-м номере журнала “ОстровКрым” за апрель 1999 года “Пять постулатов крымского регионализма” захватывает любого, кто чувствует крымскую землю как обетованную. Но когда чувства остывают, возникают вопросы, которые время и минувшие годы “автономного” существования не сняли, а напротив — лишь актуализировали. Следует ли рассматривать наш полуостров как “идеальный регион”? Какая пропасть лежит между регионализмом, “данным нам в ощущениях”, и региональным сознанием — в ощущениях нам не данным? Но ведь именно последнему мы обязаны политической историей той или иной земли. Почему выявленные С.Киселевым уникальности не превратились в уникальную же политическую историю и хотя бы элементарную культурную политику? Иными словами, почему Остров Крым так и не стал субъектом истории, оставшись мифо-поэтическим феноменом? Почему островной люд так позорно согласился на капитуляционную конституцию? Более того — по факту, скорее, облегченно вздохнул, когда Леонид Грач хоть что-то выжал и добился от Киева. Что это? В какой-то момент захотелось элементарного порядка? Какой порядок мог исходить от геополитически и геокультурно не определившегося Киева с его “многовекторной политикой”, теперь ясно каждому. Но неужели четыре года назад это являлось загадкой? Тогда, может быть, собственных сил на установление хотя бы примитивного внутреннего островного порядка, в том числе легитимации отношений, никаких и не было? Или всем стало ясно, что ни к государственному строительству, ни к культурной политике, ни к примитивному элитообразованию и, главное, системе договоренностей с целью отстаивания общих интересов сообщество оказалось не готовым? Это почти приговор! Что мы все эти годы наблюдали? — Объяснимую алчность и мелкотравчатую корысть одних, детские обиды на Москву (и Россию скопом) других, поиск элементарных ниш благополучия в складывающемся государстве третьих… Мелко.

Вывод первый: пять постулатов регионализма не являются достаточными для появления и утверждения стойкого регионального сознания. То есть — безотносительно к Крыму — наличие географических, этнических, исторических, хозяйственных и политических “симптомов” регионализма может оказаться недостаточным для удачного регионального проекта, а отсутствие некоторых из числа этих пяти — отнюдь не помешать возникновению и реализации его.

Попробуем это обосновать. Итак, пять данных нам в ощущениях постулатов крымского регионализма.

1.

Природная или географическая “уникальность” почти-острова.

“Причлененность” Крыма к материку в гораздо более позднее геологическое время — факт, с трудом опровергаемый. Но что вообще считать уникальным? Что считать неповторимым и отличным от других регионов — многообразие типов и видов или, наоборот, их предельную скупость? К примеру, пустыня Намиб уникальна или нет? А дельта Волги? В природном, географическом смысле не менее уникальны Сахалин и Кольский полуостров, может быть, еще более уникальны Ямал и Камчатка, но кому известны региональные проекты их местных сообществ? Даже наделение Сахалина статусом субъекта Российской Федерации и наличие автохтонной губернской власти не развило его способности к культурно-политическому регионализму.

Здравое замечание С.Киселева о том, что “географическая изолированность и многоликость ландшафтов, обусловливающая высокий уровень привлекательности, соединяется в специфическом факторе, постоянно воздействующем на психологию местного населения и накладывающем неизгладимый отпечаток на его характер”, всегда можно продолжить: как и во многих других местах. Ведь остается вопрос: что открывает “ящик Пандоры” регионального строительства? Взять, к примеру, Приднестровье: очевидное отсутствие географической изоляции и однообразие ландшафта — полоска суши вдоль пьяно петляющего Днестра, просто часть Украины (явно противоположенные Крыму условия) — привели к гораздо более рьяному проявлению регионального сознания (во всяком случае, приднестровцы оказались готовы отстаивать свои идеалы, в первую очередь языковые, с оружием в руках).

Таким образом, ключевым вопросом данного постулата мы считаем, конечно же, не вопрос о том, что считать уникальным, но — является ли очевидная природная уникальность Крыма достаточной, т.е. “запускающей” региональное сознание?

2.

“В не меньшей степени, чем природным, Крым выделяется этническим своеобразием” — самый расхожий аргумент поборников уникальности почти-острова. В связи с этим наш второй тезис: этническая уникальность Крыма давно перестала быть таковой. У Крыма уникальная этническая история — уникальное прошлое, но не настоящее. Так что же мы имеем?

Не более 12% крымских татар (без учета Севастополя, а с Севастополем — примерно 10%: 260 тысяч на 2,6 млн. островитян) на фоне достаточно сплоченного в языковом и культурном отношениях славянского населения. Такие пропорции в современных условиях — не показатель уникальности этноструктуры территории. Например, в ряде европейских стран и штатов Северной Америки количество эмигрантов мусульманского происхождения составляет сходную долю. Но это, как правило, социо-культурно чуждое население. Ситуация в целом ряде регионов на Волге (даже если избежать ссылок на республики Татарстан и Башкортостан) иная: там имеют дело с социо-культурно однородным населением, но зато пропорции порой куда более разительные. Да и в целом в России существуют микро и макрорегионы, сильно и по преимуществу отличающиеся по этносоставу от привычных представлений о русском Севере.

Далее. Различия между русскими и украинцами в Крыму вообще не поддаются никакому анализу. Что из того, что Леонид Грач или Андрей Сенченко украинцы? Евреи после массовой алии уже сегодня представляют скорее редкий вид, чудом внесенный в Красную книгу, с соответствующими выводами: беречь и еще раз беречь; на те же страницы смело занесем крымских аборигенов — крымчаков и караимов, а также почти легендарных крымских итальянцев и незаметно растворившихся балаклавских греков. Где-то там же оказались косвенные наследники Готенланда. Ни у одного из упомянутых народов — ни своеобразного быта (кроме музейного), ни живого языка (не в том смысле, что на нем уже никто не говорит, а в смысле развивающегося языка), ни ренессанса культуры, т.е. никакой культурной политики. Кроме запылившегося фольклора, семейных альбомов и нескольких мифологизированных монографий — ничего.

Что касается любимых нами армян, то последнее, сделанное ими в культурном пространстве острова, — это установленный Анушеваном Даниеляном в Симферополе на площади Советской памятник братьям Айвазовским. После выдавливания упомянутого сына Арцаха и его творческого соавтора Владимира Шевьева в Армению говорить о сильной армянской общине, влияющей на островную политику, также не приходится.

Представьте, что вы не помните о богатой истории Крыма. Что заставит ощутить, что вы находитесь в поликонфессиональном регионе? Памятники? — Они мертвы и играют такую же роль, как памятники христианства в современной Турции (там тоже кое-где служат, например, Константинопольскому патриарху разрешено служить пару раз в год) или памятники древнеегипетской культуры в современной демократической арабской республике. Это не Иерусалим, где все близко и живо (возможно, потому и кровоточит). Может быть, рынки, в последнее время ставшие неким вотчинным достоянием одной из “коренных” наций острова? — Но если вы окажетесь на “привозе” в каком-нибудь российском городе, то увидите все те же “инородные”, такие близкие лица (обычно “кавказской национальности”). Может быть, отличия сохранились в быту, так сказать, под покровом семейного воспроизводства? Увы, современный быт жителей Крыма начисто лишен какого бы то ни было этнического или конфессионального своеобразия (за исключением отдельных религиозных семей и нескольких общин и приходов).

Итак, мы все больше имеем дело с этнокультурным многообразием, т.е. многообразием памяти, но не многообразием национальным, т.е. многообразием настоящего и тем паче — будущего. Различия между представителями молодежных субкультур гораздо очевидней, а языки различных профессиональных сообществ отстоят друг от друга гораздо дальше, чем языки, на которых говорят сегодня в Крыму те же армяне и украинцы.

А вот вопрос этнической мобилизации в интересах тех или иных национальных элит остается по-прежнему актуальным. Считается, что в России этот процесс пошел на убыль, а в Крыму и Украине?

Ситуация с отсутствием до поры до времени в Крыму межнационального конфликта, в то время как по периметру границ России и бывшего соцлагеря таковые стали нормой, весьма прозрачна. Здесь мы полностью солидарны с С.Киселевым: доминирование единого социо-культурного стандарта, во-первых, и явное доминирование русского — связующего — этноса, во-вторых, и обеспечили отсутствие конфликтов. Крым только подтвердил это правило. С этим же, кстати, связана и поразительная безынициативность русского населения полуострова: здесь ему в реальности НИЧТО не угрожает.

Впрочем, как водится, кто-то по любому вопросу имеет особое мнение: “…Отсутствие открытых конфликтов в Крыму определяется, в основном, двумя факторами: крымско-татарское национальное движение традиционно придерживается ненасильственной формы борьбы как единственно возможной стратегии, и авторитет меджлиса, самодисциплина крымско-татарского народа не позволяют инцидентам перерасти в пожар войны”, — считает Надир Бекиров (Алядинова Л. Проблемы крымских татар в международном аспекте. — “Голос Крыма”, №02 (426), 11.01.2002). При этом Надир-ага, видимо, не замечает иного смысла своего высказывания, которое фактически указывает на единственный источник конфликтов в Крыму — крымско-татарское политическое национальное движение, которое исключительно в силу неких, видимо, изменяемых, этических или — проще всего — тактических установок конфликт не развязало. Ситуация, однако, может измениться — в этом, пожалуй, едины все. И мы можем быть уверены, что тогда “русскоязычное” население поведет себя принципиально по-иному.

3.

“Отличие крымской истории от истории Украины”, действительно, настолько очевидно, что даже не требует доказательств (особенно в ситуации отсутствия истории Украины как таковой — см., например, статью Марка фон Хагена “Имеет ли Украина историю?”). Пока есть истории различных земель, в разное время являвшихся частями тех или иных субъектов исторического процесса — Речи Посполитой, Австро-Венгерской и Российской империй, Румынии, Крымского ханства, Византийской и Османской империй и т.д. История Дикой Степи не менее не схожа с историей Подолья или Волыни. Кстати, конфессиональное отчуждение православных, католиков, униатов и греко-католиков Западной Украины временами бывало куда более кровавым и непримиримым, нежели противостояние православных, караимов и суннитов Иосафатовой долины в Бахчисарайском районе. В этом смысле даже такая яркая историческая характеристика Крыма, как поликонфессиональность, не является столь уж уникальной для Украины.

Готовность творить историю и есть свидетельство наличия регионального сознания. Сами по себе пять постулатов С.Киселева есть свидетельство зачатков такого сознания и одновременно — недостаточности его. Региональное сознание укрепляется творимой историей, история проявляет и закрепляет региональное сознание. История прошлого крайне податлива и легко пересобирается под историю будущего. В связи с этим история прошлого есть фактически у всякой земли. Более того, этих историй множество и каждая из них — памятник какому-то историческому проекту. Крым это демонстрирует своей уникальной и насыщенной полиисторичностью.

Скажем более откровенно: современное противостояние русских и крымско-татарских интеллектуалов разрушает миф о “принадлежности к единому историческому потоку”, подчеркивая первоначальную мысль С.Киселева о полиисторичности островного пространства — особенно сегодня, в отсутствие покрывающего, доминирующего политического проекта.

История сама по себе мертва. Оживляет ее не праздное любопытство, а практическая задача обустройства настоящей жизни. Тогда она имеет значение: питает умы, восхищает сердца. История — как полезные ископаемые: пока нет технологий их разработки и вовлечения в производственные процессы, это никакие не ресурсы, а просто “закопанная таблица Менделеева”.

4.

“Специфика крымского хозяйства — это результат его исторического развития последних десятилетий”. Точно. Хозяйственные специализации создаются на глазах. Они подвержены высокой динамике. Более того, способность менять специализации, быстро разворачивать новые производственные комплексы — качество лидера в современном мире. Поэтому уникальность хозяйственная — не постулат регионализма, а свидетельство программного подхода к развитию территориальных комплексов СССР. А вот то, что конкретные специализации способны развращать население, — это уже пример из советской истории полуострова или современной истории Египта.

Обычно как специфическую для Крыма выделяют приморскую рекреацию. Но ей от роду 150 лет, а как массовому феномену — и того меньше. Будет ли приморская рекреация играть хоть какое-то значение в структуре доходов населения полуострова лет эдак через 100, и вовсе никому не известно. Утратит ли в связи с этим Крым свою специфичность? Пострадает ли его регионализм?

Что касается сезонной ритмичности сельского хозяйства, то это специфика не Крыма, но отрасли в целом, жестко привязанной к климатическим особенностям, определяемым географическим положением региона: чем севернее, тем жестче ритм.

Никого почему-то не смущает ставшее в последнее время привычным выделение одновременно двух специализаций полуострова — рекреации и сельского хозяйства. Ведь обе требуют совершенно различных типов населения. И чем оно в таком случае отличается от прикарпатского населения Украины? Очевидно, что это не уникальность Крыма, а приобретенные, преодолеваемые характеристики. Например, (и вновь не Крыму это решать) полуостров легко могут превратить в “проходную” территорию, сделав ключевой специализацией транспорт.

И, наконец, часто хозяйственная уникальность территории служит главной причиной уничтожения ее традиционной культуры (например, когда некий район начинает представлять исключительный интерес для ТНК и они берутся за производство там чего-либо).

5.

Наконец, политическая уникальность “бунтующего острова”. Здесь также немало мифов. Возьмем, к примеру, флот. Современный флот — инструмент политики отнюдь не региона, но богатого и сильного государства, поэтому наличие флота всем и всегда позволяло привязать некую территорию к метрополии, выделить ее не ради обособления, но ради нового уровня связности. Флот сыграл дурную шутку с Крымом: понятно, что Киев не мог позволить кому-либо иметь у себя под боком столь мощный и, одновременно, не управляемый арсенал, а расчет на Москву оказался наивен.

Но самое главное — оценивая политическую уникальность Крыма, неплохо бы помнить, что цыплят по осени считают. Пока же попытки заявить о “политической уникальности” регионального сообщества со стороны русского движения закончились ничем. На очереди татары.

* * *

Суммируем. Говоря о постулатах крымского регионализма, целесообразно говорить, безусловно, о географической особенности, которая зиждется на уникальной геологической истории “причлененного” почти-острова, породившей особенности ландшафтные, зоо и ботанические (все остальные особенности являются таковыми исключительно “на теле” Украины). Во-вторых, с оговорками и экивоками на историю вопроса — об этнической особенности. Далее — особенности языковой, хоть отчасти, в отличие от материковых областей Украины, закрепленной конституционно. В-четвертых, можно долго и интересно рассказывать об особенности конфессиональной. В-пятых, необходимо, упоминая историческую и политическую особенности, говорить о них как о единой, ведь политика есть острие истории, пространство ее созидания, поэтому это не видовое, а временное различие. На наш взгляд, говорить об экономической или хозяйственной особенности стоит совсем в другом ключе: слишком прикладной характер носит специализация той или иной территории в современном мире (такие особенности легко создаются под политический проект). Интерес представляет наличие на полуострове мощного каркаса советских инфраструктур, но и здесь все не так просто. Обычно последующая форма освоения испытывает только трудности с утилизацией наследия предыдущей (яркий современный пример — Северо-Западный округ РФ).

Таким образом, не уникальность создает и пестует региональное сознание. Но тогда — что же?

* * *

На наш взгляд, необходимо договориться о различении регионализма и связанного с ним регионального мирочувствия — ощущения инаковости и особости — и регионального сознания, проявляющего себя проектно, т.е. коллективного сознания, способного на культурно-политические проекты, оформленные как региональные.

Иными словами, региональное сознание тем и выдает себя, что проявляется специфическим способом — порождая региональные проекты и программы. При этом рамочную, сдерживающую роль играют отнюдь не экономические проекты, а культурно-политические. За последнее десятилетие мы наблюдали немалое количество экономических и инфраструктурных прожектов, но ни один из них не был обеспечен культурно-политически, ни один не состоялся (не в пример — удача СЭЗ “Сиваш”, обеспеченная политическим проектом Куницына и стоявшими за ним украинскими политиками и не носившая ОБЩЕКРЫМСКОГО характера).

То, что крымское сообщество, столько говоря о необходимости энциклопедии Крыма, так и не приступило к ее созданию (и пролоббированное решение ВР АРК мало что гарантирует), в то время как куда менее “уникальные” области Украины подобные проекты осуществили, говорит само за себя. Нельзя сказать, что так ничего и не было сделано. Но сделанное всегда носило локальный, очаговый характер, никогда — общекрымский, т.е. политическим образом не оконтуривало регион. Боспорский форум, первая версия “Таврических ведомостей”, КЦГИ, “ОстровКрым” — все эти проекты были нацелены на удовлетворение потребностей интеллектуальной части сообщества. Результаты их и живут на узкой региональной прослойке.

Куда в большей мере крымское сообщество проявило волю к антисистемным действиям. Истреблять конкурентов среди земляков оказалось сподручней, нежели договариваться, а затем отстаивать общие цели и интересы. Так и вспоминается язвительное: “Спалили мы Отечество, приятель. // Уж больно дым его и сладок, и приятен…”

Столь же бесплодным был приход Грача, воспользовавшегося идеологией уходящего прошлого, идеологией, позволяющей длить жизнь существующую, вялую и безынтересную, но не организовывать новую. Нельзя влить молодое вино в старые меха. Грач — трезвый политик, он это понимал, но действовал, исходя из принципа политической целесообразности. Именно приватизация “славного прошлого” позволила первому областному коммунисту заполнить опустевший прилавок идеологии (а разве союзным пенсионерам, наводнившим Крым в послевоенный период, без этого жить?). То, что это ненадолго, обросший собственностью Грач также прекрасно понимает. Но политик предпочитает действовать, а не рефлектировать. Содеянное Грачом — не вина, а особенность. Так Грач стал передышкой островной истории.

Поэтому островной регионализм оказался полым, пустым, непродуктивным; поэтому он оказался дутым, элиты — развращенными, а люди — обманутыми. Полость — первая особенность крымского регионализма. И это не особенность политики Грача — это особенность именно крымского регионализма: поверхностность его регионального сознания.

Другая особенность — это скоротечность. Короткий период независимости Бахчисарая от Порты, республика Врангеля, а затем Багрова-Мешкова — вот и все, что приходит на ум. Пожалуй, не густо, но и не пусто. А главное — скоротечно. Всё — как передышка большой истории.

Третья особенность — это особенность формы — регионализм на изломах. Исторические шансы островного регионализма пришлись на период аннексии, гражданской войны да постсоветской общественной трансформации. Если это врожденная особенность, то следующий исторический шанс Крыма будет связан с очередным политическим поворотом (можно смело утверждать, что поворотом геокультурным и только во вторую очередь — геополитическим).

Также нам следует помнить о другой особенности крымской истории, идущей рука об руку с предыдущей, —массовых человеческих течениях, которые, как правило, предшествовали или следовали тому или иному регионалистскому проекту. Это тотальное выселение христианского населения до и массовая миграция крымско-татарского и ногайского населения после аннексии Крыма; миграционные потоки периода гражданской войны и “просачивание” белой России сквозь горловину Севастопольской бухты; репатриация крымских татар на излете советской эпохи.

Миграционные волны сопровождают проекты регионализации, но не являются их первопричиной (заселение Крыма после 2-й мировой войны было куда масштабней крымско-татарской репатриации 1990-х). На наш взгляд, проекты регионализации вызывает исключительно угроза смены социо-культурного статуса региона. При этом происходит ли реальное изменение или угроза остается не реализованной — не суть важно. Что это значило в островной истории? В первом случае — включение в пространство нового имперского — российского — контроля и освоения. Во втором — переживание величайшего слома, перехода всей Империи от одного этапа своей эволюции к другому, переживания, общего для всей России, но, безусловно, особенного для Крыма. В третьем случае — это активизация предназначения: в течение двух столетий Крым формировался как русскокультурный анклав и после распада СССР, наконец, стал таковым в составе другого государства.

Таким образом, крымский тренд свидетельствует о следующем: новый регионалистский проект будет связан с осознанием очередной социо-культурной угрозы и, вероятнее всего, будет сопровождаться массовыми миграциями. Если мы с таким будущим не согласны, то придется быть гораздо ответственней и благоразумней, для чего и необходимо пестовать такой редкий и дорогой ресурс как региональное сознание.

январь 2002 г.