Версия для печати
Политика сохранения социо-культурного ядра как методологический вызов
— После событий 11 сентября в некоторых европейских странах (Дания, Великобритания) были проведены в жизнь меры, направленные на ужесточение иммиграционной политики и процесса предоставления гражданства. На Ваш взгляд, насколько обоснованы эти меры и в какой мере такого рода политика ограничений имеет перспективу в современном мире?
— Событие 11 сентября я воспринимаю как возвратную волну процесса глобализации, изначально исходившего из США и корни свои имевшего в Европе. Волна вернулась назад, — именно это событие по настоящему включило Запад в реальный, а не проектно-воображаемый процесс глобализации, частью которого являются интенсивные иммиграционные перпепотоки.
Если страсти вокруг 11 сентября — реакция на реальность «массированного» терроризма (этой современной нам формы мировой погибели), то смысл его в том, что «процесс пришел», то есть в признании случившейся включенности США в глобализацию как общемировое, а не одностороннее движение.
После 11 сентября за пространственно-интервентной пеленой глобализации стал куда более внятен исторически необратимый характер данного процесса и присутствие в нем погибельной составляющей. Стало очевиднее, что проблемы, на которые Вы указываете в своем вопросе и о которых эмпирически известны ой как давно, следует воспринять не как временные затруднения, или маргинальные ситуации, а как онтологически свершившиеся и — в буквальном смысле слова — необходимые.
Это сделало возможным ужесточения иммиграционной политики и признания ее как неизбежного ответа на реальный вызов, причем ответа на долгие времена.
Но я бы не стал рассматривать названные Вами меры исключительно в терминах ужесточения, ибо текущая ситуация мироразвития ставит под вопрос ту самую европейскую идентичность, на последствиях которой оно сегодня замешано. Новая объединенная Европа, с начала ее строительства, сознавала себя, прежде всего, как проект культурно-политический, реализующий цивилизационные императивы поворотного 1789 года. Если вопрос «Не является ли терроризм оплаченным ответом на цивилизационную интервентность европо— и американоцентризма» многим кажется слишком утрированным, то признание угроз основам европейской идентичности прямым путем ведет к переоценке реалистичности гражданско-правовых зачинов, связанных с правами человека.
Дальнейшее этнополитическое структурирование мира будет продолжаться не столько в рамках национальных государств, сколько в условиях становления постнациональной государственности. А, значит, будут налаживаться инструменты регулирования миграционно-демографического процесса, отрабываться разные стратегии сохранения и/или изменения этнических, социальных, культурных и религиозных идентичностей.
Об ужесточении иммиграционной политики и процесса предоставления гражданства сегодня приходится говорить в том только смысле, что в этом вопросе нужно достичь большей — лучшей или худшей — управленческой, а потому и политической определенности по отношению к стихийным пока процессам.
Государство, будучи управленческой реальностью, пытается наладить эффективную, стратегически оправданную и правосообразную организацию процессов миграции (и цивилизационной мобильности). В той мере, в какой будет сохраняться государство национальное, это будет происходить в страновом масштабе; а если доля постнациональной государственности станет возрастать, — то это потребует управления этнополитическими процессами в межстрановом и надстрановом залоге.
Поэтому «ужесточение», о котором мы ведем речь, лишь проявление осознанной необходимости и пределов целесообразности управления миграционно-демографическими процессам. Мы уже давно находимся в ситуации выбора стратегических целей и адекватных политических и управленческих инструментов такого управления, переосмысления международных правовых норм и институтов, с помощью которых оно может осуществляться далее. Поэтому, «перспективы» у этого рода политики, безусловно, есть: управляемость, — хочешь, не хочешь — надо восстанавливать, а эффективность управления — повышать.
— Соотносимы ли, на Ваш взгляд, современные миграционные процессы на земном шаре с приоритетами устойчивого развития?
— Для меня — безусловно «да». Но я бы к формуле «устойчивого развития» добавил еще два предиката: «согласованность» и «управляемость». Если об устойчивости говорится в отношении развития событий, процессов изменения и дифференциации, то о согласованности — в отношении между различными участниками и «операторами» этих процессов, находящихся в общих для них социальных пространствах, а об управляемости — в отношении эффективности политик, стратегий и технологий управления. Всё это процессы лишь отчасти рефлексивны и осознаваемы, а по большей части исторически-стихийные и социально-бессознательные.
Для нас, в России пребывающих и ею живущих, первичен, мне кажется, вопрос о согласованности демо-этно-культурных стратегий и политик. Когда речь у нас заходит о региональных их версиях, — скажем в Петербурге, Оренбурге или на Кубани, — больше говорят о произволе или этнокультурном невежестве местных властей, чем о разнородности наличных там этнополитических ситуаций. О разнообразии, публично весьма слабо проявленном, менее концептуально охваченном, во многом остающемся полу-без-сознательным, конспирологически утаиваемым или, напротив, разоблачаемом.
Так что само введение темы этнокультурного разнообразия в публичный оборот, прямое обращение к гуманитарным практикам управленческой работы с этническими, культурными и религиозными идентичностями, на мой взгляд, может послужить большему сознаванию регионами своей идентичности, более осмысленной опоре на нее в практике управления, — что само по себе было бы благом. Но оно, разумеется, потребует не малых культурно-политических усилий — в том числе, в региональной и национальной компоненте образования, в области экологии культуры (охраны памятников и работы с культурным наследием, в народническом воспитании).
Людям должна быть оставлена возможность деятельного участия в исторической судьбе своего народа и помимо принятия тех или иных законов, или продвижения знаний о правах и свободах. Нужна еще повседневная, обыденная осведомленность в том, зачем и как следует знать родной язык, учить ему детей и учиться самим, что значит жить и быть в своей культуре ежедневно, ежечасно, а не только на этнографических концертах или праздниках; знать, что думали о жизни и как жили наши предки, наши праведники и герои, наши злодеи и деспоты и т. д., и т. п. Должна оставаться возможность жизнедеятельного включения в жизненные миры, в их культурную и духовную среду, признаваемые людьми — в реальном жизненном времени — «близкими», «своими», «родными». Причем эта возможность должна быть публично проявлена, экспонирована.
Экспонирована и в политике, и в образовании, и в средствах массовой информации, экспонирована с целью привлечения к ней внимания и закрепления её привлекательности. Жизненные миры, те средовые, культурные и ценностные реальности, коими живут постоянные жители той или иной местности и с которыми сталкиваются вновь прибывшие сюда люди, тогда будут уважаемыми, внутренне приемлемыми, только если будут по настоящему привлекательными, интересными и жизненно важными, аттрактивными. Тогда только будут они давать фасцинативный, пассионарный отклик.
С этой точки зрения, вопрос об уровне толерантности приезжающих в страну, в регион, в город не менее важен, чем вопрос о толерантности принимающей стороны. Ибо толерантность приезжающих напрямую связана с их признанием «цивилизационной» приемлемости и преимуществ, а не «недостач» и «угроз» того места, куда они попадают. Обладает ли культура принимающей стороны для прибывающих в нее цивилизационными преимуществами, освоив которые их дети станут сильнее, не утратив при этом своей прежней идентичности?
Все сказанное имеет прямое отношение к ценностям устойчивого, согласованного и управляемого развития. Вот только этнокультурно-политическая ситуация в современной России оказывается много сложнее привычных для власти миграционных решений: такова она ввиду наличного регионального разнообразия и малой культурно-цивилизационной проявленности образов жизни в нашей стране.
Нынешний всплеск массовой миграции составляет прямой вызов не только государственному управлению, но и жизни обычных людей. Однако ответ на этот вызов, сформулированный на «Русском Архипелаге» в терминах «социокультурной переработки», может быть разным. Возможна переработка в смысле «всех перекрестим» или «переобрежем», всех переучим и перосвоим, т.е. полностью ассимилируем; но представляется возможность и иной переработки — выстроить такой интерфейс, такие взаимоотношения, такие поведенческие сценарии, когда «игра в иное, в новое», и для принимемой, и для принимающей сторон будет взаимо-заинтересованной и, как я уже сказал, человечески привлекательной.
Теперь о натурализации. Есть два смысла, два уровня глубины этого процесса. Натурализация в смысле «огражданствования», взаимной приемлемости предоставляемого гражданского статуса; и натурализация в смысле «оестествления», предполагающая не просто соприкосновение с культурно-ценностным ядром, смысло-жизненными интенциями и идентиками, но такое постепенное вживание «в»/изживание «из», в ходе которого изменяется и самообраз личности, и способ переживания любой социокультурной ядерности.
И здесь для меня встает концептуальная и, может статься, методологическая проблема — судьба естественных, непосредственно-данных, спонтанно-проявляющихся данностей жизни: естественного права, естественной среды, родного языка, — всего, в чем мы рождены, чему природнены, с чем можем духовно расти сами, рожать и воспитывать детей, прижизненно «упражняться в смерти» и взаправду умирать.
— Мы все время говорим о процессах, которые предполагают наличные данные, естество как нечто устойчивое и неизменное. А что есть естество? Может ли изменяться само естество?
— На эту тему нельзя рассуждать в общем и целом, но можно продвигаться малыми шажками, когда каждый шаг меняет не все в целом, а только лишь малую его часть, и вклад этих изменений в исторический процесс будет не велик.
— И все-таки, в Британской империи произошла ситуация, сходная с ситуацией в России. Британская империя распалась и первое, что сделали англичане — заявили, что все жители британского Содружества Наций, которые въезжают на территорию Британии, автоматически становятся гражданами Британии. Потом, в 1968 г. ситуация изменилась — жители Содружества Наций, не имеющие предков, родившихся на территории Британии, оказались лишены права на гражданство Великобритании. Было ли это только внешним изменением или вместе с ним претерпело трансформацию и сама «британскость»?
— Если мы рассуждаем об этом концептуально, то представьте мне концепцию, в которой то, о чем Вы говорите, представлено, и я начну к ней относиться рассудительно.
У Великобритании, как морской империи, не имевшей территориальной связанности, не было и опыта соседства входивших в нее народов. У народов в больших сухопутных империях, таких как Россия, есть опыт долговременного соседского проживания. Поэтому Ваше сопоставление — не такое уж чистое. С другой стороны, вопрос о «британскости» в послевоенное время стал очень острым — и на уровне позитивных исследований, и на уровне толкиеновских или иных этнофэнтэзи (с их кельтскими и прочими мотивами).
У всего, о чем мы говорим, есть еще и экзистенциально-прагматический горизонт, поскольку один из смыслов естественности (натуральности)— это подлинность (аутентичность). А о ней, что называется «по определению», нет и быть не может позитивно-политических или позитивно-правовых ответов. И, слава Богу.
Управленческая неопределенность в стране будет еще долгое время: сохраниться разнообразие этнополитических ситуаций, останутся — по разным причинам — непроявленными, недовысказанными ориентации населения и власти. Что, вообще, движет людьми в этнокультурной сфере, чем руководствуются они в своих этнополитических исках и выборах? Как человеческий опыт предопределяет политические предпочтения? Неопределенность сохраниться, но будет ли она более или менее плодотворной, чем сейчас, — вот в чем вопрос? И перспектива политического действия.
— Мы живем в этой управленческой неопределенности, а в результате узнаем, что кто-то принимает за нас решения, кого считать, а кого не считать гражданами России, нашими согражданами. Ясно, что эти решения вытекают не из наших переживаний и ощущений…
— Совсем не ясно. Из какого понимания миграционно-демографической реальности антропотоков стоит исходить, формулируя реалистические этнополитические установки? Ставя управленческие задачи перед разными уровнями власти? В чем мог бы состоять функционал этнополитического контура управления? Каково предпочтительное распределение полномочий в этой сфере? Наконец, с чем стоит иметь дело, а от чего следует воздержаться? Ведь когда знакомишься с российскими этнополитическими реалиями, часто думаешь, лучше бы их не трогали.
— На Ваш взгляд, входит ли в задачу натурализационной политики сохранение социокультурного ядра России (российского государства как особого социокультурного организма)? Как, на Ваш взгляд, можно охарактеризовать данное социокультурное ядро?
— И сохранение, и развитие, и выявление его — для меня, в первую очередь, проблема цивилизационной рефлексии. Я согласен, что самое важное и интересное в содержании обсуждаемых вопросов — это направленность и приемлемость культурно-ценностных изменений, осмысленность точки зрения развития применительно к культурному опыту, исторической преемственности, константность и прерывистость исторического времени.
Идентичность динамична в своем содержании, она исторически изменяема. Я понимаю идентичность как константную, стационарную интенциональность (и воли, и сознания); интенциональность же, напротив, как вариабельную, динамически-энергийную идентичность. В жизнепрактических — культуро-творческих или политических контекстах — реализуется их сдвоенная интенционально-идентификационная синергетика.
Поэтому как бы концептуально ни понимать метафору социокультурного ядра, его сохранение не означает непременную консервацию. Традиция — это передача от лица к лицу, от сердца к сердцу, т. е. совсем не к формальностям относящиеся вещи.
Почему, будучи вовлеченным в работу над исследовательским проектом «Финно-угорский мир России», я принял культурно-политический концепт этнофутуризма? Во-первых, потому, что означенная этим концептом практика, — какой бы скромной она ни была сегодня, — предъявлена из самого финно-угорского этнокультурного мира, и, во-вторых, потому, что она, предполагая за этничностью человеческое и творческое будущее, гуманитарно добротна и исторически эвристична. А если получит распространение гуманитарное выраженное видение этничности, — полагающее ее будущее не только в государственно-политическом, но, прежде того, в гуманитарно-антропологическом горизонте, — то, на следующем шаге работы, мы сможем воспользоваться этим, стратегическим по сути видением, как моделью для анализа всех иных этнокульутрных миров.
Всем, кто так или иначе занят сегодня этнокультурной политикой и гуманитарными технологиями управления, стоило бы поработать над расширением своего антропологического воображения, чтобы разнообразить свое понимание природы идентичностей, изощряя вкус к пониманию их интенциональной, а потому динамической природы. Ибо на этой именно основе затем прорабатываются и принимаются все проектно-стратегические решения.
— Значит, сначала сознавание и понимание, то есть рефлексия основ, а потом уже задача конструирования новых сценариев.
— Кто дерзнет, подражая Мичурину или Лысенко, обойтись без рефлексии и проектирования, пусть попробует. Но, как любил повторять Георгий Петрович Щедровицкий: «Одни учатся на ошибках, а другие в университетах»!
У Мераба Константиновича Мамардашвили был такой концепт: действовать «без понижения уровня развитости». Если нам уже известен исторически достигнутый уровень развитости в решении какого-то класса вопросов, то дурно, непрофессионально и «бесхозно» делать нечто хуже того, чем в прошлом. Если нам известна некая креативная возможность решения, ее надо использовать. Особенно, если это — не «целлулоидная» возможность из очередного «проектного инкубатора», а творчески испытанный человеческий опыт. Не стоит ли его поддержать уже поэтому?
— Вернемся к социокультурному ядру. К его связи с национальностью.
— Страна, центральная власть и подернутая патиной либерализма говорящая и пишущая братия, как и прежде, не готова вернуться к главному для России этнополитическому и этнокультурному вопросу — к вопросу русскому. Не только из-за риска быть зачисленными в — от того множащиеся — ряды националистов и шовинистов. Куда в большей степени, по причине невыработанности публично приемлемого и содержательно-адекватного языка. Чтобы вытащить русский вопрос из тьмы безсознательности, путаниц предсознания и лукавств борзосмыслия, предстоит потрудиться над выработкой гибкого и приемлемого этнополитического сознания/языка.
Иначе я не понимаю, как можно делать то, к чему вы зовете: обсуждать социокультурое ядро российской гражданственности и государственности. О сохранении чего — в динамике антропотоков и процессах социокультурной перерабтки — можно будет говорить? А то ведь, как только дело доходит до обсуждения стратегических приоритетов или решений, так сразу власти приходится «делать отступного»: как бы кто в мировом сообществе не заподозрил нас в чем-нибудь традиционно имперском — великодержавии, русификаторских потугах, то ли садистском, то ли мазохистском стремлении снова стать тюрьмой народов или — и навсегда — их могилой.
Итак, вопрос политкорректности, социальной и моральной приемлемости языка. Как можно описывать культурно-ценностное ядро? Как реализовывать его понимание в действии? Только ли доступными косвенными формами интерпретации и управления, подталкивая уже тем самым более дерзких акторов и «агентов влияния» к прямым действиям?
Да, думая о языке, его корректности и приемлемости, мы сделаем один прорыв, затем второй, потом третий. Вопрос же в том, когда произойдет достаточное накопление и «процесс пойдёт»?
— Но ведь может произойти парадоксальная ситуация — если это социокультурное ядро будет вычленено и названо — может оказаться, что некоторые виды эмигрантов окажутся гораздо ближе к этому ядру, чем люди, живущие внутри страны и даже правящие здесь.
— И в этом заключается еще одна опасность. Потому что не мало тех, кто готов использовать любой эффективный аппарат социокультурной переработки в своих, далеко не гуманитарных интересах!
Но давайте вспомним Георгия Петровича Федотова с его различением понятий Родины и Отечества. Родина — как женское, естественное, родовое — это идентичность в филогенетически родовом, телесно-осязаемом смысле, осуществляемая в «любви к родному пепелищу». А Отечество — как мужского, личностное и искусно-умысленное, реализуется в гражданско-государственном служении, «смертной памяти», в «страстях к отеческим гробам».
Возможны ли интенсивные антропотоки при сохранении устойчивой и социально-согласованной структуры идентичностей? Сама метафора «сетей и потоков», базовых процессов и инфраструктур говорит об этом — во всей совокупности обсуждавшихся понятий нет ничего, что делало бы это невозможным.
Многие не задаются вопросами, связанными с управлением миграционными потоками, поскольку до сих пор считают, что «бить будут по паспорту». Ведь согласитесь, ситуация «взаимодействия с Иным» во многом силовая, пробуждающая сознание опасности и поиск безопасности. И она, кстати, затрагивает вопрос о толерантности приезжающих к культуре-восприемнице. И это снова возвращает нас к вопросу о привлекательности процесса социо-культурной переработки, к сознаваемости цивилизационных ресурсов (преимуществ), предоставляемых ею.
Не боясь повториться, скажу еще раз: тема, которая представляется мне центральной в обсуждаемом сюжете, — это выработка политкорректного языка, который позволит спокойно рассуждать о цивилизационных преимуществах и недостачах, о том, что считать преимуществом, а что — невосполнимой нехваткой; где допустимо акцентирование наличных преимуществ, а где плодотворнее хотя бы и конфликтное, но живое и не погибельное сосуществование.
— У нас на эти темы налагается «табу».
— Поскольку нам известны подобные барьеры и запреты, стоит придерживаться примерно такой опережающей интеллектуальной тактики: выдвигать на передний план концепты по внешности неуязвимые, но внутри себя содержащие интенциональные энергии, которые на следующих шагах работы смогут спонтанно раскрыться и заработать в предусмотренном направлении. Нужно уметь, сохраняя стратегические интенции, продвигаться до того момента, когда наиболее ценное, возможенное концептами содержание окажется достаточно проработанным и приемлемо-публикуемым — в тех секторах публичной коммуникации, на которые ориентированна наша культурно— и этнополитическая работа.
|