Версия для печати

Недоверие к миропорядку и скука мировой революции

Книга Бориса Межуева первоначально звалась просто "Кризис доверия" — и эти слова несли ее смысл стенографически сжато, хотя, пожалуй, и столь же затемненно, как смотрится стенограмма для не посвященных в это письмо. Речь шла, и по-прежнему идет, о доработанном варианте заглавия о ценностном кризисе, врожденно присущем "объединенному миру", где мы живем. На языке структурно-функциональной социологии эту ситуацию можно бы выразить как отсутствие у этого образования действенной подсистемы —  за исключением Голливуда, —  обеспечивающей ему поддержание паттерна и снятие возникающих и накапливающихся напряжений. Историческая картина, встающая со страниц книги, поражает ухмылкой своей диалектики. Сообщество, уже ряд столетий одержимое процессом Революции —  обесценивания и низложения авторитетов и ценностей, —  обретает в этом процессе высвобожденную энергию для покорения мира. Но лишь с тем, чтобы заразить этот мир тем же духом революции, теперь уже поднимающимся против самого торжествующего сообщества и против его достоинства и превосходства.

Однако сходная издевательская диалектика глядит на нас и из частных сюжетов отдельных статей. Лидеры признанных миром революционных противоцентров — антагонистов Запада сговариваются в 1970-х с его заправилами о связывании тех антисистемных сил, что способны были бы бросить перчатку "историческому выбору", состоявшемуся по сторонам фронтов холодной войны. А в 2000-х верхушка "объединенного мира", опираясь на идеи ренегатов из троцкистов, пытается оседлать фантом Всемирной Демократической Революции, развернув его против автократий за пределами Запада —  и тем самым толкая местных "автократов" в объятия глобальной антисистемщины, маоистской, исламистской, необольшевистской или какой-нибудь иной, новодельной.

Я хочу здесь поговорить о том, чем мне близка книга автора, с которым мы сотрудничаем и спорим уже без малого пятнадцать лет. Прежде всего —  заключенной в ней памятью. Памятью о многом, готовом провалиться в расселины исторического забвения, присущего десяткам наших так называемых политологов.

Speak, memory! Я раскрываю страницы "Кризиса доверия" —  и рисуется великое разрядочное размежевание с приемами Р.Никсона, Г.Киссинджера и Дж.Форда в Москве и Владивостоке, с "семейными жалобами" Брежнева В.Жискар д'Эстену на зануду Дж.Картера, который надоел генсеку нравоучительными письмами ("За кого он меня принимает?") и с такой же "домашней" репликой в ответ: "Не принимайте всерьез. Он всем пишет. Мне он тоже пишет". С возгласом Мао Цзэдуна в адрес Никсона: "Я люблю правых? Я радуюсь, когда к власти приходят люди справа". Межуев мне как-то говорил, что ребенком воспринимал Форда, мелькающего в новостных программах телевизора, как почти что "зарубежного члена советского политбюро".

Листаю дальше, заглядывая в посвященную мне статью, —  и мимолетно прочертится недолгий "новый мировой порядок" Буша-старшего с наметившимся обручем Демократического Севера (включая горбачевский новомышленческий СССР), опоясавшим мир, блокируя попытки геополитических революций. Когда "Буря в пустыне" шла на взбунтовавшийся Ирак под благословение Кремля, Эль-Рияда и Тель-Авива.

Дальше, дальше. 2001-й. "Грянь и ты, месяц первый, Сентябрь!". В рижском казино перед не выключающимся телевизором делаются ставки —  который из Близнецов рухнет раньше. В Москве в ушах моих звенят, выплыв из юности, строки: "Как будто спрятаны у входа, / За черной пастью дул / Ночным дыханием свободы / Уверенно вздохнул". Мой кот Леопольд на два месяца превращается в "Усаму-Полосаму", а сослуживец по одной из моих служб —  типичная для столицы гремучая смесь идейного либерала и старого дурака —  радостно бубнит, что "теперь ужо Буш всех построит".

А вот и 2005-й. Заседание оппозиционного клуба. Голосня, что Путин с его министрами-экономистами падет не раньше, чем через три дня, —  уж такой наезд на него в американских газетах, "потому что американцы всех —  всех, всех!!! —  хотят демократизировать". И "революция у нас будет не оранжевая, а —  "березовая" (так и нарываются ребятки на березовую кашу. —  В.Ц.), нет, не березовая —  "седая" (это в честь пенсионеров, которых в те дни монетизации-социалки прессует "глупая" власть, как-то не смекающая, что сроку ей оставляют три дня).

Память откликается на эту книгу то полупритворной ностальгией ("не остановишь —  остановите! —  не остановишь!"), то открытой издевкой: как напомнить тем ребятишкам об их голосне меньше чем трехлетней давности? Ведь выпучат очи: да ты, собственно, о чем, друже, о какой такой? березовой?

Но значение книги Межуева для меня вовсе не сводится к радости исторических узнаваний. Глядя на эпохальный сюжет, складывающийся из эпизодов статей, я не могу не задаться вопросом, как человек, с 1990-х работающий над поэтикой историко-политических текстов: кто основной персонаж этого сюжета? Чью судьбу обсуждает автор, излагая и анализируя игрища западной —  особенно американской —  мысли вокруг чертежей "объединенного мира"? Мне дорог ответ Межуева на этот вопрос. Будь этот ответ другим, книга представляла бы для меня гораздо меньший интерес.

В ряде ее мест проглядывает терминология неомарксистов валлерстайновского толка с их контрастами Центра, Периферии и Полупериферии, людей, для которых главный герой новой и новейшей истории —  капитализм, объявший планету своей так называемой мир-системой, а все надстроечные напряжения политики, милитаризма, культуры происходят из перипетий неэквивалентного (эксплуататорского) обмена. Но при сколько-нибудь внимательном чтении становится видно, что акценты у Межуева поставлены иначе и коллективный герой у него не тот.

Сама топика "кризиса доверия" разнокультурных народов к элитам, выстроившим объединенный мир, слишком уж напоминает мне не И.Валлерстайна, а А.Тойнби. Как известно, у последнего роковым фактором в излагаемых им историях цивилизаций неизменно оказывается обнаруживаемая элитами в некий срок неспособность интегрировать общества, подтачиваемые протестом внутреннего многоплеменного пролетариата и напором пролетариата внешнего, материально сцепленных цивилизаций, но не питающих доверия к ее ценностям и не полагающих в ней "своего сокровища и своего сердца". Потому-то тема "Кризиса доверия" у Межуева наталкивает на мысль, что предметом его книги выступает приключение одной из таких цивилизаций —  то есть этнокультурного сообщества, которое однажды под знаком определенной религии усвоило представление о себе как об Основном Человечестве на Основной Земле, якобы замкнувшем на своем предназначении судьбы всего человеческого рода.

В одном из выступлений Межуева прозвучала мысль, очень впечатлившая меня —  и проливающая свет на многое в его книге, а именно мысль о рождении цивилизаций из решимости народа или народов быть цивилизацией, то есть быть Основным Человечеством. Похоже, всякая из них когда-то конституировалась подобным героическим и предерзким решением. По Тойнби, вызываемые к жизни первичным вызовом цивилизации в последующем надламывались и несли кару из-за неспособности их элит совладать с каким-то вызовом из последующих предложенных сфинксом-историей. Но мне думается, что кто-нибудь из античных историков с их зацикленностью на идее божественного наказания героям и народам за сверхчеловеческую дерзость (гибрис), получив истории цивилизаций в свое распоряжение для рассказа, скорее бы выделил в рисуемых коллективных судьбах мотивы возмездия, карающего гибрис-самонадеянность первоначального решения о себе как об Основном Человечестве. Возвышение наивного трайбализма до образа высокой культуры, защищенной броней якобы "богоотмеченных" геополитики и геоэкономики.

Перечитывая блестящие описания разных мир-экономик во "Времени мира" Ф.Броделя, нетрудно ухватить, что практически каждая цивилизация тяготеет к выстраиванию своей мир-экономики, превращению в ее базу доступного круга земель и морей. Но экономический (и шире —  социально-экономический) ракурс лишь один из нескольких, в которых биография цивилизации реализуется как целостный героический и гибристический сюжет. Современный неомарксизм должен быть урезан в его претензиях и помещен на подобающее ему —  и так вполне респектабельное —  место в системе штудий, посвященных истории единственной цивилизации, сумевшей, по Валлерстайну, снять все препятствия перед экспансией своего капитализма и в силу этого вырасти по широте своего влияния и своей ресурсной базы в цивилизацию планетарную, заложить постройку "объединенного мира". Как ни курьезно, сама эта уникальность законно делает Запад своеобразным эталоном в цивилизационных исследованиях, предоставляя ему возможность более развернуто представлять многие латентные в прошлом стадиальные тенденции подобных сообществ (вроде эпизода городской революции с утверждаемым главенством города над деревней или воздвижения "Империй Позднего Часа", тяготеющих ко "всемирности" —  каждая в своих масштабах).

Неомарксисты валлерстайновского толка склонны рассматривать "цивилизационный" подход к современной международной политике как превращенную форму политического расизма и/или как отражение неудачи США в качестве мир-системного гегемона. В немалой степени это справедливо, если имеется в виду, например, мистифицированный рассказ С.Хантингтона о нынешнем мире как арене распри множества цивилизационных человечеств, вступающих в битву на разломах между ними. (Однако сам Хантингтон уже к рубежу веков в своей статье "об одинокой сверхдержаве" и "полутораполярном мире", uni-multipolar world, во многом преодолел подобное видение.) Я полагаю, сегодня цивилизационная парадигма должна исходить из феномена напряжения между "уникальностью" и "всемирностью" Запада. В основу этой парадигмы надо положить рассказ о цивилизации, сумевшей охватить мир, материально втянуть в свою сферу множества общностей, привыкших рассматривать себя как Основные Человечества, —  и создавшей тем самым внутри "объединенного мира" неизбывные напряжения, порождающей тот самый временами ползучий, временами полыхающий кризис доверия, который лишь до поры до времени скрадывала описанная Валлерстайном демагогическая "геокультура развития для всех". При таком подходе неомарксизм становится отраслью пересмотренной цивилизационной парадигмы.

Я здесь бы должен добавить, что помимо прочего эта школа в своем изложении истории Запада обнаруживает замечательную однобокость, игнорирующую существование динамик, перекрывающихся социально-экономической, но не выводимых из нее. Так, неомарксисты разделяют с множеством либералов трактовку евро-атлантической истории в виде цепи торговых, позднее торгово-промышленных талассократий и финансовых гегемоний, протянувшуюся от Венеции (и Генуи) через Португалию и Нидерланды к "владычице мира" Британии и, наконец, к США как держателю униполярного, планетарного порядка. Неомарксисты и либералы как бы не замечают, что в судьбах Европы XIX века Британия (несмотря на славу Ватерлоо) играла крайне ограниченную роль, оставшись со своей "блестящей изоляцией" в стороне от крупнейших, обвальных изменений в балансе тогдашней метрополии Запада —  от заката Австрии и возвышения в Центральной Европе Второго рейха, притянувшего под свою руку Вену и показавшего явное военное превосходство над разгромленной им Францией. Хороша же "владычица мира", опомнившаяся, когда германские военные советники уже сидели в Стамбуле, а железная дорога из Берлина потянулась к Багдаду!

Наоборот, неомарксисты, как и либералы, не видят той второй функциональной генеалогии, внутри которой США (и Британии) в противостоянии Второму и Третьему рейхам, а затем и Советскому Союзу времен Ялтинской системы наследуют вовсе не Венеции, не Генуи, не Португалии и не Нидерландам, а Франции как силовому центру Западной Европы, выходящему на Атлантику и пребывающему в постоянной геостратегической тяжбе с другим центром Европы, восточным, зарейнским —  сперва со священной Римской империей (Австрией), а потом с объединенной Германией.

Эта идущая из Средневековья геостратегическая биполярность Запада выросла в биполярность мировую вовсе не через колониальное строительство морских и торговых гегемоний, но сперва через втягивание России в европейский баланс на стороне хиреющей Австрии; потом —  через распрю русских с немцами за "австрийское наследство", за статус восточного центра в Европе; через размалывание германской мощи между Россией и заступившим место Франции англо-американского блоком; и наконец, через окончательное смещение восточного центра после Ялты и Потсдама за пределы коренной Европы и трансформацией этого центра во внешнего врага западной цивилизации. Именно через эти геостратегические стадии, игнорируемые как либерализмом, так и неомарксизмом, проходил "эмбриогенез" нынешнего квазиуниполярного, "объединенного мира" —  с Западом как его средоточием, но и с непременной фигурой некоего периферийного или полупериферийного врага как поводом для консолидирующей мировой тревоги.

Да, англосаксам удалось —  или пришлось? —  сплавить в XX-XXI веках две генеалогические линии, которые веками тянулись, не сливаясь: преемственность центров, повелевающих морями и орудующих финансами с преемственностью геостратегических "столпов" Запада, примыкающих к Атлантике. Но этот очевидный факт как бы подытоживающий, замыкающий два плана эволюции романо-германского Основного Человечества, не оправдание для тех благоглупостей, которые позволяли себе неомарксисты в 1970-1980-х, предрекая, что в недалеком будущем кубок гегемонии перейдет от перенапрягшихся США к очередному экономическому чемпиону —  Японии, подобно тому, как когда-то он перекочевывал от венецианцев к португальцам и голландцам. Конечно, экономического кризиса 1990-х, тряхнувшего Японию, тридцать лет назад было не представить. Но разве не было уже тогда понятно, что Япония никогда не потянула бы роль силового центра Запада и не обеспечила бы функционирования "объединенного мира", в том числе и его геоэкономики, в немалой мере живущей за счет планетарного пастырства американцев. В этом смысле совершенно справедливы сочувственно приводимые Межуевым предупреждения Найла Фергюсона на счет часа аполярности, который грозил бы наступить в мире с надломом США, обрушивая, в частности, многие ставшие привычными геоэкономические схемы и практики.

Цивилизационная парадигма —  рассмотрение мира, где мы живем, как одного из миров, выстраивавшихся разными Основными Человечествами, —  не должна быть отождествляема ни с доктриной "столкновения цивилизаций" a la вульгарный Хантингтон 1990-х, ни с культурологическим стебом о "диалоге цивилизаций" и их "симфонии". Конечно же, эта парадигма должна включать особый род культурологии, связанный прежде всего с анализом множеств псевдоморфозных явлений "объединенного мира", которые внутренне воплощают напряжение между западными формами и инородными смыслами и функциями, соотносимыми с памятью чужих сакральных вертикалей (замечательный пример такого анализа —  статья Межуева о судьбах русского рока). Но в то же время она обязана выступать как программа исследований политологических, военных, миро-экономических и т.д., многие из которых так или иначе соприкасаются с проблематикой Революции[1].

Я слишком во многом солидарен с работой Межуева, чтобы сколько-нибудь болезненно воспринимать наши разногласия, в частности его упреки в адрес моего "шпенглерианства". Конечно же, я восхищаюсь Шпенглером как разработчиком замечательных сюжетных партитур, приложимых к ритмам разных цивилизационных сообществ, —  в том числе, оказывается, и к России, что я пытаюсь продемонстрировать последние десять лет, вопреки предрассудкам самого Шпенглера. Не менее велик он в моих глазах и своим открытием того положения дел, что "высокие культуры" способны (какое-то время и в определенных аспектах) реализовать свой индивидуальный ритм, будучи включены внутрь политических, экономических и информационных империй, созидаемых иными "высокими культурами". Этот вывод Шпенглера дает ключ к осмыслению "двоеритмия", характеризующего ряд человечеств, вовлеченных в "объединенный мир". И как не чтить мне человека, завершившего второй том "Заката Европы" предсказанием о том, что эпохальное состязание между деньгами и машиной, завершившись победою денег, освободит место для последней великой войны в истории Евро-Атлантики —  "войны между деньгами и кровью"?

Повторяю, я высоко ценю мысль Межуева о возникновении цивилизации из решимости группы людей стать цивилизацией, Основным Человечеством. Но, право же, это отважное "рождение из решимости" не противоречит не только тойнбианскому мифу Первородного Вызова, но и шпенглеровскому постулату завязи "высокой культуры" в переживании "мирового страха". Напомню, что, во всяком случае, "младенческие крики" западной и российской цивилизаций замечательно предшествуют приближению эсхатологических дат —  соответственно тысячелетию от Рождества Христова и седьмому тысячелетию (в 1492 г.) от сотворения мира.

Мне думается, существенной подоплекой неприятия Межуевым моего "шпенглерианства" является его склонность (как и другого глубоко уважаемого мною современного мыслителя —  А.И.Неклессы) к идее интегральной "христианской цивилизации". На мой же взгляд, история "высоких культур" побуждает говорить о существовании различных христианств, по-разному аранжированных христианских сакральных вертикалей, никогда не преодолевавших, но спиритуализировавших и закреплявших проекциями в высший план разделение и расколы Града Земного. Небольшая статья Межуева о христианстве Дж.Буша-младшего и его "неоконовского" окружения с их походом против исламизма слишком уж наглядно прочерчивает образ этого их христианства —  на русский взгляд —  как скопища муторных ересей, коим русский православный, ознакомясь с ними, не возьмется пожелать победы скорее, чем их мусульманским противникам.

Не менее, чем этот вывод, ценен для меня тезис автора, что последнее и единственно реальное препятствие к слиянию России с универсалистским пространством постхристианской пан-Европы способна явить лишь мотивировка религиозная (или, уточнил бы я, крипторелигиозная) —  черпающая земные соки в нынешнем дистанцировании России от контроверзы Центра и будоражимых кризисом доверия периферийных революционных сил. Вопрос стоит, по Межуеву, об осмыслении Российского государства, российской земли как "пространства свободы" в данном антагонизме —  и это прописано очень удачно. Помнится, еще в начале 1990-х кто-то из наших политологов говорил, что в проступающем мировом раскладе именно Россия могла бы воплотить новое Движение неприсоединения, —  но тогда эти удивительные слова были почти не расслышаны и непонятны. Подобное (крипторелигиозное) осознание времени и места России должно встать заслоном от нечестивых идей типа призывов к ней поучаствовать в "единении белой расы". В русской памяти должен накрепко засесть полуапокрифический рассказ об одном из сильнейших наших боксеров, который перед рингом в Америке на похвалу противника-негра, что, дескать, "против меня ни одному белому не устоять", отвечал: "А я тебе не белый. Я —  русский". И победил.

Христианская сюжетика, будучи заложена в русские когнитивные подосновы, предостережет наших детей как против доверия к миражам "объединенного мира", так и против связывания светлых надежд с обетованиями мировой революции (хотя бы в духе проповеди Г.Джемаля, уверяющего, что с крахом современных глобальных элит, окормляющих Владыку Мира Сего —  Иблисаа или Люцифера —  энергией вампирически обираемых этими элитами масс, грянет последний срок неправедного миродержца и проступит Царство Божие). Мне в последнее время не раз приходилось печатно вспоминать как грозную притчу тот эпизод из "Откровения" Иоанна, где мировая революция ("восстания десяти рогов"), сметая с благословения небес нагло властвующий над царями земли и народами универсальный Вавилон, пролагает путь восприемлющему его наследие еще более омерзителньому Царству Зверя. Если перейти на язык Джемаля, я сказал бы, что Иблис всегда проявлял в истории охоту и умение сдавать на расправу работавшие на него элиты —  с тем, чтобы вербовать еще более эффективных кормильцев из рядов революционных фаланг.

Мало кому сегодня не очевидна нелепость мысли Ф.Фукуямы, будто отсутствие у подрывных сил и движений единой антисистемной идеологии означает навечное "устаканивание" истории в пользу господствующего порядка. Бог всех неудовлетворенных вожделений, зовущий себя Справедливостью (как выражались об оной де Сад и Камю), тысячелико культивирует кризис доверия, гегемоном же революции, в том числе и идеологическим, окажется в конце концов та сила, которая с наибольшей агрессивной эффективностью заявит о себе при переходе кризиса в открытую политическую форму (как российские большевики в 1917-м, до того игравшие минимальную роль на отечественной политической сцене). Пока что и контрэлитарные группы, исполняющие призвание стивен-кинговской Червоточины Мира, не способны помыслить себя иначе, чем внутри порядка, который они изгрызают, что придает антисистемщине характер исключительно застойный. Точно так же часть порядка изображают из себя "полупериферийные" державы и институты, которые при распознании революционной ситуации способны будут резко "потянуть одеяло на себя" с обвальными последствиями.

В статье обо мне Межуев тонко и неожиданно для меня самого проследил связь между движением моей мысли политолога и работой Вадима Цымбурского как филолога-классика над троянскими сюжетами в конце 1980-х и начале 1990-х. Сегодня я предполагаю, что движение Революции в течение большей части XXI века будет происходить в духе "троянского" пассажа из "Высокой болезни" Б.Пастернака.

Ахейцы проявляют цепкость.
Идет осада, идут дни,
Проходят месяцы и лета.
В один прекрасный день пикеты.

Не чуя ног от беготни,
Приносят весть: сдается крепость.
Не верят, верят, жгут огни,
Взрывают своды, ищут входа,

Выходят, входят, —  идут дни.
Проходят месяцы и годы.
В один прекрасный день они
Приносят весть: родился эпос.

Не верят, верят, жгут огни,
Нетерпеливо ждут развода,
Слабеют, слепнут, —  идут дни,
И крепость разрушают годы.

Все догадываются, что в конце концов осаждаемый миропорядок не устоит. Но никому почему-то не хочется ускорять время. А между тем в России —  что для ее цивилизации исключительно важно —  складывается новый язык суда над миром, восстанавливающий позицию ее Основного Человечества.