Главная ?> Авторы ?> Дерлугьян -> Крушение советской системы и его потенциальные следствия: банкротство, сегментация, вырождение (I)
Версия для печати

Крушение советской системы и его потенциальные следствия: банкротство, сегментация, вырождение (I)

Россия... лишь интендантство при пороховом погребе
 Александр Герцен

Надгробные даты на могиле СССР — 1917 — 1991 гг. — фиксируют истинное начало и действительное окончание XX в. Столетие смут, гнетущих страхов и громадных надежд, оно было, помимо прочего, эпохой гигантских корпоративных образований. Сегодняшняя глобализация в значительной мере порождена реакцией на предшествовавшие попытки использования исторически беспрецедентной мощи государств и партий для казавшегося рационально обоснованным канализирования всех форм социальной активности. Важнейшей разновидностью государственного реформизма — возможно, крайней, но, тем не менее, всего лишь разновидностью, не выходившей за рамки практик современного государства, — являлся социалистический эксперимент. Поэтому, не объяснив его природы и результатов, нельзя адекватно понять и глобализацию.

Захват государственной власти хорошо организованной группой радикально настроенных интеллектуалов (именно это и произошло в России в 1917 г.) создал прецедент, который на протяжении XX в. оставался для всего мира главным образцом антисистемного разрешения спора. Вторая советская революция 1929 — 1938 гг. была инициирована “сверху” в ответ на рыночные провалы. Цель этой беспощадной акции — разрушение крестьянства и подчинение всех форм социальной активности контролю мобилизационного государства. Успех сталинской индустриализации, подтверждением которого стала победа во второй мировой войне, выявил как неизрасходованный потенциал, так и жесткие пределы социалистических экспериментов в рамках капиталистической мироэкономики.

Здесь мы неожиданно сталкиваемся с пересечением системных возможностей и особого положения России в современной геополитике и геокультуре. Гипотетически, большевики могли бы воздержаться от повторного присоединения этнически нерусских окраин, ограничившись захватом политической власти в центральной части России. В этом случае Российская империя, скорее всего, пошла бы по тому же самому пути дезинтеграции, что и Габсбургская, и Оттоманская империи. Однако в реальной истории победившие большевики не остановились, пока не образовали не имевшую аналогов Советскую федерацию национальных республик, которая, по-видимому, была неспособна существовать без всеобъемлющего бюрократического аппарата и футуристической идеологии коммунистической партии. Хотя ожидаемая мировая социалистическая революция не состоялась, СССР создал прочные основы геополитической власти континентальных масштабов. Аналогичные соображения во многом обусловили и переход от недолговечной новой экономической политики (НЭП) и относительного социального многообразия 1920-х годов к пресловутой индустриализации. Если бы не вторая советская революция, Россия, вероятно, осталась бы одним из по преимуществу аграрных полупериферийных государств, управляемых популистской бюрократической структурой (типа партии-государства в современной Мексике или кемалистской армии-государства в Турции).

Траектория развития СССР определялась, в первую очередь, размерами государства, его расположением в непосредственном соприкосновении с Европой, а также давней, еще допетровской, традицией государственных модернизаций. В морфологии современной миросистемы Россия всегда компенсировала свою относительную экономическую слабость стратегической мощью сухопутных войск, дислоцированных вблизи европейского “ядра”. Именно в периоды анархии внутри этого “ядра” статус России оказывался самым высоким. Впервые эта закономерность проявилась в начале 1700-х годов, когда нарождавшаяся империя Петра I отняла у Швеции контроль над балтийскими ресурсами, прежде составлявшими основу слабевшей голландской торговой сети. Знаменитые вторжения российских солдат в Париж в 1815 г. и в Берлин в 1945 г. дважды спасали капиталистическую мироэкономику как историческую систему от нависшей над ней угрозы включения в состав объединенной деспотическим манером мироимперии — сперва Наполеона, а потом Гитлера.

Оба раза следствием победы России становилось политическое отчуждение от нее новых гегемонистских государств (в одном случае Великобритании, в другом — Соединенных Штатов), которые начинала раздражать непомерная огромность бывшего союзника. Однако по той же самой причине давление со стороны тогдашних гегемонистских держав на Российское государство в периоды охлаждения отношений никогда не было слишком сильным. В мировой политике своего времени Россия всегда занимала высокое положение, несоизмеримое с ее экономическим весом. И в Pax Britannica, и в Pax Americana она, по сути дела, играла роль “партнера с ограниченной ответственностью” (special partner), в функции которого входило поддержание консервативного порядка в нестабильных и взрывоопасных восточных и центральных частях Европы [Bunce 1991]. Поэтому каждый раз ритуализированное соперничество между Российской империей и главенствующей в мире державой выносилось за пределы Европы. В XIX в. оно приняло форму “большой игры” между Англией и Россией, ставкой в которой выступали населенные племенами пограничные районы и ослабевшие империи Азии; после 1945 г. советско-американская конкуренция в постколониальном третьем мире породила аналогичное противоборство, однако более широкого масштаба и значительно большего идеологического накала.

Геополитическая специфика Российского государства делала его одновременно и уязвимым, и исключительно значимым. Присущее его населению смутное чувство культурной принадлежности к Европе трансформировалось в ощущаемую российской образованной элитой (как до, так и после 1917 г.) обязанность “подтянуть” страну до современных европейских образцов. Действуя со свойственной им решительностью и жестким фанатизмом, большевики преодолели общественные и культурные противоречия старой имперской России путем создания значительно более централизованного государства, резкого сокращения социального многообразия и систематического подавления потенциальных источников оппозиции (в т.ч. и среди собственных товарищей, не слишком охотно принимавших кодекс новых аппаратчиков). Беспрецедентная концентрация власти была использована для превращения советской производственной базы и самого общества в централизованно управляемую индустриальную машину, конфигурация которой определялась всеподчиняющей задачей защиты от враждебного капиталистического окружения.

В ходе этого процесса социалистическое государство действительно достигло значительной социальной гомогенности, превратив своих граждан в образованный, урбанизированный и полностью пролетаризированный резервный фонд промышленного труда. Высокая вертикальная мобильность на ранних этапах [существования СССР], установление социальной однородности и приобретение признаков Современности (даже одержимость ею), бывшие, по существу, результатом неослабных военных усилий, создавали полное впечатление истинности исходной социалистической идеологии. Обещания лучшей материальной жизни стали центральными лишь позднее, на закате социалистической эволюции, когда военных усилий и патриотической идеологии уже недоставало для оправдания самой затеи и когда в конце 1950-х годов советское государство достигло пределов пролетаризации, и ему пришлось столкнуться с постоянно растущими ожиданиями не так давно урбанизированного и гомогенного населения.

Государственный социализм нельзя сводить к идеологической или военной диктатуре. Он был чем-то большим, нежели они. Идеологический аппарат, военное командование и промышленное управление всегда были отделены друг от друга и вертикально подчинены политическому руководству. Это обеспечивалось контролем коммунистической партии над ключевыми назначениями (список номенклатурных должностей) и подвластным компартии институтом секретной полиции, который в соответствии с нормами государственной бдительности пронизывал каждую сферу [общественной жизни]. Суммарным результатом [такой организации] стала особая форма внутренне сплоченной диктатуры, ориентированной на ускоренное развитие (developmentalist). В фазе преобладания подготовки к войне эта диктатура весьма успешно копировала индустриальную базу капиталистических государств, составлявших “ядро” [мироэкономики]. Позднее она вобрала в себя собственные эмуляции, на протяжении жизни целого поколения казавшиеся мировой социалистической системой в стадии становления, — утверждение, которое всегда оспаривалось исследователями миросистемы. Р.Коллинз даже предсказал грядущий обвал советизма на языке геополитической теории. В свою очередь И.Валлерстайн, который никогда открыто не делал подобных прогнозов (вероятно, это объяснялось его личными и политическими симпатиями), неоднократно доказывал, что в конечном итоге советскому блоку окажется не по силам его успех.

В ретроспективе отчетливо видна главная причина крушения Советского Союза. Она мало связана с его социалистической идеологией: в своем практическом воплощении (если не в риторике) данная идеология была лишь наиболее энергичной и яркой разновидностью типичной для XX столетия модернизационной реформы. СССР распался из-за излишней специализации в ходе подготовки к ведению войн эпохи индустриализма и создания бюрократического мобилизационного государства, а также из-за чрезмерных [попыток] адаптации к геополитической ситуации XX в. Эта излишняя специализация выросла из предшествовавшей сверхконцентрации усилий и ресурсов, являвшейся, по-видимому, единственно доступным для полупериферийного государства способом не отстать от ядра [миросистемы] в символически важных в то время областях. Советская модель устарела и в конечном счете вышла из употребления, как только под воздействием американского кризиса 1968 — 1973 гг. прежняя композиция миросистемы начала меняться в направлении, которое принято называть глобализацией.

Анализ гибели советской системы помогает также лучше оценить запас прочности капитализма и действительные преимущества гегемонистской державы, поскольку в начале 1970-х годов Соединенные Штаты первыми столкнулись с совокупностью проблем, которые потом привели к краху СССР. В их числе: геополитическое перенапряжение, связанное с перманентной необходимостью содержать крупные гарнизоны и флот далеко от мест их постоянной дислокации внутри страны; раздутый военно-промыш­ленный комплекс, почти не подвластный давлению со стороны рынка; бюрократическое окостенение, затронувшее и государство, и структуры частнокапиталистического сектора, и основные общественные институты (неолиберальные критики позднее называли это эпохой установленных норм); баснословно дорогостоящие вооруженные силы, которые, как оказалось, не способны справиться с партизанскими войнами в третьем мире; тяжелый экономический кризис, наступивший после периода беспрецедентного роста, объявленного правящей элитой результатом своей научно обоснованной мудрости; и наконец, ориентированная в будущее, универсалистская официальная идеология реформизма, которая столкнулась с явной несостоятельностью собственных обещаний равенства и постоянного роста всеобщего благосостояния.

Поражение во Вьетнаме, обесценивание доллара, нефтяной шок, внутренние этнические конфликты и активизация демократических движений, уолтергейтский скандал и т.п. не привели, однако, к крушению США. В отличие от СССР, Соединенные Штаты не были “моногенным” организмом [Rigby and Fehеr 1982]. Логика (и, следовательно, проблемы) имперской территориальной системы соединялась в них с логикой (соответственно, ресурсами) капиталистического накопления. Такое сочетание являлось главным преимуществом США, сделавшим американское государство гораздо более богатым и менее однородным, чем СССР с его государственно-социалистической системой. Соединенным Штатам никогда не приходилось переживать кризис, который бы распространялся на каждую сферу [жизнедеятельности общества], или сталкиваться с четко выраженным расколом между всем населением и элитой как таковой, т.е. с ситуацией “мы против них”, обусловившей внезапность и необычайную радикальность восточноевропейских революций 1989 г. Кроме того, США могли извлечь пользу из своего положения гегемонистской державы и опереться на богатства и политическую лояльность своих союзников, тогда как у Москвы с ее непокорными и живущими преимущественно за счет дотаций сателлитами такой возможности в принципе не было.

В известном смысле сама глобализация восходит к попыткам правящей элиты США справиться с кризисом начала 1970-х годов. Следует отметить, что ее нынешний этап начался с уничтожения бюрократической окостенелости и социальных контрактов периода после 1945 г., с перехода от социал-демократического кейнсианства к более строгому неоконсерватизму в идеологии и экономике, с резкого усиления международной мобильности капитала, с развития новых средних классов, с реформ полиции и вооруженных сил, а возможно, даже с распространения новых социальных движений со всей их пестротой и сосредоточенностью на какой-то одной проблеме. Гибель советской системы, точнее, банкротство ее военно-промышленной машины тоже было следствием этой всемирной трансформации.

Упадок советской системы: случайность, доктринальная обусловленность или следствие выбора траектории развития?

В процессе эволюции Советского Союза было несколько событий, которые можно квалифицировать как “сигнальный кризис”, т.е. тот поворотный пункт, когда механизмы воспроизводства исторического организма истощаются и он начинает чахнуть, но на время взбадривается и до поры до времени продолжает двигаться в прежнем направлении. Можно допустить, что этот кризис проявился еще в 1962 г., когда жестоко подавленная массовая забастовка в Новочеркасске показала пределы сталинской деспотической индустриализации, или же он возник под влиянием “пражской весны” 1968 г., когда брежневское руководство, разочаровавшись в попытках обновления коммунизма, перешло к политике дрессуры, сочетавшей выборочное силовое принуждение, корпоратистское перераспределение и подмену идеологии массовым потребительством*. Легко нажитые нефтедоллары и международные кредиты 1970-х годов позволили субсидировать советский блок еще в течение десятилетия; приняв желаемое за действительное, советские руководители расценили кризис политической гегемонии США как собственный успех. Однако в начале 1980-х годов ситуация резко изменилась. В связи с сокращением нефтяных доходов, распространением среди советского населения свойственных среднему классу потребительских стремлений, все более очевидной коррупцией бюрократии, общей атмосферой цинизма, очевидной неспособностью СССР погасить мятежи в Польше и Афганистане, а также переходом США, обеспокоенных ощутимыми успехами Советского Союза в предшествовавшее десятилетие, от разрядки к новому этапу холодной войны цена “уютной стагнации” стала непосильной.

Если “сигнальный кризис” СССР можно увязать с рядом событий, имевших место между 1962 и 1980 г., то окончательный кризис советской системы проявился в трех последовавших друг за другом резких потрясениях. В 1989 г. Москва отреклась от своей внешней империи и бросила своих союзников в третьем мире. В 1991 г. президент Ельцин, провозглашенный новым московским правителем, признал утрату контроля над бывшими советскими республиками. В 1996 г., спустя пять лет после формального роспуска СССР и цементировавшей его компартии, Россия потерпела сокрушительное военное поражение в Чечне. Чеченская война зримо обнаружила крах Красной армии — последней опоры советской государственной власти. Фактическое отделение Чечни еще раз продемонстрировало извечную геополитическую дискретность северной Евразии. В этом регионе господствовали сменявшие одна другую и все более расширявшиеся российские территориальные империи, что было ознаменовано подчинением в 1553 г. Иваном Грозным ханств волжских татар; открытием в 1721 г. Петром Великим “окна в Европу”; возвращением в 1921 г. большевиками бывших царских владений, благодаря чему они унаследовали прежние геополитические позиции; наконец, венчающим все былые успехи достижением статуса сверхдержавы после 1945 г.

Громаднейшая в российской истории армия, выкованная во второй мировой войне, все последующее время ориентировалась на устрашающий и победный опыт того периода. Примечательно, что фактор ядерного оружия существенно не изменил представления советского генералитета о войнах будущего, которые по-прежнему виделись им чем-то вроде блицкрига, только более масштабного, быстрого и механизированного**. Сохранение огромной постоянной армии после 1945 г. не было проявлением ни коллективной глупости генералов и одержимых манией величия бюрократов, ни идиосинкразии [к внешнему миру] российской национальной психики. Красную армию сберегали отнюдь не в ожидании мировой социалистической революции — эти грезы кончились уже вскоре после победы большевиков, под влиянием суровых реалий 1920-х годов, более того, даже соответствующая риторика была отринута задолго до формального роспуска Коминтерна в 1943 г. В основе советской стратегии, скорее, лежала логика территориальных накоплений, хранимая в архитектонике советского государства, в его символах и дискурсе, а также в самом его геополитическом положении.

Аналитическое различение эндогенных и экзогенных факторов представляется в данном случае особенно бессмысленным. На протяжении пяти столетий после своего появления в конце 1400-х годов российское государство лишь от случая к случаю принимало участие в капиталистической мироэкономике, но всегда было объектом и субъектом европейской геополитики и геокультуры. Ирония в том, что Россия выдвинулась в центр капиталистической геокультуры и геополитики как раз между 1917 и 1989 гг., когда идеологи различных мастей громко заявляли, будто советский блок во всех отношениях стал отдельной системой. Это идеологическое искажение, возможно, останется крупнейшим в современной истории.

Практика советизма выросла из двух центральных для современной миросистемы процессов и, в свою очередь, видоизменила их. Первым его источником была геополитика XX столетия, обусловленная войнами за британское (и вообще европейское) наследство. Речь идет о двух опустошительных конфликтах, известных как мировые войны, в которые в период между 1914 и 1945 гг. было втянуто все “ядро” [миросистемы], и о десятках сопутствовавших им антиимпериалистических восстаний, которые начались вскоре после 1917 г. и продолжали трясти периферию миросистемы вплоть до 1970-х годов.

Вторым источником советизма была геокультура прогресса, нашедшая выражение в практике индустриализма и социал-реформизма. Ключевыми акторами эпохи стали новые бюрократически организованные корпорации: промышленные предприятия, общественные движения и современные государства. Государственный социализм попытался максимизировать эффективность трех типов корпоративных образований путем насильственного слияния их в одну сверхкорпорацию. Поэтому расцвет, банкротство и крах СССР целесообразно анализировать как исторический пример жизнедеятельности особо крупной бюрократически спаянной корпорации, специализирующейся на территориальном накоплении и модернизационных практиках.

Большевики (основатели Советского Союза) считали центральное планирование значительно более рациональной формой хозяйственного и социального регулирования, нежели извечно разрушительный рыночный хаос с присущим ему расточительным дублированием экономических функций конкурирующими фирмами. Идеи государственного планирования и устранения конкуренции не были сугубо социалистическими. К бюрократическому регулированию постоянно прибегали крупные частные компании в своей борьбе за контроль над рынками и почти все правительства, особенно в военное время или в периоды подготовки к войне. Американские тресты и германская бюрократия вызывали у большевиков не меньше восхищения, чем ненависти. Вспомним, что в 1915 г. Ленин провозгласил финансовый капитал и империализм последней ступенью в историческом движении к социализму.

Все революционные попытки использовать государственную власть для преодоления отставания в развитии показывают, что в среднесрочном плане слияние политической, административной и экономической власти приводит к усилению государственной мощи, но в то же время неизбежно порождает феномен, который венгерский экономист Я.Корнаи описывал как проблему слабых бюджетных ограничений и сопутствующей им дефицитной экономики [Kornai 1980]. Тем не менее, такое слияние было не ошибкой или логической аберрацией, а по преимуществу следствием особой логики, которую Дж.Арриги называл территориальной [Arrighi 1994]. Хотя логика территориальной государственной власти исторически предшествовала космополитической логике капиталистического накопления, она не исчезла с зарождением капитализма. Территориальная система была воспроизведена в капиталистической мироэкономике за счет сохранения множественности государств и тем самым — геополитики [см. Chase-Dunn and Hall 1997].

Советская разновидность территориальной системы стала возможной благодаря геополитическим конфигурациям XX столетия. Сперва тяжелая смута двух мировых войн обособила СССР и сделала его важнейшим союзником в борьбе против Германии. После 1945 г. советский блок занял в Pax Americana место уважаемого и неизбежного врага. Это были необходимые условия [развития данной модели]. Для того чтобы выжить в эпоху индустриализованного ведения войны, СССР был вынужден копировать индустриализм капиталистических государств, составлявших “ядро” [мироэкономики].

Успех советской милитаризованной индустриализации оказался, однако, и причиной гибели СССР. Советский Союз полностью скопировал современный индустриализм, за исключением коммерциализации военного производства, принятой в государствах “ядра” [миросистемы]. Его военно-промыш­ленный комплекс просто не был рассчитан на самоокупаемость. Он создавался в ожидании европейских континентальных войн и был ориентирован на достижение победы вне зависимости от человеческих потерь и материальных издержек. Кроме того, советская идеологическая эсхатология предрекала, что неминуемый конец капитализма откроет путь к подлинно коммунистическому обществу, где исчезнут деньги и наступит материальное изобилие. В условиях длительного мирного периода сочетание мобилизационного государства и нерыночной экономики, а также символическое признание такой ситуации нормальной привели к падению эффективности управленческих структур (рассчитанных на работу в чрезвычайном режиме военного времени), к дефициту всего и вся и в целом к неспособности советского государства выполнять свои смелые идеологические обещания.

Еще одна проблема индустриализации советского типа — печально известное крайне низкое (точнее, непредсказуемое и все ухудшающееся) качество государственно-социалистической продукции. По сути дела, это был порочный триумф социалистических рабочих, не в меньшей (если не в большей) степени обусловленный институциональным дизайном советского государства, чем его мнимо пролетарской идеологией. Создавая всеобщий дефицит, в т.ч. дефицит рабочей силы, и при этом лишив наемных работников политической возможности вести торг за повышение заработной платы, социалистическое государство было вынуждено примириться с нараставшей тенденцией к снижению трудозатрат. Чтобы предотвратить политизацию требований рабочих, им было молча дозволено поменьше “напрягаться”. Мы имеем относительно мало документальных свидетельств протеста рабочих при государственном социализме, если не считать наиболее очевидных его проявлений (такие примеры регулярно давала Польша), но не вызывает сомнений, что государственно-социалистические управленцы постоянно чувствовали необходимость успокаивать своих наемных работников. Исход этой извращенной классовой борьбы оказался столь же извращенным. Мрачная восточноевропейская шутка — “они делают вид, что платят, а мы делаем вид, что работаем” — на деле была показателем деморализации, подрывавшей трудовую этику и способность рабочих влиять на правителей посредством коллективного действия.

Суть и течение этой болезни хорошо известны. Советские управленцы, свободные от давления со стороны рынка, должны были решать три задачи. Им нужно было удерживаться на занимаемых должностях, крепить свои позиции в торге за централизованно распределяемые ресурсы и обеспечивать максимальный административный контроль над слабоуправляемой и все более дефицитной рабочей силой [см. Burawoy 1985; Filzer 1992; Ticktin 1992]. Самый эффективный способ решения всех трех задач состоял в том, чтобы добиться для своих предприятий и мест, где они располагались, политико-идеоло­ги­ческой приметности (на внутреннем жаргоне советских плановиков это называлось “растрезвонить проект”). Кроме того, социалистическим администраторам приходилось создавать внутри государственного аппарата сети взаимных обязательств. Важное значение для подобной модели управленческого поведения в рамках централизованного администрирования имели тайное накопление запасов, бартерный обмен ресурсами и завеса бюрократической секретности вокруг производимых операций. В конечном счете то, что с точки зрения индивидуальных акторов казалось рациональной стратегией, приобрело характер системной абсурдности.

Алюминиевая промышленность как отражение практики советизма

Здесь целесообразно сделать иллюстративное отступление и на примере советского алюминиевого сектора показать, как рассматриваемая промышленная система возникала, расширялась и эволюционировала после конца государственного социализма***. В 1980-е годы СССР ежегодно производил около 3,5 млн.т. алюминия. Подсчитано, что это примерно втрое больше внутренних потребностей страны в мирное время. Колоссальный излишек направлялся в резервный фонд стратегических запасов и попросту разбазаривался. Данное обстоятельство объясняет, почему весь советский блок был буквально завален алюминиевой кухонной посудой, которая была хуже железной, но часто оказывалась единственно доступной. Проектам использования алюминия при изготовлении упаковок для консервированных напитков препятствовали необходимость валютных затрат для модернизации производственных линий и общий недостаток внимания к потребительским товарам. Логически напрашивавшееся предложение экспортировать излишки алюминия провалилось из-за протекционизма западных стран и недостатка инициативы со стороны советского министерства внешней торговли, у которого не было стимулов вести тяжелую борьбу на мировом рынке металлов. Советские производители алюминия тоже не были заинтересованы в продвижении своей продукции за границу. Большинству из них даже не разрешалось выезжать за рубеж, так как они имели допуск к секретным материалам. Тем временем СССР продолжал наращивать свою алюминиевую промышленность, которая превратилась в мощное лобби, проталкивающее свои интересы. Кроме того, производители алюминия имели влиятельных союзников в гидроэлектроэнергетическом секторе, которым постоянно требовались предлоги для возведения очередной крупнейшей в мире плотины на какой-нибудь сибирской реке.

Первичный импульс [к развитию алюминиевой промышленности] дали военные соображения. С начала сталинской индустриализации производство алюминия было отнесено к числу главных стратегических приоритетов. Алюминий использовался не только в самолетостроении: новаторское (и очень дорогостоящее) применение алюминиевых сплавов при производстве двигателей позволило создать знаменитый Т-34, который считался лучшим танком второй мировой войны и сочетал высокую скорость с тяжелым вооружением. Когда в 1942 г. германское командование рассматривало вопрос о новом поколении бронетехники, ему пришлось сделать выбор в пользу неповоротливых чудовищ типа Tiger Panzer в связи с острым дефицитом алюминия в оккупированной нацистами Европе. По расчетам советского Генерального штаба, проведенным в 1970-х годах и исходившим из наихудшего сценария — одновременной войны против НАТО и Китая, за первые два месяца подобного конфликта советской армии потребовалось бы заменить до 50 тыс. танков. Объединенный институциональный вес военных, производителей алюминия и их союзников в энергетическом секторе, а также зависимость крупных городов Сибири и Средней Азии от местных металлургических заводов и были теми факторами, которые побудили советское Политбюро и дальше щедро вкачивать ресурсы в этот заведомо раздутый сектор промышленности.

После распада СССР российские неолиберальные реформаторы попытались отказаться от поддержки алюминиевой промышленности, резко сократив государственные заказы. Алюминиевые заводы ринулись продавать свою продукцию на мировых рынках по любой цене, часто незаконно. Цена на алюминий, составлявшая в начале 1990-х годов свыше 4 тыс. дол. за тонну, упала до 1 тыс. дол. и ниже. Тем не менее то обстоятельство, что российская алюминиевая промышленность стала внезапно приносить деньги, позволяло контролировавшим ее людям быстро делать крупные состояния. Борьба за контроль [над алюминиевыми заводами] была неистовой и часто беспощадной. Так, в 1995 г. работники-акционеры одного из крупнейших в Сибири Красноярского алюминиевого завода (КрАЗ) избрали новым председателем правления АО человека по прозвищу Бык, который ранее был тренером по боксу и с 1990 г. владел частным охранным агентством. Экспортные контракты КрАЗа обеспечивались сомнительной лондонской фирмой, основанной двумя бывшими советскими гражданами, иммигрировавшими в Израиль. Точно так же жестокая гражданская война в Таджикистане была по существу борьбой военных лидеров за контроль над алюминиевым комбинатом в Турсун-Заде — главным источником твердой валюты в этом нищем среднеазиатском государстве.

Эпилог алюминиевой истории разыгрывается в то время, когда я пишу эти строки. Харизматический генерал А.Лебедь, одержавший в 1997 г. победу на выборах губернатора Красноярского края, предпринял ряд шагов, чтобы заставить КрАЗ платить налоги и рассчитываться с местными поставщиками. Лебедь не скрывал, что эти меры были своего рода репетицией перед президентской кампанией. Алюминий только потому может приносить сказочные богатства, что его хозяева почти не делятся с поставщиками энергии, которые, в свою очередь, не платят железным дорогам и угольщикам, и каждый делает все возможное, чтобы не выплачивать налоги и зарплату рабочим. Трудно сказать, как долго эта каннибалистская система способна продержаться, не вызывая резкой социальной и политической реакции и перманентно не парализуя экспортные рынки.

Алюминиевая промышленность не является совсем уж исключительным примером. Были и другие варианты разительного перепроизводства: в частности, СССР производил в три раза больше тракторов и пестицидов, чем США, и все же был вынужден импортировать американское зерно. Промышленная база, созданная для ведения танковой и химической войны, была не в состоянии вдохнуть жизнь в деспотически организованное советское сельское хозяйство. А вот и наиболее пугающее следствие слабых бюджетных ограничений: выяснилось, что СССР накопил почти 45 тыс. ядерных боеголовок — втрое больше, нежели полагало ЦРУ, и, безусловно, более чем достаточно для уничтожения земного шара. Какой рыночной реформе под силу справиться со всеми этими тракторами/танками, пестицидами, атомными бомбами или алюминиевыми заводами?

История советского алюминия ясно показывает неадекватность традиционной критики государственного социализма, выводившей присущие этому строю пороки из социалистической идеологии. Возможно, критическая часть концепции экономистов неоклассической школы (слабые бюджетные ограничения) убедительна, но идеологическая зацикленность критиков (равно как и твердолобых апологетов) государственного социализма не позволяет увидеть того, что одновременно являлось и подлинным достижением СССР, и источником его имплозии. Речь идет о создании высокоиндустриализованной сверхдержавы в условиях экономически слабого полупериферийного [географического] положения.

Триумф и тупиковость советской территориальной монополии

Определение “военно-промышленный комплекс”, вероятно, применимо к СССР больше, нежели к какому-либо другому государству XX столетия [Zaslavsky 1994]. Во всяком случае, оно достойно служить товарным знаком СССР Inc. не в меньшей степени, чем Японии. В Соединенных Штатах гражданские частнокапиталистические интересы могли политически оспорить исключительность военно-промышленного комплекса. Именно это и произошло во время пребывания у власти президента Эйзенхауэра, который первым ввел в оборот выражение “военно-промышленный комплекс”. Советскому же Союзу так и не удалось демобилизовать себя после 1945 г., несмотря на периодические попытки рационализации режима во времена идеологических послаблений и экономических реформ. СССР практически полностью устранил фактор конкуренции внутри страны, но, пока продолжалась холодная война, он испытывал огромное конкурентное давление извне, воплотившееся в гонке вооружений. Москва была чрезвычайно озабочена поддержанием статуса сверхдержавы со всеми ее идеологическими, политическими и военными атрибутами. Все, кто правил страной после Сталина, именно потому постоянно разрывались между стремлением рационализировать механизмы своего господства и страхом утратить контроль, что их власть опиралась на институциональную структуру, которая с течением времени становилась саморазрушающей и выглядела абсолютно иррациональной.

В пору своей наивысшей мощи (достигнутой в 1970-е годы) Красная армия могла затмить германский вермахт. Эта великолепная индустриальная машина опиралась на огромную массу вооружений, хорошо вымуштрованный корпус профессиональных офицеров и миллионы призванных на военную службу парней. Общепризнанно, что она была баснословно дорогой и неэкономной. Но, помимо всего прочего, она была чрезмерной. Говоря языком бизнесконсультантов, советские вооруженные силы представляли собой разительный пример плохого помещения капиталов, обусловленного неверной оценкой предшествующего успеха и подкрепленного инерцией, а также надежно обособленной корпоративной культурой. Тем временем гегемония США исключила войны между государствами, входившими в “ядро” [миросистемы], сделав устаревшей стратегию территориальных захватов. Не менее важным, с точки зрения России, было и то, что после 1945 г. центры мировой политической и экономической власти стали размещаться вне европейского континента, где российские сухопутные войска традиционно играли решающую роль.

СССР попытался компенсировать постепенную утрату преимущества, которое обычно давали ему сухопутные войска, за счет героических усилий по развитию ядерного арсенала, стратегического подводного флота и исследовательских космических программ. Вполне возможно, что самым впечатляющим достижением централизованного планирования было то, что менее чем за 10 лет (1948 — 1957 гг.) оно свело на нет блестящую заокеанскую изоляцию США. Обретение символического паритета в стратегическом вооружении на добрые три десятилетия закрепило за Советским Союзом статус сверхдержавы. Это вызвало у советских руководителей ощущение полного триумфа, но одновременно возложило на них тяжелые обязанности по поддержанию темпов в соперничестве со значительно более богатым противником. В ретроспективе этот успех выглядит, скорее, источником гибели СССР. Даже в тех областях, где на первых порах Москва добилась наивысших успехов, например в космонавтике, она была не в состоянии на равных конкурировать с Соединенными Штатами, которые выделили на “лунную гонку” миллиарды долларов. Состязание в наиболее престижной сфере — в развитии ядерных вооружений — в конечном итоге и завело советское государство в тупик. Несмотря на свою исключительную символическую значимость, ядерное оружие представляло собой тупиковое направление в межгосударственном соперничестве. Советскому Союзу была навязана конкуренция в невоенных областях — экономическом, политическом, культурном и идеологическом производстве, где значительные преимущества Америки не оставляли ему никаких шансов на победу. Ни советская олимпийская команда, ни балет Большого театра не могли уменьшить широкого воздействия американской массовой культуры на советскую городскую молодежь. По большому счету Красная армия была разбита с помощью рок-музыки и синих джинсов. Ставшие недавно доступными российские архивы показывают, что советским руководителям гораздо больше было знакомо ощущение собственной отсталости и необходимости защищаться, нежели чувство торжества.

Перестройка: попытка заново изобрести советское государство

По мере того как государства ядра [мироэкономики] переходили к новым формам производства и организации общества (назовем их ориентировочно постфордизмом, что во всяком случае понятнее, чем постмодернизм), огромные армии индустриальной эпохи, строившиеся на основе всеобщей воинской повинности, казались все большим анахронизмом. Проблема стала очевидной уже в 1960-х годах. Именно в тот период Советский Союз впервые попытался провести экономические реформы. Процесс реформирования был прерван после 1968 г., когда выяснилось, что монолитный характер государственного социализма почти не оставляет поля для маневра. Вследствие функциональной связи между государственно-социалистическим управлением и идеологией предполагаемые банкротства в символически решающих, но устаревших отраслях неизбежно должны были сказаться на всей корпорации, негативно воздействуя на вооруженные силы, которые остались главным потребителем промышленной продукции. Между тем госсоциалистические органы планирования уже не могли опереться на сталинские методы, позволявшие приносить в жертву громадные материальные ресурсы и множество человеческих жизней ради достижения поставленных целей. Да и сами цели существенно усложнились, выйдя за рамки простого создания арсенала произведенных промышленным способом вооружений. Сложнее всего было поддерживать лояльность советского населения, чьи социодемографические характеристики значительно изменились в ходе развития государственного социализма. Население больше не было преимущественно крестьянским с присущими тому низкими потребительскими ожиданиями и высокой рождаемостью; его основную часть составили городские рабочие и служащие с очень невысоким уровнем рождаемости потребительскими ожиданиями, быстро приближалижавшимися к широко разрекламированным образцам массового потребления в странах капиталистического ядра.

Военно-промышленная машина, принесшая СССР статус сверхдержавы, теперь сама стала постоянной проблемой России — ибо выглядела отсталой по сравнению с западной. Подобно экономическим корпорациям, действующим на капиталистических рынках, СССР, который, безусловно, являлся территориальной корпораций, оказался связанным идеологической аурой и огромными масштабами своих прежних инвестиций. Характерная для советской сверхдержавы милитаризация лежала в основе столь разных сфер деятельности, как промышленность, академическая наука, космические исследования, патриотическая идеология, национальная политика, спорт, образование, социализация мужского населения. Как бывает в периоды, предшествующие кризисам и обвалам, и сторонники изменений, и их консервативные оппоненты были правы. Трансформация советского блока и его центральной составляющей — СССР — несла с собой непосредственную угрозу их символическому достоинству и организационной связанности. Тем не менее они должны были подвергнуться трансформации, чтобы полностью не исчезнуть с лица земли.

Хрущеву дорого стоила его попытка сократить Красную армию и рационализировать советскую экономику, а также систему политического управления страной. Властвующая номенклатура Советского Союза, которая во многом была обязана Хрущеву своей автономией и освобождением от государственного террора, предпочитала скорее следовать принципу наименьших усилий и пожинать плоды десталинизации. Но дотируемый гедонизм брежневского правления оказался не в состоянии заглушить критиков [режима] и побороть получившие широкое распространение дурные предчувствия. В 1969 г. в загадочном пророческом памфлете советского диссидента А.Амаль­рика “Доживет ли Советский Союз до 1984 г.?” доказывалось, что СССР полностью утратил былое идеологическое воодушевление и что имперская инерция влечет его к насильственному концу, который связывался автором с неминуемой войной против маоистского Китая [Amalrik 1970]. Этот подпольный памфлет, безусловно, был известен среди советских элит и неофициально обсуждался ими. Однако автономный корпоратистский характер советской бюрократии в значительной мере подавлял ее способность к саморефлексии. На индивидуальном уровне большинство представителей правящей номенклатуры осознавали, что что-то неладно в их королевстве, но специфика организационного бытия номенклатуры как строго иерархичной единой бюрократической касты не позволяла им четко конкретизировать и артикулировать свои смутные ощущения. СССР избежал предсказанной Амальриком войны с Китаем, тем не менее, справедливость рассуждений диссидента подтвердилась: даже столь опасавшееся последствий руководство, как брежневское, не смогло устоять перед соблазном использовать дорогостоящую бездействующую армию для достижения легкого, казалось бы, успеха в Афганистане.

Ситуация, доставшаяся в наследство энергичной партийной молодежи типа Горбачева, была крайне неприятной, но практически никто не сомневался в возможности ее исправления. Советский Союз выглядел прочным, только немного вялым. Горбачев позаимствовал свои идеи у диссидентских критиков поколения 1968 г., вовлеченных в драматический диалог с коммунистическими правителями и в конечном итоге превратившихся в их второе “Я”. И все же такие лозунги кампании, как ускорение, перестройка и, позднее, гласность, далеко не исчерпывали отражаемую ими программу.

Вопрос о том, действительно ли советская система поддавалась исправлению, остается сугубо теоретическим. Здесь достаточно отметить, что вера Горбачева в свою способность укрепить СССР и пересмотреть его положение в миросистеме сыграла стабилизирующую роль и позволила советской империи совершить “вынужденную посадку” без серьезной катастрофы. Было бы гораздо хуже, если бы последний Генеральный секретарь (а последним ему суждено было стать при любых обстоятельствах) обратился к дискурсу и программе другой категории диссидентов — радикальных националистов. (Именно это, по сути, сделало в 1989 г. коммунистическое руководство Сербии.) Путем импровизаций, имевших высокую социальную и экономическую цену и приведших к всевозрастающей неразберихе, Горбачев добился политической и идеологической делегитимации всего советского аппарата принуждения и тем самым обеспечил на редкость мирное избавление от имперского бремени. Его успеху невольно способствовали три привходящих обстоятельства: провал советского вторжения в Афганистан, тем более что в ходе этого вторжения не удалось создать общественно признанных героев войны, которых можно было бы превратить в патриотических идолов; появление в советских республиках и странах Восточной Европы непримиримых национально-демократических движений; неистовство прессы эпохи гласности, где с самого начала доминировали известные интеллектуалы, стремившиеся отобрать у бюрократии сначала символическую, а затем и государственную власть.

С теми же самыми факторами, т.е. с имевшей громадное значение приостановкой деятельности аппарата принуждения, с наступлением на бюрократические институты радикальных слоев интеллигенции под лозунгами демократического доступа и подотчетности, а также с политизацией национально структурированных гражданских обществ на подвластных Советскому Союзу территориях, обычно связывают и падение Горбачева. Такое объяснение крайне неудовлетворительно. Общественные движения, высвобожденные сверху горбачевской перестройкой, бросали вызов прежде всего правящей номенклатуре среднего звена. К тому же введение новых форм контроля над независимой советской бюрократией через испытание ее выборами и рыночной конкуренцией предстает в ретроспективе стратегической целью горбачевских реформ [Urban, Igrunov, Mitrokhin 1997]. Тщетность практиковавшегося Андроповым активистского подавления отчетливо продемонстрировала: для того чтобы обеспечить Советскому Союзу должный уровень управляемости, недостаточно простого оздоровления аппарата посредством чистки, а требуется серьезное переструктурирование социального контроля.

Прежде чем Горбачеву удалось создать новый режим, находившиеся у него в подчинении слои номенклатуры предали его и, нарушив два основополагающих табу номенклатурного поведения, приняли участие в национальных движениях и в частном накоплении. Реакция советских политических бонз на развязанную перестройкой смуту была не менее импровизированной [чем политика Горбачева], но она оказалась действенной, поскольку благодаря брежневской терпимости к “постоянству кадров” реальная власть уже перешла к бюрократическим органам среднего уровня. Вместо того чтобы аннулировать результаты брежневского правления, перестройка фактически форсировала и довела до предела упадок империи и рассредоточение центральной власти.

Крушение государственного социализма было революцией не сверху или снизу, а скорее из середины. После 1989 г. советские государственные руководители среднего звена поспешили обособиться от центрального правительства, подавляя или вбирая в себя внутренних противников и заново укрепляя свою власть в корпоративном пространстве, которым управляли. Некоторые из них, вероятно, канули в Лету, но большинство, особенно среди относительно молодого поколения номенклатуры, сформировавшегося в атмосфере брежневского оппортунизма, уцелело, пережив новую навигацию в спасательных шлюпках.

Радикальные изменения, произошедшие на уровне риторики и властных символов, не должны затемнять того факта, что экономические, социальные и политические тенденции постсоветских 1990-х годов выросли из печально известных “аберраций” брежневского периода: из коррупции и вызревания бюрократических клик, из криминального предпринимательства, из идеологического и нравственного упадка. Это не означает, что общественные перемены были незначительными. Главным нововведением стало устранение центрального идеологического и политического механизма, что усилило противоречия государственного социализма и вывело их на поверхность. Основным новым обстоятельством явилась сегментация и присвоение элитой ранее единых сфер бюрократического контроля. Советский блок буквально развалился на части и пребывал в таком положении на протяжении 1990-х годов.

Две формы постсоветской сегментации

Перед кончиной СССР его правящая номенклатура была сосредоточена в корпоративных органах двух типов. К первому относились всевозможные территориальные образования: 15 национальных республик, свыше 20 этнических автономий более низкого уровня и почти 100 обычных провинций, значительная часть которых располагалась на обширных просторах Российской Федерации. Второй тип корпораций составляли внетерриториальные производственные агломерации (государственные концерны и синдикаты) и разнообразные министерства, осуществлявшие руководство совокупностью экономических отраслей и государственных институтов, начиная с обороны и кончая образованием. Различение территориальных и внетерриториальных организационных единиц советской власти имеет принципиальное значение для объяснения расхождений в стратегиях, которых придерживались правящие элиты после крушения центрального государства.

Советский Союз распался, когда различные бюрократические клики, сочтя, что центральное правительство стало непредсказуемым, неспособным выполнять свои прежние обязательства, связанные с корпоративным перераспределением, а часто и просто угрожающим, вышли из повиновения и переметнулись в лагерь его врагов. Попытки Горбачева нейтрализовать своих оппонентов путем остановки механизмов идеологического и политического принуждения (это было разумным шагом, учитывая судьбу Хрущева) создали благоприятные условия для появления всевозможных форм общественного нажима, бросавших непосредственный вызов бюрократии среднего звена. После недолгого колебания и замешательства (что на время приоткрыло окно возможностей перед нарождавшимися восточноевропейскими демократиями) номенклатурные группы начали преобразовывать свои специфические сферы деятельности в независимые владения. Социальный и политический контроль, выпущенный из своих рук Москвой, был заново укреплен на местах.

Обучаясь на собственном опыте и на примере других, номенклатурные клики отказались от бесполезной коммунистической идеологии и присвоили риторику и символы тех, кто бросал им вызов, избавились от не поддающихся реформированию установок и (правда, исключительно под давлением) инкорпорировали в свой состав ряд ведущих участников восстаний 1989 — 1991 гг. Этой мутации, происходившей на громадных просторах бывшего Советского Союза, сопутствовало несметное число привходящих конфликтов, скоротечных союзов и вызывавших недоумение политических событий. Общая модель сегментации оставалась, однако, неизменной. То же самое относится и к результатам описанного процесса, набор которых при внимательном анализе оказывается весьма ограниченным. Ядро элит советской эпохи одержало победу практически повсеместно, за исключением крайних случаев типа Чечни, где в буквальном смысле были разрушены сами основы власти, а также ситуаций, когда расколотый на фракции государственный аппарат был вынужден сосуществовать с неожиданно выдвинувшимися новыми лидерами и криминальными авторитетами (наиболее ярким образцом первых может служить деятельный президент Белоруссии Лукашенко, вторые представлены многочисленными “предпринимателями”, выросшими из теневиков и вожаков подростковых уличных шаек конца 1970-х годов). В то же время характер мутации и ее конкретные результаты нередко определялись изменениями в конфигурации власти, имевшими место в 1956 — 1968 гг. Это не в меньшей степени справедливо для Узбекистана и Азербайджана, чем для Польши и Эстонии.

25 декабря 1991 г. ранее единые власть и активы Советского Союза не были ни разрушены, ни преобразованы. Освобожденные от центрального контроля, они были расколоты и поделены (приватизированы) между бюрократическими корпорациями в соответствии с существовавшими институциональными границами. Два типа корпораций советской эпохи (территориальные и внетерриториальные) породили две модели номенклатурной приватизации. Другим определяющим фактором явилась относительная стоимость приватизированных ресурсов на мировом рынке и в межгосударственной системе, обусловившая непосредственный размер состояний и политику новых правителей и предпринимателей.

Те представители внетерриториальной (промышленной и финансовой) номенклатуры, которым посчастливилось осуществлять контроль над пригодными для непосредственной продажи активами, быстро развились в торговые монополии. Эти слои номенклатуры были безусловно заинтересованы в монетаризации обмена, приватизации активов и выходе на мировые рынки, но в то же время они обычно стремились не допустить радикального перехода к рыночным отношениям, за который выступали неолиберальные идеологи, поскольку такого рода отношения столь же безусловно грозили новому торговому капитализму ростом конкуренции. Наиболее ярким примером деятелей подобного типа является давешний ельцинский премьер Черномырдин, который до прихода в правительство занимал прибыльную должность в ориентированной на экспорт газовой промышленности и использовал связанную с новым постом власть, чтобы обеспечить своей отрасли льготные экспортные квоты и значительные налоговые послабления.

Менее удачливые бывшие “красные директора”, чьи активы в изобилии были представлены на мировых рынках либо оценивались там слишком низко, шумно требовали как правило под предлогом социальной справедливости и национальной гордости — государственных субсидий и защиты. Так, например, руководители колхозов, используя преимущества, которые давал им контроль над сельским хозяйством, объединились во влиятельную Аграрную партию, специализировавшуюся на лоббировании кредитов. Именно в этих депрессивных секторах [хозяйства] и конкурировала за избирателей политическая оппозиция, прежде всего неокоммунистического и националистического толка. Наибольшего успеха несомненно добился популистский мэр Москвы Ю.Лужков, который ловко использовал центральное положение своего поста, чтобы приручить расположенные в Москве средства массовой информации и приобрести громадную популярность в качестве коллективного лоббиста оказавшихся в затруднительном положении предприятий. Пример Лужкова нашел множество подражателей среди губернаторов российских провинций.

Другую, хотя и весьма близкую, стратегию использовали номенклатурные группы, руководившие территориальными образованиями в составе СССР. Перед элитами территорий с международно признанными претензиями на национальное самоопределение (15 союзных республик, включая Россию) открылась возможность преобразования своих корпораций в независимые государства. Бюрократии этих государств вобрали в себя (в той или иной степени) отдельных аутсайдеров из числа местной интеллигенции, обеспечивших их новыми символами и идеологией. Во всех случаях такой идеологией стал своеобразный коктейль из национализма и капиталистического реформизма. Реальное соотношение [ингредиентов] могло значительно варьироваться, что, как правило, было связано с размерами активов, которыми располагали территории, и степенью близости последних к ядру и мировым потокам капитала. По мере того как воссозданные элиты укрепляли свою власть и обуздывали всплески народных движений, повсеместно в Восточной Европе и бывшем Советском Союзе быстро происходила маргинализация основной части антисистемных программ 1989 — 1991 гг. (защита окружающей среды, права человека, исправленный социализм, различные вариации анархизма и религиозный фундаментализм). Единственное значимое исключение составил национализм.

Территориальные единицы, чьи националистические притязания не имели под собой сколько-нибудь благовидных оснований, т.е. обычные провинции, несмотря ни на что действовали в рамках того же самого дискурса федерализма и децентрализации. Наиболее спорными оказались промежуточные случаи, т.е. территории, обладавшие определенной этнической спецификой, но не располагавшие полным набором институтов суверенного государства. Именно здесь мы встречаем столь страшные примеры, как Чечня, Карабах, Абхазия или Сербское Косово.

В соответствии с общей схемой постсоветской сегментации Б.Ельцин в 1991 г. привел к руководству центральной советской республикой типично конъюнктурный блок низшего слоя номенклатуры и политизированной интеллигенции. Ельцину достались в наследство крайне ограниченная государственная власть и существенно больший беспорядок, нежели тот, с которым когда-то пришлось столкнуться Горбачеву, но, как ни парадоксально, первый президент России находился в меньшей опасности, чем его предшественник и противник в Кремле. Советская империя уже совершила “вынужденную посадку” и распалась на составные части. К концу 1992 г. революционная народная мобилизация, исчерпав себя, утихла, в частности под влиянием приобретших четко выраженный местный характер номенклатурных клик. С кончиной Советского Союза политические конфликты были низведены до уровня внутриэлитного соперничества за трофеи. В 1992 — 1993 гг. вышедшая из-под контроля конфронтация внутри победивших блоков на время поставила чрезвычайно хрупкую постсоветскую элиту на грань самоуничтожения, но вскоре новые нормы и компромиссы обеспечили определенный, хотя и невысокий, уровень политической стабильности через оппортунистическое, непрерывно пересматривавшееся разделение власти между центральной бюрократией и ее аналогами, укрепившимися в промышленных отраслях и провинциях. Политическим выражением консенсуса между сегментированными элитами стали новая партийная система и анархическая форма парламентаризма. К перечисленному списку акторов следует добавить СМИ, захваченные в период гласности конкурирующими группами журналистов, что, возможно, явилось крупнейшей инновацией в арсенале российской политической борьбы и долговременным следствием попытки Горбачева создать пространство публичной политики.

Какую же роль во всем этом сыграли Красная армия и КГБ? Как ни удивительно, учитывая их прежнюю ауру и положение, эти столпы советской власти оказались во всех отношениях главными проигравшими. Чудовищные организации не сумели конвертировать свою власть ни в территориальный суверенитет, ни в экономический капитал. Не вызывает сомнений, что некоторые “коррумпированные” генералы преуспели в деле личного обогащения, а многие сотрудники КГБ стали удачливыми предпринимателями на новом и растущем рынке промышленного шпионажа и частной охраны, но, если на то пошло, это нанесло дальнейший урон институтам государственного принуждения. После 1991 г. некогда мощный советский аппарат принуждения оказался политически расколот и деморализован вследствие военных неудач и общественного поношения в годы горбачевской гласности. Наиболее серьезным поражением был, вероятно, позорный провал консервативного переворота августа 1991 г., приведший к отстранению от власти значительной части старых имперских сторонников жесткой линии. Однако имелась и более весомая, структурная причина упадка советского аппарата принуждения. Фактическое подчинение военных и секретной полиции политическому руководству СССР было важнейшим условием и главным достижением десталинизации 1956 — 1968 гг. (Хрущев был свергнут не генералами, а своими товарищами по Политбюро, которые справедливо опасались дальнейшей нормализации и рационализации советского государства.)

Красная армия была воистину профессиональным институтом — в том смысле, что она строго подчинялась гражданскому руководству и долгие годы готовилась к внешнему противоборству с другими регулярными армиями. В отличие от вооруженных сил третьего мира, она была институционально и морально не готова к тому, чтобы самостоятельно взять на себя управление [страной]. Гипотетически, военных могли бы использовать радикальные политические силы, но в новой исторической обстановке российским националистам категорически не удалось выдвинуть заслуживавшую доверие альтернативу существующему режиму. Поразительная долговечность ельцинского режима несмотря на экономический крах, оглушительное фиаско в Чечне и личные слабости [президента] может показаться абсолютно невероятной, если не понимать, что его оппоненты были еще слабее. Сочетание перечисленных факторов делало Красную армию и расколотые на части остатки КГБ политически инертными и покорными институтами, зависящими от новых государственных властителей.

Оставаясь весьма обременительным в экономическом отношении, списанный в резерв аппарат принуждения перестал быть серьезной политической проблемой. Поэтому парализованного исполина попросту бросили на произвол судьбы. Открывшееся в ходе чеченских событий катастрофическое состояние вооруженных сил похоронило надежды на восстановление имевшейся у Советского Союза способности к принуждению и на повторный захват былой империи. Хотя перспективы демократии остаются в России крайне неопределенными, возможность установления там военного режима, сосредоточившего свои усилия на восстановлении империи, представляется еще более сомнительной. Это доказывает, что территориальная сегментация зоны бывшего советского владычества будет сохраняться. На месте Советского Союза возник обширный регион, за который ведут борьбу множество частично накладывающихся друг на друга территориальных суверенитетов и внетерриториальных монополий.

Спираль вырождения

Период после крушения советской системы был объявлен временем перехода от государственного социализма к капиталистической рыночной экономике и к либеральной демократии. При менее телеологическом взгляде на происходящее главным вектором посткоммунистического развития представляется, скорее, инволюция — процесс, ведущий к усыханию, сегментации и ослаблению жизнедеятельности исторической системы вместо реального изменения ее организации. Постсоветские государства демонстрируют хорошо знакомые патологии и иррациональность государственного социализма, только в усиленной форме. Проще говоря, постсоветская Россия и большинство республик СНГ ведут себя как прежний СССР, лишь меньший по размерам и худший [по качеству]*.

Постсоветская сегментация придала дополнительную значимость различного рода посредникам, в т.ч. торговым монополиям и банкам, сформировавшимся на базе прежних министерств и государственных концернов, территориальным политическим патронам и лоббистам в выборных органах, а также криминальным группам. Вопреки надеждам на появление саморегулирующихся рынков, кумулятивное воздействие организационной сегментации и монетаризации постсоциалистических экономик фактически усилило иерархическую промышленную интеграцию, бартерные отношения между предприятиями на горизонтальном уровне и безжалостное изъятие у последних излишков и даже необходимых запасов посредниками. При виде подобной бесславной трансформации действительно всплывает в памяти герой романа Дж. ди Лампедузы, который, описывая эпоху либеральных реформ на Сицилии, заметил: “Все должно измениться, чтобы остаться тем же самым”*.

После лавины радикальных реформ, провозглашенных в первоначальный, хаотический период своего президентства, Ельцин неожиданно для себя самого стал опираться на привычные модели советского правления. Первый президент России воссоздал умышленно запутанную систему бюрократических сдержек и противовесов, включая аппарат виртуального ЦК (раздутую Администрацию Президента, дублировавшую функции правительства) с квазиполитбюро из доверенных царедворцев, а также стал выступать в качестве связующего звена между соперничавшими государственными бюрократиями, предприятиями и территориями, которые конкурировали за куски федерального бюджета (последний остался главным механизмом перераспределения). В конце 1993 г., когда в схватках с переходным парламентом новый режим окончательно сложился, Ельцин выкинул за борт амбициозных либеральных идеологов и вновь обратился к традиционным имперским идеологии и стратегии. Чеченские боевики доказали, что попытка Ельцина вернуться к территориальной системе столь же мало осуществима, как и неолиберальный план быстрого преобразования [социализма] в капитализм. Между тем надвигавшиеся президентские выборы 1996 г. отчетливо продемонстрировали, что база ельцинского правления опасно сузилась даже среди российских властных элит. Тогда Ельцин удалил былую дворцовую клику, привлек к себе недавно сформировавшуюся финансовую олигархию вместе с ее механизмами манипуляции посредством СМИ и заключил конъюнктурные ad hoc сделки с отдельными политическими аутсайдерами и губернаторами провинций.

Расширение в 1996 г. базы режима позволило Ельцину добиться неожиданного для всех переизбрания [на пост президента], завершить войну в Чечне и предотвратить вызовы со стороны оскорбленных военных и неоимперской оппозиции. Оно привело также к возникновению еще более запутанной модели разделения власти, которая странно напоминала функциональную нелогичность европейского Ancien R?gime или, более непосредственно, корпоратизм брежневской эры. Но поскольку режим ельцинского “застоя” безусловно находился в слишком сильной зависимости от мировых рынков финансов и сырья, чтобы поддерживать перераспределительную модель управления, попытка его создания окончилась неудачей. Менее чем за два года он был уничтожен вследствие междоусобной борьбы между новыми олигархами и широкого воздействия мирового финансового кризиса. После двух десятилетий смут перед Россией по-прежнему стояли те же самые дилеммы, что и перед советским руководством на закате брежневского правления.

Крушение СССР уничтожило бремя, связанное со статусом сверхдержавы, но одновременно ускорило нисходящую мобильность России в развивающейся мироэкономике. Разложение контроля центрального правительства над региональными и секторальными бюрократиями достигло такого уровня, что в ряде случаев стало граничить с прямым сепаратизмом. Сердцевиной управления по-прежнему являлся торг за государственное перераспределение, но источники [такого перераспределения] стали, очевидно, внешними и находились вне контроля Москвы. Между тем перераспределительные схватки крайне ужесточились, периодически принимая формы грязного вымогательства и политических убийств. Предельно непопулярный политический истеблишмент и полностью лишившаяся своего ореола интеллигенция, как всегда, оказались в тупике между реакционным изоляционизмом и западничеством; как и прежде, над многоцветьем различий возвышалась отчужденная цареподобная фигура; только на этот раз борьба получила политическое выражение в новом анархическом парламентаризме и широко освещалась в СМИ, что во многом способствовало углублению общественного отвращения к любой идеологии и политике. Промышленное оборудование и инфраструктура все больше и больше приходили в упадок. Армия оставалась неоправданно огромной и, как показала Чечня, недееспособной. Стирание границ между государственными, частными и криминальными органами охраны привело к появлению недифференцированного сектора предпринимательства в сфере насилия [Volkov б.г.]. Государственная идеология стала еще менее действенной, чем прежде, несмотря на постоянные обращения к патриотическим ценностям и “традиционным” религиям страны. Международный вес России свелся к ритуальному признанию за ней статуса великой державы.

Резкое падение реальной заработной платы, позволившее сохранить отдаленное подобие полной занятости, поставило значительные сегменты населения страны на грань полуголодного существования и способствовало распространению мелкой торговли и совместительства, а также производственных краж и безудержного пьянства (все это, опять-таки, хорошо знакомые феномены брежневского периода, возродившиеся в значительно увеличившихся масштабах). Однако результатом народных усилий, направленных на преодоление [возникших трудностей], стало лишь смягчение кризиса. Между тем общественные субсидии оставшемуся по сути нетронутым бюрократическому сельскому хозяйству, обанкротившимся отраслям промышленности и громадному обветшалому городскому сектору всегда оказывались непосильным бременем для государственных финансов. Огромность России и ее холодный климат служили устойчивым основанием сохранения централизованного административного аппарата, способного оплачивать потребление энергии*. В отличие от тропических стран третьего мира, промышленные города России начали бы голодать и вымерзать даже при кратковременной приостановке поставок предметов первой необходимости.

Продолжится ли этот цикл вырождения? Возможно. Наименее вероятным представляется окончательный крах [системы], граничащий с ее физическим исчезновением. Система продемонстрировала высокую способность к самовоспроизводству со всеми своими вопиющими недостатками и противоречиями. Кроме того, упрочению процесса вырождения России трояким образом способствует сложившаяся после окончания холодной войны геополитическая ситуация. Во-первых, в отличие от прошлых эпох, когда крушение империй сопровождалось внешним захватом их отдельных частей, бывшие советские республики не стоят перед подобной угрозой. Не собирается их оккупировать и мировой капитал. В существующих условиях иностранным инвесторам приходится сотрудничать с российскими торговыми монополиями в сфере обращения, лишь в исключительных случаях достигая уровня производства. Российские торговые монополии, вероятно, будут и в дальнейшем инкорпорировать или разрушать как иностранный капитал, так и нарождающийся более мелкий бизнес.

Во-вторых, при оптимистичных сравнениях российских торговых монополий с восточноазиатскими коммерческими обычно упускаются из вида ключевые отличия классовой структуры стран Восточной Азии и их положения в капиталистической мироэкономике после 1945 г. [от соответствующих российских показателей]. Восточноазиатские монополии являлись производственными гигантами, которые пользовались совокупными преимуществами, связанными с неомеркантилистским характером их государств, наличием послушной и недорогой рабочей силы и привилегированным доступом на крупнейший в мире потребительский и финансовый рынок — США. Постсоветские монополии не располагают ни одним из названных преимуществ и, если отвлечься от экспорта сырья и высокотехнологичных вооружений, лишены каких-либо шансов [на успех] на мировых рынках. Их государство имеет все, но признает себя несостоятельным должником, их производственная база устарела и неэффективна, их рабочую силу нельзя назвать ни послушной, ни беспомощной. Хотя мощь постсоциалистических рабочих коренится в их контроле над функционированием предприятий и реализуется в негласном союзе с управляющими, она, тем не менее, остается достаточно действенной.

Еще одно важное отличие от третьего мира заключается в том, что рабочие России и остальных стран Восточной Европы четко ориентированы на достижение западноевропейского уровня жизни. С одной стороны, это делает рабочую силу дорогой; но с другой — сочетание социальной мощи рабочих на предприятиях (именно в этом и заключается не получившая должной оценки причина того, почему они так держатся за свои рабочие места) и утвердившегося ожидания приличной заработной платы порождает внутренний спрос, который вплоть до финансового кризиса 1998 г. обеспечивал “нор­маль­ный” уровень рыночных операций. И хотя, конечно, в большинстве случаев речь шла о низшей точке “нормальности”, необходимой для предотвращения социального взрыва и смягчения политического протеста, данное обстоятельство способствовало упрочению режима вырождения.

Третьим внешним фактором, обусловливающим вероятность дальнейшей инволюции российской промышленности, являются международные финансовые институты. Россия по-прежнему воспринимается в качестве громадной угрозы, поэтому практически любое российское правительство сможет вымогать трансферты у государств, составляющих ядро [мироэкономики], под страхом неизвестных, но неизменно внушающих ужас последствий.

Не вызывает сомнений, что постсоветская система будет и дальше вырождаться, но трудно просчитать, сколь долго. Маргинализация и зависимость в рамках мироэкономики постыдны и оскорбительны, однако они служат сиюминутным частным интересам многих представителей российских элит. Неотъемлемой частью подобной системы станут организованная преступность и безудержная коррупция. Думается, что режим упорядоченного вырождения окажется весьма устойчивым к внутриполитическому изменению. В такой обстановке парламентом будет, скорее всего, весьма легко манипулировать, тогда как ограниченная сфера рыночного обмена, верхушечная часть которой монополизирована постсоветскими конгломератами, а низовая оставлена на откуп народных микростратегий выживания, на практике усилит вырождение.

От вырождения к превращению в полупериферийное государство?

Иной тип режима может быть установлен только в результате крайне резкого политического сдвига, равнозначного новой революции. Сколь теоретическим ни представлялся бы сегодня такой поворот событий, вероятность разрушения нынешнего режима будет сохраняться. Ельцинская Россия напоминает брежневский Советский Союз, но она и отличается от него в трех ключевых отношениях. Речь идет о пригодности элит к последовательному управлению, о наличии неоспоримой идеологии (гегемонии в исходном грамшианском значении) и о способности народных масс представить себе альтернативу [существующему строю] и организоваться для коллективного действия. Все три отличия усиливают сомнительность монополии на социальную власть. Эвентуальный распад режима непрерывного вырождения открывает две альтернативы: преодоление политической и экономической сегментации путем установления диктатуры или, наоборот, дальнейшая сегментация, которая создаст условия для осуществления народом государственного переворота во множестве постсоветских сегментов, что может привести (хотя и не обязательно) к демократическому правлению и более широкому доступу к рынкам.

Хотелось бы подчеркнуть, что это отнюдь не означает, будто подобная революция неизбежно повлечет за собой установление “лучшего общества”. Ее главной целью и вероятным исходом будет создание более эффективного государства, которым может оказаться воинственно настроенная националистическая диктатура — что подкрепит мрачное пророчество А.Амальрика относительно конца СССР. У такой траектории развития есть исторические аналоги. Напомню, что полупериферийный фашизм и авторитарный популизм 1920-х годов пришли на смену либерально-прогрессистским режимам, распространившимся по полупериферийным районам Латинской Америки, Южной Европы и Азии в ходе предшествовавшей волны демократизации, которая имела место на заключительной стадии британского гегемонистского цикла (1870-е — 1910-е годы)*.

Хотя фашизм и кажется в настоящее время чем-то давно устаревшим, эксклюзивная форма глобализации, которая оставляет целые сообщества и страны за пределами космополитического пространства движения капиталов, неизбежно вызывает радикальные местнические реакции, в т.ч. вызовы [данному положению вещей] через использование организованного государственного насилия. Даже если подобное насилие направлено против таких же исключенных [из космополитического пространства] зон и групп в борьбе за решение вопроса о том, кто из них является для него более лишним (как в войнах за югославское наследие или в резне в Алжире), возникающие конфликты бывает крайне сложно сдерживать и предотвращать их распространение [на другие регионы]. В России раздаются многочисленные голоса, призывающие к союзу исключенных государств (которые Вашингтон называет “париями” [“roque*]) против ядра [мироэкономики]. Некоторые даже используют для оправдания такого союза терминологию мироанализа. Вдумайтесь в приведенный ниже эмоциональный пассаж, который был опубликован на страницах уважаемого московского журнала.

“Ядро захватывает монопольные позиции в передовых технологиях и верхние этажи иерархии товарных цепей (sic!)... В клуб избранных не пускают из милости, за хорошее поведение. В “ядро” прорываются с боем, нахраписто работая локтями и круша кости конкурентам... В “приличный дом” нас (Россию) не пускают. А мы скажем: “Нам и не надо было”. В “третий мир”, на периферию (то бишь на паперть) мы не пойдем — не на таких напали. Ориентироваться надо не на США, ЕС и Японию, а на высокоразвитых аутсайдеров — так называемые НИС (новые индустриальные страны)... Возникнет уникальная мир-хозяйственная система, где Россия... станет для них [НИС] экономическим ядром. На Россию станут замыкаться и из России будут исходить во все концы мира технологические цепочки” [Стариков 1995: 235-236, 238].

Пока это все риторика. Оппортунистический мировой союз “государств-парий” и внетерриториальных (“криминально/террористических”) военных лидеров, несомненно, является футуристической угрозой. Уже сам факт, что возможность образования подобного союза осознается, уменьшает вероятность ее реализации. Кроме того, в рамках глобализации неолиберального типа Россия способна превратиться в корыстного союзника всемирных капиталистов, торгующего на мировом уровне охранными услугами. Данная модель развития, безусловно, имеет давние корни, однако исторические прецеденты показывают, что в конечном счете варвары-наемники могут оказаться очень опасными.

Более обнадеживающие перспективы связаны с кумулятивным кризисом постсоветских сегментов, обусловленным истощением инволюционной модели (которое, как представляется, наступит скорее рано, чем поздно). Такой кризис высвободит внутреннее, исходящее от народа давление, которое приведет к разрушению сегментарных и посреднических сил, сложившихся после дезинтеграции СССР. Другим его следствием станет быстрая смена поколений в правящих элитах и появление новых лидеров и движений. Если “новый государь” действительно появится и, сочетая выборы с внепарламентскими действиями, захватит центральный государственный аппарат, новому политическому блоку, скорее всего, придется бросить вызов торговым монополиям и региональным бейлифам посредством укрепления существующих демократических институтов и преодоления преступности и коррупции. (В этом случае источником вдохновения может послужить недавний опыт Италии.) Короче говоря, это будет путь демократической революции, осуществленной одновременно снизу и сверху, революции, которая во многих отношениях продолжит и углубит импровизированную попытку Горбачева рационализировать и капитализировать территориальный механизм СССР.

Во времена хаотических переходов идеи начинают играть независимую роль. Если величайший теоретик анархизма князь П.Кропоткин был прав, когда около ста лет тому назад говорил о том, что революцию питают надежды, тогда как отчаяние порождает только разрушительные бунты, значит наиболее тревожными сторонами постсоветского дрейфа оказываются деморализация и распространение пессимизма и аномии. Позитивному повороту в развитии событий в постсоветских государствах (и во многих других регионах, находящихся в настоящее время на пути превращения в “черные дыры”) должна предшествовать такая модификация геокультуры, которая откроет надежду на инклюзию. Преодоление вырождения России зависит не только от радикальных изменений внутри страны, но и от того, предложат ли ей включиться в потоки капитала и товарные цепи извне. Подобная перспектива не является полностью иллюзорной, учитывая потенциальную огромность российских рынков, наличие образованной рабочей силы и ресурсов, а также другие факторы, на которые обычно ссылаются самые оптимистично настроенные прогнозисты.

Реализация данной перспективы потребует согласованного приложения политической воли, т.е., если использовать более четкую формулировку, политически мотивированного канализирования экономических процессов на наднациональных уровнях. Идеологические составляющие более инклюзивного [чем прежде] глобализационного проекта уже достаточно разработаны. Об этом свидетельствуют недавние дискуссии о новом оборонном мышлении, которое стремится заменить старые “реалистические” понятия национальной обороны и внутриблоковой многосторонности положениями о правах человека и предотвращении наиболее жестоких форм насилия даже ценой нарушения суверенитета периферийных стран. Кроме того, дискурсы устойчивого развития и защиты окружающей среды могут оказаться не менее утилитарными, чем управление мировым долгом. Теоретически коммодификация мирового экологического менеджмента способна сменить милитаристское кейнсианство ХХ столетия и открыть перед деиндустриализирующимися ареалами, подобными бывшим советским экономикам, реальную надежду [на включение в мироэкономику].

Возможность такого хода событий не должна выглядеть чересчур неправдоподобной, если учесть приспособляемость капиталистической миросистемы, которая и раньше интегрировала много антисистемных движений, в т.ч. российских революционных марксистов, пришедших в конечном итоге к построению военно-промышленной империи, отвечавшей требованиям своего времени. Наибольшими шансами на включение бывших советских земель в зону своих особых экономических и политических интересов обладает, наверное, Европейский союз. Однако данное предположение остается пока что сугубо теоретическим, поскольку его реализация обусловлена слишком многими факторами. К их числу относятся, в частности, последствия вероятных дальнейших расколов на уровне миросистемы, включая крушение монополии США. В любом случае траектория развития России будет в решающей степени зависеть от нарождающихся геополитических и геокультурных конфигураций. Россия, в свою очередь, во всех отношениях остается осевым регионом, чья траектория развития будет показывать, эволюционирует ли миросистема в сторону усиления эксклюзии и насильственных вызовов, либо сдвигается в направлении общемирового реформизма.


Стариков, Е. 1995. Держатели хартленда или обитатели острова? — Новый мир, № 8, с.235-241.

Amalrik, A. 1970. Will the Soviet Union Survive Until 1984? N.Y.: Harper and Row.

Burawoy, M. 1996. The State and Economic Involution: Russia Through a China Lens. — World Development, Vol. 24, № 6, p.1105-1117.

Lieven, A. 1998. Chechnya : The Tombstone of Russian Power. New Haven : Yale University Press.

Urban, M., Igrunov, V. and Mitrokhin, S. 1997. The Rebirth of Politics in Russia . N.Y.: Cambridge University Press.

Volkov, V. Organized Violence, Market Building , and State Formation in Post-Soviet Russia . Manuscript.

* Процесс вырождения на российских заводах, которым вследствие распада центрального советского планирования приходится действовать в обстановке гораздо большей неопределенности, чем раньше, при том что модели управленческого контроля, производственный процесс и трудовые отношения остались неизменными, описывает М.Буравой [см. Burawoy 1996].

* Я благодарен А.Ливену, приславшему мне великий роман Лампедузы “Леопард”.

* Этот аргумент был приведен мне покойным А.Фадиным в личной беседе в январе 1997 г.

* Насколько мне известно, выдающийся британский журналист А.Ливен первым применил грамшианский анализ итальянской трансформации к исследованию ельцинской России [см. Lieven 1998].

Английский вариант статьи см. в книге: Derluguian G., Scott L.G. (eds). Questioning Geopolitics: Political Projects and the Shifting Patterns of World System (May 2000).

Источник: «Полис», 2000 г.

Шлыков, В.В. 1996. Роковые промахи американской и советской разведок. Гонка вооружений и экономика. — Международная жизнь, № 9, с. 47-55.

Arrighi, G. 1994. The Long Twentieth Century: Money, Power, and the Origins of Our Times. L.: Verso.

Bunce, V. 1983. The Political Economy of the Brezhnev Era: The Rise and Fall of Corporatism. — British Journal of Political Science, Vol. 13, Jan., p.129-158.

Bunce, V. 1985. The Empire Strikes Back: The Transformation of the Eastern Bloc from a Soviet Assert to a Soviet Liability. — International Organization, Vol. 39, № 1, p.1-46.

Bunce, V. 1991. Domestic Reform and International Change: the Gorbachev Reforms in Historical Perspective. — International Organization, Vol. 47, № 1, p.107-138.

Burawoy, M. 1985. Politics of Production: Factory Regimes under Capitalism and Socialism. L.: Verso.

Chase-Dunn , Ch. and Hall, T.D. 1997. Rise and Demise. Comparing World-Systems. Boulder : Westview Press.

Filtzer, D. 1992. Soviet Workers and de-Stalinization: the Consolidation of the Modern System of Soviet Production Relations, 1953 — 1964. Cambridge : Cambridge University Press.

Kornai, J. 1980. The Economics of Shortage. 2 vols. Amsterdam : North Holland Publ.

Rigby, T.H. and Feher, F. (eds) 1982. Political Legitimation in Communist States. N.Y.: St. Martin’s Press.

Ticktin, H. 1992. Origins of the Crisis in the USSR . Essays on the Political Economy of a Disintegrating System. Armonk , N.Y. : M.E.Sharpe.

Zaslavsky, V. 1994. The Neo-Stalinist State: Class, Ethnicity, and Consensus in Soviet Society. Armonk, N.Y.: M.E.Sharpe.

 (Окончание следует)

Английский вариант статьи будет опубликован в книге: Derluguian G. and Scott L.G. (eds). Questioning Geopolitics: Political Projects and the Shifting Patterns of World System, которая должна выйти в свет в мае 2000 г.

Национальный демократический институт международных отношений (НДИ), штаб-квартира которого находится в Вашингтоне, является одной из ведущих организаций, занимающихся проблемами развития демократического процесса в странах, находящихся на переходном этапе от тоталитаризма к демократии. Основанный в 1983 г., НДИ проводит свои программы более чем в 70 странах, включая Россию, Украину, Казахстан, Грузию и др.
Программы НДИ, проводимые в России с августа 1989 г., разделены на несколько главных направлений: методическая помощь представителям политических партий; содействие депутатам парламента РФ и консультации с ними; сотрудничество с представителями гражданских общественных организаций; сотрудничество с представителями органов местного самоуправления.
В июне 1992 г. НДИ открыл постоянное представительство в России, Вы можете связаться с НДИ в Москве по телефону (095) 956-63-37, факс (095) 241-23-66; адрес: Москва, 1-й Колобовский пер., д.17.
Данная статья продолжает цикл публикаций НДИ в журнале “Полис” (см.: “Полис”, 1993, №№ 2-6; 1994, №№ 1-6; 1995, №№ 1-6; 1996, №№ 1-6; 1997, №№ 1-6; 1998, №№ 1-6; 1999, №№ 1-6; 2000, №№ 1).

* Тонкий анализ умиротворяющего воздействия и пределов стабильности брежневской эры содержится в работе В.Банс [Bunce 1983]. Банс была также одной из немногих специалистов в области общественных наук, которые теоретически предсказали отказ Советского Союза от своих имперских притязаний [Bunce 1985].

** Анализ советских стратегических концепций — некогда важнейшая область западной советологии, внезапно превратившаяся в историческую дисциплину, — все еще вызывает множество споров. Высказанными в данной статье соображениями я обязан прежде всего бывшему руководителю отдела по изучению экономики США советской военной разведки (ГРУ) В.В.Шлыкову и его острым статьям [см. Шлыков 1996].

*** История алюминиевой промышленности была рассказана мне полковником ГРУ Шлыковым в ходе личной беседы.

Источник: "Полис", 2000 г.

Актуальная репликаО Русском АрхипелагеПоискКарта сайтаПроектыИзданияАвторыГлоссарийСобытия сайта
Developed by Yar Kravtsov Copyright © 2020 Русский архипелаг. Все права защищены.