Версия для печати

Пиночет, или О роли героя в достижении экономического роста

Дилеммы типичной полупериферии

Для начала, как предписывал Фернан Бродель, следует взглянуть на географическую карту. Территория Чили имеет, мягко говоря, уникальную форму. Тому есть крупная очевидная причина — Андский хребет. География в самом деле получается удивительная. Возьмите более привычный Старый Свет и вообразите себе страну, которая начинается в пустыне Сахара, где под песками залежи полезных ископаемых, и заканчивается на фьордах Норвегии, в водах которых плещутся лососи, а по берегам растет строевой лес. Посредине же будут располагаться пшеничные поля, сады, и виноградники Франции. Вдобавок к этому разнообразию, в стране нет ни одного производительного района, расположенного далее, чем в ста километрах от океанского порта. Такая география обречена работать на экспорт.

Однако, учил тот же Бродель, география предполагает, а люди располагают. Испанские конкистадоры так и не сумели полностью завоевать столь отдаленный уголок, где они не нашли золота, а местные нецивилизованные индейцы-арауканы, в отличие от давно приученных к подчинению ацтеков и инков, оказали свирепое сопротивление подстать североамериканским апачам.

В отличие от богатых Перу и Мексики, Чили оказалась на задворках империи. в этом тоже была своя историческая удача. Ничто не служит таким тормозом дальнейшему развитию, как создание на ранних этапах интеграции в мировой рынок экспортно-ориентированного производства, основанного на принудительном труде. Иначе говоря, рабские плантации и рудники, как и крепостнические поместья с латифундиями — не только крайне жестокие и деморализующие формы эксплуатации, но также и условие сохранения отсталости. Примеры тому повсюду — от Алабамы до Барбадоса и Боливии, а в Европе — от завоеванной британцами Ирландии до Сицилии, и от Польши до Румынии и, сами понимаете, далее на восток до самой Волги.

Крупное землевладение все-таки пустило корни в центральной долине Чили, где масса арендаторов-издольщиков вплоть до середины двадцатого века оставалась фактически в пожизненной кабале у своих сеньоров. Аграрные предприятия такого рода работали на рынок, экспортируя хлеб в другие американские колонии, а в 1840-е годы почти полностью снабжали золотую лихорадку в Калифорнии. Производственная техника, однако, оставалась примитивной, поскольку дешевизна труда при необразованности крестьянства не создавали для землевладельцев особых стимулов к введению трудосберегающих машин.

Кроме того, аграрная элита могла достаточно безбедно жить в городах, которые строились по лучшим европейским образцам. Канализация, общественные парки, брусчатка и газовое освещение появились в Сантьяго в девятнадцатом веке едва не раньше, чем в Париже и тем более в упадочническом Мадриде. (Здесь можно усмотреть параллели с архитектурным великолепием Петербурга, Будапешта или Кракова, где доходы от отсталой аграрной экономики концентрировались и превращались в предметы элитного быта.) Образованные городские слои Чили могли наслаждаться разнообразием чилийской прессы и достижениями литературы, которые, начав с подражания французским образцам, выросли во вполне самостоятельную национальную культуру. Лауреат Нобелевской премии Пабло Неруда на голом месте появиться не мог.

То, что Неруда был не только великим поэтом, но и убежденным коммунистом, вполне согласуется с общими тенденциями структурирования литературных полей в странах полупериферии — социальные противоречия выглядят особенно ужасно там, где бедность и необразованность низов существуют бок о бок с высокой культурой, динамизмом современных городов, и охранительным консерватизмом правящего класса. Политическая и культурная история такого рода стран как правило насыщена борьбой и сильными страстями. Это придает интеллигенции особую эмоциональную энергию, критико-реалистическую направленность, а также осознание себя и своего творчества как миссии группы обличителей, борцов, просветителей и реформаторов.

Чили очень рано пережила индустриализацию, хотя при этом лишь частичную и ограниченную преимущественно северными провинциями и городами. Первотолчком стало открытие в 40-х годах XIX века колоссальных залежей меди на засушливом севере. Горнорудный бум привел к возникновению собственной промышленности и банковского капитала, которые вопреки жесткой конкуренции англичан, предпочитавших вывозить из Чили необработанную руду, смогли создать собственные перерабатывающие мощности и даже начали самостоятельно выходить на европейские рынки. Чили стала первой страной в Латинской Америке, имевшей собственные пароходы и приступившей к строительству железных дорог. Правительство Чили в 70-е годы начало активно приглашать на службу немецких офицеров, которые заложили основу мощной армии и флота. с их помощью были окончательно покорены индейцы-арауканы на крайнем юге. После этого Чили предприняла собственную мини-империалистическую войну на севере, отобрав у Боливии и Перу кусок пустыни с богатейшими залежами селитры.

Уже во второй половине XIX века Чили по основным экономическим показателям опередила большинство латиноамериканских стран, в ней сформировалась вполне современная государственность, построенная по прусскому образцу. Серьезные отличия от других государств континента сложились в культуре и ежедневном обиходе. Чили на латиноамериканском фоне выглядела относительно свободной от расслабленной необязательности, непунктуальности, коррупции и неуважения к законности.

Тем не менее Чили, в отличие от бывших североамериканских колоний, так и не стала развитой капиталистической страной и осталась в зоне, которую Иммануил Валлерстайн называет полупериферией капиталистической мировой экономики. Остается фактом, что Чили уже полтора столетия находится где-то посредине между уровнем Боливии и США.

Почему конкретная страна заняла то или иное место в мировой иерархии власти и богатства, и, тем более, каким образом можно подняться вверх, остается крайне трудным вопросом для всех современных теорий. Но применительно к Чили существует хорошо аргументированная гипотеза американского социолога Мориса Зейтлина.

Кризис, приведший к власти Пиночета, и сохраняющуюся двойственность чилийской социально-экономической структуры Зейтлин считает прямым результатом политической истории XIX века. На момент обретения независимости от Испании, чилийское общество состояло из массы бесправных крестьян, а также элиты крупных чиновников и землевладельцев. Положение стало быстро меняться с ростом городов и, особенно, с возникновением горнорудного комплекса, в котором сосредоточились новые капиталы. к выскочкам, как водится, относились с презрением. Так сложились две основные противоборствующие фракции чилийской буржуазии, которые можно условно обозначить как консервативные землевладельцы и прогрессивные горнодобытчики.

Из водоворота эфемерной революционной риторики регулярно всплывают два вполне материальных требования горнодобытчиков — перераспределение налогов, которыми консервативные чилийские правительства облагали экспорт минералов из пустынь Дикого Севера, но не исконные земли чилийской родины в плодородной Центральной долине, и государственная защита местной промышленности от иностранной конкуренции, в ту эпоху преимущественно британской. Аграрии же выступали за правительство, обладавшее минимальной властью, и местную автономию, поскольку их власть и так была обеспечена в зоне латифундий. Кроме того, они расходились с горнодобытчиками по вопросу о свободе торговли, которая способствовала экспорту чилийского продовольствия в промышленно развитые страны (все в ту же Британскую империю), и одновременно снижала издержки на импорт европейских предметов роскоши для элиты.

Эксперимент с импортозамещением

Как говорил историк Эрик Хобсбаум, потрясения XX века заставили все правительства править. Великая депрессия вынудила даже консервативную часть чилийских парламентариев голосовать за модель управления, аналогичную Новому курсу Рузвельта. Экспортные рынки закрывались один за другим, внешнее финансирование иссякало, а массовая безработица при наличии очень активной левой оппозиции грозила очередной революцией. Чили, подобно большинству стран Латинской Америки, перешла к политике импортозамещающей индустриализации, что на некоторое время обеспечило социальную стабильность и определенный рост, хотя, конечно, страна размеров и экономгеографической структуры Чили едва подходила для автаркической изоляции.

Кризис модели импортозамещения стал нарастать с конца 1950-х годов. После периода постдепрессивного восстановления и бурного роста национальной промышленности Чили достигла пределов емкости внутренних рынков. Тем временем развитие чилийской промышленности и рост городов привели к массовой миграции бывших сельских арендаторов из аграрных поместий Центральной долины. Старая аграрная элита, и без того за годы импортозамещения пострадавшая от потери основных экспортных рынков, столкнулась с проблемой оттока традиционно зависимой рабочей силы, а с нею и гарантированных голосов на выборах. Рушились основы аграрно-олигархического консервативного порядка.

Аграрная реформа оказалась, наконец, на повестке дня. Одновременно нарастали стихийные захваты земли и забастовки на предприятиях и в университетах. в 1960-е годы, как и повсюду в тогдашнем мире, чилийская политика сдвинулась резко влево. Кульминацией стало избрание президентом социалиста Сальвадора Альенде в 1970 году.

Как политик Альенде сформировался в устойчиво демократическую эпоху и, будучи законопослушным чилийцем, не допускал мысли о применении революционного насилия. По мнению Альенде, президентский мандат давал ему историческую возможность покончить с реликтами отсталости, прежде всего в сфере аграрных отношений, и полностью реформировать чилийское общество на основе принципов социальной справедливости, тем более что его подталкивало к этому народное движение. При этом Альенде упорно надеялся договориться со всеми — с правыми, центристами, левыми, а также с Москвой и Вашингтоном.

К 1970 году модель защищенной экономики, создававшаяся для решения кризисных задач времен всемирной депрессии, давно исчерпала внутренние ресурсы роста, обросла за четыре десятилетия множеством дорогостоящих политических проектов и бюрократических несуразностей. Экономический кризис нарастал на фоне патовой ситуации во внутренней политике, поскольку за любым проектом государственного покровительства стояли интересы различных политически влиятельных профессиональных и социальных групп. Пытаясь продолжать финансирование всех субсидий и проектов и при этом предлагая все новые социально ориентированные меры, правительство Альенде пошло на печатание инфляционных денег и национализацию крупнейших иностранных активов. Чилийские предприниматели ответили забастовками и саботажем. Затем вмешалось американское ЦРУ, которое, как теперь известно из рассекреченных документов, получило от Генри Киссинджера директиву дестабилизировать «вторую Кубу» (хотя, рассуждая трезво, демократические традиции Чили радикально отличаются от кубинских, а Альенде был совершенно иного рода политик, чем Фидель, за что и поплатился жизнью).

Действия военной хунты превзошли самые мрачные опасения. в этом смысле Пиночет подвел американцев. Чилийские военные, некогда считавшиеся одними из самых современных и профессиональных в Латинской Америке, возродили традиции едва ли не испанской инквизиции. Шок на международном уровне был таков, что США пришлось отмежеваться от чилийской хунты и возбудить против ее агентов громкое уголовное дело, когда те начали убивать противников Пиночета уже и на улицах Вашингтона.

Мифом является то, что агенты Пиночета убивали только левых. Исчезали многие влиятельные центристы и даже правые, которые осмелились критиковать Пиночета. Загадочные авиакатастрофы и теракты, в которых погибали соперники Пиночета среди самих военных, списывались на левое подполье.

Кроме того, мифом является утверждение о том, что Пиночет добровольно сдал власть. в 1988 году, в ночь после проигранного им плебисцита, он бросился к остальным членам хунты с требованием выводить войска на улицы и опять спасать родину от антипатриотических элементов, но чилийский генералитет к тому времени был полностью обработан американскими дипломатами.

Наконец, мифом является то, что Пиночет был аскетом и твердым приверженцем идеи свободного конкурентного рынка. Чилийские военные вывели себя из-под знаменитой пенсионной реформы, а медные рудники, национализированные при Альенде, так и остались в руках государства и продолжают приносить более трети экспортной выручки, из которой по пиночетовскому закону десять процентов должны расходоваться на нужды военных, а если мировые цены падают ниже определенного уровня, то чилийский центробанк обязан компенсировать военным разницу.

Была ли в Чили военная тайна?

Нет, не было. Генерал Пиночет на поверку оказался вполне заурядным реакционным диктатором. Таких диктатур в Латинской Америке было немало. Либеральная рыночная политика — также не достаточное объяснение, поскольку Чили добилась успеха, осуществляя стандартную программу структурных реформ из учебников чикагской экономической школы и Международного валютного фонда. Но Чили остается единичным примером. в 1980-е и 1990-е годы десятки других стран на том же самом пути потерпели провал.

Секрет успеха Чили состоит в сочетании базовых структурных предпосылок, внутренней и внешней конъюнктур, и, главное, не в голой политической воле, а в способности воспользоваться конъюнктурой, то есть проводить достаточно рациональную политику посредством совершенно для этого необходимого аппарата управления.

Чили с конца XIX века обладала одними из лучших в Латинской Америке транспортной инфраструктурой, финансовыми институтами и промышленностью.

Социальная структура оставалась и по сей день остается поделенной на постоянно борющиеся классы (например, активно организованный пролетариат, сконцентрированный в индустриальных анклавах, особенно вокруг шахт, и менее организованное, но периодически бунтующее крестьянство), а также классовые фракции (например, в течение столетия конкурировавших за политическую власть элит землевладельцев и горнодобытчиков). Серьезный уровень урбанизации и наличие современного государственного аппарата породили условия для оформления множества автономных статусных групп среднего уровня (военных, чиновников, образованных специалистов вроде врачей и адвокатов, ремесленников, священников и творческой интеллигенции мирового уровня). Во многом благодаря такому разнообразию в Чили сложились условия для укоренения современных социальных навыков трудовой этики, самодисциплины и организованности.

Особо следует остановиться на необычной для Латинской Америки эффективности государственного аппарата Чили. Поскольку в испанской колониальной империи Чили считалась диковатыми задворками (в отличие, скажем, от богатых серебром и подневольными индейцами Мексики и Перу), страна оказалась менее обременена аристократической олигархией иберийско-креольского образца. Госаппарат создавался уже после обретения страной независимости, практически с чистого листа и по наиболее передовым для своего времени германским образцам. Отпечаток этого очевиден в фигуре самого Пиночета. Но не следует забывать, что Чили — страна с прочной конституционной традицией, и это несомненно оказало большое воздействие на эффективность бюрократии.

За десятилетия демократического правления чилийские чиновники выработали прочную профессиональную этику, исходящую из постулата, что президенты и министры приходят и уходят, а управлять страной надо и заниматься этим должны профессионалы. Гражданские чиновники сформировали особую касту. Если чилийские офицеры и генералы возложили на себя миссию защиты отечества от внутренних врагов и внешних противников — у Чили издавна имеются территориальные споры со всеми соседними странами, то бюрократы приняли на себя миссию управления страной несмотря ни на какие политические бури.

Большинство чиновников верно служило как правительству Народного единства, так и хунте. Часть управленцев, впрочем, смогла найти себе более прибыльные места в бизнесе или же перемещалась между госаппаратом и финансово-промышленными группами, которые выросли из пиночетовской приватизации. Конечно, на индивидуальном уровне это коррупция. Здесь кроется один из основных механизмов деморализации чилийского общества при Пиночете и его скандального социального расслоения. Однако в данном случае коррупция не привела к падению эффективности госуправления, поскольку чилийские финансово-промышленные группы фактически действовали заодно, если не как придаток государства. Аналогичных примеров находится множество в авторитарных рыночных стратегиях всей Восточной Азии. Но неолиберальные истории про экономические чудеса об этом обычно умалчивают.

В середине 1970-х годов на мировых финансовых рынках в результате колоссальной эмиссии евродолларов и затем петродолларов образовалась масса горячих денег, и проценты по займам пошли вниз. Чилийская хунта и ее сподвижники резко, с трех до семнадцати миллиардов долларов, увеличили внешнюю задолженность, что позволило первому поколению чилийских финансово-промышленных групп скупить приватизируемые активы, а также стимулировало в Чили бум послекризисного потребления. Уже в начале восьмидесятых учетные ставки пошли резко вверх под воздействием финансовой накачки рейгановской администрации США. Большинство чилийских финансово-промышленных групп не выдержало удара и обанкротилось, однако хунта продолжала платить по долгам.

Тому были две исключительно политические причины.

Во-первых, хунта внутри страны не зависела ни от одного социального класса. Ирония здесь в том, что политическую автономность хунты, позволившую Пиночету воцариться в качестве сурового арбитра над обществом, обеспечили в основном реформы Альенде, которые окончательно подорвали давно приходившие в упадок позиции традиционных фракций правящего класса Чили — аграрных олигархов и экспортеров минерального сырья. Младшее поколение традиционных элит понимало, что возврата к старому не будет, и теперь искало у хунты покровительства и указаний, куда инвестировать свои капиталы. Со своей стороны хунта не считала себя кому-то обязанной. Военные расправились с профсоюзами, аграрными кооперативами и прочими базами поддержки Альенде. После острейшего кризиса времен Народного единства в Чили наступил период политического вакуума.

Во-вторых, террор хунты превратил страну в изгоя. Но Пиночет никак не мог себе позволить поссориться еще и с мировыми финансовыми кругами. в результате финансовые учреждения Запада значительно смягчили свою позицию в отношении Чили, и тогда же, в основном с их слов, впервые заговорили о чилийском экономическом чуде.

Основы современной экономики Чили заложила британская глобализация второй половины XIX века, сопровождавшаяся колоссальной транспортной революцией паровозов, пароходов и «интернета времен королевы Виктории» — телеграфа, потреблявшего так много чилийской меди. Как Чили смогла распорядиться той исторической возможностью — решалось в бурной политической борьбе вплоть до гражданских войн.

Оглядываясь на прошлое, можно заключить, что импортозамещение несло в себе серьезный организующий и нормализующий потенциал, однако даже в самых успешных случаях подобная антикризисная политика с течением времени неизменно сталкивалась с проблемами исчерпания внутренних ресурсов роста, рутинизации патерналистских ожиданий, и бюрократического закоснения. Как показывает российский экономист Владимир Попов, централизованное планирование может быть эффективнее рынков в периоды депрессий, войн или революционных модернизаций. Однако примерно после тридцати лет, когда индустриальные активы достигают критической точки амортизации, встает вопрос об их замене, что наталкивается на серьезные политические препятствия, встроенные в саму структуру режимов импортозамещающего развития.

Поскольку большинство режимов импортозамещающего развития исторически имело форму диктатуры того или иного националистического или социалистического толка (испанский франкизм, турецкий кемализм либо различные варианты социализма, с марксизмом или без), обычно проблема решалась переходом от авторитаризма к демократии, как в Южной Корее, Индии после Ганди или в постсоциалистических странах Центральной Европы.

В Чили, напротив, режим импортозамещения был связан с конституционной демократией. Альенде попытался решить проблему слева, но в итоге провала Народного единства был реализован праворадикальный вариант военной диктатуры.

Рыночные реформы хунты совпали с периодом бурного роста экономик стран тихоокеанского бассейна. Чилийское минеральное сырье, лесоматериалы, рыба и сельхозпродукты легко находили рынки сбыта на тихоокеанском побережье США, Канады и все более в Японии и Китае. Приток экспортной выручки вкупе с резким ростом классового неравенства в период диктатуры привел к концентрации денежных средств в руках заново переформированных бизнес элит и тех же военных. Эти деньги стимулировали бум строительства престижного жилья и развития коммерческих сетей элитного потребления. в Сантьяго открылось множество супермаркетов, бутиков, ресторанов, были построены современные виллы, появились дилеры импортных автомобилей и электроники. Но нельзя забывать, что при этом от трети до половины населения оказалось за чертой бедности. Эту проблему Чили не удается решить до сих пор.

Итоги

Рассмотрим в заключение два вопроса: каков итог чилийского опыта и какие уроки может извлечь из него Россия.

Чили фактически вернулась к варианту вспомогательной интеграции в мировые рынки. в мировом разделении труда Чили, в отличие от новых индустриальных экономик Азии, остается преимущественно поставщиком минерального сырья и сельхозпродуктов. Эти рынки подвержены болезненным колебаниям, поскольку они не являются наиболее передовыми и жизненно важными для мировой экономики.

Социальная структура, оформившаяся в правление хунты, воспроизвела прежний разрыв между богатством и бедностью, который существовал в Чили и столетие назад. Так же как в прошлом, в городах среди элиты и среднего класса удается поддерживать практически европейский уровень потребления и культуры. Социальные издержки становятся видны, если немного отъехать от городов или просто заглянуть под современные транспортные развязки, где гнездятся трущобы. Эти проблемы сегодня не выливаются в угрожающие политические протесты, поскольку нынешнее поколение христианских демократов и социалистов лишилось веры в собственные программы прошлого. Кроме того, дает о себе знать травматическая память недавних репрессий. Все более очевидной становится неизбежность расплаты по политическим счетам — надежды на то, что экономический успех все спишет, не оправдываются.

Да и в экономическом плане весьма сомнительно, что опыт чилийских реформ обладает универсальной воспроизводимостью. Реформы были стандартными, а вот набор прочих обстоятельств был исторически специфичен. Реформы хунты сработали не только и даже не столько потому, что проводились с жестокой последовательностью. Они проводились в стране, давно обладавшей предпринимательской культурой, капиталами, развитой инфраструктурой, многочисленными, в том числе на личном уровне, связями с развитыми странами, не говоря об уникальном сочетании географии и конъюнктурного совпадения времени поворота к экспортной ориентации с началом новой мощной глобализации в тихоокеанском регионе. Вполне можно представить себе, что такой поворот мог бы осуществить и гражданский демократический режим, если бы кризис 1973 года не привел к власти военных. в начале 1980-х годов во всем мире практически все социалисты и даже многие коммунисты начали пересматривать свое догматическое отношение к рынкам.

В чилийском опыте все же есть действительно важный урок. Это необходимость эффективного государственного управления, способного обеспечивать предсказуемость экономической деятельности, предотвращение хищнических форм рыночного поведения, и осуществлять прочие регулирующие функции, которые не под силу частному сектору. Важно и то, что успешная приватизация и монетаристские реформы осуществлялись именно в странах с сильными и активными государственными институтами.

Такой вывод полностью согласуется с обширным эмпирическим наблюдением экономиста Владимира Попова, который показал, что в 1990-е годы успехи перехода от социалистического планирования к рыночной динамике тяготеют к двум полюсам политических режимов. с одной стороны достаточно успешными либеральными реформаторами проявили себя Словения, Венгрия, Польша, Чехия и страны Балтии. Однако еще успешней по пути рыночных реформ продвинулись азиатские страны, особенно Китай и Вьетнам, где коммунистические партии сохранили свое монопольное положение.

Парадоксом такое положение дел выглядит лишь с позиций идеологической ортодоксии. Современные Китай и Вьетнам остаются государствами бюрократически-авторитарного типа. Со своей стороны посткоммунистические государства Центральной Европы избежали деградации госуправления совершенно другим образом. Власть там была быстро передана новой легитимной силе. Были соблюдены политические пакты о взаимном существовании, заключенные между бывшей номенклатурой и диссидентской интеллигенцией, выступавшей от имени мобилизованного гражданского общества во имя идеи воссоединения с Европой.

Наихудшие экономические показатели находятся в той зоне, где не случилось ни авторитарной, ни демократической консолидации и где в результате государство стремительно деградировало.

Выход из подобных ситуаций не возможен без сознательного усилия по восстановлению государства. в принципе, задача решаема как авторитарными, так и демократическими средствами. Однако сомнительно, что проект пиночетизма, т.е. сочетание диктатуры с жестким монетаризмом Чикагской школы, имеет перспективы в странах типа России. Все-таки Россия остается ближе к Европе.

Источник: "Апология", № 1 (1) 03.2005 г.