Версия для печати

Интеллектуал и власти

Данная статья входит в третий том сборника политических работ М.Фуко "Интеллектуалы и власть", опубликованный издательством "Праксис" в 2005 году.

— Существует ли что-либо в социальном движении, что необходимо сделать политически ориентированному левому интеллектуалу, и что он способен сделать в одиночку?

— Роль интеллектуала как наставника или "поставщика" мнений в политическом выборе мне не свойственна; она для меня не подходит. По-моему, люди достаточно взрослы, чтобы самим выбирать, за кого им голосовать. Говорить: "Я интеллектуал и голосую за г-на Имярек, следовательно, необходимо, чтобы и вы голосовали за г-на Имярек" — такая позиция вызывает удивление, свидетельствуя о самомнении. Зато, если в силу определенного числа причин интеллектуал полагает, что его работа, анализы, размышления, его способ действия, осмысления вещей может осветить конкретную ситуацию, какую-то социальную область, какое-то стечение обстоятельств – и если он может фактически внести сюда теоретический и практический вклад, то отсюда можно извлечь политические последствия, взяв, например, проблему уголовного кодекса, правосудия…; я полагаю, что интеллектуал может, если захочет, внести важный вклад в восприятие и критику этих вещей, откуда совершенно естественно — если люди этого хотят — выводится определенный политический выбор.

— Хотя совсем не обязательно быть бардом некоего политического выбора или нести знамя, и если специфика роли интеллектуала, может быть, позволяет совершать политический выбор более просвещенным образом, то все равно случается, что в определенные моменты и по известным проблемам Вы оказываетесь ангажированными, и притом активно. Чем тогда становится связь между функцией интеллектуала, которую Вы только что обрисовали, и этой более конкретной ангажированностью, востребованной злободневностью?

— Когда я был студентом, меня поразило то, что в те годы мы находились в атмосфере марксизма, когда проблема связи между теорией и практикой безусловно находилась в центре всевозможных теоретических дискуссий.

На мой взгляд, возможно, существовал более простой — и я бы сказал, более непосредственно практический —способ правильно полагать отношения между теорией и практикой, т.е. задействовать их непосредственно в их собственной практике. В этом смысле я всегда считал, что мои книги в каком-то смысле являются фрагментами автобиографии. Мои книги всегда касались моих личных проблем, относящихся к безумию, тюрьме, сексуальности.

Во-вторых, я всегда придавал большое значение тому, что во мне и для меня происходит как бы своего рода маятникообразное движение, интерференция, взаимосвязь между моей практической деятельностью и теоретической или исторической работой. Мне казалось, большей моей свободе по продвижению вдаль и вглубь истории способствовало то, что, я избавлялся как от балласта от ранее ставившихся мною вопросов о непосредственном соотношении теории с практикой. "Рождение клиники" я написал после того, как провел некоторое время в психиатрических больницах. Я кое-что изучал в тюрьмах, а впоследствии написал книгу "Надзирать и наказывать".

Наконец, я принял третью предосторожность: в годы, когда я проводил теоретические и исторические анализы только в зависимости от вопросов, какими я в связи с ними задавался, я всегда стремился к тому, чтобы в этих теоретических трудах не содержалось законов по отношению к актуальной практике, и чтобы эти труды были проблемными. Возьмем, например, книгу о безумии: описание этого явления и анализ его прерываются на 1814–1815 годах. Следовательно, эта книга не давала критики современных психиатрических институтов, но я был достаточно знаком с их функционированием, чтобы задаться вопросом об их истории. Мне представляется, что эта книга содержит достаточно подробную историю явления и может ставить вопросы перед теми, кто работает в психиатрических заведениях в наше время.

— Заинтересованные лица зачастую переживают эти вопросы как нападки. Какой же в таком случае их положительный эффект?

— Не моя вина (или, может быть, в какой-то мере я и виноват, и тогда я этим доволен), если психиатры приняли эту книгу как нападки на них. Я нередко встречал психиатров, которые, говоря со мной о моей книге, проявляли нервозность и называли ее "похвалой безумию"  — и это в известном смысле было мщением. Когда они говорили "похвала безумию", я отнюдь не имею в виду, что они считали меня Эразмом Роттердамским — для этого нет оснований. На самом деле они воспринимали мою книгу как своего рода выбор в пользу безумцев и против психиатров — но они глубоко заблуждались.

Аналогичным образом, книга о тюрьмах останавливается на 1840 г ., и мне часто говорили: эта книга представляет собой такую обвинительную речь против пенитенциарной системы, что, прочитав ее, мы уже не знаем, что делать. Между тем, мой вопрос состоит попросту в том, что я говорю психиатрам и сотрудникам пенитенциарной системы: "Способны ли вы вынести вашу собственную историю? Вот вам эта история и вот вам то, что выясняется в схеме рациональности, лежащей в основе этой истории, в типе ее очевидности, в ее постулатах и т. д.; теперь ваш ход". И я бы хотел, чтобы мне сказали: "Давайте работать с нами", а не слышать, как порою случается: "Вы мешаете нам работать". Ну нет же, я вам не мешаю работать. Я ставлю перед вами ряд вопросов. А теперь попытаемся совместно разработать новые способы критики, новые способы постановки под сомнение; попытаемся сделать что-нибудь иное. Вот каковы мои отношения между теорией и практикой.

— Есть и другой аспект вопроса, касающегося функции интеллектуала. Взявшись за эту работу, Вы начинаете анализ, который еще не проведен, т.е. ставите под сомнение политическую власть в том обществе, легитимность функционирования которого Вы ставите под сомнение. Немного схематизируя тот способ, каким я, со своей стороны, воспринимаю Вашу позицию, скажу; мне кажется, что, и проводя анализ безумия, и давая анализ пенитенциарной системы, и проводя анализ власти в первом томе "Истории сексуальности", Вы хотите поставить на место политику как цель, а не как средство. Я припоминаю один текст шведского писателя Мюрдаля, который сказал: "Если разразится Третья мировая война, вина за нее ляжет на интеллектуалов как на людей, не сумевших пробудить общественной ответственности". Если встать на эту позицию, то воспримете ли Вы Ваши произведения как вклад в дело демистификации власти?

— Я не знаю этой фразы Мюрдаля, которую нахожу сразу и превосходной и очень тревожной. Превосходной, потому что я считаю, что чистая совесть общества вызывает губительные последствия как в политике, так и в морали. Следовательно, с этой фразой я согласен. А вот беспокоит меня та легкость, с которой, как мне кажется, она делает интеллектуалов ответственными за это. Я бы сказал: "Кто такой интеллектуал, если не тот, кто работает над тем, чтобы у других не было столь чистой совести? " Значит, единственное в чем их можно обвинить, так это то, что они, возможно, недостаточно хорошо занимались своим ремеслом. Я не хотел бы, чтобы фразу Мюрдаля понимали в смысле: "Как интеллектуалы и поскольку они интеллектуалы, они не способствуют тому, чтобы общество испытывало угрызения совести".

— Это — настоящее изобличение.

— В таком случае – если смысл фразы Мюрдаля именно таков — я изобличаю. На самом деле, что касается меня и конкретных вопросов, то я пытался делать именно это. Учился я в промежутке между 1948 и 1952–1955 гг.; это была эпоха, когда в европейской культуре еще господствовала феноменология. Но ведь темой феноменологии все-таки было новое переосмысление основополагающих очевидностей. Отделяя себя, если возможно, от феноменологии, я охотно признаю — а признать это можно, разумеется, лишь при наступлении зрелости — что мы в конечном итоге так и не вышли за пределы основополагающего вопроса, поставленного перед нами во времена нашей молодости. Я не только не вышел за пределы его, но и непрестанно задаю его вновь и вновь: "Должно ли идти само собой то, что идет само собой? Не следует ли видеть дальше очевидного, даже если это очень тяжело? " Это означает борьбу против привычного и знакомого — не для того, чтобы показать, что ты чужак в собственной стране, но чтобы продемонстрировать, сколь чужда тебе собственная страна и насколько все, что тебя окружает и производит впечатление приемлемого, на самом деле является результатом целого ряда сражений, конфликтов, форм господства, постулатов и т. д.

— Может быть, теперь мы могли бы перейти к более конкретным вопросам о власти и об отношениях между субъективностью и обществом. Что касается власти, мой вопрос будет следующим и он вполне находится в русле того, что писал Мюрдаль. Не следует ли различать не только власть и политическую власть, но и в рамках конкретной политической власти, т. е. постепенной концентрации политической власти в государстве, отличать основу от вершины? Не существует ли множества различных сил, взаимодействующих на этих двух уровнях? Фрейд говорил, что инстинкт смерти неотступно преследует государства. Когда мы видим, что сейчас происходит на международной сцене, мы действительно отдаем себе отчет, что верхушка государства — даже когда речь идет о таком малом государстве, как Ватикан — является полем борьбы между жизнью и смертью? Не следует ли здесь видеть своего рода дополнительное объяснение по отношению к проводимому Вами изучению образования зародыша? Ведь здесь мы имеем дело не с разными проблемами?

— Я полагаю, что Ваш вопрос очень хорош и очень важен. Когда я начал интересоваться властью более эксплицитно, то вовсе не с целью превратить власть во что-то вроде субстанции или же более или менее наводящего порчу флюида, распространяющегося в общественном теле, – и не для того, чтобы задавать вопрос, исходит ли этот флюид сверху или снизу. Я попросту хотел поставить в общей форме вопрос: "Что такое отношения власти? " Власть — это, по существу, отношения, т. е. то, что способствует тому, чтобы индивиды, человеческие существа вступали в отношения друг с другом не просто в форме коммуникации некоего смысла, не просто в форме желания, но в равной степени и для того, чтобы позволить одним индивидам воздействовать на других, и, если Вам угодно, в очень широком смысле слова "управлять" одним над другими. Так, родители управляют детьми, любовница управляет своим любовником, профессор — студентами и т. д. В разговоре также одни управляют другими посредством целого ряда тактических приемов. Я полагаю, что это поле отношений является очень важным, и вот это-то я и хотел бы поставить как проблему. Как это происходит, с помощью каких инструментов, и поскольку я в каком-то смысле являюсь историком мысли и науки, какие результаты производят эти отношения власти в порядке познания? Вот в чем наша проблема.

Как-то я воспользовался формулой: "Власть приходит снизу". Я сразу же объяснил ее, но, разумеется, как всегда в таких случаях, объяснение опустили. И тогда формула превращается в следующее: "Власть — это подлая болезнь; не следует считать, что она поражает вашу голову, на самом деле она подступает к вам из подошв". Очевидно, что я имел в виду не это. Я, впрочем, уже объяснился по этому поводу, но возвращусь к этому еще раз. Если мы поставим вопрос о власти в терминах отношений власти, если мы согласимся с тем, что существуют отношения "правительственности" между индивидами, масса отношений, целая сеть отношений, то крупные формы власти в строгом смысле этого термина — власть политическая, власть идеологическая и т. д. — с необходимостью присутствуют вот в этом типе отношений, т. е. в отношениях управления, сопровождения, которые могут устанавливаться между людьми. Если же нет определенного типа отношений вроде таких, то не может существовать и известных прочих типов крупных политических структур.
Грубо говоря, если мы возьмем демократию как политическую форму, то она фактически может существовать лишь в той мере, в какой — на уровне индивидов, семей, повседневной жизни, правительственных отношений, если угодно, — складывается определенный тип отношений власти. Именно поэтому демократия не может "взрасти" где угодно. То же можно сказать и о фашизме. Отцы германских семейств не были фашистами в 1930 г ., но, чтобы понять, как фашизм взрос, надо среди множества других условий (я не считаю их единственными) учитывать отношения между индивидами, то, как формировались семьи, как осуществлялось образование; надо, чтобы имелось известное количество условий. Сказав это, я отнюдь не отвергаю гетерогенность того, что можно было бы назвать различными институтами управления. Я имею в виду то, что их нельзя просто локализовать в государственных аппаратах или полностью выводить из государства; вопрос куда шире.

Первоисточник: " L’intellectuel et les pouvoirs" (entretien avec C. Panier et P. Wart?, 14 mai 1981), La Revue Nouvelle , 40e ann?e, t. LXXX, № 10: Juger… de quel droit?, octobre 1984, pp. 338-343.