Версия для печати

Под длань империи

Интеллектуальный климат в США резко меняется. От показного единодушия и оптимизма не осталось и следа. Начиная с Рейгана американский политический маятник все больше уходил вправо. Даже клинтоновские демократы, по сути продолжая линию консерваторов, лишь пытались отыскать для него более устойчивое положение. При Буше-младшем маятник качнулся так далеко, что неизвестно, куда он теперь может рухнуть.

Признаки надвигающейся бури видны повсюду. Недавно мои университетские коллеги, округляя глаза, передавали друг другу номер New York Times со статьей Ноама Хомского. Дело не в ее содержании — видный лингвист и старейшина диссидентов, как всегда, осудил американский империализм, — а в самом факте публикации Хомского на страницах такого издания. Здесь это переживалось как появление Сахарова в "Правде". Известный экономист-флюгер Пол Кругман вдруг заделался социал-демократом, правда, левые оппоненты ему быстро припомнили восторженные комментарии 1999 года об Enron — Кругман, несомненно с выгодой, "консультировал" оскандалившуюся корпорацию. Знаковая фигура неолиберализма Марта Стюарт — напористая польская иммигрантка, которая с нуля создала рекламную медиаимперию брэндов для домохозяек, — признана виновной по уголовным обвинениям в финансовых махинациях (это примерно как если бы в России посадили Иосифа Кобзона). Список бестселлеров в разделе non-fiction возглавил не очередной гуру модной диеты, а пролетарский бузотер из Детройта кинодокументалист-сатирик Майкл Мур. Это он в прошлом году сорвал раздачу "Оскаров", произнеся вместо положенной сорокасекундной благодарности филиппику про страну, где документальное кино должно показывать правду перед лицом фиктивно избранного президента и придуманной войны.

Возможно, как выражался великий историк долговременных структур Фернан Бродель, это все — "событийная пыль". Хотя и пыль может служить индикатором направления ветра, к примеру, сигнального политического кризиса, в котором оказалась Америка в результате неожиданно грубого курса Буша-младшего на наведение мирового порядка усилиями военно-финансовой империи США. Новый империализм вызвал негодование и даже ужас как слева, так и справа. Но, что интереснее, в ходе бурной идейной дискуссии в США в последние годы наиболее теоретизированные оценки породили серьезные сомнения в самой возможности установления в XXI веке мировой империи по образцу Британской и тем более Римской. Анализ структурных трендов показывает, что из геополитического кризиса возникают неожиданные альтернативы.

Неоконсерваторы и Империя

Начать надо с идеологов нынешней бушевской администрации. Вызывающе откровенная формулировка геополитической программы неоконсерваторов дана в книге "Конец злу: как победить в войне с террором" (2004). Написали ее глава пентагоновского Совета по оборонной политике Ричард Перл и бывший президентский спичрайтер Дэвид Фрум, который придумал "ось ненависти", выросшую затем в эсхатологическую "ось зла". Перл всегда бравировал своим "жестким реализмом". Он начинал политическую карьеру в 1969 году при сенаторе Генри Джексоне, памятном поправкой Джексона-Вэника, которая увязала торговлю с СССР с эмиграцией советских евреев. Перл лично горд тем, что бывшие советские евреи на четверть пополнили население Израиля, и утверждает, что СССР удалось бы развалить намного раньше, если бы не европейцы со своей пустой разрядкой напряженности.

Сегодня, по Перлу и Фруму, открылась историческая возможность довершить победу в холодной войне установлением мирового порядка на основе ценностей неограниченного рынка и американского образа жизни. Орудием и постоянным гарантом такого миропорядка должна стать исключительная военная и финансовая мощь США. Здесь и возникает бывшее до последнего времени неприличным слово "империя" (в средневековом богословии термин Imperium означал идеал правления единственного земного монарха под единым Богом — местные владетели вольны были называться лишь королями).

Расчеты на то, что незападные страны сами усвоят нормы свободного рынка и демократии, были наивны. Это стало ясно после недавних провалов либерализации в Аргентине, Корее и Китае, России и более всего на исламском Востоке. Только решимость и сила могут наказать своенравных деспотов, устранить угрозы и оцивилизовать их подданных. Америка обязана довести до конца свою историческую миссию проводника свободы и прогресса.

Вот как сами Перл и Фрум описывают подлежащую хирургическому вмешательству патологию: "Есть громадные территории, где население помнит о своей великой истории. Через спутниковое телевидение и Интернет они исполнились зависти к жизни за океаном. Притом они обречены на существование в грязи и удушье под властью некомпетентных и жадных правителей, невероятно нажившихся на махинациях с природными ресурсами. Бюрократические препоны не дают жизни никому, кроме взяточников. Убиты, посажены, изгнаны все политики и интеллектуалы, способные предложить современную альтернативу. Умы молодежи захвачены проповедниками дикой ненависти и националистического самолюбования. Чего ждать от ослепленной толпы?" Сказано про мусульман, однако равно имелись в виду и Россия, и Африка, и прочие "источники зла".

Риторика хлесткая, однако после нескольких страниц она приедается, а анализа так и не следует. О том, почему сложилась такая ситуация, не говорится ничего, указывается лишь на дурную историческую наследственность.

Прообразом жесткого реализма, добивающегося замирения и экономического развития с позиций эффективно организованной силы, у Перла и Фрума выступает Государство Израиль. Такие симпатии, надо сказать, очень сильны среди бушевцев. В их кругу удивительным образом сошлись ультрасионисты и протестантские фундаменталисты, равно считающие условием второго пришествия Мессии отвоевание иерусалимской Храмовой горы. Подобного рода эсхатология собирает голоса в набожной американской глубинке, да и сам Буш-младший, как указывает в недавно опубликованных мемуарах его отставной финансист Пол О`Нил, склонен начинать заседание кабинета с молитвы.

Однако в отличие от библейского реальный Израиль до сих пор держался на сочетании военно-социалистической экономики, которой мог бы позавидовать и СССР, и огромной американской помощи, а цели безопасности так и не достигнуты (не говоря уже про рыночный успех). Еще хуже обстоят дела с Египтом, который остается полигоном американских планов в Ираке и на остальном Востоке. Внешняя либерализация египетской экономики после садатовского замирения с Израилем ликвидировала зачатки национальной промышленности без особых признаков роста на новой основе. Подобное реформирование дорого обошлось: египетские социологи находят прямую связь между радикальным исламизмом и структурной безработицей среди инженеров. Среди террористов 11 сентября, кстати, почти половина с техническим образованием.

На это Перл отвечает: давить надо сильнее ради полной и безоговорочной либерализации и, покуда не опомнились, на всех сразу — на мусульман, на Китай, на Россию, даже на европейских союзников, — чтобы создать, как и в 1945-1949 годах, задел неоспоримого американского преимущества во всех областях еще на годы вперед. Это, по Перлу, будет благо для всего мира, который вместо нынешнего разброда получит безопасность и экономическую глобализацию под эгидой США. Именно так, через временную оккупацию, после 1945 года были дефашизированы Италия, Япония и Германия. Конечно, историки возразят, что там уже существовали пусть нехорошие, но действенные бюрократические государства и пусть разбомбленная, но серьезная индустрия — но в такие дебаты Перл не вступает.

Кому теперь нужны цивилизации?!

Отодвинут в сторону Сэмюэль Хантингтон, который дотоле слыл наставником вашингтонских "ястребов". Его нашумевший памфлет "Столкновение цивилизаций", если честно, по уровню анализа был не лучше идео-логики Перла. Но гарвардский мэтр политологии сознательно пренебрег научными критериями ради политической доходчивости.

Несмотря на, казалось бы, идейную близость, Перл противоположен Хантингтону. Французы прозвали Перла гипердержавником (по аналогии с ребяческой гиперактивностью). Хантингтон, напротив, консервативный пессимист (это мало кто уловил) в духе шпенглеровского "Заката Европы". Его "Столкновение цивилизаций" — оборонительный проект, где Америке предписывалось вернуться к англосаксонским основам и традиционному атлантизму. Остальному миру надо дать жить по своим понятиям вроде якобы исконных для России самодержавия и народности. Запад, по Хантингтону, мог выжить лишь в балансе сил среди основных цивилизаций. Правда, давать определение цивилизации он воздержался, но по тексту становится ясно, что это лишь культурологически подкрашенные торгово-военные блоки. Поэтому у Хантингтона зависимая от США Япония сделалась вдруг отдельной цивилизацией от Китая, а бедная Латинская Америка, несмотря на свой католицизм, выведена за пределы "христианского Запада".

Проект вековечной "холодной войны цивилизаций" (это был именно политический проект, а не научный прогноз) оказался не востребован. Хантингтону остается лишь язвить. Еще по поводу клинтоновской интервенции в Косово он заметил, что "сверхдержава, бомбящая страны-изгои, сама рискует стать сверхизгоем". Это если не прогноз, то диагноз.

Конец центризма

При такой идеологической поляризации сил — Хантингтон оказывается недостаточно праворадикален! — наслаждавшиеся девяностыми годами либеральные центристы теперь выглядят жалко. Нет более смысла разбираться в построениях гарвардского профессора и клинтоновского идеолога Майкла Игнатьеффа, который увязал защиту прав человека с военно-гуманитарными интервенциями на Балканах и расширением НАТО на восток (таким образом и после исчезновения советской угрозы США могли остаться арбитром Европы). Политика администрации Буша-младшего с самого начала, даже до раскрепостивших ее терактов 11 сентября, строилась на неоконсервативном напоре (чтоб не сказать нахрапе). Отринуты традиции дипломатического лавирования всего периода после поражения во Вьетнаме, всей политики от Киссинджера до Олбрайт. Бушевский Вашингтон ловит момент.

Из своей оппозиции либерал-центристы пока не смогли предложить ничего серьезного. Вашингтонский Фонд Карнеги за мир во всем мире (Carnegie Endowment for International Peace) запустил целую программу по международной этике, но ссылки на метафизику Иммануила Канта пока не помогли прояснить, чем на деле будет эта этика. Декан гарвардской Школы госуправления им. Кеннеди Джозеф Най произвел на свет трактат "О мягкой власти" (2004). Это, безусловно, самая поверхностная из недавних книг об идее всемирной империи. Сводится она к рассуждениям "с одной стороны, с другой стороны" и модным выражениям типа "экономика систем знания" и прочая глобализация-модернизация-демократизация. Звучит внушительно, но едва ли что-то означает.

Слабость наевских рассуждений проистекает, как ни странно, из силы его деканского положения в школе, где готовятся кадры для обеих правящих партий США и для многих зарубежных правительств. Най связан своим положением и загнан в туманную двусмысленность наступательной риторикой Перла, который в чем-то напоминает российского анфан террибля Жириновского и открыто высказывает то, что основная часть истеблишмента предпочла бы вежливо завуалировать. Зачем говорить "мировое господство" вместо "глобального лидерства"? Старая имперская мудрость предполагала железный кулак в лайковой перчатке. Но европейцы и остальной мир ясно разглядели в иракской войне на самом деле им всем показанный кулак, и уже не до перчаток.

Предупреждение справа

В этой ситуации четче думают те, кто не связан с властью напрямую. На правом фланге это профессор политологии и отставной военный Джон Миершаймер с его монографией под лаконичным заголовком "Трагедия великодержавной политики" (2002). Труд Миершаймера следует германской традиции геополитического анализа на большом и большей частью забытом фактическом материале — ну кто помнит борьбу Италии за господство над Средиземноморьем?

Классики — Макс Вебер в 1910-х, Людвиг Дейо в 1950-х или прозвучавший в 1980-х в оппозиции к Рейгану британский историк Пол Кеннеди — находили предел всем имперским проектам в принципе стратегического перенапряжения (overstretch), который аналогичен экономическому принципу снижения отдачи на затраты. Стремление государств к власти чревато имперской гигантоманией. Приобретение имперских активов (земли, народы, пути сообщения) оборачивается инфляцией средств контроля (баз, флотов, тыла). Даже если противники империи ослаблены или уклоняются от активного противодействия, наступает опасный предел, за которым даже не самые крупные поражения или финансовые неурядицы могут вызвать каскад непредвиденных последствий, которые империя уже не сможет контролировать. Распад СССР тому последний пример.

Трагедия, считает Миершаймер, в том, что остановить имперский тренд невероятно трудно, поскольку позади — победы и патриотические дивиденды от них правителям, впереди — мираж вечного успеха. Миершаймер пишет аргументированно и без обиняков, что выделяет его из потока аналогичных исследований-предупреждений. (Особенно стараются британцы, которые спешат поучить американцев на своем славном прошлом.) У Миершаймера, между прочим, начальство Пентагона отобрало допуск и исследовательский грант, что произвело небольшой скандал.

Левая критика

Воспряли марксисты, которым есть что процитировать об империализме из своих классиков — правда, не столько из Ленина, сколько из менее у нас известных, но теоретически более продуктивных Розы Люксембург, Карла Каутского и Николая Бухарина. Бьют марксисты, надо признать, сильно — как старый пулемет "Максим" в фильме "Брат-2". Западные марксисты не связаны условностями истеблишмента, а их политэкономия ориентирована на вскрытие прагматического интереса господствующих классов. Так, Оксфорд издал "Новый империализм" (2003) географа-марксиста и притом ведущего теоретика постмодерна Дэвида Харви. Его лекции в Городском колледже Нью-Йорка пришлось перенести в столовую — вместительнее зала в этом небогатом общественном учреждении не нашлось, и все равно студенты и публика сидят в проходах.

Причину возрождения империализма марксисты видят в исчерпании модели госрегулирования, ранее привязавшей капитализм к национальным границам, и в нараставшем после кризиса 1973 года стремлении транснациональных корпораций избегнуть издержек социальной и экологической ответственности.

По знаменитому выражению австрийского историка Эрика Хобсбаума, "двадцатый век заставил все правительства править". Из Великой депрессии, едва не похоронившей капитализм, было несколько выходов: фашистский госмонополизм, стремившийся к военному захвату ресурсов; беспощадно ускоренная оборонная индустриализация советского образца; защитительный корпоративизм, который в зависимости от исторических условий мог быть социал-демократического толка в Скандинавии, авторитарно-католического толка во франкистской Испании и Латинской Америке либо христианско-демократического в послевоенных Италии и ФРГ. Американский вариант корпоративизма — Новый курс Рузвельта — после 1945 года стал господствующей моделью.

Эта модель держалась на сотрудничестве Большой бюрократии, Большого бизнеса и Больших официальных профсоюзов. Кейнсианский реформизм обеспечил после войны потрясающий тридцатилетний рост развитых капиталистических экономик и серьезное улучшение материального положения западных рабочих. Но к 1969 году были достигнуты пределы роста в рамках кейнсианской модели, и капитализм вступил в затяжной кризис перенакопления основных фондов, снижения нормы прибыли и, соответственно, все более острой конкуренции на мировых рынках. Восстановить послевоенные нормы прибыли никак не удавалось, поскольку госбюрократия, профсоюзы и лоббизм устаревающих отраслей (например, сталелитейной и автомобильной в США) заставляли западные правительства гасить признаки депрессии, а без нее рынки не могли избавиться от избыточных мощностей и трудоресурсов и снизить издержки. В итоге — ни депрессии, ни роста, а годы стагнации. Это главный тезис экономического историка Боба Бреннера (ранее, кстати, изучавшего купечество Средних веков). Не кто-нибудь, а сама New York Times рекомендует его книгу "Бум и пузырь" (2002) в качестве "лучшей финансовой истории наших дней".

Тэтчер и Рейган политически обеспечили высвобождение капитала от прошлых обязательств и механизмов регуляции, что привело к лихорадочному поиску новых производственных условий по всему миру, то есть к глобализации. Уже упоминавшийся Дэвид Харви видит сегодня главное противоречие капитализма в мировом характере накопления при отсутствии координационного аппарата — мирового правительства. Форум в Давосе пока, скорее, светский раут, а не "исполнительный комитет буржуазии".

Тем временем волей-неволей втянувшиеся в глобализацию капиталисты начали испытывать на себе болезненные кризисы того самого сорта, что были бичом буржуазии XIX века, — как если бы вдруг отменили антибиотики и вернулась чахотка. Харви еще в 1989 году в монографии "Условия постмодерна" показал материальные основы (марксист все-таки) "фрагментации реальности". По Харви, капиталистов эта фрагментация должна занимать еще больше, нежели модных философов и искусствоведов, потому что эфемерность постмодерна грозит самим основам социального воспроизводства. С тех пор англоязычные марксисты (многие из которых преподают в школах бизнеса, правда, не в Америке, а в более социалистических Австралии и Канаде) документированно показали, как глобальное высвобождение капитала превратилось в проблему не только для общества, но и для самих капиталистов. Новый империализм, считает Харви, есть реакция правого крыла новой мировой буржуазии на противоречия разрегулированной глобализации. Объективно возникает полуформальное мировое правительство, круг наделенных властью людей, связанных взаимными сделками, сетями личных связей и космополитическими культурными вкусами. О том, будет ли такого рода имперский постмодерн уже последней стадией капитализма, Харви, впрочем, умалчивает.

Прочим же левым критикам вроде Хомского, у которых такого аналитического оружия нет, остается громкое моральное осуждение, нередко переходящее в отчаяние перед видом новой Железной Пяты. Здесь более влиятельны мрачные рассуждения Мишеля Фуко о всепроникающей власти, в которые мы углубляться не станем. Правда, стоицизмом под стать Марку Аврелию и Грамши проникнут критический бестселлер, просто озаглавленный "Империя" (2001). Успеху этого гарвардского издания несомненно способствовал тот факт, что автор — итальянский философ Антонио Негри — отсидел тринадцать лет по давнему обвинению в ультралевом терроризме.

Марксистов и моральных антиимпериалистов объединяет их почти апокалиптическое видение надвигающегося империализма. Тем неожиданнее звучат, пожалуй, наиболее теоретически разработанные из прогнозов, которые пошли дальше нормативных оценок имперской глобализации. Они предвещают не наступление Империи, а ее провал и непредсказуемую, но наверняка фундаментальную перетряску всей системы мировых отношений.

Четыре опоры империи

Майкл Манн до сих пор почитался как исторический социолог-веберианец высшей лиги. Начинал он в семидесятые годы в Лондоне, в кружке Эрнста Геллнера, с критики марксистских схем однолинейной эволюции общественных формаций, которыми тогда увлекалась западная интеллигенция. (Так же, кстати, начинал и Энтони Гидденс, который, впрочем, пошел по другой линии и превратился в ректора и личного советника Блэра по глобализации.) А вот критика Майкла Манна воплотилась в два тома аналитической всемирной истории (третий на подходе).

Манн начал с первых цивилизаций в долинах рек и отслеживает метаморфозы социальной власти до возникновения империй Ассирии, Рима и вплоть до кайзеровской Германии. Попутно он объясняет организационные преимущества кочевых всадников Чингисхана, или роль христианства в "нормативном умиротворении" средневековой анархии, или легалистические особенности ислама. Проверка гипотез у него виртуозна. К примеру, Манн вывел геополитические пределы древнего Двуречья из расчета запаса воды, которую в бурдюках могли унести через пустыню шумерские воины. Далее он показал, как этот вековой барьер был наконец преодолен в IХ веке до н. э. ассирийскими дорожными строителями и какую роль здесь сыграла упрощенная алфавитная письменность, а также почему только китайцы продолжают придерживаться древней иероглифики. Это, скажем прямо, не та заумь по поводу геополитики и цивилизаций, что мутно разлилась по постсоветским пространствам.

И вдруг Майкл Манн разразился гневной книгой на злобу дня — о вторжении в Ирак. Заголовок Incoherent Empire можно перевести как "Нестыкующаяся империя" (2003). С первых строк он предупреждает: "Я ученый, а не активист, и моральному осуждению предпочитаю анализ. Бушу и Блэру нравится старинный отзвук слова 'империя', но на деле они увлечены милитаризмом, который не в силах подкрепить прочими требуемыми в имперском деле ресурсами. Если мне не суждено убедить их, то я попытаюсь убедить вас, избирателей Британии и Америки, избавить мир от этой беды".

Тезисно Манн разбирает американскую мощь на четыре составляющих — военную, политическую, идеологическую и экономическую, — как делал это и по отношению к персам или римлянам. (Вслед Веберу в примат экономики он не верит.)

Исключительная военная сила США неоспорима и крайне соблазнительна. Но она создавалась для борьбы с регулярными армиями. Ядерное оружие бесполезно в гражданских и партизанских войнах. Перл и Рамсфелд, стремящиеся превратить армию США в капиталоемкий спецназ, не учитывают, что в отличие от британских колонизаторов, вооруженных винтовками и пулеметами против племенных ополчений зулусов и бедуинов, сегодня баланс сил с противной стороны определяется "простым и убийственным изобретением русского сержанта Калашникова" и переносными ракетами типа "Стрела". Сами русские испытали это на себе в Афганистане и Чечне. В городских условиях, где отныне будет вестись большинство войн, преимущество высокоточного оружия не спасет от болезненных потерь, на которые американские солдаты более не готовы. США же послали на Ближний Восток, в святые для ислама земли, дополнительные войска. Тем самым они умножили и объекты для нападений, и причины для новой мобилизации боевиков. А казни туземцев, которые применяли все без исключения империи прошлого, сегодня непременно привлекут внимание прессы и правозащитников.

Победа в такого рода войнах обеспечивается идеологическим и политическим превосходством. Но сегодня мир состоит из двух сотен суверенных государств, и патриотизм превратился в господствующую идеологию. Отобрать суверенитет даже на время "хирургической операции" означает спровоцировать сопротивление — от ООН и международной прессы до партизанских отрядов и групп террористов. Религиозный фундаментализм на самом деле — форма радикального национализма. Американцы обманываются, полагая, что террористы их атакуют из зависти и ненависти к свободе. Конечно, если бы это было так, то остается только война, поскольку американцы не могут отказаться от своего образа жизни. Но это не так. Фундаменталисты, как могут, провоцируют бунт против своих правителей и спасают свои народы от социокультурного шока, сопровождающего проникновение капитализма. (Нам, замечу, это легче понять на примере самопожертвования русских народников.)

Экономика в данном случае прямо связана с идеологией, и эта связь превратилась для США в проблему. Начиная с Рейгана Вашингтон усиленно пропагандировал рыночный неолиберализм и демонтаж госрегулирования. Но даже Британия около 1800 года, на взлете первой индустриализации, придерживалась совсем другой политики. Гражданская война в Америке была не столько по поводу рабства, сколько из-за стремления северян защитить свою нарождавшуюся промышленность, в то время как плантаторы-южане предпочитали свободу торговли, которая обеспечивала им беспошлинный экспорт хлопка и импорт промышленных товаров. Если бы не солдаты Линкольна, Алабама и Джорджия сейчас бы напоминали Ямайку.

Дерегуляция рынков — не аксиома, а инструмент, который срабатывает только после (выделено Манном. — Г. Д.) создания эффективного государства и промышленности. Полная и всеобщая дерегуляция открывает доступ и выгодна прежде всего наиболее сильным. Поэтому в Бразилии, ЮАР, Индии и Южной Корее неолиберальные реформы все более отчетливо ассоциируются с американским империализмом, и прикрытие интересов США рекомендациями МВФ больше не работает. Одновременно классовый интерес крупнейших корпораций становится скандально очевиден рядовым американским держателям акций, что может привести к популистскому мятежу и дискредитации всей системы.

Наконец, американская империя не желает делиться ни экономической помощью, ни доступом к рынкам, ни технологиями, ни даже визами. Успешные империи не бывают столь жадными — это знали и англичане, много строившие в колониях, и советская власть, и даже еще римляне, предлагавшие покоренным народам свое гражданство. Америка же не предлагает другим народам ничего, кроме морализаторства и угроз.

Накануне мутации?

Только ли в жадности тут дело? Неожиданный ответ дает Ричард Лашманн, книга которого "Капиталисты вопреки себе" в 2003 году завоевала высшую награду Американской социологической ассоциации. Лашманну удалось систематически показать, что переход к капитализму на Западе в XV-XVIII веках осуществила не зародышная буржуазия, как пишут в учебниках, а сами бывшие феодалы, которые поколение за поколением решали на своем микроуровне проблемы, связанные с усилением королевской власти, неповиновением крестьян и проникновением денежных отношений — покуда графы, бароны и епископы не превратились в титулованных предпринимателей и не изменили всю социальную среду.

Лашманну, таким образом, удалось отследить на реальном историческом материале эволюционные мутации в человеческом обществе. В последних своих статьях он утверждает, что мы сами сегодня вступили в период социальной мутации. Один из признаков этого он обнаруживает в корреляции между ростом потребления элит и бюджетными затруднениями государств современного мира. Аналогичные проблемы преследовали Тюдоров, Габсбургов и особенно олигархическую Речь Посполиту, в итоге исчезнувшую с карты. Тогда проблема разрешилась буржуазными революциями и пролетарскими забастовками, которые после 1800 года привели к созданию совершенно новых налоговых аппаратов, социальной защиты, а также более демократичных вкусов потребления.

По Лашманну, сегодня имперские амбиции Вашингтона спотыкаются о давление верхней фракции элит в сторону снижения налогов. На щедрость у Вашингтона средств не остается. Вопрос в том, разрешится ли это противоречие путем новой социальной мутации, которая приведет к появлению совершенно иных социально-экономических институтов, или крах США уничтожит мир, каким мы его знали, как падение Рима похоронило античность.

Америка не Британия

Конечно, все эти дебаты о судьбе США, капитализма и Империи звучат отголосками столетней давности. Напомню, термин "империализм" в 1890-е годы изобрел встревоженный британский либерал Гобсон, гордо подхватили справа геополитик Макиндер, поэт Киплинг и алмазный магнат Родс (который назвал в честь себя колонию Родезия). Теоретическое объяснение переноса капиталистической конкуренции в колониальную геополитику дал немецкий социал-демократ Гильфердинг, а далее уже Бухарин и Ленин. Об этом нам встревоженно напомнил и нобелевский лауреат Джозеф Стиглиц в предисловии к новому изданию "Великой трансформации" австро-венгерского институционального экономиста Карла Поланьи — блестящего исследователя взлета мировых рынков в XIX веке и их самоподрыва в 1914-1932 годах.

Параллели с колониальной глобализацией викторианской эпохи действительно напрашиваются, на что указывают и справа, и слева. Но, предупреждает итальянский экономист Джованни Арриги, надо учитывать, как исторические тренды изменяют циклические явления. Американская гегемония не может полностью повторить британскую уже хотя бы потому, что британцы необратимо изменили мир, насадив в колониях современные госаппараты, которые после 1945 года послужили основой национальных суверенитетов и политики догоняющего развития.

Арриги развивает идеи Шумпетера и Броделя об инновационных циклах и долгих волнах. В истории капитализма, по Арриги, было четыре макроцикла, связанных с организационными прорывами. Первыми капитализм изобрели ренессансные города-государства Северной Италии: Венеция, Флоренция, Генуя. (Кстати, это родной материал для Арриги в прямом смысле — поколения его предков входили в буржуазию Милана.) Голландцы в XVII веке соединили биржу и уже подлинно мировую торговлю с военно-морской империей Ост-Индской компании. Британцы в XIX веке изобрели фабрично-машинное производство и индустриальный империализм — дредноуты плюс "тяжелая артиллерия дешевых товаров, сокрушающая китайские стены". Наконец, США в XX веке запустили массовое производство с массовым потреблением и кейнсианской регуляцией, что в сумме политэкономы европейской "Школы регуляции" назвали режимом фордизма.

Каждый исторический прорыв на более высокий уровень организации капитализма давал первопроходцам не просто экономическую фору (по Шумпетеру, монополистическую премию за обладание инновацией), но и право устанавливать новые правила игры. Вслед за Грамши Арриги определяет это право как момент гегемонии — не грубое господство, но пример для подражания, признаваемый прочими участниками игры как данность и даже общее благо. Покуда держава-гегемон способна удерживать свой экономический отрыв и, соответственно, получать гарантированно высокие прибыли, она может благосклонно обеспечивать всеобщий мир и порядок, делиться рынками и доходами. Что некогда и делали США, организуя устранение фашизма с мировой арены, способствуя более мирной деколонизации после 1945 года, сдерживая коммунистов, создавая ООН и программы развития.

Но все монополии подвержены эрозии по мере того, как инновации начинают копировать конкуренты второго и далее эшелонов. Автоконвейеры со временем запустили и в Японии, и в Италии, и в Корее, и в Бразилии. Бродель показал, что финансовый капитал — не высшая стадия, а фаза, регулярно возникающая перед концом столетнего цикла. Когда гегемон более не в состоянии сдерживать торгово-промышленную конкуренцию, его капиталы начинают уходить из материальной сферы в заоблачные финансы, где высокие прибыли пока еще обеспечиваются институциональным багажом державы-гегемона. После наката производственных кризисов — ударивших британцев в 1871-1896 годах и американцев в 1969-1993-м — финансализация капитала обеспечивает период нового комфорта. Бродель называл его "золотой осенью финансов", а рантье вековой давности — Belle epoque.

Арриги опубликовал свое предсказание финансового бума как раз в 1994 году. Он также предупредил, что и это вторичное благополучие не может длиться вечно. У гегемона в упадке не так много возможностей, как кажется современникам. Британия пыталась остаться всемирной клиринговой конторой, но натолкнулась на милитаризм поднимающейся Германии, втянулась в гонку флотов и колониальных захватов, в итоге — август 1914-го.

В случае с Америкой все выглядит иначе. Мировой войны не предвидится. Зато встали проблемы затяжной промышленной стагнации, социального распада, непредсказуемости финансовых рынков и обнищания множества государств периферии и полупериферии, которые не выдерживают предписываемого Вашингтоном неолиберального режима. Реакция США, по признанию Арриги, застала его врасплох. Он рассматривал в качестве одной из возможностей коллективную (выделено у Дж. Арриги. — Г. Д.) неформальную империю Запада, обеспечивающую соблюдение правил и предотвращение катастроф. Но вмешалась историческая случайность американских выборов 2000 года. То, что мировой капиталистический класс мог допустить к управлению сильнейшей военной машиной людей вроде Перла, в расчет не принималось.

Готовьтесь к неожиданностям

В заключение обратимся к Иммануилу Валлерстайну, автору наиболее смелых и вместе с тем теоретически увязанных прогнозов (с которым, кстати, Арриги много писал в соавторстве). Валлерстайн, мягко говоря, нередко озадачивал современников. В 1974 году он предсказал, что следующее поколение советского руководства попытается отказаться от коммунистической идеологии и вернуть страну на мировые рынки. В 1995 году на страницах журнала "Медведь" напророчил новой России президента с советской военной выправкой, притом добавил, что в долгосрочном плане это будет лучше для страны. Из сегодняшнего дня интереснее видится другой его прогноз, сделанный в 1980 году, — неизбежность возникновения антиамериканской оси Париж-Берлин-Москва. В период биржевого бума девяностых годов валлерстайнов анализ "упадка американской гегемонии" вызывал насмешки. Сегодня его книга — именно с этим названием — интеллектуальный бестселлер в Европе, и написать ее Валлерстайна уговорил не кто иной, как Строб Тэлботт. Вот вам и правило раскачанного маятника.

Валлерстайна теперь стали много публиковать по-русски, в том числе в "Эксперте", поэтому читателей отошлю к его книгам, статьям и комментариям в Интернете. Здесь лишь резюмирую важнейшие идеи.

2003 год отмечен двумя поворотными событиями. В начале года США впервые в новейшей истории не смогли протолкнуть в дотоле послушной ООН отчаянно им необходимую резолюцию по Ираку. Это конец претензий на гегемонию. Осенью из-за согласованных требований стран Юга убрать субсидии фермерам Севера провалился саммит ВТО в Канкуне. Это конец неолиберальной глобализации. Далее, считает Валлерстайн, наступает длительный период хаоса, который несет много опасностей, но и дает, если попытаться, возможность выстроить новые, более демократичные глобальные механизмы. В краткосрочном плане многое будет зависеть от американских выборов в ноябре 2004 года. Но, в любом случае, западным элитам отныне будет крайне нелегко находить взаимоприемлемые решения, и это обещает не только военные, но прежде всего финансовые потрясения. Конкуренция между долларом и евро уже не поддается контролю ни одной из сторон. Надо готовиться к неожиданностям.

В то же время впервые с семидесятых годов государства Азии, Африки и Латинской Америки возобновили попытки действовать на международной арене как картель. Их поджимают движения протеста снизу, что уже привело к власти левых националистов в таких важных странах, как Бразилия, Аргентина, ЮАР и Корея. Политически оформляется полюс бедного и открыто недовольного Юга. На противоположном конце, который Валлерстайн называет полюсом Давоса, явно наметился раскол на "реформистов" и "сторонников Вашингтона до конца". Если капиталистическим реформистам удастся договориться между собой, следующим их ходом будут переговоры с полюсом Юга.

Здесь многое будет зависеть от позиции России и особенно Китая. Главным оружием Америки остается не армия, а особая роль доллара в качестве мировой валюты и избирательный допуск на американский рынок. Это то, что держит в узде Японию, главного кредитора США, и уже тяготит Китай. Потенциально существует два альтернативных Америке торговых блока — Европа и Восточная Азия. Они могут попытаться совместно избавиться от долларовой гегемонии и, соответственно, от субсидирования американского потребления. В таком случае им немедленно потребуются альтернативные рынки сбыта и финансового оборота. Эта задача, считают Арриги и Валлерстайн, решается управляемым запуском экономического роста в регионах мира, наиболее пострадавших от депрессии неолиберального периода. Не стоит ждать от Америки нового плана Маршалла, но стоит прикинуть, как будут распоряжаться избыточной ликвидностью Европа и Восточная Азия.

Источник: "Эксперт". Опубликовано: "Политиздат", 29 июня 2004 г.