Версия для печати

А знамений времени не различаете...

Курьез или симптом?

В 1994-1995 гг. в ряде московских и сибирских изданий, на научных семинарах и политических тусовках обсуждался вопрос о возможности в среднесрочном будущем обретения Россией новой столицы'. Правда, центральные масс-медиа приметили эту дискуссию лишь в тот момент, когда в нее втянулся тогдашний думский депутат из Новосибирска В. Липицкий. Понятно, что они постарались ее свести к сугубой конъюнктурщине — к приближению второй избирательной кампании этого деятеля, сперва предполагавшейся опять-таки в Новосибирске, который, потому, мол, им и выдвигался на роль альтернативной столицы. Однако опровергнуть эту уничижительную трактовку дискуссии о "новом Центре" как чьей-то "дешевой и пустой саморекламы" — не так уж трудно, была бы охота.

Мысль о создании противостоящего Москве Центра на востоке обозначилась как политическая виртуальность в драматическом начале октября 1993 г. И название Новосибирска прозвучало в этой связи тогда же. Потому что в те дни сибирские Верховные Советы республик и малые советы областей призвали Хасбулатова и Руцкого вместо явно провальной "битвы за Москву" перенести в Новосибирск резиденцию вытесняемого из Белого Дома парламента и созданного им кабинета. Сибиряки обещали свою поддержку этим органам как законной общероссийской власти — правда, сходное предложение тогда же поступило и от областных советов Черноземья. По следам этих событий я в двух статьях попытался рассмотреть возможные последствия претворения подобного сценария в жизнь в сибирском его варианте — на более широком фоне геополитики "послебеловежской" России [1; 2].

Почти параллельно в том же 1993-м американцы Д. Ергин и Т. Гус-тафсон выпустили в Нью-Йорке книгу "Россия-2010 и что она будет значить для мира". В ней они среди мыслимых вариантов для России на конец XX в. разобрали и тот, когда по ходу мятежа "красно-коричневых" и пошедшей за ними части армии "Москва лишается всякой возможности ифать роль столицы". По версии Ергина и Густафсона, в этом случае главы региональных администраций и командующие военными округами создают "попечительский совет" страны на Волге — в Нижнем Новгороде2.

В сентябре 1994 г. в "Независимой газете" выступил со статьей о необходимости для России новой столицы директор некоего частного Института политики В. Миронов. Правда, аргументация этой статьи по большей части свелась к ругани в адрес московского чиновничества. В начале ноября того же года В. Пастухов и я провели в Интерцентре семинар "Москва, Россия и альтернативная столица". Среди выступлений на этом семинаре запомнились слова академика Т. Заславской: интерес к моделям "другой столицы" выявляет прежде всего аномалии нынешнего строения России, исправление которых требовало бы серьезных перемен в национальной стратегии.

На этом этапе в дискуссию бойко включился Липицкий. Он пытался "удочерить" идею, политически беспризорную после осени 1993-го и вновь ее натурализовать на сибирской почве, создав движение ей в поддержку среди интеллектуалов и функционеров Новосибирска. Ради этого в июне 1995 г. в городе на Оби была устроена большая конференция на соответствующую тему. При этом Липицкий не скрывал своей сверхзадачи: пропагандой лозунга "новой столицы" нейтрализовать настроения среди сибиряков в пользу суверенности этого края или даже превращения его в "колонию более богатой метрополии", нежели послебольшевистская Россия-Московия. И надо признать, что использование Новосибирска, обычного места встреч "Сибирского соглашения", для такой пропаганды само по себе было решением удачным.

"Столичный имидж" этого города — об этом опять-таки говорила академик Заславская на упомянутом семинаре Интерцентра, — по-видимому, мотивирован не только его былой ролью сибирской столицы в 1920-х, но и существовавшим в советских верхах при Хрущеве намерением перевести сюда российский республиканский совнархоз. То-есть сделать Новосибирск не только научным центром, но также и хозяйственной российской столицей, хотя и подчиненной общесоюзному центру в Москве. Для депутата от такого города, особенно после событий 1993-го, было совершенно естественно в диалоге с избирателями поставить на подобную традицию, так сказать, — воззвать к "гению места".

И однако при всех благих предпосылках активность Липицкого, в общем, выглядела курьезом в глазах и московских политиков и сибиряков. Причина тому крайне проста: он не сумел ни для первых, ни для вторых вложить общенациональный смысл в провозглашенный им лозунг. Это ощущалось даже и во время новосибирской конференции летом 1995-го. Все шло гладко: ругали правящую Москву, разбирали географию Новосибирска, взвешивали проблемы Сибири — и все оставалось как бы и ни к чему, ибо все не дотягивало до открытой стыковки с задачами самообретения и выживания России 90-х в ее совпавших отдалении от Европы и вычленении из Евразии. У большинства тогда еще не было готовности перешагнуть через "курьезность" темы, оправдав и рационализировав последнюю как симптом — зримый симптом потребности страны в Центре с пересмотренным геополитическим видением и самой России, и мира.

Похоже, сам Липицкий быстро почувствовал некую ущербность своего задела. Потому что, отрешившись от него, в ту же осень провел и провалил свою избирательную кампанию с совершенно аморфной программой социал-демократического "центризма". И уж совсем удручающей ступенькой его карьеры оказались странные печатные заявления в 1996 г. о чудесных перспективах, которые в порядке очередности откроет перед Россией принятие ее восточноевропейских соседей в западный клуб. Переноситель столицы на восток обернулся московским "горбачевцем", чающим для русских успокоения в "единой Европе" (НГ. 28.05.96).

Вообще дискуссия в то время была обречена. Обречена уже потому, что пришлась на крайнюю нисходящую фазу той волны массового возбуждения, которая в своем максимуме сокрушила СССР и закончилась глухой общественной паузой двух последних лет. Сегодня многие признаки говорят о том, что эта пауза — позади. В частности, шахтерский путч, парализовавший Транссиб, как и избрание Александра Лебедя губернатором крупнейшего восточносибирского региона, предвещают в не столь большом временном отдалении актуализацию той самой исторической конъюнктуры, которая превращение, порой мистифици-рованно выразилась в спорах о "переносе столицы". Потому я и хочу вернуться к этим спорам — именно ради проступавшей сквозь них долгосрочной конъюнктуры, с которой нашим политикам предстоит иметь дело, может быть, не одно и не два десятилетия.

Третий евразийский поворот?

Не могло не впечатлять, как участники заочной дискуссии, порой не знавшие друг о друге, независимо, а то и практически одновременно выдвигали и обкатывали однотипные доводы и контрдоводы. В воздухе чувствовалось присутствие идеологического поля, естественно вписывавшего сдвиг Центра на восток в изменившиеся обстоятельства России. В ту пору даже тогдашний зампредседателя Государственной Думы А. Венгеровский высказался насчет того, что "идеей переноса столицы сегодня, пожалуй, уже никого не удивишь" (Правда-5. Еженедельная. 2-9.VI.95).

Можно было наблюдать, как то же поле проявлялось в текстах, ничего не говорящих о переносе столицы напрямую. Так, омский губернатор Л. Полежаев писал в "Деловом мире" (16.09.94) насчет предстоящей "переоценки составляющих" России с переносом "акцента политики и экономики" вглубь страны и, на восток ее. Писатель В. Максимов в своем предсмертном интервью "Правде" (29.03.95) восклицал: "Против нее (России — В. Ц.) работают все. Это лакомый кусочек для всех, для раздела. Особенно ее восточные территории, наполненные, как кладовые, ресурсами. Европейская часть никого не интересует. В Мо-сковии своей запритесь, скажут, и передушите друг друга". Отрезанная от русского востока Московия виделась писателю тупиком Европы, ее аппендиксом-закутком. В Европе холодно, в Московии темно...

Что за реальность обнаруживается за подобными веяниями?

Начну разговор об этом с любопытной мистификации, жертвой которой оказался не я один. В марте 1995 г. новосибирский журналист В. Кузменкин объявил об открытии в архиве некоего сталинского служаки И. Епифанова записей, будто бы говорящих о замысле Сталина в 1928-м сделать "столицу Сибири" также и столицей СССР. Подборка тезисов вождя, будто бы выдвинутых им на заседании новосибирского партактива, в передаче Кузменкина изощренно перекликалась с аргументами середины 90-х. Тут были и нападки в стиле Миронова на "бюрократию, окопавшуюся в Центре", и высказанное Липицким намерение подтолкнуть развитие советского востока, "приблизив столицу к основной ресурсной базе России". Два сталинских довода — приближение коммунистического Центра к новому мировому революционному очагу — Китаю и подавление "сибирского кулачества" — казалось бы, не имели касательства к нашим дням. Но при желании и для них усматривались функциональные параллели, соответственно, в идее обращения оттесненной из Европы России к АТР как к "наиболее динамичному ареалу нынешней исторической эры" и в мечте Липицкого преодолеть передвижением Центра угрозу сибирского сепаратизма (Вечерний Новосибирск. 31.03.95).

В июне того же года сам Кузменкин в нашем разговоре раскрыл истоки своей изящной выдумки. По его словам, он отталкивался от довольно-таки живого в Новосибирске фольклорного мотива, восходящего к сибирской поездке Сталина в 1928 г. — в пору крутого разворота большевизма от пафоса "европейской революции" к "социализму в одной стране".

По этому поводу можно бы предположить, что идея "Центра-заместителя" на востоке не была чем-то необычным для Сталина и его окружения. Прецедентом мог для них служить проект, намеченный Лениным в феврале 1918 г. в предвидении возможного немецкого наступления на Петроград и Москву. Л. Троцкий позднее излагал этот проект, якобы ленинскими словами, так: "Отступим дальше на восток, на Урал, заявляя о готовности подписать мир... Создадим Урало-Кузнецкую республику, опираясь на уральскую промышленность и на кузнецкий уголь, на уральский пролетариат и на тех московских и питерских рабочих, которых удастся увезти с собой... Международная обстановка будет меняться десятки раз, и мы из пределов Урало-Кузнецкой республики снова расширимся и вернемся в Москву и Петербург... А вы знаете, что в Кузнецком бассейне у нас огромные залежи угля? В соединении с уральской рудой и сибирским хлебом мы имеем новую базу" [4]. Ленин был готов, если понадобится, сдать на время Европейскую Россию наступающей Центральной Европе немецкоязычных держав и использовать Урал и Сибирь как базу для будущего "собирания" России и революционного движения на Европу.

Не присутствовал ли подобный сценарий и в замыслах Сталина весной 1941-го — то ли всерьез, то ли как дезориентирующая фальшивка для немцев? Напомню загадочную запись в дневнике Геббельса от 6 июня этого года, вероятно, со слов германского посла в Москве В. фон Шуленбурга, о готовности руководства СССР в случае развязывания войны Третьим Рейхом переехать в Свердловск [5, с. 256]. Какие бы цели ни скрывались за "утечкой" этой версии в канун войны из кремлевских кабинетов, здесь естественно усмотреть прообраз оперативного переселения первой военной осенью правительственных ведомств и иностранных посольств на восток — правда, не дальше, чем в Куйбышев-Самару. Как известно, сам Сталин лишь в последний момент воздержался от этого переезда.

Случаен ли всплеск в наши дни идей такого толка? Я связываю его с прослеживаемой в других моих работах цикличностью российской геополитической динамики. Уже в третий раз в истории после пиков российского напора на Европу сама Россия отбрасывается на восток, и каждый раз при этом актуализируются некоторые сходные идеологические схемы. Первой такой евразийской фазой была для нашей Империи эпоха между Крымской и японской войнами, время русского движения в Среднюю Азию, Монголию и Приморье, строительства Транссиба, прощупывания доступов в Восточный Туркестан и Тибет. Вторая евразийская фаза длилась с 1920-х по конец 30-х гг., это были годы "социализма в одной стране", точнее в трех, считая Монголию и тогда еще "самостоятельную" Туву, годы вторичного покорения и размежевания Средней Азии, борьбы с японцами по монгольской и маньчжурской границам. И обе эти фазы отмечены возникновением в правительственных кругах, а также среди идеологов и экспертов планов, сопряженных с перемещением политического Центра к востоку3 [6; 7].

В начале 1880-х министр внутренних дел Н. Игнатьев писал Александру III насчет желательности возвращения имперской столицы из Петербурга в Москву. В 1910-х крупный экономист и географ В. Се-менов-Тян-Шанский по итогам японской войны ставил задачу перехода "культурно-экономического центра государства ближе к истинному географическому его центру". Он отмечал, что в былые времена, вроде петровских, подобная задача решалась бы перемещением столицы России, скажем, в Екатеринбург на Урал. В XX в. он предлагал ее решать созданием на восточных землях сильных культурных и торгово-промышленных баз: уральской, алтайской, также в Горном Туркестане и в Кругобайкалье. На следующем витке истории, уже после привязки столицы к Москве, новая власть сознает возможность еще более восточного дрейфа Центра, подкрепляемую ленинскими планами 1918-го и в ограниченной мере реализованную в 1941-м. А в эмиграции наши евразийцы первой волны вычерчивали в 1920-х схему движения центра Евразии с XIV в. по XIX — Каракорум—Сарай—Москва—Петербург и возврат его в Москву истолковывали как начало попятного движения исторического маятника, который навряд ли остановится на полпути в Москве. В общем, неслучайным выглядит восхождение ко второй евразийской фазе также и корней новосибирского "столичного мифа".

Не усмотреть ли третью евразийскую фазу в наших днях, когда с очередным отбрасыванием России из Европы в нашей политической жизни зазвучали мотивы, памятные по подобным же фазам в прошлом?

Но здесь же приходится делать серьезнейшие оговорки, подчеркивающие беспрецедентность сегодняшнего опыта России. В отличие от прежних евразийских эпох мы сегодня не видим движения русских на юг. Напротив, после роспуска СССР их исход с прежнего советского юга не прекращается. Если говорить о государственной политике, то везде — в Приморье, в Таджикистане, на Северном Кавказе — русские выступают консервативной геополитической силой, отстаивающей статус-кво и оспаривающей явные надежды на его ревизию со стороны азиатских и евразийских народов. Усматриваемая новосибирским профессором А.Дубновым связь между идеями переноса российской столицы и Евразийского Союза по Н. Назарбаеву (Вечерний Новосибирск. 01.02.95) вовсе неочевидна. Напротив, можно утверждать, что при возникновении сильного российского центра в Сибири проблема русского северного Казахстана вскорости была бы разрешена — но вовсе не в назарбаевском духе. Российским патриотам нашего времени их страна все больше видится не в качестве строительницы русско-азиатского Большого Пространства, противостоящего гегемонии Евро-Атлантики, — а как геополитическая платформа русской цивилизации, четко выделяющаяся в этом смысле среди окрестных евразийских протяженностей.

В 1920-х гг., на взгляд евразийцев, лесная и лесостепная Сибирь образовала единый ареал с полупустынными, пустынными и горными "Туркестанами". В раздумьях этих идеологов российский "исход к Востоку" постоянно обретал смысл большой цивилизационной мутации, в результате которой повышенная роль в судьбах всего пространства России возвращалась бы народам тюрко-алтайской общности, мусульманам, буддистам и шаманистам. Отсюда стремление евразийцев к глубокой ревизии нашей истории ради воспитания у всех здешних обитателей (а у русских по преимуществу) "общеевразийского патриотизма".

В середине 90-х положение совсем иное. После роспуска СССР российский восток с резким преобладанием русского населения обретает отдельный политический статус от нажимающих на него с юга "Туркестанов". Оправдает ли он этот статус? Мы говорим о землях давно застолбленных русскими, вполне подходящих им экологически и недоосвоенных во многом из-за того, что в нашей трехвековой имперской истории преобладали экстравертные — европейские, балканские, отчасти ближневосточные — фокусировки. С отпадением евразийских, в том числе околоевропейских земель, наращенных за столетия Россией, явственно открывается та истина, что нашей опорной геокультурной нишей было отнюдь не сочетание лесов и степей, с особым упором на степи, как это следовало по евразийской доктрине. Такую нишу для русских представлял, главным образом, массив лесов Северной и Северо-Восточной Евро-Азии к востоку от полуострова Европы, с прихватом прилегающих к этому массиву окраинных полос лесостепей и лесотундр, и лишь в ограниченной мере — степей как таковых (прежде всего, поскольку дело касалось контроля за бассейнами рек, омывающих наши леса).

Потому нынешнюю фазу я называю не "евразийской" в собственном смысле, а "контревразийской", то есть такой, когда русские оказываются перед сложнейшей задачей — отстоять себя, свой уклад и свое "ядровое" цивилизационное пространство в отношениях как с крупнейшими силами Евро-Атлантики и Азии, так и с массами евразийских и околоевропейских народов, в разное время и в разной форме входивших в сферу нашей империи. В таких условиях тема восточного Центра тоже обретает совсем не евразийский смысл: это тема нераскрытых, резервных потенций русского пространства, тех потенций, которые от взгляда из Москвы часто заслоняются галлюцинаторными порождениями великоимперских, в том числе традиционно-евразийских переживаний. Можно согласиться с талантливым сибирским журналистом А. Пименовым: из Новосибирска как-то виднее, что Россия граничит с Японией и США, а не с Боснией и Герцеговиной (Молодая Сибирь. 16.02.1995). И едва ли российский лидер, видящий страну и мир с Урала или из Западной Сибири, всерьез стал бы утверждать, что судьба России решится в Чечне.

Не Евразия, а Срединная Россия

Очевидно, что участь бывших советских земель и их народов будет определяться тем, сохранится ли выступившая из Евразии Россия, или распад охватит ее собственное ядро. Поэтому сегодня особое внимание наших политиков и экспертов должно уделяться той базисной геополитической структуре Российского государства, которая была в прошлом защищена и закамуфлирована евразийскими наращениями, а при нас открылась в своей уязвимости, но однако, и в своей жизнеспособности, наглядно проявленной за постсоветские годы.

Россию конца века можно изобразить в виде огромного триптиха. Его относительно узкие фланги — доуральская Россия и Дальний Восток — отграничены от широкой центральной части, которую образуют Урал и Сибирь, с одной стороны Волгой, а с другой — Леной. На этих реках сосредоточены крупные иноэтнические анклавы России — тюркские и финские на Волге, тюркский (якутский) на Лене. На юге эти швы России прямо сближаются с приграничными автономиями, бурятской и северо-кавказскими. Далее эти южные автономии переходят во внешние лимитрофы Монголии и Закавказья, за которыми уже встают чужие геокультурные платформы Китая и Ближнего Востока. Для флангов России особо значимо меридиональное развертывание: в структуре доуральской России оно представлено течением Волги и Дона, линиями железных дорог с севера на юг, в структуре Дальнего Востока — тихоокеанским побережьем, течением Лены, дорогами, связующими Якутию с югом Сибири. Зато в средней части триптиха господствует развертывание широтное: гигантские "флаги" леса, степи и тундры, столь ярко живописуемые нашими евразийцами, прежде всего П. Савицким, дополняются побережьем Ледовитого океана, Северным морским путем и линией Транссиба. Великие реки Обь и Енисей корректируют эту картину, но в принципе не изменяют ее, так же, как и "широтные" дороги на доуральском фланге.

Итак, мы видим: основные коммуникационные линии России проходят по ее окраинной кайме. Отметив это обстоятельство, легко выделить в структуре России "регионы-скрепы", которые в ближайшем будущем, до 5—7 лет, особо значимы для целостности и безопасности страны. Это зоны, где на стыке широтного развертывания Урало-Си-бири и долготного развертывания флангов у самых краев страны встречаются ее коммуникации, идущие в направлениях "север-юг" и "запад-восток". Таково Нижнее Поволжье с соседним Северным Кавказом. Таков Дальний Юго-Восток, включая полосу БАМа. Таков российский Северо-Запад, граничащий с Прибалтикой и Северной Европой. Те, кто читали упомянутую выше книгу Ергина и Густафсона, вспомнят, что именно с этими тремя краями американские эксперты связывали наибольшую вероятность либо сепаратистских (Дальний Восток, Северо-Запад), либо национал-патриотических, "вандейских" (русский Северный Кавказ) вызовов российскому руководству. Пожалуй, их прогнозы были мотивированы не столько реальными народными настроениями в этих местах, сколько собственно структурной значимостью регионов-скреп в принципиальной схеме России — значимостью, которая усугубляется их окраинным положением на выходах к морям и к соседним цивилизационным ареалам Старого Света. Но по тем же критериям внимания заслуживает и четвертый регион-скрепа, который приходится на слабозаселенные области России к западу и к юго-западу от Берингова пролива, включая Чукотку, Камчатку и северо-восток Якутии. Этот регион-скрепа соприкасается с той ветвью евроатлан-тической цивилизации, что укоренилась в Новом Свете — и если говорить о вызовах этого края, толки насчет проекта железной дороги от Аляски до Якутска не могут не настораживать.

Случись так, что Россия упустит контроль над любым из регионов-скреп, — и она окажется разорвана и дестабилизирована как цельный коммуникационный контур. С этого времени Россия может утерять способность регулировать свои отношения с внешним миром, — этот мир географически вклинится внутрь России, перерабатывая ее из государства в территорию, лишающуюся даже формальной суверенности.

Однако внутри той же принципиальной схемы выделяется еще один сектор повышенной важности. Он лежит на восток от по-волжско-кавказского региона-скрепы: я говорю о юго-западе Сибири с верховьями Оби и Иртыша и с обращенными к Западно-Сибирской равнине склонами Среднего и Южного Урала. Здесь собственно широтная протяженность сибирских ландшафтов наталкивается на меридиональную полосу Урала, как бы имитирующую внутри урало-сибирского пространства принцип развертывания западного российского фланга. Очерченный сектор оказывается средоточием дорог, идущих как с Запада, через Оренбуржье, так и с Северо-Запада, собственно через Урал. Причем среди последних одни проложены через исламские республики, а другие в обход их, через русские и финские края. Весь этот ареал (от Екатеринбурга и Челябинска до Томска и Кемерова), отдаленный от Кавказа и Ближнего Востока, позволяет в случае необходимости локализовать и блокировать юго-западные, кавказские потрясения, осуществляя связи доуральской России с нашим востоком в обход кризисной зоны. Зато (мне уже доводилось писать о том), если в нашей стране еще раз повторится политическая заваруха, подобная той, которая разыгралась в 1993-м, то оппозиционная московскому Центру сила могла бы предрешить будущее страны, возьми она под надежный контроль урало-сибирское коммуникационное ядро страны, с его основными железнодорожными узлами и аэродромами.

Волнения шахтеров, сковавшие Транссиб, — лишь слабый намек на те последствия, которые могла бы вызвать такая реальная политическая сила, которая бы противопоставила это геополитическое ядро России нынешнему Центру, прочно отсекая последний от востока. Повторю то, о чем в последнее время говорил не раз: с отпадением имперской периферии и "истончанием" российского коммуникационного контура то, что обычно называют Центральной Россией, стало областью на крайнем западе нашей платформы, а на роль подлинной Срединной России выдвинута Юго-Западная Сибирь со смежными районами Урала.

В регионах-скрепах, особенно соседствующих с другими цивилизациями Евро-Азии, налицо сильные местные элиты, взаимопонимание с которыми исключительно важно для Центра, поскольку он не хочет терять власть над "воротами", где Россия встречается с внешним миром. Но внутренняя стабильность и целостность страны в обозримом будущем определится ситуацией в ее средоточии. Хозяином в России может реально чувствовать себя только такой Центр, который соединит признание в урало-сибирской сердцевине и власть над нею с сильными позициями на западном фланге. Именно поэтому при сколько-нибудь значимом национальном кризисе этот ареал должен представлять наибольший интерес и для правящего режима, и для оппозиции. Более того, любые обстоятельства, вызывающие массовое сомнение в "способности Москвы играть роль столицы", неизменно будут работать на активизацию таких проектов альтернативной сборки России, которые примут сердцевину страны за опору политического строительства. Со времен пуска Транссиба так не раз было и так будет. Нельзя считать случайностью ни ленинский план Урало-Сибирский республики в начале 1918 г.; ни роль Омска как главной столицы белого движения с конца того же года по осень 1919-го; ни расчеты команды Ельцина в дни "августовского путча" 1991-го на создание "своей" столицы в Свердловске; ни предложение из Новосибирска лидерам мятежного парламента в октябре 1993-го.

С уверенностью провести страну через кризис, без ее распадения и последующей сборки, может прежде всего Центр, находящийся в союзе с элитами новой Срединной России. Политологам знакомо понятие "парадоксальной периферии", способной выступать политическим Центром страны (пример — императорский Петербург). Но Западная Сибирь с Уралом, до сих пор трактуемая как периферия России, скорее заслуживает названия ее "парадоксальной сердцевины".

Федерализм и обновление Центра

Пересматривая материалы дискуссии о перемещении Центра, видишь, как попутно вплетались в нее мотивы федерализации страны, гарантий для регионального и местного самоуправления. Могло показаться, что это — исключительные приметы дня сегодняшнего. А если задуматься — разве не находят они своих аналогий в прежних евразийских фазах?

Одна из них была отмечена выступлениями таких идеологов российского федерализма, как Н. Костомаров и А. Щапов, подъемом сибирского областничества и, наконец, земской реформой, первой организацией низового самоуправления за историю империи. Вторая евразийская эпоха в теории принесла развитую евразийцами-эмигрантами концепцию "связывания соседств", геоэкономической кооперации близких регионов. А на практике она ознаменовалась большевистской перестройкой Империи по федеративной — или квазифедеративной, если угодно! — модели. Наши "отступления в Евразию", снижая имперское напряжение на западе, каждый раз давали существенный самоуправленческий и федералистский импульс вместе с возрастанием общественного, правительственного и научного интереса ко внутренней геополитике страны. Сейчас то же самое.

В разбираемой дискуссии федералисты и сторонники идеи "восточного центра" находили общий язык, когда вместе обрушивались на постылое столично-либеральное противопоставление Москвы и Петербурга как источника благих новаций — "периферии", будто бы оплоту консерватизма и инерции. И для федералистов Москвы и Сибири и для "передвигателей Центра" ельцинская "демократическая" столица виделась имперской паразитарной метрополией, своекорыстно запруживающей финансовые потоки, эксплуатирующей страну по мнимому праву своей "европейской принадлежности" и учиняющей реформы ради своей потребы. Кое-кто из теоретиков переноса столицы прямо связывал такой ход с ослаблением имперского контроля над достоянием регионов, с задействованием того принципа, который можно назвать принципом регионального державничества, то есть строительства державы снизу (всецело в этом ключе аргументировал Миронов).

Но и другого нельзя было не увидеть. У части федералистов-москвичей мысль о новой столице не вызывала никакого интереса. А у иных сибирских неообластников выступление Липицкого получило даже отпор как желание подменить подлинно федеративное переустройство России пересадкой за деньги регионов на новые земли все того же имперского монструозного Центра, с сохранением в неизменности его фискальных и управленческих повадок (см.: [8]). Московские федералисты и "самоуправленцы" не очень были склонны принимать в расчет разницу между отношениями Москвы с Владимиром или Рязанью — и отношениями той же "евророссийской" столицы к Челябинску, Новосибирску и Владивостоку. Как правило, они во всех этих случаях без разбора видят угнетение метрополией регионов, которое обречено продолжаться, даже переместись Центр за Урал; самое большое — "зависание" власти в стадии самого переноса, по их мысли, могло бы дать повод для некоторого раскрепощения снизу. Такой взгляд — твердо "антигеополитичен".

Напротив, у федералистов сибирских скорее проскальзывало восприятие России как приевропейской страны западнее Урала, от коей сибирякам надо бы просто несколько дистанцироваться в решении своих проблем и осмыслении своих судеб, никак не связывая с изменениями в статусе Сибири мысли о каких-то новых горизонтах для России и русских в целом. Крайним выражением такого воззрения была заметка А. Третьякова "Сибирь уже не та" в новосибирской газете "Ва-Банк" (22.02.95). Журналист декларировал: "ежу понятно", что "в мире, где слава сибирской науки сияет нам из штата Мичиган и окрестностей Мертвого моря" — "если Новосибирск когда-нибудь и будет столицей, то уж точно не России". Подразумевалось, что — столицей некоего образования, отошедшего из России в "мировое цивилизованное". Когда подобные новые областники легко принимают трактовку России в качестве европейской маргиналки, в чьем уделе сибирский выбор ничего по сути не изменит, — они тем самым парадоксально смыкаются с жестоко ими обличаемыми глуповатыми столичными снобами, стоящими на том, что русский восток ("лесной массив на 101-м километре") либо будет следовать без ропота за обращенной лицом на запад Москвой, принимая ее условия, либо — "пусть проваливает, плакать не станем".

Конечно же, можно и нужно согласиться с тем, что Россия, самоопределяющаяся в состоянии европейского довеска, лишь до поры до времени удерживает Урал и Зауралье и должна бы призадуматься об условиях разлуки с ними. Но признаем и другое: темно будет после этого в Московии — слепой кишке Евро-Атлантики. Возможный выход — в решительном изменении представлений о том, что к чему привешено — Срединная Россия к западной кайме или наоборот. Правда, что в XIX в. попытка спасти Португальскую империю, передвинув ее Центр в Бразилию, цели своей не достигла, — ну да ведь Волга с Уралом — не Атлантический океан. И к тому же сама эта попытка португальских королей была неудачной, но понятной и правильной в своей отчаянности — как же было терять Бразилию, не попробовав сохранить ее хотя бы таким путем? Но тут же замечу, что Липицкий не очень хорошо, на мой взгляд, говорит о модели "Сибири, прирастающей Россией". Не надо бы конструкций, провоцирующих напряжение между основным частями российского триптиха. Я бы предпочел формулировку "Россия, прирастающая огромными западным, "европейским", и дальневосточным выступами".

Некоторые даровитые эксперты, признавая и даже выпячивая надобность "восточного крена" для России в ее нынешних обстоятельствах, допускали, будто тот же результат легче может быть достигнут без претензий на обновление существующего Центра. Так, новосибирский политолог А. Малышев советовал, не посягая на правомочия московской властвующей элиты и не входя с ней в борьбу, придавать функции столичности региональным центрам, обеспечивать их самодостаточность (Вечерний Новосибирск. 01.02.95). Московский экономист Т. Клячко отстаивала и отстаивает по сей день разведение политического (и финансового?) Центра в Москве с центрами хозяйственно-инновационными, которые следовало бы поднимать за Уралом в ответ на китайский вызов нашему дальневосточному флангу [9; 10]. Но не опровергают ли сами себя эти авторы? Если, по Малышеву, федеральная элита должна жестоко сопротивляться сдвигу Центра, страшась ускользания власти из своих рук, то согласится ли она признать новые столицы на востоке во главе "самодостаточных" доминионов? Если, согласно Клячко, в глазах этой элиты политическое и экономическое могущество сцеплены наглухо, будут ли эти люди поддерживать становление инновационных очагов на востоке? Клячко сама признает, что, опасаясь за свои позиции, правящая Москва скорее могла бы встать на стезю ортодоксально-имперской политики — подавления городских центров, способных когда-либо вырасти в "зауральские Петербурга".

Кроме того, надо иметь в виду, что объединение восточных областей в более крупные "суверенные" доминионы (штаты, наместничества, генерал-губернаторства и т. п.) отнюдь не обязательно должно пойти на пользу развитию этих территорий. Вовсе не исключено, что города, выдвинувшиеся в "доминиональные" столицы, проявили бы, как метрополии "малых империй", гораздо больше склонности к угнетению городов-соседей. Отмечаемая наблюдателями "взаимная подозрительность местных элит к любым попыткам создать за Уралом новый Центр взамен Москвы" [11] была бы оправданна вдвойне и втройне, поскольку речь зашла, бы не о Центре для всей России, а о властном, финансовом и культурном фокусе "малой империи". В этом смысле передвижение Центра могло бы породить меньше напряжения, чем вариант с укрупненными доминионами.

Как сегодняшний федерализм, так и мысль о новом Центре имеют под собою в 90-х геополитическую подоплеку, но в каждом из этих случаев такой подоплекой служат различные аспекты "контревразийского" положения России. Толчок к федерализации дает, как и в прежние евразийские фазы, отсутствие перед Россией значительных агрессивных вызовов извне, такое положение дел, когда непосредственные соседи сократившейся страны либо не способны, либо, как Китай, пока что не склонны представлять для нее прямую угрозу. Отсюда у нас поворот к "островитянству", внутренней геополитике, региональному державничеству — конструктивные превращенные формы нашей геополитической "расслабухи". Федерализация протекает, пока снижено давление России на мир и мира на Россию. Если бы Украина, Грузия и Прибалтика впрямь оказались на пороге НАТО, готовые предоставить этому блоку свои земли под базы, весь наш федерализм мог бы пойти пропадом под крики "Русские, не дадим себя уничтожить!" и исполнение "Священной войны". Наша федералистская и самоуправленческая идеология, даже когда ее приверженцы манипулируют сценарием "переноса столицы" как Миронов, это идеология демобилизационная, проникнутая пафосом вольностей, льгот и иммунитетов.

Напротив, тема "нового Центра" означает смену большой стратегической парадигмы для страны, неся с собой не просто отказ от прежних притязаний, но потенциал крупных новых целей. Именно поэтому сам я предпочитаю говорить не о "переносе столицы", а о необходимом пересмотре отношения столицы к проступающей структуре российской платформы. Данная тема, даже вписываясь в федералистски-самоуправленческий контекст, проникнута — не побоимся этих слов — мотивами мобилизационными, мотивами "новых далей" для русских.

Надо осознавать глубокую смысловую раздвоенность нынешней российской ситуации, являющуюся подлинной причиной совмещения установок федералистских и "центро-обновленческих", демобилизационных — пусть на местах расцветают сто цветов! — с мобилизационными. Эта раздвоенность в том, как ослабление непосредственной конфронтации по переднему краю нашего пространства (отчего, кстати, сделался неизмеримо ощутимее китайский нажим) соединилось с мирохозяйственным распяливанием России между Европой и АТР, небывало обострившим дисбалансы ее внутреннего строения и, в конце концов, грозящим политическим размежеванием ее земли между разными геоэкономическими ареалами. Работающее на федерализм отсутствие у страны прямого соприкосновения с врагом сильнее чеченцев осложнилось нуждой в стратегии, которая могла бы противодействовать разрушительному для России влиянию миропорядка. Это сопротивление русских миру должно пониматься как способ адаптации, но адаптации не самодовлеющей — мол, станем "нормальной страной", впишемся в "мировое сообщество" и все будет о'кей, — а нацеленной на отстаивание себя в главном как через частичное самоизменение, так и через изменение самого миропорядка, совершенно не рассчитанного, каков он есть, на нас, какие мы нынче. Частью этой "парадоксальной адаптации", призванной воспрепятствовать испытанию нашей платформы на разлом, должно стать усиление — в том числе и политическое — скрепляющего эту платформу изнутри сектора урало-сибирской Срединной России.

Если наша политическая культура еще настолько традиционная, что в глазах российских элит политическое и экономическое преобладание неразделимы, — значит в подобном государстве, в отличие от положения дел на Западе, политический и хозяйственный фокусы могут смещаться только вместе, и первый должен указывать направление сдвига второму. Допустимо, что при некоторых условиях выживание России как страны и возвращение ей качества мирового политического фактора могут потребовать такой, характерно имперской техники геополитический перефокусировки. Что касается меня, то в более ранних статьях я рассматривал сценарий самодискредитации московского Центра, порождающей распадный кризис, который открывал бы дорогу для альтернативной сборки страны вокруг региона, который до поры до времени воспринимался бы как "заместительная" резиденция власти. Я всегда признавал, что это был бы неоптимальный, рискованный и грязный путь. Остается лишь жалеть о том, что временами он выглядит намного реалистичнее, нежели привлекательные, легитимные и совершено невероятные версии с думским обсуждением, всенародным референдумом и т.п., изображавшиеся Липицким и Мироновым.

Весь вопрос в том, способна ли оформиться в Москве власть, адекватно оценивающая миросистемные проблемы России и те подходы к ним, возможности которых заложены в очерченной геополитическойструктуре. Если да, способна, то надо торопить перемены в самой Москве. Если неспособна, то Москва как столица России все менее функциональна и выживание ее в этом качестве рано или поздно войдет в очевидное противоречие с выживанием государства, в противоречие, не разрешимое ни опросами, ни голосованиями. Федерализм может послужить благоприятным фоном для "переоценки составляющих", но сам по себе он этой переоценки не обеспечит.

Бизнес и политика в ракурсе идеи нового Центра

Наряду с диалогом-контрапунктом федералистов и собственно идеологов восточного центра, сквозь дискуссию проходил еще один контрапункт. Одни авторы, как Малышев и Клячко, восприняли заявленную тему в связи с решавшейся весь XX век задачей создания российского хозяйственного ядра на прежних колониальных землях Зауралья. Другие, подобно В. Пастухову, делали упор на совершенно иной задаче — на разрушении типичного для Москвы синтеза про-западнической политики со спекулятивным бизнесом [12]. Наконец, В. Межуев в одном выступлении синтезировал эти подходы, противопоставляя "компрадорский" капитал "национальному". При этом он не только отождествил Москву с финансовым капиталом, что допустимо с оговорками, но и финансовый капитал — с компрадорским [13].

Наверное, в таких построениях нужна осторожность, иначе в том же идеологическом поле начнут с легкостью синтезироваться совсем уже мифотворческие смысловые пучки вроде "периферия, в том числе зауральская = капитал национальный = капитал производящий". Между тем, разве не за Волгой и Уралом обретаются наши важнейшие топливные залежи, определяющие колониально-экспортный стиль нашей экономики в гораздо большей степени, чем сам по себе вывоз капитала, вовсе не всегда служащий диагностическим признаком "компрадорства"? Пока Россия по преимуществу вывозит сырье и топливо, компрадорский компонент неотъемлемо входит в ее экономику. Поэтому оказывается совершенно прав эксперт М. Сиверцев, как-то отметивший, что для части местных элит трюк с альтернативной сборкой России может стать притягательным как способ избавиться от "избыточных" посредников, переместив российское компрадорство с федерального уровня на региональный (см.: [14]).

Особенно любопытное соотнесение идей Русского Востока и национального капитала представляла датированная 1995-1996 гг. и прочитанная мною в рукописи разработка О. Григорьева "От внутренней геоэкономики к внутренней геополитике современной России", предназначенная для несостоявшегося журнала "Бизнес и общество". Этот автор прогнозировал для рубежа веков постепенное складывание, самодовлеющего внутреннего рынка России с первоначальным охватом им южных областей Восточной и Западной Сибири, также Среднего и Южного Урала и западной окраины Дальнего Востока (Читинская область). Создание ареального рынка в очерченном поясе, сочетающем развитое сельское хозяйство с сильной неэкспортной промышленностью, а затем его экспансия и превращение Европейской России в объект этой экспансии трактовались Григорьевым как "единственная возможность сохранения перспектив экономического и социального развития и геополитической целостности современной России". Напротив, отслеживаемое "проникновение московского финансового капитала на крупнейшие промышленные предприятия Сибири и Дальнего Востока" в результате залоговых аукционов и спекулятивной приватизации ему виделось "контрпродуктивным и даже разрушительным" для страны в силу провоцируемых этим процессом конфликтов и кризисов.

Отмечу два важнейших для меня моментов, отличающих модель Григорьева. Во-первых, он противопоставлял не "компрадорскую" Москву периферии, что было бы в духе обычной для третьего мира оппозиции передовых "Гонконгов" и навечно пассивного хинтерлан-да. Наоборот, активная роль в его концепции принадлежит Уралу и Южной Сибири как промышленно-аграрному "ядру нации", а под фон отводятся районы экстравертные по экономическому профилю, включая и края экспортно-сырьевые (потому из "ядра", например, выпадал север Тюменской области), и те, которые могут стать с высокой вероятностью "зонами освоения" для соседних государств — сюда он причислял не только Калининградскую область, но и весь Дальний Восток. Во-вторых, эта модель педалировала геоэкономическую разъединенность и пассивность Европейской России — полосы, где доминируют проблемы не территорий в целом, а выступающих по отдельности "крупных предприятий, отдельных отраслей, отдельных городов", что приводит к завязанности данных пространств на Москву, "как в форме унизительного выпрашивания подачек, так и в форме политической фронды" ради все того же "выбивания льгот". Потому будущее этого края виделось аналитику в примыкании его научно-технического потенциала к "южносибирскому региону, особенно если последний предпримет попытку активного проникновения на рынки развивающихся стран".

Разработка Григорьева была с очевидностью порождена все тем же обозначившимся в середине 90-х идеологическим полем, которое выразилось в текстах и выступлениях о переносе столицы. При помощи экономических рассуждений в ней выстроен по сути геополитический смыслообраз сдвинутой за Урал "ядровой" Срединной России, относительно которой землям доуральским отводилась роль поддерживающего флангового компонента. По Григорьеву эти регионы должны будут выбирать между инерционной ориентацией на Москву и притяжением к новому "ядру". К сожалению, под влиянием старых евразийских схем, этот автор жестко разделяет судьбы южно-сибирского "ядра" и экстравертного Дальнего Востока, вовсе исключенного им из национальной перспективы. Я же считаю, что расшатывание наших восточных регионов-скреп на южной и северной оконечностях Приморья вело бы к общему размыванию российского коммуникационного контура с опасностью неостановимой эрозии всей платформы. Но каким образом могут быть геоэкономически связаны новая Срединная Россия и Дальний Восток — этой проблемы я коснусь чуть дальше.

Говоря о нашем компрадорстве в смысле широком, выходящем за рамки топливно-сырьевого экспорта, надо иметь в виду, что такое компрадорство, взращенное нынешним московским Центром, представляет в основном феномен политический, — не просто сдачу на милость экономического миропорядка, но следствие добровольной ориентации российской власти на определенный цивилизационный клуб, который ей не по чину и не по карману, и жажды выслужить симпатию в этом клубе. Не финансисты нам оборвали торговлю с Ираком и Ливией, не финансисты в свое время таранили "криогенную" сделку с Индией, а затем подкопались под иранский ядерный контракт. Помнится, несколько лет назад журнал бизнесменов "Коммерсанть" высказывал вовсе не компрадорские претензии к правительству России, списавшему все причитавшиеся ей военные долги за счастье следовать усмотрению парней из МВФ.

Концепция "новой столицы" должна иметь в своих целях не просто высшую номенклатуру с урезанными полномочиями, как полагают федералисты, но номенклатуру геополитически "обреченную" на иное, чем сейчас понимание мирового расклада и своего места в нем, а значит, иначе строящую свою внешнюю и внутреннюю, в том числе экономическую и демографическую политику. В стране, где бизнес настолько зависим от политики, как в России, другая политика породит и другой бизнес. В частности, по крайней мере на несколько десятилетий в России была бы неизмеримо более функциональна власть, в минимальной степени склонная принимать обязательства, связанные с имиджем будь то "европейской державы" или младшего члена в клубе "богатого Севера". Повторяю, вопрос в том, может ли московская центральная власть отрешиться от этих привычек?

Геостратегия для "новой демократии"

Лозунг "обновления столицы" представлял такую же, не лишенную утопизма, попытку предложить обществу впечатляющий смысловой ориентир без жестокой идеологической предзаданности, как и намеченный И. Клямкиным в те же годы девиз "новой демократии". По поводу одной моей статьи М. Ильин, вышучивая "упования на позитивный автоматизм эффекта" от "символического жеста переноса столицы", — вместе с тем сочувственно призывал "выявлять те ряды смыслов, которые могут порождаться этим и другими русскими символами обращения к себе". В том числе он считал важным раскрыть "возможности соединения различных символов сейчас и в перспективе" [15]. Вот я и думаю, что в таком полутрадиционном государстве, как Россия, "новая демократия" и "обновленная столица" могли бы войти в идеологический тандем, и не исключено, что их бы ждал счастливый союз, расшифровывающийся как "новая политическая элита, пересмотревшая геополитические основания своего внешнего и внутреннего курса".

Сейчас недостаток места, да и сам сюжет этой статьи не благоприятствует тому, чтобы в деталях обсуждать те смыслы, которые могут и должны быть сопряжены с идеей "новой демократии". Коснусь здесь лишь больших геостратегических задач, с которыми "новой демократии" предстояло бы иметь дело.

Есть две высшие формы геостратегического искусства. Во-первых, это умение оперировать совокупностью внешних вызовов, возникающих перед государством, сводя эти вызовы в комбинацию, каковая наиболее способствует в данный момент выживанию, развитию и возвеличению страны. А во-вторых, это талант преобразовывать внешние вызовы во внутренние или наоборот, в зависимости от того, с какого конца легче поддаются решению формируемые таким способом блоки проблем.

Что это практически значит на сегодняшний день? Склонность НАТО к расширению — это, несомненно, вызов России, пусть пока и не ее границам. Но сейчас невозможно представить такую форму прямого ответа на него, которая сколько-нибудь укрепила бы наше положение в мире. Значит, от этого вызова надо временно — может быть, и на десятилетия, ускользнуть, уклониться, переадресовать этот удар в пустоту. Напротив, пресловутый вызов нам со стороны Китая — из тех, которые надо было бы выдумать, если бы их не было. Почему? Да потому, что он органически соединен с проблемой нашего геоэкономического "провисания" между Европой и Тихим океаном, а также с демографическим и инфраструктурным состоянием нашего Дальнего Востока и значительной части зауральской Срединной России.

Пока мы исходим из естественности пребывания российского Центра на крайнем западе нашей платформы, а также из ориентированности большей части наших хозяйственных связей на Европу как из данности навечной, у нас нет никакой возможности свести три вызова — китайский, мирохозяйственный и созданный внутренними диспропорциями — в единый блок с комплексным решением. "Китайскую опасность" приходится рассматривать изолированно, что неизбежно приводит к выводу о необходимости для ослабленной России покровителя-союзника. А потребность в союзнике при наличном состоянии нашей армии и экономики на практике оборачивается поиском того, кому бы нам лучше сдаться. Поэтому либеральные эксперты заключают, что нам надо ценой любых мыслимых уступок добиться от Запада покровительства, которое бы предостерегало Китай против нашествия на нас, некоторые же договариваются даже и до передачи Приморья под международную опеку. В ответ аналитики из патриотов полагают, что, сблокировавшись с США против Китая, мы потеряем Приморье под китайскими ударами гораздо быстрее и единственная надежда для русских сохранить здесь свое присутствие — это войти "меньшими братьями" в антиамериканский альянс с Китаем, воспроизвести союз 1950-х, но уже при китайском главенстве. Пока российские политики в своем мировидении привязаны к европейской окраине, любое обострение "китайского вопроса" будет для нас выбором между готовностью к полномасштабной ядерной войне, к потере востока или к неравноправным и унизительным для России альянсам типа клиентелы.

Наоборот, концепция "новой Срединной России" позволяет спаять все три вызова и на первое место выдвинуть двуединую задачу: развивая инфраструктуру востока, резко нарастить значимость урало-сибирского пространства (в том числе его глубинной "ядровой" части, недоступной для непосредственного китайского натиска) в транзите тихоокеанских товаров и, далее, вообще в функционировании экономик этого ареала и в проецировании их на Восточную Европу. Это единственный поворот, позволяющий уклониться от западного вызова, от которого уклониться сейчас нужно, и одновременно так сгруппировать три восточных вызова, чтобы на них можно было бы ответить сразу и чтобы этим ответом переопределилась международная роль страны. Речь, поистине, идет о шансе для нашей цивилизации. И только на этом пути мы можем, вопреки О. Григорьеву, связать возвышение южносибирского "ядра нации" с укреплением дальневосточного фланга.

Надо понять также, что аргументы насчет отодвигания Центра подальше от НАТОвского ареала вглубь страны имеют в виду отнюдь не вероятность ракетно-ядерного поражения, как полагают некоторые их критики. И речь идет не только о сценарии оккупации "приграничной" столицы при сколько-нибудь серьезном конфликте. Должна быть учтена и опасность быстрой потери части восточных регионов и, прежде всего, Приморья, если Центр, находящийся на западной окаемке, окажется под прямой угрозой или будет дезорганизован иными способами во время кризиса на западе. Есть основания думать, что подобное сочетание рискованных факторов легче нейтрализовать при нахождении Центра в урало-сибирской Срединной России, чем в Москве. Конечно, последние доводы представляют полуигровое "мышление о немыслимом". Но вся геостратегия во многом основывается на таком мышлении, на тех возможностях, которым надо не дать перерасти в угрозы.

"Сегодня ненастье, потому что небо багрово" (на злобу дня)

Прошло два года — и "замороженная" было тема нового Центра, похоже, к лету 1998 г. возвращается к жизни.

С президентских выборов 1996-го мы жили при новом курсе реформаторского режима — курсе, который до поры ему удавался исключительно благодаря космическому и моральному солнечному минимуму этого двухлетия. Это был курс на "сглаживание" политического поля, на радикальное уменьшение числа "сильных людей", выступающих во властном Центре как могущественные представители тех или иных органов, корпораций, групп влияния. Что волки жадны, всякий знает, но до лета 1996 г. трудно было вообразить, будто реформаторская могучая кучка с ее бигменом — Чубайсом сможет выкинуть из формальной и неформальной иерархии Центра чуть ли не всех "сильных людей" прежних лет и лишить стоящие за ними корпорации большей части политического веса. Режим менял уже не кожу — он менял свою типологическую суть. Становилось нелепым именовать обозначающийся порядок "олигархией". Ведь в той или иной разновидности все советские руководства после Сталина имели характер олигархии с мощным элементом корпоративного представительства при политштабе. После 1991 г. в демократической России сохранился тот же порядок, конечно же, при поправках на новую экономическую среду и на разнузданность олигархов после устранения старого деградировавшего политштаба.

Второе президентство Ельцина оказалось отмечено стремлением заменить олигархию политически ангажированной реформаторской "директорией". Ярче всего это стремление продемонстрировал поход против естественных монополистов. В результате сформировалось общероссийское политическое "подполье", куда были вытеснены все корпорации и группы влияния, утратившие представленность в Центре или не сумевшие ее обрести. С уходом Черномырдина весной 1998 г., наконец, в "подполье" опустился и топливный комплекс, чтобы там сомкнуться в обездоленности с армией, остатками ВПК, госбезопасностью, может быть, какими-то структурами, создававшимися под себя Коржаковым, с "прокуликовскими" группами в МВД, а также с множеством недопущенных к столу Центра финансистов. Корпоративная опора власти тончала. Наш агрокомплекс и неэкспортная промышленность, сами по себе, в их дистрофии не очень влияют на властный баланс. Но если бы дело дошло до счетов с Центром, дискредитированным и морально нелегитимным на взгляд сил, еще вполне кряжистых, однако произвольно лишаемых голоса в "вопросе о бифштексе" — если, повторяю, до сведения этих счетов дело дойдет, тогда голоса аграриев и капитанов индустрии тоже были бы нелишними для национального консенсуса.

В конце лета президент, по-видимому, из соображений, связанных с собственной безопасностью (именно это стоит за декларациями насчет обеспечения "преемственности власти"), попытался под финансовый кризис вновь попятиться к "старым добрым временам", к режиму олигархии, символизируемой Черномырдиным. Чего ждать теперь, когда этот поворот, по существу, провалился? Долговечность кабинета Примакова—Маслюкова проблематична, сколько-нибудь сильной поддержки за этими людьми пока что не просматривается. Мы отнюдь не гарантированы от возвращения к режиму директории, и именно поэтому ситуация, существовавшая в начале и середине истекшего лета, по-прежнему заслуживает пристального обсуждения.

Кто же и что оставался тогда на сцене нашей внутренней реальной политики? Во-первых, "директория" — Чубайс, Немцов, Потанин и компания, с ее "золотым мальчиком" Кириенко. Во-вторых, Госдума, "распускабельная" в любой момент и отчаянно жаждущая избежать роспуска. Наконец, в-третьих, Совет Федерации. Не подлежащий конституционному роспуску, усиленный множеством "свежих" или переизбранных губернаторов. Совет Федерации в то же время был раздроблен по локальным интересам и не очень много должен был стоить в глазах "директории" из-за отсутствия у него той базы, которая придала бы ему качества всероссийского политического субъекта. Но очевидно, что как раз такую базу ему способно было предоставить большое корпоративное "подполье" российской политики.

Совершенно несерьезны иногда звучащие рассуждения насчет шансов на складывание в масштабах России некой самостоятельной "партии регионов". Да на какой же основе такая партия могла бы сплотиться? Неужели на голом "антимосковитстве"? Дела повернулись бы иначе, если бы "подполье" вытесненных из Центра сил и Совет Федерации нашли друг друга, так что посланцы региональных элит смогли бы действовать на сцене всея Руси как доверенные корпораций, разгневанных на "директорию". Было ясно, что этом случае выигры вают обе стороны, вступившие в союз. Протест корпораций обретет геополитическую значимость, а российские сенаторы облекутся общенациональной миссией, — конечно же, подкрепленной надеждами некоторых из этих политиков на перераспределение компрадорского навара во благо им и их регионам. Для части образований "подполья" геополитизация игры вполне обусловлена региональными привязками их активности — так обстоят дела для ТЭК, ВПК, в немалой степени для разделенной по округам армии и т.д. В других случаях могут сложиться, да уже и складываются личные унии корпоративных боссов с имущими власть на тех или иных землях.

Создание подобного фронта против "директории", узурпирующей московский Центр, могло бы, просто по логике борьбы, возыметь последствия куда более революционные, чем это на первых порах представлялось бы многим его участникам. Возникла бы сила с большим независимым от Центра потенциалом — финансовым, информационным, силовым, наконец, с потенциалом символическим — если бы эта сила смогла олицетвориться в собственных крупных лидерах, подающих "сенаторскую партию" с политическим блеском. Она обладала бы всеми достоинствами легитимности, полностью отвечала бы известному "критерию политического" по К. Шмитту, то есть на определенной стадии ясно различала бы общего "друга" и совместного "врага" и, наконец, в случае надлома центральной власти была бы в состоянии осуществить альтернативную сборку страны, включая даже и формирование нового Центра.

Понятно, что при таких процессах исключительный вес приобрели бы уже укоренившиеся региональные и трансрегиональные структуры. Среди них "Сибирское соглашение" — одна из наиболее действенных, вероятно, способная при необходимости взять под контроль основной массив земель России. Не зря Александр Лебедь, добиваясь ранга "оппозиционного претендента № I" на президентских выборах 2000 г., превратил в свою базу Красноярский край вместе со смежной Хакасией, управляемой Алексеем Лебедем. Считать ли Лебедя наилучшим вариантом для России в начале XXI в. — большой вопрос. Некоторые его действия (Хасавюрт! Союз с Ельциным в 1996-м!) позволяют в том усомниться. Но, спрашивается, как должна бы играть сила, которая была бы намерена в роли носительницы "новой демократии" выступить не только оппозицией московской "директории", но и альтернативой громадному восточно-сибирскому "лебединому стану"? Я говорю о силе, способной представить страну как целое, не разваливающей ее на окраинные уделы.

Думаю, предыдущий анализ позволяет дать ответ: такой силой имел бы наибольшие шансы явиться политический блок, которыйбы соединил московские круги противников "директории" с элитами Западной Сибири и, по возможности, также присибирского Урала. Выступив под девизом "новая демократия — обновленный Центр", этот блок мог бы включить в свою программу идею Урало-Сибири как солидарного с "новой демократией" Москвы восходящего центра России, на протяжении имперских веков пребывавшего в ее "запасе" и предназначенного реализоваться в наступающем веке. Так, в противовес московским либеральным элитам, вольно или невольно взрастившим реформаторскую "директорию", оформилась бы контрэлита с сильным столичным плацдармом и с опорой на "сердцевину страны". Такая ось — первым подступом к ее воплощению может считаться договор Лужкова—Тулеева о сотрудничестве регионов — послужила бы при коллапсе "старой", ельцинской демократии тем стержнем, вокруг которого собирались бы другие крупные территориальные блоки: регионы-скрепы, "Большая Волга", Черноземье, Северный Кавказ, Восточная Сибирь—Кругобайкалье и другие.

Но важно то, что эти выкладки должны восприниматься не только в смысле предупреждения: мол, вот что было бы и что будет, если бы реформаторская директория снова оказалась у руля. Не менее существенно другое: сходная расстановка сил (может быть, в смягченной форме, а может — ив весьма резкой), скорее всего, проявится и на ближайших президентских выборах в России.

Успех или крушение оппозиционной (патриотической) контрэлиты на этих выборах определится двумя обстоятельствами. Во-первых, тем, поможет ли ей политическая конъюнктура как минимум раздробить и нейтрализовать московский и санкт-петербургский — то есть инерционно-прореформаторский — "евророссийский" электорат. А во-вторых, сумеет ли контрэлита к голосам "красного пояса" на западном фланге страны присоединить волю регионов нашей урало-сибирской сердцевины, особенно массива Западной Сибири. Если сумеет, — тем самым она прочно предотвратит выход псевдооппозиционера Александра Лебедя в лидеры всего Зауралья, а значит опасность большого географического раскола России по итогам выборов.

В свое время Л. Гумилев различал пассионарный и субпассио-нарный виды человеческой активности, полагая что лишь первый по природе нацелен на созидание, в том числе государственное, второй же обращен к целям эгоистично-сепаратным, атомизируя и разрушая сотворенное пассионариями. Не соглашусь с популярным идеологом: нет энергии априорно созидательной и разрушительной, есть просто человеческая энергия, а направленность ее определится идейным полем, в которое попадают ее вспышки. Не исключено, что в недалеком будущем российским политикам придется задуматься над тем, как направить в новый государственный фокус энергии, способные разорвать страну. Созиданию сильного центростремительного поля весьма содействовало бы внедрение в массовую ментальность идей, символов и образов, кристаллизующих заново парадигму "единой России" вокруг представления об Урало-Сибири как о Новой России и, вместе с тем, России основной и опорной.

На звучащие иногда из уст "ответственных лиц" высказывания об идее обновленного Центра как о чьей-то корыстной спекуляции или "баловстве" хочется ответить евангельскими словами (Матф. 16.2):"Вечером вы говорите: будет ведро, потому что небо красно; и поутру:сегодня ненастье, потому что небо багрово. Лицемеры! Различать лицо неба вы умеете, а знамений времени не можете".

Сегодня все больше знамений времени, благоприятных для "переоценки составляющих" в пользу уральской и зауральской России — Срединной и Новой, нашей парадоксальной сердцевины.