Главная ?> Авторы ?> Цымбурский -> Зауральский Петербург: альтернатива для российской цивилизации
Версия для печати

Зауральский Петербург: альтернатива для российской цивилизации

Непростые отношения Москвы и России сегодня начинают вырастать в геополитическую проблему. Эта проблема законности нынешней российской столицы как той привилегированной точки, откуда наш сегодняшний Центр видит свою страну и мир. К сожалению, как раз геополитический аспект обычно вовсе и игнорируется идеологами, выступающими на тему новой столицы, — и этим сама постановка проблемы оказывается дискредитированной, ибо, как я попытаюсь показать, иные аргументы в пользу такой идеи могут быть либо вспомогательными, либо псевдоаргументами.

В этом отношении очень наглядный пример — статья В. Миронова в "Независимой газете" (27.09.1994), с ее, я бы сказал, антигеополитической трактовкой вопроса. По Миронову, Москва "как центр опасной сверхконцентрации власти стала как бы противовесом остальной стране" и тем самым "превратилась в острейшую общенациональную проблему". Предлагается решить эту проблему "всем народом" с подачи Федерального Собрания, сломить неизбежное свирепое сопротивление московских бюрократов, построить новую столицу где-нибудь "в чистом поле" и переселить значительную часть московских чиновников из "старого и усталого города". Тем самым будет покончено со столичным снобизмом, улучшена атмосфера в Москве, сглажены "антимоскальские настроения" в России, внесен вклад в демократизацию, децентрализацию и облегчение жизни глубинки.

Сразу же хочется спросить: кто это будет делать, кто, по Миронову, будет организовывать принятие решения "всем народом", выбирать место для новой столицы, бороться с московской бюрократией, частью которой, собственно, и является наш Центр, обеспечивать поддержку этой идее в силовых структурах, МИДе, Госбанке и т.д.? Это может быть только некая сплотившая вокруг данной идеи или подхватившая ее элита, которая была бы, во-первых, в таком варианте заинтересована, во-вторых, располагала бы средствами, позволяющими пересилить московскую правящую верхушку, и значит — сформировать новый Центр.

Попытаемся проанализировать этот сюжет дальше. Понятно, что инициаторами подобного "всенародного решения" — говоря словами Сталина, "организаторами вставания" — могли бы быть только те люди, для которых такой вариант означал бы резкое улучшение их собственных позиций, иначе говоря, политики и бизнесмены, принадлежащие к элитам "второй руки", региональным и отчасти столичным, пытающиеся легитимно получить власть во всероссийском масштабе. Пропаганда переноса столицы должна была бы завоевать сердца россиян для элиты-претендента, открывая некие "светлые горизонты" перед страною и ее гражданами. Но как раз при внушении такого взгляда доводы, конструируемые Мироновым и по существу сводящиеся к голому "антимоскализму", никак не могут присутствовать на первом плане, не грозя с ходу пустить все начинание на дно, подорвав у пропагандируемых малейшее доверие к элите-претенденту.

Ибо последняя и без того будет очевидно небескорыстна, нацелена на захват власти и даже вовсе не обязана убеждать народ, ожегшийся на "демократах", в своей незамаранности земным прахом. Беда в ином: демагогический "антимоскализм", с обещаниями отпустить регионы и глубинки на вольную волю после выноса столицы в чисто полюшко, скорее всего уверит население в полном отсутствии за душою у выражающих свои притязания на власть и перенос столицы чего-либо, помимо желания урвать и свой кусок от истончившегося российского пирога. Вообще, региональные элиты, при обычном своем ворчании на Москву, достаточно наловчились улаживать с нею дела и закрепили за собой слишком много "феодальных свобод", чтобы испытывать желание подпускать к обустройству государства еще и субъектов, кричащих о "сверхконцентрации власти в старом, усталом городе" как об общенациональной проблеме.

В то же время во всех сколько-нибудь значительных проектах и прогнозах мы должны исходить не из свойств нынешнего режима, а из неизбежности прихода ему на смену к концу десятилетия режима-антитезы. Каким он будет, пока неясно, диапазон возможностей довольно велик. Определенно можно сказать только одно: его идеология и политика будут преподнесены как реакция на многие не оправдавшие себя установки и надежды времен перестройки и начала так называемых "реформ". Это будет, несомненно, режим "контрреформ", и история нескольких русских поколений будет определяться тем, какую из нескольких возможных форм обретет эта реакция, пройдет она в ущерб или во благо России. Идея новой столицы сейчас может проецироваться не на контекст "радикальных демократических реформ", а только лишь на контекст близящихся "контрреформ". Не исключено, что, войдя в идеологическое поле наших элит, она сможет сильнейшим образом воздействовать на протекание этой реакции. Я допускаю даже, что смена режима будет опосредована столь решительной самодискредитацией московских властей, что в переломной точке откроется возможность для волевой реализации и такого проекта, как перенос столицы.

Чтобы в подобных обстоятельствах этот акт не усугубил хаоса в стране, он не должен преподноситься как отпускание всего и вся на вольное "самоспасание утопающих". Новое местоположение Центра должно выглядеть не случайно выпавшим в чистом поле привалом эмигрантов из столицы, а как геополитически необходимый узел, скрепляющий страну. Идея новой столицы в условиях, когда ориентиры московских правителей разошлись с реальными обстоятельствами страны, должна предстать не идеей вольноотпущенничества, но идеей строительной, снимающей отчаяние отчаявшихся и связывающей несвязанные, бродячие социальные и политические энергии.

Среди событий начала октября 1993 г. досадно малозаметным оказался призыв Верховных Советов сибирских республик и малых советов восточных областей к Руцкому и Хасбулатову — перенести в борьбе с Ельциным резиденцию Верховного Совета РФ и созданного им правительства в Новосибирск. Имея шанс при поддержке массы евророссийских местных элит разыграть этот вариант и попытаться низвести Москву на положение блокированного Западного Берлина, оппозиция, однако, выбрала тогда обреченный путь битвы за существующую столицу. Минул год, и омский губернатор Леонид Полежаев, один из самых способных региональных администраторов, написал в "Деловом мире" (16.09.1994): "Не будет больше такого положения в России, когда западная часть страны управляла, отчасти словно колонией, необозримым, экономически более мощным сибирским материком... Нужна не просто новая концепция государственного строительства, а переоценка ее составляющих. Акцент политики и экономики под давлением новых обстоятельств придется перенести вглубь территории".

В нарочито обтекаемых тезисах сибирского губернатора на деле сказано больше, чем во всей статье В. Миронова, как показывает простейший геополитический комментарий к словам о "новых обстоятельствах" и "переоценке составляющих".

В наши имперские века "колониальное" управление русским Востоком задавалось общепринятым у нас взглядом на Россию как на великую европейскую державу, подкрепляемую в своей европейской игре зауральским — "азиатским" — тылом. "Новые обстоятельства" в том и состоят, что Россия, предоставив независимость своим восточноевропейским имперским владениям, свела — не будем себе лгать! — к минимуму свое присутствие и свою роль в Европе. Последние три года разоблачили нелепость идеи, сопровождавшей роспуск империи, — той именно идеи, что Россия как таковая, после нескольких десятилетий ее противостояния с Западом по ялтинским рубежам, будет принята в европейские и евро-атлантические структуры, стоит только отказаться от тех самых земель, которые в материальном плане делали ее неоспоримо европейской силой. Конец 1991 г. был временем счастливого недоразумения: мы радовались, что "вернулись в европейскую цивилизацию", а Европа начинала осознавать, что похоже, избавилась от нас. Сегодня недоразумение рассеялось — и не в нашу пользу.

Мы разомкнулись с Евро-Атлантикой, и даже возможность расширения НАТО за счет католических стран Восточной Европы ничего в этой констатации не изменит. Все проекты такого расширения отличает существенная особенность: они явно не распространяются на государства, непосредственно сопредельные с Россией. Речь не заходит ни об Эстонии, ни о Латвии, ни даже о Финляндии, тем более об Украине. Стратегия Запада в отношении европейского востока очевидно сводится к тому, чтобы застолбить в нем "свое" пространство — своего рода филиал Евро-Атлантики, в то же время оставив между ним и Россией зазор частично из антироссийских по своим ориентациям (каковы страны Прибалтики), частично из нейтральных или тяготеющих к нам образований. Такое положение при известных обстоятельствах могло бы послужить лишним доводом против расположения столицы в чрезмерной близости к "НАТОвскому" ареалу. Министр обороны П. Грачев еще в 1992 г. говорил о Московском военном округе как об округе приграничном. Тем не менее мы не видим на этом направлении такого вызова в адрес России, который бы притягивал к западу энергию и силу ее сопротивления: достаточно, если мы сохраним "Гуантанамо" в Восточной Пруссии — Калининградской области. Никто не возьмется с Запада завоевывать Россию, чтобы брать не себя те проблемы, с которыми она осталась ныне наедине. Нас хотят лишь удержать вне Европы, откуда мы ушли сами.

Между тем, отодвинувшись от Европы, Россия не стала из-за этого азиатским государством, уравновесив этот отход не меньшим отступлением от Ближнего и Среднего Востока. Ныне наша страна меньше, чем когда-либо за последние три века, принадлежит мирам как Европы, так и Азии, — да и затасканное словечко "Евразия" вовсе не передает ее сегодняшней обособленности на материке. Прямое внешнее давление на Россию снижено: за вычетом Китая, ее окружает на суше пояс государств, несравнимых с нею по военной мощи, а у нее самой, если она не сделает ставку на изнурительную имперскую реставрацию, не обнаруживается внешних целей, на которых она должна была бы сосредоточивать силы, стремясь к серьезному изменению европейского или азиатского status quo.

Как следствие, российская геополитика все более становится геополитикой внутренней, нацеленной на оптимизацию использования российских пространств, на востребование возможностей, пребывавших в имперскую эпоху "задепонированными". С отчетливостью открывается, что даже главный внешний вызов, с коим нам сегодня приходится иметь дело, китайский демографический нажим на Приморье, на две трети сводим к внутренней российской проблеме недоосвоенности дальневосточных земель. Совершающееся геополитическое обращение России к себе самой порождает вовсе не только регионализацию и федерализацию ее устройства. Тенденцией на самом деле более важной оказывается та "переоценка составляющих", на которую намекает омский губернатор.

***

Сегодня Россия четко членится на три огромные географические платформы: западную (евророссийскую), урало-сибирскую и приморскую. По их стыкам тянутся с севера на юг большие меридиональные пояса этнических образований — поволжский и якуто-бурятский, причем к последнему регионально тяготеют две русские области Прибайкалья — Иркутская и Читинская. Из трех основных платформ каждая несет свой собственный геополитический потенциал, — и величайшие сдвиги в строении державы определяются не федерализацией как таковой, а объективными изменениями в структурной роли именно этих трех образующих Россию пространств.

Начнем с платформы, которую я обозначаю как "Евророссию", то есть "часть России, выдвинутую в сторону Европы", в отличие от привычного термина "европейская Россия", создающего илюзию принадлежности этой российской земли, в отличие от всей остальной, к европейскому миру. Так вот, Евророссия сохранила после империи в крайне урезанном виде подступы к евро-атлантическим окраинам: Восточной Европе, Балтике, Черноморью. Большинство внешних или окраинных проблем, тревоживших нас последние годы, являются по своему геополитическому характеру евророссийскими: таковы вопросы Грузии, Чечни, Ингушетии, Молдовы, Крыма, стычки с при-балтами, демарши против "расширительных" поползновений НАТО — и злость на турок, приватизирующих Дарданеллы после отступления России до Азова. Признаемся, во всех этих случаях мы эпигонски расхлебываем последствия и нашей империи, и ее роспуска: здесь масса обязательств и минимум перспектив — день пережит, и слава богу.

Дальний Восток с его крепкой элитой из местных боссов, региональной мафии и командования Тихоокеанского флота, естественно, сползает в тихоокеанский и индоокеанский мир, будучи крайне слабо связан с делами Евророссии. По прогнозам некоторых экспертов, крупномасштабный политический кризис в России мог бы вообще соблазнить Приморье на попытку "автономного плаванья" под флагами, импонирующими "мировому цивилизованному сообществу", и с неясным исходом. Конечно, если устроится с топливом, в самом прямом смысле.

На этом фоне резко изменяется роль Урало-Сибири, что еще не вполне осознает основная масса жителей этого края. На деле этот регион с его ресурсами, в том числе топливными, с его технологиями, с его аэродромами и Транссибом, перестает после нашего отхода из Европы служить только "базой", питающей Евророссию в ее устремленности на запад. Теперь Урало-Сибирь обретает немыслимое прежде качество того стержневого, срединного ареала, каковым синтезируется и держится российская государственная целостность. Устоявшаяся географическая терминология морочит нам голову: мы зовем "Центральной Россией" часть упершегося в Восточную Европу запада страны, ее фактическое приграничье, между тем как подлинную Центральную Россию представляет сегодня русская Южная Сибирь, с Уралом на входе.

Карты плотности населения, авто— и железнодорожных путей, энергосетей и распределения промышленных предприятий — все без исключения дают одну и ту же картину: размазанный контур огромной воронки с раструбом в Евророссии, резким сужением от Урала к Иркутску и полуобособленными анклавами Приморья и Якутии. Это — воронка российской цивилизации, упирающаяся узкой частью в ареал наших наибольших, "задепонированных" природных ресурсов. Вдумаемся: успехи сил, оппозиционных любому московскому Центру — не обязательно нынешнему, ельцинскому, — в той или иной части Евророссии, определенно, будут "смазаны" ее экономгеогра-фической, энергетической, транспортной целостностью. Между тем, добейся такая оппозиционная сила контроля над зоной сужения циви-лизационной воронки — группой городский центров между Тюменью и Иркутском, — и в важнейших моментах такая сила определит все российское будущее: и доступ России к Мировому океану, и соприкосновение с тихоокеанским котлом технологий, и самоопределение Приморья, и шансы Китая в северной Евро-Азии, и то, кто будет разрабатывать и доосваивать Сибирь, и поведение народов на меридиональных этнических поясах, если последние окажутся не внутри "русской России", а на ее актуализирующихся разломах.

Более того, в пределах этой платформы можно выделить участок повышенной структурной значимости. Если Евророссия исторически разворачивается с севера на юг (отсюда и "Центральная Россия" в устаревающем словоупотреблении), так что великие реки Волга и Дон выступают существеннейшими компонентами ее организации, то зауральская Новая Россия организована Транссибом и авиалиниями как протянувшаяся с запада на восток, и сейчас она начинает навязывать эту свою структуру России в целом. Очевидно, что при этом могла бы оказаться исключительно важной композиционная роль соприкасающегося с южным Приуральем так называемого Нижнего Поволжья в качестве сочленения этих развертывании России Старой и Новой. И впрямь, стратегическая ценность этого района видна из истории: именно на него было нацелено германское наступление 1942 г. Но в то же время иные, вполне объективные факторы предостерегают от такого геополитического строительства, которое бы доверчиво акцентировало естественную значимость этого пространственного узла России.

Среди таких факторов — уязвимая близость Нижнего Поволжья к Кавказу и Средней Азии с маячащим за ними Средним Востоком, своего рода зажатость этого края между подступающим к России югом и входящими в нее поволжскими республиками исламских народов. Напротив, рациональная стратегия внутренней геополитики требовала бы серьезного перераспределения композиционной значимости Нижнего Поволжья в пользу некоего иного района, способного при большей безопасности для внешних воздействий выполнить сходную миссию в связывании России пред— и зауральской. В качестве такого узла отчетливо выделяется юго-запад Сибири, верховья обско-иртышского бассейна с охватом Тюмени, Новосибирска, Тобольска, Томска. Это не только место концентрации российских и европейских топливных ресурсов, — не менее важно и его равновесное положение между Старой и Новой Россией и схождение здесь железнодорожных путей, устремляющихся в Евророссию через Южный и Северный Урал, в том числе минуя исламские автономии. Сейчас здесь находится подлинное геополитическое сердце России, и непонимание федеральными властями новой реальности может превратить это сердце в "ахиллесову пяту"

Южная Сибирь способна стать местом сугубо внутренней узяви-мости России, ее испытания на разлом. Но, с другой стороны, это сейчас единственный мыслимый плацдарм для подлинного "отыгрыша" и роста российской цивилизации. Роста экстенсивного, вширь — разведками в Северную Сибирь и очаговым в нее внедрением, которое оправдало бы в конце концов идею второго Транссиба до Аляски И, прежде всего, роста интенсивного, который придал бы нашей цивилизации новое, но предреченное еще О. Шпенглером "русско-сибирское" качество — соединением в гигантский инновационный комплекс урало-сибирских технологических возможностей с потенциалом главных для нас сегодня тихоокеанских портов.

***

Вот в этом-то контексте и надо ставить вопрос о месте и миссии Центра. Москва периода "реформ" стала символом самоопределения русских как маргинального народа Восточной Европы. Обретающаяся вблизи западного приграничья, столица играет роль пародийно вывернутую по сравнению с ролью императорского Петербурга: вместо напора на Евро-Атлантику — паразитарное за нее цепляние. Окутавшая Центр московская элита перенасыщена аристократами без рода и племени, технократами без знаний и харизматиками без харизмы, уверенными, что их Россия — до окружного кольца — вполне в "мировом цивилизованном сообществе" и даже без Сибири с Приморьем ничего не потеряет. Московская бюрократия на деле гнетет не так численностью, как нефункциональностью, в своем неприятии объективного движения страны к "переоценке составляющих". Но эта нефункциональность неуязвима, пока столичное западничество ее оправдывает установкой на бесцельное прозябание страны по ту сторону "конца истории". Л. Полежаев допускает серьезный просчет, когда риторически связывает регионализацию державничества, строительство державы снизу и "переоценку составляющих" с неким демократическим "поворотом лицом к Европе": именно претензия на статус западнического авангарда в России дает Москве мнимое право манипулировать ресурсами страны. Нам нужен не "поворот лицом к Европе", куда мы взирали в течение всех имперских веков, а поворот к неиспользованным возможностям, открывающимся в нынешнем положении России.

Державническая оппозиция не нашла ничего, что можно было бы противопоставить "новой московской философии", кроме реставраци-онистских идей, сводящихся к тем или иным вариантам "новой Ялты". Жириновского в отношении Сибири хватило на обещание дать сибирякам самим решать собственные проблемы и на выражение надежды, что благодарные сибиряки не останутся за это в долгу перед своей родной страной. Однако предвидя наступление нового режима, который будет реакцией на сегодняшнюю демократическую брежневщину и попытается обозначить новые цели для России, нужно отметить, что в геополитическом плане выбор этого режима будет невелик. Либо "новая Ялта" русскими ресурсами и русской кровью — либо "переоценка составляющих России" с фокусировкой активности Центра на тех краях, которыми обновится место страны в мире и ее национальная судьба.

История знает примеры тому, как подобные изменения в геополитике народов оборачивались и закреплялись переносами столиц.

Петербург, обретя столичный ранг, сделал балтийские форпосты плацдармом российского "похищения Европы", а возвращение столицы в Москву совпало с первым, послеоктябрьским, отступлением русских из Европы и последующим всплеском евразийских веяний. Не менее ярки иноземные примеры. В начале 20-х гг. нашего века сдвигом турецкой столицы из Стамбула в Анкару был отмечен конец обращенной к Балканам Османской империи и возникновение турецкого национального государства на малоазийской платформе. В 60-х гг. переезд столицы Бразилии с Атлантики вглубь континента стал началом наступления бразильцев на громадные лесные массивы в центре страны, до тех пор подвластные только индейцам. В наши дни проекты перенесения столиц Германии и Казахстана, соответственно, в Берлин и Целиноград, нацелены на интеграцию слабо вписанных в целостность этих государств и, если можно так выразиться, склонных к "отсыханию" регионов на стратегически высокоценных направлениях.

Повторю, мне вовсе не думается, что социальный заказ на новую столицу в России уже созрел и налицо элита, готовая "пробить" такое решение. Русские небыстро запрягают. Но геополитические предпосылки для такого стратегического поворота — способного, в частности, серьезно повлиять на динамику проблемы Северного Казахстана — уже вполне зримы. И если наступающий век увидит еще одну столицу в российской истории, едва ли можно сомневаться, в каких краях ей суждено быть воздвигнутой, ибо единственной осмысленной альтернативой такого рода для России, если она хочет сохранить целостность и обрести новые силы, может стать лишь "зауральский Петербург".

 

Источник: "Бизнес и политика", № 1, 1995 г.

Актуальная репликаО Русском АрхипелагеПоискКарта сайтаПроектыИзданияАвторыГлоссарийСобытия сайта
Developed by Yar Kravtsov Copyright © 2020 Русский архипелаг. Все права защищены.