Версия для печати

Процепция и виртуальность в возможных жизненных мирах

Мне уже приходилось признаваться, что на мой неискушенный, но заинтересованный взгляд привлекательность виртуальных миров более психологического, чем иного, — например, эстетического или технологического, — свойства.

Сюжетно-иконические контакты с виртуальными мирами инируют такого рода состояния сознания/воли, для которых виртуальность, то есть случаемость, бытие-в-событии, есть не только способ проживания, но сама суть дела. Это случаемость самосвязанная и самоотраженная, заставляющая говорить о виртуальности как о событии-в-событии, о свободе событийности, которой нельзя обладать, которой нельзя принадлежать, в которой можно лишь сбываться.

Опыт контактов с виртуальными мирами заставляет задаться вопросом о том, реальна или иллюзорна целостность личности в актуально данном сознанию пространстве/времени. Реализуясь в различных средах и потоках жизне- и мыследеятельности, в различных жизненных мирах, человек оказывается то меньше самого себя (отыгрывая сценарий какой-то своей субличности), то больше самого себя (находя себя включенным в какую-то трансперсональную реальность). В этой психодраме “я” заведомо не тождественно личности (самости), оно, говоря словами Ф.Перлса, есть лишь рабочий символ идентификации, с помощью которого прочерчиваются маршруты индивидуации (поиска, выбора, простраивания человеком самого себя) и проблематизируется тип личностной целостности, своеобразие и самобытность имени/лика.

Отмеченная виртуальность жизненного пути — и симбиотического ему образа жизни — питает интерес к таким состояниям самосознавания/самопроизволения, к таким событиям самоотношения, самомышления, самоценности и самобытия, которые — в силу их возможенности и виртуальности — порождаются как анонимно-приватные, но “хотят” и “грезят” стать имеющими имя и лик, стать личностно выраженными, духовно переживаемыми, причем не в качестве приватнымх, а в качестве интимных.

Если уместно сегодня проговориться о психологической культуре во всех возможных мирах, то это будет постневротическая и постаутическая культура свободы-в-событии, культура автопоэзиса и процептивной виртуальности.

Самое важное, на мой взгляд, в концепции автопоэзиса — это чувствительность к коэволюции, параллельному и взаимосвязанному протеканию личностных процессов, с одной стороны, и процессов творческой, креативной деятельности (в любых областях практики), с другой.

Кристаллизовавшиеся вокруг идеи автопоэзиса концепции о самопорождающихся реальностях (в природе, обществе или мире мысли), об автореферентности и рефлексивности, самотрансценденции и так далее, лишь фон, на котором реализуется та или иная психопрактическая фигура автопоэзиса (с непременным для гештальпсихологии допущением о конверсии всех фонов и фигур).

Согласно концепции автопоэзиса, каждый шаг творческой, креативной деятельности есть вместе с тем шаг личностного роста и развития. Их общей опорной точкой является та или иная идентифицированная, то есть воспринятая и принятая сознанием/волей субличность, любое персонифицируемое в психодраме воображения состояние или событие, сколь бы виртуальными они ни были. Состояния и события при этом не только принимаются, но и авторизуются, а проявляющиеся при этом жизненные миры, с их особыми пространственностями и временностями, также оказываются неминуемо авторскими (=проектируемыми) и доступными нам в качестве персонажей предложенной воображением психодрамы (коль скоро мы принимаем их себе в удел, а они принимает нас).

Теперь, прежде чем впрямую обратиться к явям процепции в возможных жизненных мирах, мне придется сказать несколько слов о своем понимании психопрактики.

Психопрактики сознания и культуры

Следуя духу и понятийному строю гуманитарной психологии, я буду понимать под психологической культурой совокупность психопрактик и репрезентируемых в них психических реальностей, обеспечивающих культурную, социальную и антропологическую идентичность человека.

Каждая психопрактика — это совокупность психических усилий, навыков или занятий, осознаваемых теми, кто их практикует, в рамках естественного или психологически рефлектированного самосознания, и имеющих своим объектом те или иные наличные психические события и состояния, процессы и структуры, а целью — достижение предпочтительных качеств телесной и душевной жизни, здорового контакта со средой, приемлемого уровня общей жизнеспособности или специальной работоспособности, личностно значимого, эмоционально-ценностного строя жизни.

Поскольку приведенное определение сфокусировано на понятии состояния сознания/воли, психологическую культуру можно также определить как совокупность психопрактических схем, организующих репертуар состояний сознания/воли (и переходов между ними) и репрезентирующих характерные для этих состояний психические реальности. Некоторые из этих состояний могут быть сознаваемыми, а некоторые переходы — произвольными. Однако, большинство тех и других реализуются без рефлексивного сопровождения.

Для психологической культуры постиндустриальных обществ характерно широкое распространение и публичное признание психопрактик личностного роста, имеющих целью культивирование телесной и эмоциональной восприимчивости, навыков диалогового межличностного, а также межкультурного и межрелигиозного общения, развитие творческих способностей и накопление опыта личностной самореализации во всех значимых секторах приватной и публичной жизни.

Интеллектуальным обеспечением этих психопрактик является цикл академических и "альтернативных" дисциплин, объединяемых под названием гуманитарной психологии.

Во-первых, в терминах и понятийных конструкциях гуманитарной психологии концептуализируются как традиционные (фольклорные, конфессиональные, обыденные), так и современные, научно-рефлектированные психопрактики. Тем самым происходит “инвестирование” самых разных традиций психологической культуры энергиями культуры современной, что приближает их к сегодняшнему жизненному и творческому опыту. В психологическую компетентность современного человека включается способность личностно переживать и сознавать факты (состояния и события) иных, часто весьма далеких от европейской психологических культур.

Во-вторых, крайне важен опытный и поисковый, а по сути проектный залог гуманитарных психопрактик. Речь в них идет именно о “попытках”, “опытах”, “упражнениях”, о том, что совершается в порядке психологического (по аналогии с мыслительным) эксперимента, духовно-практически, а не вербально или концептуально. Принадлежность психопрактик к области практического, а не теоретического, познающего разума, — еще один аргумент в пользу ценности психологической компетентности.

В связи с этим уместно прибегнуть к такому сравнению: современные гуманитарные психопрактики состоят к традиционной и научной психологии в том же самом отношении, в каком художественный авангард состоит к традиционному и классическому искусству. Психические деятельности в этих практиках, с одной стороны, артифицируются, то есть становятся особыми усилиями, занятиями или искусством (почему возможно говорить о специфической психологической компетенции), а с другой, приватизируются, то есть становятся достоянием человека в качестве индивидуальности, а не члена какого-то сообщества (как носителя коллективной психологической культуры). И то, и другое, кстати сказать, свидетельствует об обретении свободы в отношении души, наглядно конвертирующейся со всеми иными человеческими свободами.

В-третьих, что немаловажно в контексте либеральных ценностей, гуманитарные психопрактики являются институциональной подосновой движения за гуманизацию психосферы, в чем обнаруживается их отчетливая связь с гуманистикой как здравым смыслом современности.

Наконец, в-четвертых, гуманитарные психопрактики работают в расширенном межкультурном контексте, в презумпции гетеродоксии и потому они открыты различному, если не сказать любому символическому опыту.

Но пожалуй ярче всего постмодернистский характер гуманитарных психопрактик проявляется в их оринтации на субличностные психические реальности. Это обстоятельство наиважнейшее и, на мой взгляд, оно требует особого внимания. 

Вслед за диалогическими концепциями межличностных и культурных коммуникаций, за психодраматическими и социально-психологическими концепциями ролевого взаимодействия в современной (постмодернистской) культуре широкое распространение получила концептуалистика “частей личности”, “субперсональностей”, восходящая к представлениям К.Г.Юнга о персонификации автономных психических комплексов.

Этот переход сравним по значению с перемещением интересов биологии с клеточного — на молекулярный, атомный и даже субатомный уровни. Речь идет о микроструктурах личностной самореализации, идентифицируемых в терминах “субличностей” (а также “субмодальностей” сенсорного, аффективного и когнитивного опыта) и выражающих общую тенденцию культуры к “микроминиатюризации” деятельности. Это те реальности постмодернистской психопрактики, в которых части личности впрямую, — минуя уровень целостной личности, самости, — наделяются культурными значениями и функциями. В культурную (и прочую средовую) работу впрягаются именно субличности, тогда как целостность, обычно именуемая личностью, лицом, ликом человека, становится более свободной для самобытия, самопереживания, самомышления и самодействия.

Заметим, что если пионеры психоанализа (и первое поколение их последователей) занимались конструированием типовых, до всех относящихся структур личности, в которых процесс психической диссоциации, “умножения лиц” охватывался обязательными инстанциями, то современные нам психологи и психотерапевты предпочитают иметь дело с произвольными, порождаемыми или выбираемыми композициями частей личности, открыв тем самым — для себя и для нас — пространство проективной, творческой работы индивидуации, личностного роста и развития.

Антропологический синтез, инкультурация и процепция

Материей и пространством для антропологического синтеза являются тексты культуры (а также среды обитания) и фиксируемые в них энергийные и символические связи. Тематическое единство синтезируемого материала в этом процессе частично сохраняется, но меняется субъектная и личностная формы его реализации. То, что на предыдущей фазе развития существовало как бы "в форме содержания", то есть тематически, в последуюшей фазе "издерживается", “берется на себя”, становясь вполне непосредственным. И напротив, какие-то непосредственные, психопрактически фиксируемые состояния сознания/воли, какие-то присущие им очевидности/произвольности и личностные типы могут на следующей фазе текстуализироваться в новых текстах культуры и/или среды.

В силу антропологического синтеза природа человека оказывается исторически дискретной, иногда даже несопоставимой на разных фазах историчского времени, хотя качество человечности при этом может сохраняться. Связанность исторически дискретных культурно-ценностных комплексов может быть восстановлена в наличном состоянии культуры только психопрактически, но никак не познавательно или проектно.

Инкультурация, являющаяся проекцией процесса антропологического синтеза в иконические пространства культуры, — это особый способ вхождения в ее наличное тело новых ценностно значимых составляющих (образов, “вещей” или персонажей, символических и энергийных комплексов); это раскрытость культуры — через ценности, как органы "внутреннего человека", через способности его сознания/воли и переживаемые им душевные состояния — в реальность духовной жизни, означаемую в терминах той или иной картины мира. Причем, вхождение это происходит в форме виртуальных событий, спонтанно раскрывающих для сознавания сокрытые ранее пространства ценностного подлинного опыта, которые запечатлеваются в целостных, симультанных образах возможной жизни в открывшихся жизненных мирах. В наличной культуре происходят постоянные ценностные, символические и энергийные трансформации, так что культура, говоря на даосский манер, может быть названа "телом перемен", переживаемых как естественный поток в естественной же среде. Причем, вхождение в культуру новых для нее составляющих в ходе инкультурации, следует понимать именно как спонтанное обнаружение ранее сокрытого или небывшего еще, то есть как процесс, в целом независящий от целенаправленных усилий отдельных личностей или культурно-ценностных элит.

Процесс инкультурации самым тесным образом связан с действительностью личностного роста, с сознаванием ценностных изменений в аксиоматическом ядре личности. Их замечивание осуществляется в терминах разного рода самоотношений — самобытия, самомышления, самодействия — и переживается как опыт самоценности. Личностный рост и есть накопление и проработка в переживании опыта самоценного существования, самобытия и самодействия.

Сопряженность процессов личностного роста и инкультурации (в предположении синергийной открытости сознания и воли человека доступным ему реальностям духовной жизни) и определяется нами как процепция, то есть как предвосхищающее схватывание возможенности какого-то жизненного мира, испытываемого далее ценностным сознаванием на его обитаемость и побуждающую к жизни силу.

Благодаря процепции, смена схематизмов сознания/воли, присущих им самоочевидностей и самопроизвольностей протекает в виде сюжетно-иконически выраженного процесса, постоянно соотносимый с самообразом человека, как путь личностного и духовного возpастания, в ходе которого сохраняется естественность и свободо-сообразность обитания в процептивно схваченном жизненном мире.

Что касается культуры, то — с точки зрения процепции и инкультурации — она понимается как совокупность сюжетно-иконических контекстов, различающихся по признакам сознаваемости/несознаваемости и произвольности/непроизвольности. Доступность какого-то контекста сознаванию и произволению будет свидетельствовать об обитаемости означенного в нем жизненного мира, а недоступность — о необходимости его ценностного устроения или переустроения.

События смотрения/видения в возможных жизненных мирах

Вооображение (и схватывание прираженного) помещает человека в обстановку возможных жизненных миров и позволяет испытывать их — и себя через них — на привлекательность, осмысленность, возможность выжить в них и освоиться. Это путь от сознавания открывшихся экзистенциальных возможностей — через переживание уверенности в том, что обнаружившееся действительно могло бы стать нашим жизненным миром, — до принятия его в качестве такового.

Событие сюжетно-иконического контакта с воображаемыми жизненными мирами, названное выше процепцией, сопровождается разнообразнейшей палитрой ценностных переживаний: не только радостью открытия, приемлющим любованием, удивлением или благодарностью, но не в меньшей степени страхом, отвращением, тошнотой или унынием, толкающими бежать от того, на что "глаза б мои не глядели". А помимо этих, имеющих хоть приблизительные имена, переживаний, есть еще и множество таких, что никаких имен не имеют и сами являются новостью для переживающего их человека.

И все же у сюжетно-иконического контакта с возможными жизнеными мирами есть то преимущество, что даже в случае откровенно отрицательных эмоциональных реакций на встречу с воображённым, он вовсе не обязательно оборачивается замиранием от страха или побегом, аутоагрессией или агрессией в отношении других, а допускает — при надлежащей психопрактической подготовке — активное, превозмогающее отношение, сохраняющее свободу сознания и воли, голос совести; отношение, в котором важно не сломаться, не попалиться, сохранить свою человеческую идентичность.

Овладение психопрактической компетенцией есть тем самым выбор такой точки зрения на открывающееся в воображении, когда сохраняется духовное достоинство человека, когда ни под каким предлогом не принимает он точку зрения зла, какие бы там обстоятельства не открылись, чем бы в них его не соблазняли.

Воображение и схватывание прираженного — это свидетельская иконическая речь в чистом ее виде, сохраняющая способность видеть и понимать, как находясь в самом состоянии смотрения, так и в следующих за ней актах иконической коммуникации.

Образотворческой в воображении является эмоционально-ценностная интонация, во-первых, самого акта смотрения, а во-вторых, общения с теми предметами, существами или лицами, в которое вступает человек в приоткрывшимся его взору жизненном мире. Ни жанр, ни стиль, ни канон и никакая иная иконическая предданность не имеют тут никакого значения, а имеет его только событие самораскрытия жизненного мира перед сознанием и сила обнаруживающегося в нем.

Реальность жизненных миров раскрывается перед взором воображения не просто как зримое, видимое, но и как показывающее себя бытие. Будучи воспринятым, его образный строй может быть далее передан разными иконическими стратегиями. Например, на языке спонтанно проецируемых в сознание и опознаваемых им архетипов, создаваемых ad hoc визуальных конструктов, психодраматического инсценирования, прожективных тестовых структур или любым иным доступным человеку путем. В любом случае исходной будет не эта работа выражения, а первосхватывание воображенного в нерасщепленности образа и переживания, где и пока сохраняется их ценностное единство.

Событие воображения всегда происходит здесь и сейчас, в этой, а не иной среде, общей для нас (в тех или иных ее частях и уровнях). Воображающий, удаляясь от нас в свое путешествие, возвращается к нам же, и притом, в качестве человека, хотя и изменившегося в какой-то мере. Он — искатель и испытатель возможных миров, что окружают нас, нечто несут в себе, что-то обещая нам и чем-то грозя.

Воображаемое человеком и само воображение — в силу синергии здесь-человеческого и там-человеческого (хотя всегда ли “там” так уж человечно?) — это часть и принадлежность всечеловеческой природы. Хотя оно в целом и расположено вне нас, но отчасти уже наше по праву усмотрения.

Людей, склонных к “звериной серьёзности”, смущает модальная “слабость” воображаемых возможных миров, ведь образы, открывшиеся в них, покуда миры эти лишь возможны, воображены (или помыслены), не будут, мол, иметь сколь-либо определенной ценности. Никакого иного указания на их осмысленность, привлекательность, доступность, кроме уверенности в их возможности, казалось бы нет. Да и сама эта возможность с трудом отличима от воображаемости, помышляемости и т. д.

Некоторое разъяснение на счет этого недоумения можно извлечь из иконологической концепции “состояние/среда”, которую можно интерпретировать в том смысле, что потенциальная символичность и энергийность состояния сознания/воли кристаллизуется в образе и придает ему качество возможенности. Тем самым состояние — это динамический, волновой объект; возможенность, отложившаяся в образе и связанная в нем энергия; след события времени в пространстве образа.

В этом смысле, охватывающим сюжетом работы воображения можно считать реализацию энергийно-символического импульса, получаемого от сюжетно-иконического контакта с воображаемой рельностью.

Возможенность располагается между свободой и естественностью и в этом своем местобытии максимально удалена от настоятельной необходимости. В некоторых возможных мирах мы сохраняем свободу, но ощущаем противоестественность, в некоторых же явно несвободны, но чувствуем себя вполне естественно.

Воображение, иконически вопрошая о порядке, ритмах и гармониях возмогаемого им мира, чутко реагирует на любые нарушения порядка, каковые воспринимает не столько как проявления хаоса, пустотности, а скорее как параморфоз. Чувство гармонии и ритма суть специфически иконическое чувство равновесия в становлении, непреткновенности личностного роста и его оправданности (в этом именно возможенном мире). Это оно заставляет удивляться и трепетать, испытывать отвращение и ужас при столкновении с очевидными нарушениями естественного порядка, с параморфизмом свободного роста.

Бывает, что заснув, человек вдруг просыпается, пораженный каким-то видением, эмоциональным толчком, Но как-бы он мог проснуться в таком именно состоянии, если бы не видел и не переживал этого же в самом сне? Значит, видел и переживал этот именно сюжет, этот поток событий, будучи еще во сне, в безволии его и бессознательности (если, конечно, отсчитывать сознательность от дневного сознания).

Но так ведь дело обстоит не только в случае перехода из сна в бодрствование, но и при возвращении из любого измененного состояния — в обычное (почему не “неизменное”?). И воображение тут не является исключением.

Собственно, обычное сознание также делится на оперативное, кратковременное (его предмет — это сцены сознания) и стратегическое, долговременное, более широкое сознание, именуемое также разумом. Наше мыследействие протекает в целом разума и все оно переживается при этом как целое. Мы заняты какой-то сценой сознания, но вот где-то зазвенело, зашевелилась новая жизнь ... и происходит непроизвольное переключение внимания, вспыхивает свет, но уже не в этом месте, а в другом, высвечивается новая сцена и начинается новое действие.

Освещенность, наполненность пространства светом есть предпосылка всматривания во внезапно открывшийся перед воображением жизненный мир. Сначала вспышка, инсайт (после или одновременно с переключением внимания), а затем уж смотрение и видение. Так что освещенность есть то же самое, что и возможенность воображаемого мира для смотрения его.

С ценностной точки зрения, освещенность светом — это сродность внимания к возможенному жизненному миру, но с непременным вопрошанием, способным развиться до недоумения и оценивающего суждения. Это заинтересованное внимание, испытующее возможенный мир на жизнепригодность, а человека — на жизнеспособность в нем. Основная же заинтересованность при этом состоит в стремлении — в этих вот открывшихся обстоятельствах — сохранить свою человеческую идентичность, не утерять или ослабить, а, напротив, по возможности усилить свою личностную и родовую жизнеспособность, пережив новое побуждение к жизни.

Да, человек бывает — и весьма часто — застигнут врасплох, не подозревая об опасности оказаться плененным и побежденным, поскольку никто не обещал, что эта “невидимая брань” будет вестись по правилам светского этикета. Возможно, в том, что он внезапно увидел, кроется для него ложь, насилие или соблазн, “постановка на износ” и погибель. Но, как напомнили нам экзистенциалисты, нет для человека онтологических гарантий, как нет и алиби за пределами его свободы.

Нам стало видно? Значит, нам показывают, на нас обратили внимание. Это — обратная иконическая перспектива воображения. Нас что-то волнует, мы ощущаем подъем или напряженность? Значит, на нас воздействуют. Снова обратная перспектива, но на этот раз энергийная. Вроде бы, всего лишь игра прямой и обратной перспектив, но ведь не только игра, а проявление синергии.

Но если все же принять в работу переживания, что на нас и в самом деле обращают внимание и воздействуют какие-то скрытые от обычного сознания объекты, силы, существа или лица, то придется признать также и то, что мы не в полной безопасности. Оставаясь в пределах только-воображения, можно сказать, что его образы — это защитный слой, который не только пропускает к нам поток воли и сознания извне, но и защищает от слишком больших доз энергийно-символического облучения. Потому, видимо, и полагали в старину, когда о таких вещах еще заботились, что “мечтательность”, т.е. неосмотрительно дерзкое воображение, способно разрушить иконическую оболочку самости и нанести ей неисцелимый вред, и что “умное делание” суть окармливание, воспитание, которое должно быть сообразным духовному возрасту. 

Совершенно безвидное, непомышляемое, сокрытое нельзя было бы никак ни помыслить, ни увидеть, а потому нужна особая вещь — образ, способный в данном возможенном мире стать чем-то вроде улавливающего прибора. Благодаря этой способности образа даже в самых раскрепощенных и рискованных иконических экспериментах — художественных или психотехнических — мы все же нечто угадываем и принимаем в себя из возмогаемых воображением жизненных миров.

Конечно, не будет новостью сказать, что события смотрения сами являются возмущающими факторами, способными искажать реальность. Если так, то что за этим может последовать? Могут спрятаться, а могут и напасть, и тогда потребуется: против удара — стойкость, а против убега — проницательность.

Смотрение, по природе своей, — не праздное любопытство или корыстное внимание. Важнее всего в нем то, что в состоянии смотрения делает сам смотрящий, какое умное делание он при этом предпринимает.

В пристальном внимании, в испытующем взоре происходит не обретение знания (потому как знать можно лишь реальное, но не возможное), а накопление опыта чувствования и понимания, получение заряда для самобытия, самствования самости.

Одним кажется, что возделывание, благообустройство и взращивание, в чем издавна усматривали смысл культуры, достижимо лишь на освоенных, обитаемых территориях. Другим, что пространства, куда мы вольны смотреть или не смотреть, пусты, необитаемы и никому не принадлежат; что взором и мыслью можно простираться куда Бог на душу положит (о, если бы только Он!). Но не станем забывать, что реальность может не хотеть или не уметь отвечать на наши дурацкие вопросы, не показываться кому и когда угодно.

Аксиоматические состояния и функции воображения

Ранее, — на материале анализа ценностных взаимосвязей образа жизни и предметной среды, — нами было показано, что именно воображение (и созерцание воображаемых миров) обеспечивает нашу способность непосредственно переживать образ жизни в наличных или возможных жизненных мирах, притом, способность эта зависит от меры присущей им образной выраженности, цельности и ценностной полноты. Оно отсылает нас к тем ценностным структурам, которые интегрируют бытие человека в разных сферах его жизне- и мыследеятельности, сводят его к обозримому единству повседневной жизни, явленному в предметном и знаковом окружении, обеспечивает психологическую адаптированность человека к предметным условиям и знаковым условностям наличного образа жизни.

Теперь нам важно убедиться в психопрактической осуществимости переживания любых возмогаемых воображением жизненных миров. Если, благодаря процепции (=сюжетно-иконическому контакту с каким-то жизненным миром), эта осуществимость достижима, понятие образа жизни сохраняет свое методологическое и психопрактическое значение и в этом расширенном контексте.

Сердцевину жизненного и духовного опыта человека составляют ценностные переживания. Ими держится его внутренняя цельность как личности, имеющей неповторимый духовный облик и строй жизни. Среди ценностных переживаний я различаю: чувства-события, случающиеся в душе виртуально, с привкусом катастрофичности; более или менее плавные, долговременные движения души, звучащие в ней как эмоционально-ценностные интонации; и, наконец, неизменные (и самоценные) аксиоматические состояния, являющиеся своего рода эмоционально-ценностными константами личности, образующими ее личностный строй.

Репертуар доступных человеку ценностных переживаний свидетельствует о его личностной развитости, его личной психологической культуре, но также — о возможностях и направленности его дальнейшего личностного роста в различных — воображаемых и п- жизненных мирах.

Для контекста моего рассуждения важно не упускать из вида, что личностный рост не ограничивается ни житейским, ни цеховым, ни каким иным биографическим пространством/временем. Это процесс, протекающий во времени и пространстве всех возможных миров, с которыми человек, благодаря воображению, поддерживает сюжетно-иконические контакты, динамическую, виртуальную идентичность.

Воображение — в каких бы жизненных мирах оно не осуществлялось — всегда соотнесено с ценностным миром личности, с действительной сутью ее личностного роста. Поэтому размышление об образожизненной и духовно-творческой роли воображения, как и любой другой способности, немыслимо без рассмотрения ее аксиологического аспекта, без анализа тех его функций, что заданы соотнесенностью с ценностями, вживленными в личностное целое.

В философской поэтике более всего изучены две дополнительные функции воображения — демонстрационная и эвристическая.

О демонстрационной функции говорят тогда, когда схемы воображения используются для выявления содержания, продуцируемого способностями суждения или понимания, для представления созерцанию наличных понятий или смыслов. Однако, не часто вспоминают о предпосылке такого использования воображения, которую можно обозначить как принцип сохранения содержания, определяемого суждением или осмысляемого пониманием, — в схематизациях воображения.

Демонстрационная функция может автономно институционализироваться культурой, например в экспозиционной деятельности, в работе по популяризации научных знаний, в практике презентаций или компьютерных виртуальных реальностях и т.д.

В эвристической функции воображения — обратное соотношение названных способностей. Благодаря ей на основе продуцируемых схем воображения фиксируются данные понимания и суждения. Очевидно, что предпосылка сохранения содержания имеет силу также и в этом случае.

Эвристическая функция воображения институционализируется в разного рода поэтиках и эвристиках, а также — более систематически — в практике проектно-инновационной деятельности.

Если способности суждения и понимания изучались философской поэтикой преимущественно на вербальном материале, то параллельные им способности воображения и созерцания — на визуальном. Однако, в той мере, в какой суждение и воображение опознаются как способности выразительные, а понимание и созерцание — как воспринимательные, различие вербального и визуального материала этих способностей не слишком существенно. Куда большее значение имеют их обобщенные функционально-аксиологические характеристики.

И демонстрационная, и эвристическая функции воображения могут обращаться не только к содержанию других способностей, но и прямо соотноситься с ценностным миром личности, с ее аксиоматическими состояниями.

В этом случае мы говорим о плазматической функции воображения, проявляющейся в его способности освещать светом ценностной оправданности обширные пространства воображаемого и созерцаемого.

Известно, что в различных философско-поэтических и мифопоэтических традициях символ света истолковывался по-своему: как естественный свет разума (у Декарта и просветителей), как голубое свечение нирваны (у ищущих озарения буддистов), как нетварный, Фаворский свет Преображения (в исихазме), как "белый свет" повседневного существования, в котором, рано или поздно, все тайное становится явным; или как тот более сублимированный, но столь же светский свет, куда "выпускаются" творения культуры.

И все-таки, несмотря на разницу этих и подобных толкований, я беру на себя смелость утверждать, что именно плазматическая функция составляет ту психопрактическую основу, которая символически и энергетически возмогается в перечисленных фотических символах. Она равно характеризует и аксиоматическое состояние, в пространстве которого реализуется воображение/созерцание, и те стороны сознания/воли и мышления/поведения, которые задействованы в нем. 

"Светосила личности" проявляется в воображении как ясность и яркость ее сердца/ума, как цельность света-пространства и света-наполнения ее внутреннего и окружающего мира.

Плазматическая функция и есть то в реальности воображения, что связывает каждое аксиоматическое состояние (вместе со стягиваемыми в них ценностными чувствованиями) — с взаимообращением способностей, задействованных в жизненном и творческом опыте личности. Плазматическая функция проявляется во всех наиболее развитых и возвышенных слоях творческого самобытия человека, надстраивающаяся над сознанием и волей, над любыми их способностями, и обычно обозначается терминами с предикатом "духовный".

Стоит заметить, что в большинстве распространенных аксиологий принято начинать с понятия ценности, так сказать, в единственном числе. Отсюда характерное для аксиологии "поштучное", дискретное понимание ценностей, которые потом требуется организовать в какие-то системы, наделять их различными аксиоматическими функциями и так далее. Таким путем живое ценностное самосознание (с его чувствовованиями, личными помыслами и замыслами) замещается аксиологией, как научной и проектной дисциплиной, претендующей на внимание практиков, которые, однако, ее своим вниманием не очень-то балуют. Вместе с тем, каждый человек и каждый профессионал, несомненно, наделен жизненным и творческим самосознанием, выражающимся во множестве ценностных ориентаций и стягивающихся в те или иные аксиоматические состояния. На мой взгляд, живая рефлексия — на основе прояснения собственного репертуара аксиоматических состояний — эвристически и экспозиционно более значима, чем натужное натаскивание практиков на премудрости аксиологической бухгалтерии.

Уже отмечалось, что каждое аксиоматическое состояние и связанные с ним плазматические качества сознания/воли являются той точкой схода — и, вместе с тем, пространством, — через которую (и в котором) софункционирование различных способностей впрямую связано с целым ценностных чувствований личности, с актами ее приспособления к различным жизненным мирам и самореализации в них. Но это значит, что благодаря плазматическим функциям воображения (и других способностей — понимания, например) выявляется укорененность личности, ее сознания/воли на почве наличных и доступных воображению жизненных миров. Это укоренение, выявляющееся в развитых формах ценностного самосознания, а вовсе не стирающееся ими, служит сохранению — в мыследеятельности сознания/воли — достигнутого культурой уровня самоидентичности человека и духовной развитости его личности.

Нередко приходится сталкиваться с точкой зрения, что достаточно глубокое погружение в тело образа жизни, в ценностную стихию его сред и преданий оценивается как полная утрата человеком его первородной свободы, как совершенная невменяемость. Эта экзистенциалистская по происхождению иллюзия не дает заметить ту простую вещь, что владение самоочевидностями, составляющее свободу сознания, и следование самопроизвольностям, присущим свободной воле, свойственны сознанию/воле только в силу выраженности, устойчивости его аксиоматических состояний, что — в образожизненном смысле — и означает полную вменяемость в отношении предметной среды и культурного предания.

Источник: "Промета". Опубликовано: "Виртуальные реальности в психологии и психопрактике". Вып. 1. М ., 1995 г.