Версия для печати

Крушение советской системы и его потенциальные следствия: банкротство, сегментация, вырождение (II)

Перестройка: попытка заново изобрести советское государство

По мере того как государства ядра [мироэкономики] переходили к новым формам производства и организации общества (назовем их ориентировочно постфордизмом, что во всяком случае понятнее, чем постмодернизм), огромные армии индустриальной эпохи, строившиеся на основе всеобщей воинской повинности, казались все большим анахронизмом. Проблема стала очевидной уже в 1960-х годах. Именно в тот период Советский Союз впервые попытался провести экономические реформы. Процесс реформирования был прерван после 1968 г., когда выяснилось, что монолитный характер государственного социализма почти не оставляет поля для маневра. Вследствие функциональной связи между государственно-социалистическим управлением и идеологией предполагаемые банкротства в символически решающих, но устаревших отраслях неизбежно должны были сказаться на всей корпорации, негативно воздействуя на вооруженные силы, которые остались главным потребителем промышленной продукции. Между тем госсоциалистические органы планирования уже не могли опереться на сталинские методы, позволявшие приносить в жертву громадные материальные ресурсы и множество человеческих жизней ради достижения поставленных целей. Да и сами цели существенно усложнились, выйдя за рамки простого создания арсенала произведенных промышленным способом вооружений. Сложнее всего было поддерживать лояльность советского населения, чьи социодемографические характеристики значительно изменились в ходе развития государственного социализма. Население больше не было преимущественно крестьянским с присущими тому низкими потребительскими ожиданиями и высокой рождаемостью; его основную часть составили городские рабочие и служащие с очень невысоким уровнем рождаемости потребительскими ожиданиями, быстро приближалижавшимися к широко разрекламированным образцам массового потребления в странах капиталистического ядра.

Военно-промышленная машина, принесшая СССР статус сверхдержавы, теперь сама стала постоянной проблемой России — ибо выглядела отсталой по сравнению с западной. Подобно экономическим корпорациям, действующим на капиталистических рынках, СССР, который, безусловно, являлся территориальной корпораций, оказался связанным идеологической аурой и огромными масштабами своих прежних инвестиций. Характерная для советской сверхдержавы милитаризация лежала в основе столь разных сфер деятельности, как промышленность, академическая наука, космические исследования, патриотическая идеология, национальная политика, спорт, образование, социализация мужского населения. Как бывает в периоды, предшествующие кризисам и обвалам, и сторонники изменений, и их консервативные оппоненты были правы. Трансформация советского блока и его центральной составляющей — СССР — несла с собой непосредственную угрозу их символическому достоинству и организационной связанности. Тем не менее они должны были подвергнуться трансформации, чтобы полностью не исчезнуть с лица земли.

Хрущеву дорого стоила его попытка сократить Красную армию и рационализировать советскую экономику, а также систему политического управления страной. Властвующая номенклатура Советского Союза, которая во многом была обязана Хрущеву своей автономией и освобождением от государственного террора, предпочитала скорее следовать принципу наименьших усилий и пожинать плоды десталинизации. Но дотируемый гедонизм брежневского правления оказался не в состоянии заглушить критиков [режима] и побороть получившие широкое распространение дурные предчувствия. В 1969 г. в загадочном пророческом памфлете советского диссидента А.Амаль­рика “Доживет ли Советский Союз до 1984 г.?” доказывалось, что СССР полностью утратил былое идеологическое воодушевление и что имперская инерция влечет его к насильственному концу, который связывался автором с неминуемой войной против маоистского Китая [Amalrik 1970]. Этот подпольный памфлет, безусловно, был известен среди советских элит и неофициально обсуждался ими. Однако автономный корпоратистский характер советской бюрократии в значительной мере подавлял ее способность к саморефлексии. На индивидуальном уровне большинство представителей правящей номенклатуры осознавали, что что-то неладно в их королевстве, но специфика организационного бытия номенклатуры как строго иерархичной единой бюрократической касты не позволяла им четко конкретизировать и артикулировать свои смутные ощущения. СССР избежал предсказанной Амальриком войны с Китаем, тем не менее, справедливость рассуждений диссидента подтвердилась: даже столь опасавшееся последствий руководство, как брежневское, не смогло устоять перед соблазном использовать дорогостоящую бездействующую армию для достижения легкого, казалось бы, успеха в Афганистане.

Ситуация, доставшаяся в наследство энергичной партийной молодежи типа Горбачева, была крайне неприятной, но практически никто не сомневался в возможности ее исправления. Советский Союз выглядел прочным, только немного вялым. Горбачев позаимствовал свои идеи у диссидентских критиков поколения 1968 г., вовлеченных в драматический диалог с коммунистическими правителями и в конечном итоге превратившихся в их второе “Я”. И все же такие лозунги кампании, как ускорение, перестройка и, позднее, гласность, далеко не исчерпывали отражаемую ими программу.

Вопрос о том, действительно ли советская система поддавалась исправлению, остается сугубо теоретическим. Здесь достаточно отметить, что вера Горбачева в свою способность укрепить СССР и пересмотреть его положение в миросистеме сыграла стабилизирующую роль и позволила советской империи совершить “вынужденную посадку” без серьезной катастрофы. Было бы гораздо хуже, если бы последний Генеральный секретарь (а последним ему суждено было стать при любых обстоятельствах) обратился к дискурсу и программе другой категории диссидентов — радикальных националистов. (Именно это, по сути, сделало в 1989 г. коммунистическое руководство Сербии.) Путем импровизаций, имевших высокую социальную и экономическую цену и приведших к всевозрастающей неразберихе, Горбачев добился политической и идеологической делегитимации всего советского аппарата принуждения и тем самым обеспечил на редкость мирное избавление от имперского бремени. Его успеху невольно способствовали три привходящих обстоятельства: провал советского вторжения в Афганистан, тем более что в ходе этого вторжения не удалось создать общественно признанных героев войны, которых можно было бы превратить в патриотических идолов; появление в советских республиках и странах Восточной Европы непримиримых национально-демократических движений; неистовство прессы эпохи гласности, где с самого начала доминировали известные интеллектуалы, стремившиеся отобрать у бюрократии сначала символическую, а затем и государственную власть.

С теми же самыми факторами, т.е. с имевшей громадное значение приостановкой деятельности аппарата принуждения, с наступлением на бюрократические институты радикальных слоев интеллигенции под лозунгами демократического доступа и подотчетности, а также с политизацией национально структурированных гражданских обществ на подвластных Советскому Союзу территориях, обычно связывают и падение Горбачева. Такое объяснение крайне неудовлетворительно. Общественные движения, высвобожденные сверху горбачевской перестройкой, бросали вызов прежде всего правящей номенклатуре среднего звена. К тому же введение новых форм контроля над независимой советской бюрократией через испытание ее выборами и рыночной конкуренцией предстает в ретроспективе стратегической целью горбачевских реформ [Urban, Igrunov, Mitrokhin 1997]. Тщетность практиковавшегося Андроповым активистского подавления отчетливо продемонстрировала: для того чтобы обеспечить Советскому Союзу должный уровень управляемости, недостаточно простого оздоровления аппарата посредством чистки, а требуется серьезное переструктурирование социального контроля.

Прежде чем Горбачеву удалось создать новый режим, находившиеся у него в подчинении слои номенклатуры предали его и, нарушив два основополагающих табу номенклатурного поведения, приняли участие в национальных движениях и в частном накоплении. Реакция советских политических бонз на развязанную перестройкой смуту была не менее импровизированной [чем политика Горбачева], но она оказалась действенной, поскольку благодаря брежневской терпимости к “постоянству кадров” реальная власть уже перешла к бюрократическим органам среднего уровня. Вместо того чтобы аннулировать результаты брежневского правления, перестройка фактически форсировала и довела до предела упадок империи и рассредоточение центральной власти.

Крушение государственного социализма было революцией не сверху или снизу, а скорее из середины. После 1989 г. советские государственные руководители среднего звена поспешили обособиться от центрального правительства, подавляя или вбирая в себя внутренних противников и заново укрепляя свою власть в корпоративном пространстве, которым управляли. Некоторые из них, вероятно, канули в Лету, но большинство, особенно среди относительно молодого поколения номенклатуры, сформировавшегося в атмосфере брежневского оппортунизма, уцелело, пережив новую навигацию в спасательных шлюпках.

Радикальные изменения, произошедшие на уровне риторики и властных символов, не должны затемнять того факта, что экономические, социальные и политические тенденции постсоветских 1990-х годов выросли из печально известных “аберраций” брежневского периода: из коррупции и вызревания бюрократических клик, из криминального предпринимательства, из идеологического и нравственного упадка. Это не означает, что общественные перемены были незначительными. Главным нововведением стало устранение центрального идеологического и политического механизма, что усилило противоречия государственного социализма и вывело их на поверхность. Основным новым обстоятельством явилась сегментация и присвоение элитой ранее единых сфер бюрократического контроля. Советский блок буквально развалился на части и пребывал в таком положении на протяжении 1990-х годов.

Две формы постсоветской сегментации

Перед кончиной СССР его правящая номенклатура была сосредоточена в корпоративных органах двух типов. К первому относились всевозможные территориальные образования: 15 национальных республик, свыше 20 этнических автономий более низкого уровня и почти 100 обычных провинций, значительная часть которых располагалась на обширных просторах Российской Федерации. Второй тип корпораций составляли внетерриториальные производственные агломерации (государственные концерны и синдикаты) и разнообразные министерства, осуществлявшие руководство совокупностью экономических отраслей и государственных институтов, начиная с обороны и кончая образованием. Различение территориальных и внетерриториальных организационных единиц советской власти имеет принципиальное значение для объяснения расхождений в стратегиях, которых придерживались правящие элиты после крушения центрального государства.

Советский Союз распался, когда различные бюрократические клики, сочтя, что центральное правительство стало непредсказуемым, неспособным выполнять свои прежние обязательства, связанные с корпоративным перераспределением, а часто и просто угрожающим, вышли из повиновения и переметнулись в лагерь его врагов. Попытки Горбачева нейтрализовать своих оппонентов путем остановки механизмов идеологического и политического принуждения (это было разумным шагом, учитывая судьбу Хрущева) создали благоприятные условия для появления всевозможных форм общественного нажима, бросавших непосредственный вызов бюрократии среднего звена. После недолгого колебания и замешательства (что на время приоткрыло окно возможностей перед нарождавшимися восточноевропейскими демократиями) номенклатурные группы начали преобразовывать свои специфические сферы деятельности в независимые владения. Социальный и политический контроль, выпущенный из своих рук Москвой, был заново укреплен на местах.

Обучаясь на собственном опыте и на примере других, номенклатурные клики отказались от бесполезной коммунистической идеологии и присвоили риторику и символы тех, кто бросал им вызов, избавились от не поддающихся реформированию установок и (правда, исключительно под давлением) инкорпорировали в свой состав ряд ведущих участников восстаний 1989 — 1991 гг. Этой мутации, происходившей на громадных просторах бывшего Советского Союза, сопутствовало несметное число привходящих конфликтов, скоротечных союзов и вызывавших недоумение политических событий. Общая модель сегментации оставалась, однако, неизменной. То же самое относится и к результатам описанного процесса, набор которых при внимательном анализе оказывается весьма ограниченным. Ядро элит советской эпохи одержало победу практически повсеместно, за исключением крайних случаев типа Чечни, где в буквальном смысле были разрушены сами основы власти, а также ситуаций, когда расколотый на фракции государственный аппарат был вынужден сосуществовать с неожиданно выдвинувшимися новыми лидерами и криминальными авторитетами (наиболее ярким образцом первых может служить деятельный президент Белоруссии Лукашенко, вторые представлены многочисленными “предпринимателями”, выросшими из теневиков и вожаков подростковых уличных шаек конца 1970-х годов). В то же время характер мутации и ее конкретные результаты нередко определялись изменениями в конфигурации власти, имевшими место в 1956 — 1968 гг. Это не в меньшей степени справедливо для Узбекистана и Азербайджана, чем для Польши и Эстонии.

25 декабря 1991 г. ранее единые власть и активы Советского Союза не были ни разрушены, ни преобразованы. Освобожденные от центрального контроля, они были расколоты и поделены (приватизированы) между бюрократическими корпорациями в соответствии с существовавшими институциональными границами. Два типа корпораций советской эпохи (территориальные и внетерриториальные) породили две модели номенклатурной приватизации. Другим определяющим фактором явилась относительная стоимость приватизированных ресурсов на мировом рынке и в межгосударственной системе, обусловившая непосредственный размер состояний и политику новых правителей и предпринимателей.

Те представители внетерриториальной (промышленной и финансовой) номенклатуры, которым посчастливилось осуществлять контроль над пригодными для непосредственной продажи активами, быстро развились в торговые монополии. Эти слои номенклатуры были безусловно заинтересованы в монетаризации обмена, приватизации активов и выходе на мировые рынки, но в то же время они обычно стремились не допустить радикального перехода к рыночным отношениям, за который выступали неолиберальные идеологи, поскольку такого рода отношения столь же безусловно грозили новому торговому капитализму ростом конкуренции. Наиболее ярким примером деятелей подобного типа является давешний ельцинский премьер Черномырдин, который до прихода в правительство занимал прибыльную должность в ориентированной на экспорт газовой промышленности и использовал связанную с новым постом власть, чтобы обеспечить своей отрасли льготные экспортные квоты и значительные налоговые послабления.

Менее удачливые бывшие “красные директора”, чьи активы в изобилии были представлены на мировых рынках либо оценивались там слишком низко, шумно требовали как правило под предлогом социальной справедливости и национальной гордости — государственных субсидий и защиты. Так, например, руководители колхозов, используя преимущества, которые давал им контроль над сельским хозяйством, объединились во влиятельную Аграрную партию, специализировавшуюся на лоббировании кредитов. Именно в этих депрессивных секторах [хозяйства] и конкурировала за избирателей политическая оппозиция, прежде всего неокоммунистического и националистического толка. Наибольшего успеха несомненно добился популистский мэр Москвы Ю.Лужков, который ловко использовал центральное положение своего поста, чтобы приручить расположенные в Москве средства массовой информации и приобрести громадную популярность в качестве коллективного лоббиста оказавшихся в затруднительном положении предприятий. Пример Лужкова нашел множество подражателей среди губернаторов российских провинций.

Другую, хотя и весьма близкую, стратегию использовали номенклатурные группы, руководившие территориальными образованиями в составе СССР. Перед элитами территорий с международно признанными претензиями на национальное самоопределение (15 союзных республик, включая Россию) открылась возможность преобразования своих корпораций в независимые государства. Бюрократии этих государств вобрали в себя (в той или иной степени) отдельных аутсайдеров из числа местной интеллигенции, обеспечивших их новыми символами и идеологией. Во всех случаях такой идеологией стал своеобразный коктейль из национализма и капиталистического реформизма. Реальное соотношение [ингредиентов] могло значительно варьироваться, что, как правило, было связано с размерами активов, которыми располагали территории, и степенью близости последних к ядру и мировым потокам капитала. По мере того как воссозданные элиты укрепляли свою власть и обуздывали всплески народных движений, повсеместно в Восточной Европе и бывшем Советском Союзе быстро происходила маргинализация основной части антисистемных программ 1989 — 1991 гг. (защита окружающей среды, права человека, исправленный социализм, различные вариации анархизма и религиозный фундаментализм). Единственное значимое исключение составил национализм.

Территориальные единицы, чьи националистические притязания не имели под собой сколько-нибудь благовидных оснований, т.е. обычные провинции, несмотря ни на что действовали в рамках того же самого дискурса федерализма и децентрализации. Наиболее спорными оказались промежуточные случаи, т.е. территории, обладавшие определенной этнической спецификой, но не располагавшие полным набором институтов суверенного государства. Именно здесь мы встречаем столь страшные примеры, как Чечня, Карабах, Абхазия или Сербское Косово.

В соответствии с общей схемой постсоветской сегментации Б.Ельцин в 1991 г. привел к руководству центральной советской республикой типично конъюнктурный блок низшего слоя номенклатуры и политизированной интеллигенции. Ельцину достались в наследство крайне ограниченная государственная власть и существенно больший беспорядок, нежели тот, с которым когда-то пришлось столкнуться Горбачеву, но, как ни парадоксально, первый президент России находился в меньшей опасности, чем его предшественник и противник в Кремле. Советская империя уже совершила “вынужденную посадку” и распалась на составные части. К концу 1992 г. революционная народная мобилизация, исчерпав себя, утихла, в частности под влиянием приобретших четко выраженный местный характер номенклатурных клик. С кончиной Советского Союза политические конфликты были низведены до уровня внутриэлитного соперничества за трофеи. В 1992 — 1993 гг. вышедшая из-под контроля конфронтация внутри победивших блоков на время поставила чрезвычайно хрупкую постсоветскую элиту на грань самоуничтожения, но вскоре новые нормы и компромиссы обеспечили определенный, хотя и невысокий, уровень политической стабильности через оппортунистическое, непрерывно пересматривавшееся разделение власти между центральной бюрократией и ее аналогами, укрепившимися в промышленных отраслях и провинциях. Политическим выражением консенсуса между сегментированными элитами стали новая партийная система и анархическая форма парламентаризма. К перечисленному списку акторов следует добавить СМИ, захваченные в период гласности конкурирующими группами журналистов, что, возможно, явилось крупнейшей инновацией в арсенале российской политической борьбы и долговременным следствием попытки Горбачева создать пространство публичной политики.

Какую же роль во всем этом сыграли Красная армия и КГБ? Как ни удивительно, учитывая их прежнюю ауру и положение, эти столпы советской власти оказались во всех отношениях главными проигравшими. Чудовищные организации не сумели конвертировать свою власть ни в территориальный суверенитет, ни в экономический капитал. Не вызывает сомнений, что некоторые “коррумпированные” генералы преуспели в деле личного обогащения, а многие сотрудники КГБ стали удачливыми предпринимателями на новом и растущем рынке промышленного шпионажа и частной охраны, но, если на то пошло, это нанесло дальнейший урон институтам государственного принуждения. После 1991 г. некогда мощный советский аппарат принуждения оказался политически расколот и деморализован вследствие военных неудач и общественного поношения в годы горбачевской гласности. Наиболее серьезным поражением был, вероятно, позорный провал консервативного переворота августа 1991 г., приведший к отстранению от власти значительной части старых имперских сторонников жесткой линии. Однако имелась и более весомая, структурная причина упадка советского аппарата принуждения. Фактическое подчинение военных и секретной полиции политическому руководству СССР было важнейшим условием и главным достижением десталинизации 1956 — 1968 гг. (Хрущев был свергнут не генералами, а своими товарищами по Политбюро, которые справедливо опасались дальнейшей нормализации и рационализации советского государства.)

Красная армия была воистину профессиональным институтом — в том смысле, что она строго подчинялась гражданскому руководству и долгие годы готовилась к внешнему противоборству с другими регулярными армиями. В отличие от вооруженных сил третьего мира, она была институционально и морально не готова к тому, чтобы самостоятельно взять на себя управление [страной]. Гипотетически, военных могли бы использовать радикальные политические силы, но в новой исторической обстановке российским националистам категорически не удалось выдвинуть заслуживавшую доверие альтернативу существующему режиму. Поразительная долговечность ельцинского режима несмотря на экономический крах, оглушительное фиаско в Чечне и личные слабости [президента] может показаться абсолютно невероятной, если не понимать, что его оппоненты были еще слабее. Сочетание перечисленных факторов делало Красную армию и расколотые на части остатки КГБ политически инертными и покорными институтами, зависящими от новых государственных властителей.

Оставаясь весьма обременительным в экономическом отношении, списанный в резерв аппарат принуждения перестал быть серьезной политической проблемой. Поэтому парализованного исполина попросту бросили на произвол судьбы. Открывшееся в ходе чеченских событий катастрофическое состояние вооруженных сил похоронило надежды на восстановление имевшейся у Советского Союза способности к принуждению и на повторный захват былой империи. Хотя перспективы демократии остаются в России крайне неопределенными, возможность установления там военного режима, сосредоточившего свои усилия на восстановлении империи, представляется еще более сомнительной. Это доказывает, что территориальная сегментация зоны бывшего советского владычества будет сохраняться. На месте Советского Союза возник обширный регион, за который ведут борьбу множество частично накладывающихся друг на друга территориальных суверенитетов и внетерриториальных монополий.

Спираль вырождения

Период после крушения советской системы был объявлен временем перехода от государственного социализма к капиталистической рыночной экономике и к либеральной демократии. При менее телеологическом взгляде на происходящее главным вектором посткоммунистического развития представляется, скорее, инволюция — процесс, ведущий к усыханию, сегментации и ослаблению жизнедеятельности исторической системы вместо реального изменения ее организации. Постсоветские государства демонстрируют хорошо знакомые патологии и иррациональность государственного социализма, только в усиленной форме. Проще говоря, постсоветская Россия и большинство республик СНГ ведут себя как прежний СССР, лишь меньший по размерам и худший [по качеству]*.

Постсоветская сегментация придала дополнительную значимость различного рода посредникам, в т.ч. торговым монополиям и банкам, сформировавшимся на базе прежних министерств и государственных концернов, территориальным политическим патронам и лоббистам в выборных органах, а также криминальным группам. Вопреки надеждам на появление саморегулирующихся рынков, кумулятивное воздействие организационной сегментации и монетаризации постсоциалистических экономик фактически усилило иерархическую промышленную интеграцию, бартерные отношения между предприятиями на горизонтальном уровне и безжалостное изъятие у последних излишков и даже необходимых запасов посредниками. При виде подобной бесславной трансформации действительно всплывает в памяти герой романа Дж. ди Лампедузы, который, описывая эпоху либеральных реформ на Сицилии, заметил: “Все должно измениться, чтобы остаться тем же самым”*.

После лавины радикальных реформ, провозглашенных в первоначальный, хаотический период своего президентства, Ельцин неожиданно для себя самого стал опираться на привычные модели советского правления. Первый президент России воссоздал умышленно запутанную систему бюрократических сдержек и противовесов, включая аппарат виртуального ЦК (раздутую Администрацию Президента, дублировавшую функции правительства) с квазиполитбюро из доверенных царедворцев, а также стал выступать в качестве связующего звена между соперничавшими государственными бюрократиями, предприятиями и территориями, которые конкурировали за куски федерального бюджета (последний остался главным механизмом перераспределения). В конце 1993 г., когда в схватках с переходным парламентом новый режим окончательно сложился, Ельцин выкинул за борт амбициозных либеральных идеологов и вновь обратился к традиционным имперским идеологии и стратегии. Чеченские боевики доказали, что попытка Ельцина вернуться к территориальной системе столь же мало осуществима, как и неолиберальный план быстрого преобразования [социализма] в капитализм. Между тем надвигавшиеся президентские выборы 1996 г. отчетливо продемонстрировали, что база ельцинского правления опасно сузилась даже среди российских властных элит. Тогда Ельцин удалил былую дворцовую клику, привлек к себе недавно сформировавшуюся финансовую олигархию вместе с ее механизмами манипуляции посредством СМИ и заключил конъюнктурные ad hoc сделки с отдельными политическими аутсайдерами и губернаторами провинций.

Расширение в 1996 г. базы режима позволило Ельцину добиться неожиданного для всех переизбрания [на пост президента], завершить войну в Чечне и предотвратить вызовы со стороны оскорбленных военных и неоимперской оппозиции. Оно привело также к возникновению еще более запутанной модели разделения власти, которая странно напоминала функциональную нелогичность европейского Ancien R?gime или, более непосредственно, корпоратизм брежневской эры. Но поскольку режим ельцинского “застоя” безусловно находился в слишком сильной зависимости от мировых рынков финансов и сырья, чтобы поддерживать перераспределительную модель управления, попытка его создания окончилась неудачей. Менее чем за два года он был уничтожен вследствие междоусобной борьбы между новыми олигархами и широкого воздействия мирового финансового кризиса. После двух десятилетий смут перед Россией по-прежнему стояли те же самые дилеммы, что и перед советским руководством на закате брежневского правления.

Крушение СССР уничтожило бремя, связанное со статусом сверхдержавы, но одновременно ускорило нисходящую мобильность России в развивающейся мироэкономике. Разложение контроля центрального правительства над региональными и секторальными бюрократиями достигло такого уровня, что в ряде случаев стало граничить с прямым сепаратизмом. Сердцевиной управления по-прежнему являлся торг за государственное перераспределение, но источники [такого перераспределения] стали, очевидно, внешними и находились вне контроля Москвы. Между тем перераспределительные схватки крайне ужесточились, периодически принимая формы грязного вымогательства и политических убийств. Предельно непопулярный политический истеблишмент и полностью лишившаяся своего ореола интеллигенция, как всегда, оказались в тупике между реакционным изоляционизмом и западничеством; как и прежде, над многоцветьем различий возвышалась отчужденная цареподобная фигура; только на этот раз борьба получила политическое выражение в новом анархическом парламентаризме и широко освещалась в СМИ, что во многом способствовало углублению общественного отвращения к любой идеологии и политике. Промышленное оборудование и инфраструктура все больше и больше приходили в упадок. Армия оставалась неоправданно огромной и, как показала Чечня, недееспособной. Стирание границ между государственными, частными и криминальными органами охраны привело к появлению недифференцированного сектора предпринимательства в сфере насилия [Volkov б.г.]. Государственная идеология стала еще менее действенной, чем прежде, несмотря на постоянные обращения к патриотическим ценностям и “традиционным” религиям страны. Международный вес России свелся к ритуальному признанию за ней статуса великой державы.

Резкое падение реальной заработной платы, позволившее сохранить отдаленное подобие полной занятости, поставило значительные сегменты населения страны на грань полуголодного существования и способствовало распространению мелкой торговли и совместительства, а также производственных краж и безудержного пьянства (все это, опять-таки, хорошо знакомые феномены брежневского периода, возродившиеся в значительно увеличившихся масштабах). Однако результатом народных усилий, направленных на преодоление [возникших трудностей], стало лишь смягчение кризиса. Между тем общественные субсидии оставшемуся по сути нетронутым бюрократическому сельскому хозяйству, обанкротившимся отраслям промышленности и громадному обветшалому городскому сектору всегда оказывались непосильным бременем для государственных финансов. Огромность России и ее холодный климат служили устойчивым основанием сохранения централизованного административного аппарата, способного оплачивать потребление энергии*. В отличие от тропических стран третьего мира, промышленные города России начали бы голодать и вымерзать даже при кратковременной приостановке поставок предметов первой необходимости.

Продолжится ли этот цикл вырождения? Возможно. Наименее вероятным представляется окончательный крах [системы], граничащий с ее физическим исчезновением. Система продемонстрировала высокую способность к самовоспроизводству со всеми своими вопиющими недостатками и противоречиями. Кроме того, упрочению процесса вырождения России трояким образом способствует сложившаяся после окончания холодной войны геополитическая ситуация. Во-первых, в отличие от прошлых эпох, когда крушение империй сопровождалось внешним захватом их отдельных частей, бывшие советские республики не стоят перед подобной угрозой. Не собирается их оккупировать и мировой капитал. В существующих условиях иностранным инвесторам приходится сотрудничать с российскими торговыми монополиями в сфере обращения, лишь в исключительных случаях достигая уровня производства. Российские торговые монополии, вероятно, будут и в дальнейшем инкорпорировать или разрушать как иностранный капитал, так и нарождающийся более мелкий бизнес.

Во-вторых, при оптимистичных сравнениях российских торговых монополий с восточноазиатскими коммерческими обычно упускаются из вида ключевые отличия классовой структуры стран Восточной Азии и их положения в капиталистической мироэкономике после 1945 г. [от соответствующих российских показателей]. Восточноазиатские монополии являлись производственными гигантами, которые пользовались совокупными преимуществами, связанными с неомеркантилистским характером их государств, наличием послушной и недорогой рабочей силы и привилегированным доступом на крупнейший в мире потребительский и финансовый рынок — США. Постсоветские монополии не располагают ни одним из названных преимуществ и, если отвлечься от экспорта сырья и высокотехнологичных вооружений, лишены каких-либо шансов [на успех] на мировых рынках. Их государство имеет все, но признает себя несостоятельным должником, их производственная база устарела и неэффективна, их рабочую силу нельзя назвать ни послушной, ни беспомощной. Хотя мощь постсоциалистических рабочих коренится в их контроле над функционированием предприятий и реализуется в негласном союзе с управляющими, она, тем не менее, остается достаточно действенной.

Еще одно важное отличие от третьего мира заключается в том, что рабочие России и остальных стран Восточной Европы четко ориентированы на достижение западноевропейского уровня жизни. С одной стороны, это делает рабочую силу дорогой; но с другой — сочетание социальной мощи рабочих на предприятиях (именно в этом и заключается не получившая должной оценки причина того, почему они так держатся за свои рабочие места) и утвердившегося ожидания приличной заработной платы порождает внутренний спрос, который вплоть до финансового кризиса 1998 г. обеспечивал “нор­маль­ный” уровень рыночных операций. И хотя, конечно, в большинстве случаев речь шла о низшей точке “нормальности”, необходимой для предотвращения социального взрыва и смягчения политического протеста, данное обстоятельство способствовало упрочению режима вырождения.

Третьим внешним фактором, обусловливающим вероятность дальнейшей инволюции российской промышленности, являются международные финансовые институты. Россия по-прежнему воспринимается в качестве громадной угрозы, поэтому практически любое российское правительство сможет вымогать трансферты у государств, составляющих ядро [мироэкономики], под страхом неизвестных, но неизменно внушающих ужас последствий.

Не вызывает сомнений, что постсоветская система будет и дальше вырождаться, но трудно просчитать, сколь долго. Маргинализация и зависимость в рамках мироэкономики постыдны и оскорбительны, однако они служат сиюминутным частным интересам многих представителей российских элит. Неотъемлемой частью подобной системы станут организованная преступность и безудержная коррупция. Думается, что режим упорядоченного вырождения окажется весьма устойчивым к внутриполитическому изменению. В такой обстановке парламентом будет, скорее всего, весьма легко манипулировать, тогда как ограниченная сфера рыночного обмена, верхушечная часть которой монополизирована постсоветскими конгломератами, а низовая оставлена на откуп народных микростратегий выживания, на практике усилит вырождение.

От вырождения к превращению в полупериферийное государство?

Иной тип режима может быть установлен только в результате крайне резкого политического сдвига, равнозначного новой революции. Сколь теоретическим ни представлялся бы сегодня такой поворот событий, вероятность разрушения нынешнего режима будет сохраняться. Ельцинская Россия напоминает брежневский Советский Союз, но она и отличается от него в трех ключевых отношениях. Речь идет о пригодности элит к последовательному управлению, о наличии неоспоримой идеологии (гегемонии в исходном грамшианском значении) и о способности народных масс представить себе альтернативу [существующему строю] и организоваться для коллективного действия. Все три отличия усиливают сомнительность монополии на социальную власть. Эвентуальный распад режима непрерывного вырождения открывает две альтернативы: преодоление политической и экономической сегментации путем установления диктатуры или, наоборот, дальнейшая сегментация, которая создаст условия для осуществления народом государственного переворота во множестве постсоветских сегментов, что может привести (хотя и не обязательно) к демократическому правлению и более широкому доступу к рынкам.

Хотелось бы подчеркнуть, что это отнюдь не означает, будто подобная революция неизбежно повлечет за собой установление “лучшего общества”. Ее главной целью и вероятным исходом будет создание более эффективного государства, которым может оказаться воинственно настроенная националистическая диктатура — что подкрепит мрачное пророчество А.Амальрика относительно конца СССР. У такой траектории развития есть исторические аналоги. Напомню, что полупериферийный фашизм и авторитарный популизм 1920-х годов пришли на смену либерально-прогрессистским режимам, распространившимся по полупериферийным районам Латинской Америки, Южной Европы и Азии в ходе предшествовавшей волны демократизации, которая имела место на заключительной стадии британского гегемонистского цикла (1870-е — 1910-е годы)*.

Хотя фашизм и кажется в настоящее время чем-то давно устаревшим, эксклюзивная форма глобализации, которая оставляет целые сообщества и страны за пределами космополитического пространства движения капиталов, неизбежно вызывает радикальные местнические реакции, в т.ч. вызовы [данному положению вещей] через использование организованного государственного насилия. Даже если подобное насилие направлено против таких же исключенных [из космополитического пространства] зон и групп в борьбе за решение вопроса о том, кто из них является для него более лишним (как в войнах за югославское наследие или в резне в Алжире), возникающие конфликты бывает крайне сложно сдерживать и предотвращать их распространение [на другие регионы]. В России раздаются многочисленные голоса, призывающие к союзу исключенных государств (которые Вашингтон называет “париями” [“roque*]) против ядра [мироэкономики]. Некоторые даже используют для оправдания такого союза терминологию мироанализа. Вдумайтесь в приведенный ниже эмоциональный пассаж, который был опубликован на страницах уважаемого московского журнала.

“Ядро захватывает монопольные позиции в передовых технологиях и верхние этажи иерархии товарных цепей (sic!)... В клуб избранных не пускают из милости, за хорошее поведение. В “ядро” прорываются с боем, нахраписто работая локтями и круша кости конкурентам... В “приличный дом” нас (Россию) не пускают. А мы скажем: “Нам и не надо было”. В “третий мир”, на периферию (то бишь на паперть) мы не пойдем — не на таких напали. Ориентироваться надо не на США, ЕС и Японию, а на высокоразвитых аутсайдеров — так называемые НИС (новые индустриальные страны)... Возникнет уникальная мир-хозяйственная система, где Россия... станет для них [НИС] экономическим ядром. На Россию станут замыкаться и из России будут исходить во все концы мира технологические цепочки” [Стариков 1995: 235-236, 238].

Пока это все риторика. Оппортунистический мировой союз “государств-парий” и внетерриториальных (“криминально/террористических”) военных лидеров, несомненно, является футуристической угрозой. Уже сам факт, что возможность образования подобного союза осознается, уменьшает вероятность ее реализации. Кроме того, в рамках глобализации неолиберального типа Россия способна превратиться в корыстного союзника всемирных капиталистов, торгующего на мировом уровне охранными услугами. Данная модель развития, безусловно, имеет давние корни, однако исторические прецеденты показывают, что в конечном счете варвары-наемники могут оказаться очень опасными.

Более обнадеживающие перспективы связаны с кумулятивным кризисом постсоветских сегментов, обусловленным истощением инволюционной модели (которое, как представляется, наступит скорее рано, чем поздно). Такой кризис высвободит внутреннее, исходящее от народа давление, которое приведет к разрушению сегментарных и посреднических сил, сложившихся после дезинтеграции СССР. Другим его следствием станет быстрая смена поколений в правящих элитах и появление новых лидеров и движений. Если “новый государь” действительно появится и, сочетая выборы с внепарламентскими действиями, захватит центральный государственный аппарат, новому политическому блоку, скорее всего, придется бросить вызов торговым монополиям и региональным бейлифам посредством укрепления существующих демократических институтов и преодоления преступности и коррупции. (В этом случае источником вдохновения может послужить недавний опыт Италии.) Короче говоря, это будет путь демократической революции, осуществленной одновременно снизу и сверху, революции, которая во многих отношениях продолжит и углубит импровизированную попытку Горбачева рационализировать и капитализировать территориальный механизм СССР.

Во времена хаотических переходов идеи начинают играть независимую роль. Если величайший теоретик анархизма князь П.Кропоткин был прав, когда около ста лет тому назад говорил о том, что революцию питают надежды, тогда как отчаяние порождает только разрушительные бунты, значит наиболее тревожными сторонами постсоветского дрейфа оказываются деморализация и распространение пессимизма и аномии. Позитивному повороту в развитии событий в постсоветских государствах (и во многих других регионах, находящихся в настоящее время на пути превращения в “черные дыры”) должна предшествовать такая модификация геокультуры, которая откроет надежду на инклюзию. Преодоление вырождения России зависит не только от радикальных изменений внутри страны, но и от того, предложат ли ей включиться в потоки капитала и товарные цепи извне. Подобная перспектива не является полностью иллюзорной, учитывая потенциальную огромность российских рынков, наличие образованной рабочей силы и ресурсов, а также другие факторы, на которые обычно ссылаются самые оптимистично настроенные прогнозисты.

Реализация данной перспективы потребует согласованного приложения политической воли, т.е., если использовать более четкую формулировку, политически мотивированного канализирования экономических процессов на наднациональных уровнях. Идеологические составляющие более инклюзивного [чем прежде] глобализационного проекта уже достаточно разработаны. Об этом свидетельствуют недавние дискуссии о новом оборонном мышлении, которое стремится заменить старые “реалистические” понятия национальной обороны и внутриблоковой многосторонности положениями о правах человека и предотвращении наиболее жестоких форм насилия даже ценой нарушения суверенитета периферийных стран. Кроме того, дискурсы устойчивого развития и защиты окружающей среды могут оказаться не менее утилитарными, чем управление мировым долгом. Теоретически коммодификация мирового экологического менеджмента способна сменить милитаристское кейнсианство ХХ столетия и открыть перед деиндустриализирующимися ареалами, подобными бывшим советским экономикам, реальную надежду [на включение в мироэкономику].

Возможность такого хода событий не должна выглядеть чересчур неправдоподобной, если учесть приспособляемость капиталистической миросистемы, которая и раньше интегрировала много антисистемных движений, в т.ч. российских революционных марксистов, пришедших в конечном итоге к построению военно-промышленной империи, отвечавшей требованиям своего времени. Наибольшими шансами на включение бывших советских земель в зону своих особых экономических и политических интересов обладает, наверное, Европейский союз. Однако данное предположение остается пока что сугубо теоретическим, поскольку его реализация обусловлена слишком многими факторами. К их числу относятся, в частности, последствия вероятных дальнейших расколов на уровне миросистемы, включая крушение монополии США. В любом случае траектория развития России будет в решающей степени зависеть от нарождающихся геополитических и геокультурных конфигураций. Россия, в свою очередь, во всех отношениях остается осевым регионом, чья траектория развития будет показывать, эволюционирует ли миросистема в сторону усиления эксклюзии и насильственных вызовов, либо сдвигается в направлении общемирового реформизма.

Стариков, Е. 1995. Держатели хартленда или обитатели острова? — Новый мир, № 8, с.235-241.

Amalrik, A. 1970. Will the Soviet Union Survive Until 1984? N.Y.: Harper and Row.

Burawoy, M. 1996. The State and Economic Involution: Russia Through a China Lens. — World Development, Vol. 24, № 6, p.1105-1117.

Lieven, A. 1998. Chechnya : The Tombstone of Russian Power. New Haven : Yale University Press.

Urban, M., Igrunov, V. and Mitrokhin, S. 1997. The Rebirth of Politics in Russia . N.Y.: Cambridge University Press.

Volkov, V. Organized Violence, Market Building , and State Formation in Post-Soviet Russia . Manuscript.

* Процесс вырождения на российских заводах, которым вследствие распада центрального советского планирования приходится действовать в обстановке гораздо большей неопределенности, чем раньше, при том что модели управленческого контроля, производственный процесс и трудовые отношения остались неизменными, описывает М.Буравой [см. Burawoy 1996].

* Я благодарен А.Ливену, приславшему мне великий роман Лампедузы “Леопард”.

* Этот аргумент был приведен мне покойным А.Фадиным в личной беседе в январе 1997 г.

* Насколько мне известно, выдающийся британский журналист А.Ливен первым применил грамшианский анализ итальянской трансформации к исследованию ельцинской России [см. Lieven 1998].

Английский вариант статьи см. в книге: Derluguian G., Scott L.G. (eds). Questioning Geopolitics: Political Projects and the Shifting Patterns of World System (May 2000).

Источник: «Полис», 2000 г.