Главная ?> Авторы ?> Генисаретский -> Культура и будущее России
Версия для печати

Культура и будущее России

В этой статье я хотел бы поделиться личными соображениями о конгрессе "Культура и будущее России", проходившем с 3 по 9 октября 1993 г . сначала на борту теплохода "Юрий Андропов", шедшем первые два дня из Москвы в Ярославль по реке Волге, затем с 5 по 7 октября в самом Ярославле и еще два дня по пути назад в Москву. Упоминаю об этих внешних подробностях потому, что первые дни работы конгресса совпали с трагическими событиями в Москве, сразу же многое изменившими в нашем национальном самосознании и в нашем будущем.

Конгресс вырос из общественного движения, возникшего в 1989 г . по инициативе Союза кинематографистов России и получившего название — культурно-экологическая акция "Возрождение". Она собрала в своих рядах деятелей культуры, ученых-гуманитариев, священников Русской Православной Церкви и нарождавшихся тогда "новых русских", как именуют себя сегодня представители национально ориентированных деловых кругов. Участников Акции объединила тогда личная заинтересованность в сохранении культурного наследия и единого культурного пространства России, в достижении народного согласия и гражданского мира, свободы творчества и вероисповедания — в условиях начавшейся тогда радикальной модернизации всех сторон российской жизни.

Это была довольно типичная для начала перестройки инициатива, разделявшая с другими "возрожденческими" инициативами целый ряд аксиом русского национального самосознания, выраженного в святоотеческом предании нашей Церкви, в русском классическом искусстве XIX в., в русской религиозно-философской мысли XIX-XX вв.

Но важным было и другое: во-первых, сознательный отказ идеологизировать эту аксиоматику, то есть видеть в ценностях культурной традиции некий идеологический эквивалент сходившей на нет идеологии советского периода, а во-вторых, поиск оснований для культуросберегательной и культуротворческой деятельности в современном гуманитарном знании, в рациональности, свойственной постиндустриальной, а по сути антропогенной цивилизации.

Отсюда — экологическая метафора культуры (и дальнейшая разработка концепции экологии культуры, введенной в наш отечественный оборот академиком Д. Лихачевым), с характерной для нее аксиоматикой воспроизводственных, "охранительных" отношений; причастности (восприятия себя как части изучаемого или проектируемого целого); культурной идентичности и не понижения духовной развитости образа жизни. То есть осознание традиционного "почвенничества" как предтечи, а теперь и части экологического движения. Тем самым речь шла уже не только об охране материализованных памятников культуры, что, собственно, имел в виду Д. Лихачев, но и о сохранении ценностей традиционной психологической культуры (как конфессиональной, так и народной или светской).

Отсюда же — императив этнокультурной идентичности во всех возможных мирах. Суть его состоит в том, что в любых предлагаемых историей обстоятельствах развития, при любых возмущающих воздействиях, условиях и условностях следует искать и находить такой поворот события, такую проектную стратегию освоения предлагаемых обстоятельств, которое служило бы усилению, а не ослаблению этнокультурной идентичности, или, говоря словами Л. Гумилева, сохранению исторической судьбы народа. Ни один из возможных миров, куда зовет нас история, не должен быть заведомо исключен из рассмотрения. Напротив, во всем и везде нас должны интересовать преимущества, а не недостатки, средства, а не препятствия, сила, а не слабость, ибо, как известно, "от избытка сердца говорят уста".

Только для примера небольшой перечень дел Акции: встречи с общественностью городов Тверь, Ярославль, Кострома, Череповец, Углич, Кириллов, Елец, превратившиеся в постоянные творческие и деловые контакты; альтернативная экологическая экспертиза для индустриального города Череповца (в сотрудничестве с группой немецких специалистов): участие в организации празднований 150-летия известного русского художника В.В. Верещагина; культурно-экологический проект национального парка вокруг старинного города Кириллова; проведение научных симпозиумов "Русская мысль XIX-XX вв. о культуре" и "Исихазм в истории русской мысли и культуры"; издание научных трудов по экологии культуры; гуманитарные чтения с привлечением видных ученых и писателей в педагогических институтах Ярославля, Твери, Череповца.

А главное — направленные усилия по сохранению и воссозданию разрушенных сепаратистскими тенденциями дестабилизацией большинства социальных институтов и кризисом базовых социокультурных ценностей культурных, творческих и просто человеческих связей.

Предложение о проведении конгресса "Культура и будущее России" было заявлено еще в 1990 г ., когда уже обнаружилось, что мы живем в новой, неизвестной нам стране, с зыбкими границами и еще более зыбким политическим строем, когда вместе с обострением межнациональных отношений стало отчетливей видно, что прежние модели государственной и этнокультурной идентичности разных народов, населяющих Россию, стали утрачивать свою историческую и политическую эффективность.

Хотя Акция с момента возникновения декларировала себя как движение неполитическое, признающее за культурой отличные от политики возможности интеграции общества и стабилизации протекающих в нем процессов, нельзя было не заметить, что вопрос о сохранении культурного наследия и единого культурного пространства России приобрел новое значение, стал еще проблематичнее.

Участники Акции сочли необходимым вновь, и притом, с большей настойчивостью высказаться о своем гуманитарном, культурно-экологическом понимании культуры, о соотношении традиций и инноваций в процессе модернизации, о контурах новой культурной политики.

По замыслу инициаторов конгресса нужно было избежать двух крайностей — не походить ни на политическое собрание (с представительством регионов или движений, принятие резолюций и т.д.), ни на академическую конференцию (с заслушиванием докладов и сообщений).

Нам предвиделся собственно гуманитарный, культурологический конгресс, жанрово-коммуникативная структура которого могла бы отвечать основным его выбранным целям:

Усмотрению исторических перспектив и творческих возможностей русской культуры в новых российских обстоятельствах.

Введению в публичный оборот таких гуманитарных тем, освоение которых способствовало бы обновлению распространенного сознания о культуре и оснований культурной политики.

Определению реалистических путей поддержки возникающих в разных местах и по разным поводам культурно-экологических инициатив.

С этими целями связаны основные заданные формы коммуникации, которые мы и перечислим, поскольку разделяем предположение М.М. Бахтина, что жанровый строй коммуникации во многом предопределяет направленность ее течения.

Помимо непременных пленарных заседаний, это:

Гуманитарный клуб, представляющий собой неструктурированную группу, полилог, принятые в экзистенциальной психотерапии и групп-анализе. Здесь важнее всего обмен чувствами и образами, нахождение точек согласия и формирование из них виртуального пространства сосуществования, в котором бы процесс общения, сопереживания ценностей перерастал в опознаваемое, устойчивое, пусть и временное чувство причастности к единому кругу убеждений.

Таких клубов было два: "Образы России" и "Русские и Россия".

Панельные дискуссии с одним докладчиком и двумя-тремя оппонентами, задача которых инсценировать какую-то инновационную (для сознания участников конгресса и, как мы считали, более широкой аудитории) гуманитарную тему. Таких дискуссий было шесть: "Ненасилие", "Родовое сознание", "Биоэтика", "Душевная зрелость", "Святыни и ценности".

Рабочие группы, где коммуникация проникает в режиме деловой игры над предварительно подготовленными проектными программами или концептуальными конструкциями. Таких групп было пять: "Свободное образование", "Новое воцерковление", "История России как инструмент текущей политики", "Саров-Арзамас-16 (Федеральный ядерный центр на земле преп. Серафима Саровского)", "Великий водораздел (рек Волги, Днепра и Даугавы)".

Я не стану, разумеется, описывать далее работу всех перечисленных клубов, дискуссий и групп. И не только из-за недостатка места, но прежде всего потому, что многое в их работе относилось к специфически российским обстоятельствам и могло бы быть интересным только в этом контексте. Но упомянуть их, по-моему, стоило, дабы хоть слегка намекнуть на разнообразие занятий участников конгресса. А вместо отринутого описания даю далее символическое представление трех, наиболее показательных, на мой взгляд, тем, кристаллизовавшихся вокруг точек согласия.

Образы России

Что будущее России связано с ее самобытностью, растет из ее культуры, для большинства участников конгресса было самоочевидно. Будущего еще нет, оно только будет, и данность его для переживания, промысливания, решающего суждения всегда проблематична. Но тут нам на помощь приходит сама культура. А русская культура, в основе своей, иконична. Не просто визуальна (в смысле популярной в недавнее время концепции визуальной культуры), а именно иконична. В ней многое устроено на описанном православными иконологами принципе восхождения от образа к прообразу, на культурном навыке признания в образе реальности прообраза.

Поэтому пространство переживания и промысливания будущего России — это ее образы, фиксированные в истории культуры и более того — актуально проживаемые "здесь" и "сейчас" в актах иконической коммуникации.

Россия многообразна в своей истории, культурной географии и этническом составе. Многогранна и столь часто неожиданна. И в умозрении, и в переживании важно не упускать из вида этой множественности, избегать редукции к каким-либо "русским идеям", корневым структурам, смысловым ядрам.

Отсюда: не сходящийся к единому центру плюрализм образов России, позволяющий трактовать ее культурную реальность скорее как метафорическую к виртуальную, чем как самосущую в пространстве, времени или иных измерениях. Это, однако, не отменяет того обстоятельства, что культура есть способность правильно ориентироваться в пространстве и времени, но заставляет относиться к ним как к символическим формам переживания и мысли, каждый раз отдавая себе отчет в том, что на этот раз значат наши "здесь" и "теперь".

Россия — не территория и не государство. Она не является цивилизационным типом (и поэтому, в частности, не укладывается в рамки альтернатив вроде Восток-Запад). Ее культура не имеет исторически выраженного стилистического единства.

Это не будет нас смущать, если помнить, что культура — сама жизнь, наполненная сознанием и волей; жизнь, имеющая внутреннее пространство и время, для проживания ее внутренним человеком в "умном делании".

Тот факт, что в России столь много говорят о будущем, что часто (может быть, слишком часто) она сознает себя через то или иное свое предназначение, свидетельствует о ее направленности на выражение как раз внутренних, духовных начал.

Быть может, несмотря на тысячелетнюю историю, час России еще не настал. И, если смотреть на происходящий в ней рост в планетарном контексте, она адресуется к становящейся еще только антропогенной цивилизации, где в достаточной мере проявится возможность свободного сотворчества в сообществе других народов и культур.

И в прошлой истории Россия часто строилась чужой силой, преломляемой и используемой в национальных интересах. В истории нынешней, где царят открытость и преимущества опережающего развития, игра "своего" и "чужого" соблазнительна, если работа переосвоения не соотнесена с духовной определенностью предзаданного Пути.

Русь недаром именовала себя не великой, как Великобритания, не прекрасной, как Франция, а святой. То, что святость самоценна для русской духовно-творческой традиции, — это очевидность из разряда национальной аксиоматики.

Вопрос же по-прежнему в том, что сия самоценность может означать для современного русского человека. Обладает ли она хотя бы вдохновляющей силой? Входит ли каким-либо образом в повседневный и творческий опыт? Насколько ясно может быть ощутима грань между святостью, святынями и святыми в измерении Церкви, с одной стороны, и эмоционально ценностным опытом в повседневном кругу жизни, с другой?

Именно эти вопросы, как кажется, составляют озадаченность того духовного возрождения, о возможности, временах и сроках которого столь часто спорят и молчат в современной России.

Ненасилие

Разговор о ненасилии на Волге совпал — буквально час в час — с разгулом насилия в Москве.

Насилие всегда в настоящем, и мы всегда к нему не готовы. Это ситуация упущенных нравственных действий.

Несколько суждений из бывшей тогда дискуссии: Наш народ не хочет никакого насилия. — Мы не знаем, что значат сегодняшние события, мы не знаем, что будет завтра. — Сегодня мы, удаленные от событий, лишь эмоционально переживаем их. — Сегодня ненасилие в том, чтобы ушли и те, и другие. — Насилие не в Москве, а между Москвой и Россией. — Не существовало и не существует пока адекватных политических форм жизни в России. — Как сказал А. Тарковский: "капля крови равняется океану". — То, что сейчас происходит в Москве — это очищение от скверны 1917 г . — С точки зрения силы, победителей не судят. С точки зрения ненасилия, их судит культура. В России недостаточно сильно внутреннее ощущение народа как единого исторического тела. Воспеваемая почвенно ориентированными авторами "соборность" — явление внеисторического ряда. Эта проекция символической формы из церковного мира в мир социальный так и не обрела ощутимого исторического вида. Не отсюда ли восприятие общества как внутреннего круга, в котором власть и насилие воспринимаются как иррациональные силы?

Когда божественное право монарха уступает место юридически конструируемому праву, а иерархически устроенная сословная культура — гомогенной массовой культуре, теряется понимание различия актуального и символического насилия. Власть становится самоценной, перестает быть средством проращивания в теле народном исторически реальных — в данное время — ценностей (и производных от них целей и смыслов). Террор, как и бунт, есть не что иное, как утрата символического понимания насилия. Оно становится главной темой массовой культуры и публицистики, а политическое поведение начинает руководствоваться мифами о праве силы.

С гуманитарной точки зрения выход из подобного заколдованного круга видится в культивировании этики и поведенческой практики ненасилия.

Когда речь идет о социально выраженных конфликтах, то этика ненасилия предполагает не игнорирования или подавление их, а интегрирование в структуру политического диалога. Во внимание должны быть приняты все расхождения реальных точек зрения и целей (в их отличии от декларируемых), а также те эффективные или когнитивные причины, что препятствуют переводу конфликта в плоскость осмысленного и доступного обсуждению согласия/несогласия.

За этикой ненасилия, за доброй волей к взаимопониманию, к мирным действиям стоит важнейшая — в культурно-экологическом отношении — ценность культурной и этнической самобытности, этический долг сохранения многообразия человеческих сообществ и культурных традиций, использование энергетики общности в целях созидательного сосуществования, а не разрушительных раздоров.

Традиция и психологическая культура

Осознать самоценность традиции — значит увидеть в ней не только самобытный взгляд на мир, неповторимые обычаи образа жизни, но и ту глубинную психологию, имея в виду которую В. Семенцов удачно назвал традицию "трансляцией субъективности". Самоценна не только каждая традиция, но все они являются достоянием общества как целого, будучи резервными возможностями культурного роста всех его частей.

В условиях интенсивного потока технологических, информационных и социально-культурных инноваций (и формирования соответствующих планетарных инфраструктур), традиционные психологические культуры Евразии (шаманизм, суфизм, исихазм и др.) начинают играть доселе несвойственную им роль. Когда нагрузки на психику человека достигают порога, за которым начинается деанимация, возникает потребность в использовании тех или иных психопрактик душевного и личностного роста. Традиционные психологические культуры опознаются при этом как источники самообразов внутреннего человека, приемов самоопределения и поведения в "за-личных" (трансперсональных) реальностях.

Именно этим оправдывается обращение — при обсуждении проблематики родового сознания или душевной зрелости — к современной гуманитарной психологии и психотерапии. Язык ее концепций и процедур позволяет каждой психологической традиции выразить себя способом, адекватным самосознанию современного образованного человека и дающим возможность конвертировать концепции и процедуры одной традиции — в другую.

Когда же речь заходит о собственно духовных, религиозных традициях, сознание вступает в контакт с такими уровнями самобытия, самомышления и самочувствования человека, где уже не срабатывают фигуры обыденного и культурно специализированного сознания. Здесь требуется ясно ощущать грань между заповедованным человеку исповеданием веры и доступным ему свидетельствованием ее (через творческое самовыражение в чувстве, мысли или общении).

Было признано, что проработка психологических традиций в гуманитарно-психологическом горизонте составляет одну из существенных сторон межрелигиозного диалога и "нового воцерквления".

Это работа на пороге между сознанием и сверхсознательным, работа с символами и энергиями, образующими оболочку самости, и потому на них уже не распространяется противопоставление «внешнего" и "внутреннего". Она, эта работа, предполагает принятие человеком ответственности за все переживаемые им душевные состояния (где бы ни лежали их источники), в том числе — за насильственные и разрушительные свои проявления.

Гуманитарно-психологическая конвертируемость одной традиции в другую не порождает, однако, релятивизма в отношении традиций как таковых. Она лишь означает образование вместо рода психической ткани, концептуально и процедурно соотносящей их. Выбор же, как всегда, остается за человеком как личностью. Личностная зрелость и состоит в способности отказаться от того, что мне принадлежит, и удовольствоваться тем, к чему принадлежу я сам.

Само событие гуманитарного диалога на конгрессе мы расценили как естественный — пусть и небольшой — шаг на пути к свободному гражданскому обществу, к строю межличностных отношений, основанных на открытости, терпимости и взаимоприятии. Когда все свои или чужие "за" и "против" уже известны, нет нужды в продолжении словопрений. Ведь это чистой воды магизм — думать, что лишний раз произнесенное слово самим фактом своего произнесения может что-нибудь изменить в сознании тех, с кем мы не согласны и к кому обращаемся.

На этом дело, разумеется, не кончается: именно вследствие решения остановиться в точке несогласия открываются новые творческие и человеческие перспективы — поиск таких тем и областей, совместная проработка которых позволит сделать следующий шаг к иным, неочевидным в начале, согласиям… и несогласиям.

 

Источник: "Промета". Опубликовано: "Wia regia", № 1 за 1995 г.

Актуальная репликаО Русском АрхипелагеПоискКарта сайтаПроектыИзданияАвторыГлоссарийСобытия сайта
Developed by Yar Kravtsov Copyright © 2016 Русский архипелаг. Все права защищены.