Главная ?> Авторы ?> Цымбурский -> Русские и геоэкономика
Версия для печати

Русские и геоэкономика

Понятие "геоэкономика" прижилось в России в конце 1990-х годов, в частности, и как идеологема с неоднозначным смыслом, преподносимая разными авторами по-cвоему, но при этом отчетливо противопоставляемая ими другой идеологеме, именуемой "геополитика". Именно идеологический потенциал "геоэкономики" в трудах отечественных теоретиков я и хотел бы обсудить в данной статье.

Мне уже доводилось писать, что геополитика ХХ века в ее реальных функциях — это не просто "исследование мировой политики". Поэтому не надо ее путать ни с глобалистикой, ни с дисциплиной "международные отношения". Но точно так же геополитика — это и не всякое "учение о связи политических процессов с землей". Характеризуя так в 1920-х свои штудии, Карл Хаусхофер и его последователи намеренно размывали границы между геополитикой и политической географией и частично маскировали первую под вторую.

Я думаю, старый "проклятый" вопрос о взаимоотношении этих двух дисциплин разрешим сколько-нибудь удовлетворительно лишь в том случае, если признать, что, в отличие от политической географии, поставляющей читателям, в том числе и политикам, объективную информацию об изучаемых ею реалиях, геополитика выступает непосредственно как техника политического проектирования. В многообразии географических данных она открывает политические возможности — позитивные или, наоборот, негативные, опасные. Она обнаруживает такие сцепления этих данных, при посредстве которых можно было бы "заземлить" некие витающие в воздухе общественные запросы и проблемы. Она предлагает свои решения таких проблем в формах пространственного дизайна, проникнутых отношениями политического противостояния/соперничества, или сотрудничества/кооперации, или господства-подчинения, а также порой в формах, призванных снять, изжить эти политические отношения. Геополитика есть род политической герменевтики, ищущий выявить и воплотить в ориентировочных географических схемах (suggestive maps) заказ, часто еще не вполне осознанный самим сообществом-заказчиком[1].

Этот герменевтический дух геополитики определяет ее роль в постсоветской России. Вопреки алармистам, десять лет назад пугавшим нас и Запад, а больше — самих себя веймарскими призраками, у нас геополитический ажиотаж 90-х годов менее всего выражал реваншистские порывы и переживания по поводу "географической обездоленности" страны. Идеологическая функция геополитики у русских оказалась иной, чем когда-то в Германии. Невзирая на экстравагантности и глупости отдельных писателей на геополитические темы это словопонятие прежде всего внушало атомизирующемуся, готовому пойти в распыл обществу идею "общего интереса", "общей пользы", мотивируемых и местоположением России в ойкумене рубежа тысячелетий, и государственно-исторической памятью ее пространства. В этом качестве геополитика представала на страницах партийных программ и в выступлениях политиков, претендовавших на право общенационального целеполагания, будь то Борис Ельцин или Владимир Жириновский, Евгений Примаков или даже Егор Гайдар, призывавший новую Россию как "форпост демократии в Евразии" сосредоточить свой потенциал сдерживания на Дальнем Востоке. Говорить в геополитическом ключе значило напоминать соотечественникам об "общем интересе" и изображать себя его законным толкователем.

Напротив, в России последних лет геоэкономика как идеологема, отталкиваясь от геополитики и споря с ней, все отчетливее утверждает парадигму политических программ, либо несущих прямой вызов "общему интересу", либо — просто по логике того же отталкивания и спора — вступающих с ним в сложные отношения.

Я должен признать, что основной стимул к написанию этой статьи мне дали труды Александра Неклессы[2]. Они не только представляют собой наиболее значительный в современной науке опыт функционального моделирования возникающего на наших глазах — другой вопрос, надолго ли, — мирового порядка, причем опыт, спорящий и расходящийся с классическим миросистемным анализом Фернана Броделя и Имманьюэла Валлерстайна. Для меня они не менее значительны постоянно живущим в них вторым, как бы эзотерическим планом — стремлением придать геоэкономическому образу мира хронополитическое измерение, опирающееся на христианскую метаисторию. Эта сверхзадача делает Неклессу оригинальным представителем теологии хозяйства — интеллектуальной отрасли, отмеченной на Западе многими славными именами — от Фомы Аквинского до ряда римских пап конца ХIX — начала ХХI века, а в среде русских мыслителей впечатляюще развивавшейся Сергеем Булгаковым и Петром Савицким. Научная и вместе с тем экстранаучная — религиозно-философская — ценность разработок Неклессы (при их одновременной отмеченности и неприемлемыми для меня родовыми чертами сегодняшнего русского понимания геоэкономики) заставила меня вплотную заняться всем спектром аранжировок этой идеологемы в России. И в частности, отличием ее прагматики в нашей стране от первородной геоэкономической прагматики — американо-европейской.

Рождение геоэкономики

Если геополитику как понятие изобрел Рудолф Челлен, то творцом геоэкономики в том же смысле считают Эдуарда Лутвака: это он объявил в 1990-м, что после холодной войны при общем страхе перед ядерным оружием и при сохраняющихся особых отношениях между странами Запада поведение ведущих держав определит главным образом "геоэкономика" как воплощение "логики конфликта в грамматике торговли". Такая геоэкономика потребует, писал он, разработать приемы экономической обороны и наступления, направленные к главной цели — "обеспечить наилучшую возможную занятость для наибольшей части своего населения", а если понадобится, то и в ущерб населению чужих стран.

В первоначальной формулировке Лутвака миссия геоэкономики определялась так: "Если внутреннее сплочение [нации] должно быть поддержано консолидирующей угрозой, то сегодня таковой обязана стать угроза экономическая". Основная разница между геоэкономикой и классической геополитикой должна, по Лутваку, определяться двумя моментами. Во-первых, бoльшим плюрализмом модальностей мировой политики, среди которых перестает откровенно главенствовать военно-силовая модальность. Во-вторых, тем, что прежде государства не только были субъектами мировой борьбы, но и одновременно образовывали само ее поле. Пространства, обретшие субъектность, тягались между собой, стремясь одну географическую позицию ущемить в пользу другой или подчинить ей. Теперь же государствам предстоит бороться на поле мировой экономики, коего они собою не покрывают: его значительную часть образует приватный, в том числе транснациональный, капитал, чья логика может не совпадать с геоэкономическими задачами наций[3].

Позднее Лутвак развил тезис о "консолидирующей экономической угрозе". Он выдвинул ставшие очень популярными понятия "турбокапитализма" движущихся по планете финансовых потоков и "призрака бедности", появляющегося перед странами из-за своенравия этих, как их сегодня называют, геофинансов[4]. Так он проложил путь тому пониманию задач и статуса геоэкономики, которое в России хорошо известно по переводу итальянской коллективной монографии "Геоэкономика", собранной усилиями Карло Жана и Паоло Савоны.

Для авторов указанного труда геоэкономика — это "принцип объединения всех экономических установок и структур какой-либо страны в единую стратегию, учитывающую общемировую ситуацию"[5], в том числе ситуацию финансовых рынков, на которых движутся капиталы, не привязанные к той или иной стране, но сами для себя выбирающие, где им платить — а лучше бы вовсе не платить! — налоги. Вслед за Лутваком главную угрозу государству как интегратору нации в условиях размывания национальных экономических границ итальянские геоэкономисты видят не в социальном бунте бедных, а в выливающемся в бегство капитала "бунте богатых". Особой формой такого бунта становится подрыв национальной сплоченности преуспевшими городами и регионами, все менее опирающимися на поддержку государства, а потому не желающими спонсировать соседние обездоленные территории и готовыми составить "архипелаг... из островов богатства посреди океана бедности"[6].

Пафос Жана и Савоны — в призывах укрепить национальное государство, зажатое между "бдительными и хищными вольными городами" и растущими геоэкономическими империями типа ЕС, "пока нас окончательно не поглотил новый мировой порядок и те господствующие в нем силы, которым удается ускользнуть от демократического контроля со стороны граждан"[7]. Поскольку новые технологии понижают спрос на рабочую силу, составители "Геоэкономики" не видят для правительств иного пути, как отход от многих социальных гарантий низам ради вдумчивой и интенсивной поддержки капитала в деле создания на национальных территориях "богатств без больших социальных затрат"[8]. Сформулированный Лутваком принцип "наилучшей возможной занятости для наибольшей части своего населения" оборачивается лозунгом "Больше бедных, меньше безработных". Жан смеется над пресловутым государством всеобщего благосостояния как над "демократией дефицита", при которой "все больше дефицита и все меньше демократии"[9].

При всем том одно несомненно. Жан, Савона и их коллеги по монографии — убежденные этатисты. Они жаждут отстоять свое еще не простоявшее и полтора века итальянское национальное государство, платя за это любую дань, которую может потребовать новый мировой порядок, жертвуя уровнем жизни бедняков, обеспеченностью пенсионеров, надеждами старших поколений. Они верят: сегодня государство может выжить, лишь выступив геоэкономической "страной-системой", где "бунт богатых" замирит перспективная интегральная стратегия, принимающая в расчет навязываемые извне нормы главным образом затем, "чтобы успешнее и безопаснее их нарушать". По словам этих соотечественников Макиавелли, "государство должно быть постоянно готово защищать национальные интересы, а не соблюдать любой ценой имеющиеся договоренности"[10].

Если Лутвак думал развести свою крестницу — геоэкономику с геополитикой, то для корпусного генерала Жана геоэкономика, естественно развившаяся из геополитических разработок, не альтернатива геополитике, а ее органичный раздел с особой методологией. В ней применяется геополитическая логика в специальном варианте: как "логика потоков" — ресурсных и, в частности, финансовых. В этом своем качестве она обязана работать рука об руку с более традиционной геополитической отраслью — геостратегией, специфика которой заключается в опоре не просто на фактор военной силы, а прежде всего на резоны "территориальной политической логики"[11]. За призывами Лутвака к главенству геоэкономики над геополитикой Жан слышит всего лишь спор с теми американскими политиками и военными, которые готовы ради геостратегического партнерства с Японией и Западной Европой пренебречь велениями геоэкономического противоборства.

Во всяком случае и Лутвак, и Жан с коллегами мыслят геоэкономику не иначе как государственный курс, обеспечивающий живучесть устремляющемуся в новый век национальному Левиафану.

Геоэкономика приходит в Россию

Подхваченное русскими в 1995—1996 годах новое словечко "геоэкономика" сперва применялось в стиле традиционной геополитики Больших Пространств, относясь к задачам и приемам формирования автономного российского рынка с прихватом также и части ближнего зарубежья. Помнится, в 1996-м в этом духе была написана для несостоявшегося журнала "Бизнес и общество" блестящая статья Олега Григорьева "От внутренней геополитики к внутренней геоэкономике современной России"[12]. Но через год-другой, на исходе десятилетия и века, наступает черед русским концептуализациям геоэкономики как требований, предъявляемых к России мировым порядком, что, казалось бы (увы, лишь казалось бы), ближе к западной семантике и прагматике слова. Разноголосицу же в истолковании этих требований можно оценить, обратившись, с одной стороны, к работам Эрнеста Кочетова, а с другой — к статьям Петра Щедровицкого.

Как мы видели, для генерала Жана геоэкономика есть результат методологической дифференциации внутри геополитики. А вот для эксперта российского Министерства экономического развития и торговли Кочетова она — высшая форма конъюнктуроведения, смещающая в национальной внешнеэкономической активности упор с торговли на "воспроизводственную модель". Иными словами, включающая "в поле зрения не только сферу обращения... но и сотрудничество по всем звеньям производственно-технологического процесса с вынесением части этой цепи за национальные рамки (транснационализация хозяйственной деятельности) "[13]. И главное тут — через свои ТНК создать "интернационализированные воспроизводственные циклы" (ИВЯ), или "ядра". Ведь внутри таких ИВЯ, анклавами врезающихся в национальные экономики, формируется, по Кочетову, так называемый "мировой доход". Отсюда суженное толкование понятия "страна-система" как "государства — глобального предпринимателя", строящего вокруг себя самостоятельную систему ИВЯ и поручающего упомянутым "ядрам" представлять национальные интересы в геоэкономическом пространстве мира. Читай: в сферах складывания "мирового дохода"[14]. Если россияне не пробьются к этому доходу, Россия продолжит пребывать в числе стран, не признаваемых за полноправных участниц интернационализированных циклов, а лишь обслуживающих эти циклы своими ресурсами по заниженным биржевым котировкам.

Пока мысль Кочетова движется вокруг отношений геоэкономики и конъюнктуроведения, она поставляет и специалисту-международнику, и экономисту, и геополитику богатую умственную пищу. Тут и соображения о том, что мировое хозяйство регулируется вовсе не законом стоимости, а совокупностью разных, часто скрытых мотивировок экономических лидеров (вполне в духе различения собственно рыночного хозяйства и капитализма как закрытого, "приватного" рынка или "противорынка", по Броделю); и заметки о новых — не межгосударственных, а межанклавных, межфирменных — стыках в мировом разделении труда, словно пульсирующем между этими двумя типами границ; и обсуждение стратегии геоэкономических войн с финальным кредитным ударом; и рассказ о приемах внедрения товаров, включая "товары-объекты" (целые производства, инфраструктурные комплексы и т. д.), в не подготовленную к ним среду — приемах, обеспечивающих откачку ресурсов этой среды; и еще многое другое. "Геоэкономика" Кочетова — книга, которая могла бы служить не одному поколению русских отличным учебником по подобным технологиям, если бы он не захотел в качестве геоэкономиста возвыситься не только над конъюнктуроведением, но и над геополитикой.

А сделать это Кочетов попытался следующим образом. Сперва он вводит идею трех разных мировых пространств — геополитического, геоэкономического и геостратегического, приобретающих разный вес в те или иные эпохи[15]. Такой прием означает не что иное, как автоматическое вычитание из геополитики и военно-силового, и экономического компонентов. Одним этим лукавым шагом у геополитики отнимается чуть ли не все ее реальное содержание. Понятно, что после этого Кочетов считает себя вправе трактовать геополитику по-своему, бюрократически, — как сферу деятельности российского МИДа, который видит в государствах главных международных субъектов и возводит их границы в ранг основополагающей реальности[16].

Так, наш эксперт, опустошив геополитику и сведя ее к дипломатической рутине, берется за вырванную из геополитики геостратегию и, опять же понимая ее сугубо институционально как деятельность военных, ставит перед ней "смешной" вопрос: "Что защищать? " В самом деле, неужели проливать кровь за МИДовскую формалистику? Поскольку единственным содержательно определенным из трех пространств оказывается, по Кочетову, поле геоэкономики, он и вытребывает для нее господство над военным целеполаганием и военным строительством (также и над дипломатией, но это меня интересует меньше)[17]. А так как геоэкономические интересы государство, если исходить из его определения как "страны-системы", должно передать "своим" ТНК, получается, что основной функцией вооруженных сил обязана стать защита безопасности, интересов и имущества таких хозяйственных анклавов. Ведь это они, и никто другой, пишет Кочетов, "воспримут глобальные вызовы и дадут достойные ответы"[18]. Такой поворот мысли дополняется радостным соображением насчет возможности снять с государства тяготы содержания армии и переложить их на обслуживаемые военными ТНК, которые преобразуются в "военнофинансово-промышленные группы"[19]. По сути, к таким группам переходила бы прерогатива законного применения вооруженного насилия, для Нового времени рассматриваемая замшелыми политологами как исключительное право территориальных государств.

Теперь мы можем наблюдать, как операция по выхолащиванию геополитики, начатая с вычитания из нее геоэкономики и геостратегии, развязывает руки экономисту, присвоившему себе приставку "гео", для своевольного пространственного дизайна, который попирает отжившие понятия национальной безопасности. Обругав западный постиндустриализм за то, что он в лихорадке технологических квазиреволюций губит вполне здоровые производства, Кочетов заявляет романтическую идею такой "неоэкономики", которая бы придала интернационализированным анклавам в России, поддерживаемым — не забудем! — воинскими подразделениями, "этнонациональную окрашенность" и заставила бы их работать на "воспроизводство встроенных в их циклы этнонациональных систем"[20]. Задекларированная в качестве антитезы гнусному постиндустриализму "этноэкономическая система мирового класса Россия" оказывается ареалом соприкосновения и столкновения, как минимум, трех (можно придумать куда больше!) "экономических этнонациональных группировок": 1) славянской; 2) странноватой финно-угорской, которая связала бы с Венгрией, Финляндией и Эстонией Мордовию и Удмуртию (почему-то не вспоминаются ни Карелия, ни Республика Марий Эл, ни Ханты-Мансийский автономный округ); 3) исламской, призванной действенно объединить Татарстан, Башкирию и почти весь Северный Кавказ с мусульманским Ближним и Средним Востоком. Пикантно, что Кочетов надеется тем самым гармонизировать исламский фактор в России и в мире[21]. Представьте себе, например, судьбу Крыма в "неоэкономической" перестройке Восточной Европы!

Мне, право же, неохота уподобляться тем бдительным патриотам, которые, прочтя Кочетова, ухватились бы за его "неоэкономику", увидя в ней программу дележки России этнокультурными мафиями, в том числе и в обличьях военно-финансово-промышленных групп. Для меня намного важнее любых романтических довесков вещь самоочевидная без всех этих угрюмых подозрений: с учетом нашего опыта 1990-х, особенно уроков первой чеченской войны, такая геоэкономика означает присвоение интернационализированными анклавами и армии, и во многом национального интереса. "Снятие" геополитики во имя геоэкономики оказывается непосредственно связанным со "снятием" и государства как носителя и воплотителя "общего интереса". Характерна ли такая связь лишь для Кочетова, или мы ее найдем также и у других наших геоэкономистов?

Иную геоэкономику, резко отличную от кочетовской, предлагает Петр Щедровицкий, политтехнолог и устроитель организационно-деловых игр, близкий к Союзу правых сил и в свое время представленный известной антологией "Иное" в амплуа "человека играющего"[22]. Среди его текстов программная статья "Русский мир" замечательна обилием цитат из "Геоэкономики" Жана и Савоны без ссылок и кавычек[23]. Так, у итальянцев списаны определение пропагандируемого "геоэкономического" подхода как "призванного объединить все экономические установки и структуры страны в общую стратегию, учитывающую общемировую ситуацию"; пассажи о "капитале... не поддающемся налогообложению"; об "институциональной архитектуре... которая позволила бы создавать богатства без больших социальных затрат"; о "политической независимости", которая сегодня будто бы выражается в "возможности... привлечения и удержания капитала на данной территории" (у самого Жана это цитата из Карло Пеланды), и т. д. Но надо признать, что Щедровицкий расставляет смысловые акценты существенно иначе, чем это сделано в источнике его геоэкономической фразеологии. Заявив, что "национально-территориальные границы на наших глазах теряют экономический смысл", он не доверяет ни возможности "в языке национального капитала планировать будущее", ни вообще жизнеспособности "стран-систем". Для него истинное царство геоэкономики — это тот бравый мир, где, оттеснив в качестве международно-политических субъектов не только государства, но даже и ТНК, вперед выходят "мировые диаспоры, крупные трансрегиональные объединения или стратегические альянсы стран, мировые города (инфраструктурные узлы мировой геоэкономической сети) и антропоструктуры (сплоченные группы и ассоциации, использующие сетевые формы организации деятельности и культурную политику для активного участия в мировых процессах) ". Где "диаспоры, антропоструктуры и мировые сети становятся центрами выработки и принятия решений, которые затем оформляются государственными обязательствами" — надо думать, за счет граждан этого государства[24]. Поэтому у проекта Щедровицкого для России оказываются два взаимно соотнесенных фокуса. Один фокус — это "русский мир", понимаемый как совокупность русскоязычных индивидов и групп, раскиданных по планете, прежде всего в постиндустриальном и богатом дальнем зарубежье. Постсоветская Россия "не стала адекватной формой включения русского общества в мировой исторический процесс... создан совершенно неконкурентоспособный (ой, так ли? — В.Ц.) псевдоолигархический класс и общество мелких лавочников, являющихся питательной средой для экстремистских партий (каких? — В.Ц.). Этот процесс... был компенсирован... процессами формирования... масштабной русской диаспоры в мире", сословия "состоятельных русских во всех смыслах этого слова: они занимаются бизнесом, наукой, искусством, в том числе и во многом безотносительно к бывшему СССР и России. Поэтому уже сегодня можно говорить о возможностях формирования модели своеобразного “гамака”, где территория РФ как бы подвешена в сетке связей и отношений, крепление которой находится вне страны"[25]. Второй фокус проекта — главная потенциальная опора диаспорического мира на землях политически "бесформенной" России — несколько ее крупнейших мегаполисов, "городов-предпринимателей". Щедровицкий из текста в текст величает их "остовом России", по-видимому не чувствуя явной гиньольности этой метафоры[26].

Когда Щедровицкий призывает российскую власть признать разницу между "народом" и "электоральным корпусом", он, казалось бы, лишь повторяет мысль Жана о необходимости для "страны-системы" действовать часто вопреки воле нынешних избирателей, работая на будущее нации[27]. Но в контексте проекта "Русского мира" такое различение получает и другой смысл: превознесение экстерриториального "народа" над территориально связанным "электоратом". "Современное государство суть (единственное число! — В.Ц.) прежде всего система институциональных и управленческих сервисов-услуг". Либо Россия усвоит такую стратегию поставки сервисов элите мегаполисов и "русскому миру" и эта стратегия "станет основой формирования нового народа, либо территория РФ, не обретя устойчивой политической и государственной формы (а так, как предполагает Щедровицкий, обретет ли? — В.Ц.), превратится в объект деятельности мировых субъектов силы (а через вынос центра принятия решений в диаспору не превратится? — В.Ц.) или в худшем случае — в свалку человеческих отходов". Таков будет конец нашей демократии, если она отождествит с "народом" наличный электорат. "Чем большему числу отдельных граждан других государств нужна Россия, тем устойчивее позиция России в мире". А я-то всегда думал, что устойчивость России зависит прежде всего от того, насколько она нужна собственным гражданам, и, похоже, здесь на моей стороне против геоэкономиста Петра Щедровицкого оказывается геоэкономист Эдуард Лутвак с его формулой "наилучшей возможной занятости для наибольшей части своего населения". И вообще, ни один из западных "отцов" геоэкономики не представил бы себе такого выбора: либо растить вокруг "остова" своей страны "новый народ" из людей, занимающихся наукой, искусством, бизнесом вне ее и безотносительно к ней, либо остаться при "старом народе", перерождающемся в "свалку человеческих отходов".

Не веря "планированию будущего в языке национального капитала", Щедровицкий приглашает планировать это будущее в языке "русского капитала", понятого как "совокупность... потенциалов, выразимых в коммуникационных ресурсах русского языка" и обращаемых — "энергией воли различных этнокультурных групп, думающих и говорящих на русском" — в "образы будущего". Он полагает, что "высокая производительность" такого капитала "выгодна всем", несмотря на то, что "сегодня этому тезису противостоит не только геополитическая идеология (так ее, геополитику! — В.Ц.), но и реальная практика межгосударственных отношений". Добавлю: а также реальная практика криминалистики, помнящей об аферах прошлого десятилетия, оформлявшихся в коммуникационных ресурсах русского языка и увязывавшихся энергией воли березовских, козленков и мавроди с их образами будущего. Но Щедровицкий связывает грядущее процветание "русского капитала" с "мировыми пределами роста", ставящими в центр новой экономики "не объемы производства товаров и не уровень обеспеченности потребления, но способность управлять производством, потреблением и обращением". Управлять производством, не заботясь об объемах! Управлять потреблением, не хлопоча об уровне его обеспеченности! То-то разыграется "русский капитал" в эпоху, когда извлечение тающих ресурсов природы (кроме разве что области биотехнологий) стушуется перед "производством человеческих качеств самого человека и глобальными технологиями управления жизнью" и когда поиск новых видов энергии сублимируется в маневрирование "предпринимательским фактором". Только зачем тогда говорить о неконкурентоспособности нашей псевдоолигархии, например информационной? Разве не в подобных практиках она преуспела непревзойденно? Не выйдет ли она в истинные чемпионы такой новой эпохи?

Разрыв между геоэкономиками Кочетова и Щедровицкого огромный. Та мировая информационная сфера, которой Кочетов отводит скромное место среди два-три раза мельком упоминаемых им "рынков среды"[28], у Щедровицкого покрывает всю геоэкономику без остатка — и поприще ее, и игрище. Напротив, межанклавное разделение труда, составляющее квинтэссенцию геоэкономики для Кочетова, маргинально в мире "человека играющего" вместе с корпорациями-анклавами, зачисляемыми им в "уходящие субъекты мирового развития". Различие этих двух русских геоэкономик — геоэкономики турбокапитализма и геоэкономики "интернационализированных воспроизводственных ядер" — вполне можно соотнести со старым противопоставлением спекулятивного и производительного капитала. Но интересно сравнить перспективы, которые та и другая прочерчивает перед Россией. В одном случае мы видим анклавы военнофинансово-промышленных групп, присвоивших армию и определяющих, чтo считать "национальным интересом" в сферах образования мирового дохода и каким должен быть наш ответ на глобальные вызовы. В другом случае Россия — это гамак с креплением, вынесенным в диаспору, "вырабатывающую и принимающую решения, затем оформляемые государственными обязательствами", а белеющий мегаполисами "остов России" (какой-то сюрреалистический a la Дали "остов-гамак") поставляет "новому народу" "институциональные и управленческие сервисы-услуги" не над распростершейся ли вокруг "свалкой человеческих отходов" в образе национального электорального корпуса?

Геоэкономика как геополитика с позиций слабости

До сих пор я говорил о русских образах геоэкономики, утверждающихся в решительном отталкивании от геополитики — ее заявленного антипода[29]. А теперь приглядимся к тем образам геоэкономики, которые проступают из текстов самих наших геополитиков. Что же мы обнаружим?

Книгу Ирины Алексеевой, Евгения Зеленина и Виктора Якунина "Геополитика в России" я подробно обсудил в другом месте[30]. Здесь же остановлюсь на ее последнем разделе с его практическими рекомендациями стране на ХХI век[31]. Посылки этих ответов не отличаются новизной: "России не хватает людских ресурсов для равномерного освоения пригодных для жизни и необходимых с точки зрения жизнеобеспечения территорий". Освоение большей части страны "нерентабельно в условиях сегодняшней мировой экономической системы". Хотя она и "из немногих стран мира, способных обеспечить себя практически всеми необходимыми для экономического развития полезными ископаемыми" (на деле это неверно, хотя и банально[32]), но беда в том, что в ней "сравнительно мало сырьевых месторождений, пригодных в настоящее время для рентабельной разработки по ценам мирового рынка".

Ну и какой же вывод? Нам отвечают: нужно действовать "с помощью геоэкономической стратегии, основанной на регионализации российской экономики и создании в мировой экономической системе собственных сегментов". Язык почти кочетовский, да только речь о другом: не о выводимых в мир транстерриториальных анклавах ИВЯ, а о вычленении из российского пространства регионов и точек, непосредственно окупающихся по глобальной конъюнктуре.

Геополитика в целом, уверяют нас, должна следовать за понимаемой так геоэкономикой. "Практически по всему периметру российских границ, включая и северные, происходят интенсивные... изменения геополитических силовых полей. Реагировать на них необходимо, но далеко не всегда на общегосударственном уровне". Пусть уж на эти сдвиги силовых полей реагируют, как могут, сами приграничные регионы: их реакция будет "адекватной, быстрой и эффективной... в силу непосредственной заинтересованности в этом местных жителей, а следовательно, и избираемых ими региональных властей". О какой, собственно, реакции идет речь? Об исходе россиян в глубь страны под напором иммигрантов? О всплесках защитной ксенофобии? Или о переориентации регионов на силовые центры вне России? И к чему может вести отказ от общегосударственного реагирования в таких случаях? Ответ достоин полного воспроизведения: "Парадокс в том, что гарантиями суверенитета и территориальной целостности страны в ближайшие годы будут выступать ее геополитические слабости: во-первых, неготовность мировой экономики принять в свой состав российский рынок или крупную его часть (а как же наше устремление в ВТО? — В.Ц.); во-вторых, значительный внешний государственный долг, который при распаде Российской Федерации теряет законные основания" (но это уж совсем несерьезно: при распаде России, как и в случае с СССР, кредиторы, несомненно, нашли бы способ получить свое с ее осколков или с импровизированного главного правопреемника). В манере врачей, выносящих беспощадный диагноз, авторы произносят: "Регионализация — это вынужденная мера, дающая жителям России шанс самосохраниться и самореализоваться в сегодняшних неблагоприятных обстоятельствах".

Казалось бы, предполагая жизнестойкость неабсорбируемого мировой экономикой внутреннего рынка России, следовало задуматься о его консолидации и стимулировании, о "связывании соседств" (в таком духе — на стыке геополитики пространств и геополитики потоков — была выполнена упоминавшаяся статья Григорьева). Но в понимании петербургских геополитиков геоэкономика — это совсем другое. Да и регионализация как "геоэкономическая стратегия" вовсе не раскрытие региональных потенций, якобы иссушаемых централизмом (старинная утопия нашего областничества!), а сепаратная самореализация тех групп россиян, которым благодаря географическим условиям не составит труда встроиться во внешние хозяйственные связи, даже произойди при этом фактическое смещение границ не в пользу Российской Федерации. Если чуть ли не главная надежда сохранить страну держится на внешнем долге, какой смысл вещать об "ответственности" государства "за межрегиональное интегрирование и поддержание единой экономической системы страны"? И это о государстве, границы которого отданы на откуп играющим напрямую с зарубежьем приграничным боссам!

Впрочем, не сквозит ли за жалобными словами о "самосохранении и самореализации в сегодняшних неблагоприятных обстоятельствах" тайное чаяние пережить-переждать на иноземной подкормке миропорядок, воспринимаемый как что-то вроде затяжной дурной погоды для государства Российского?

Немудрено, что при таких условиях в текстах геополитиков-антиглобалистов Александра Дугина и Леона Казаряна геоэкономика предстает "геополитикой за вычетом политики" — ненавистной им "мондиалистской" программой обустройства будто бы уже состоявшейся планетарной империи со всемирным правительством[33].

В царстве Нового Севера: экзотерика "текста Неклессы"

Публикации Александра Неклессы — наиболее интересное явление в парадигме "геоэкономики по-русски", — частично повторяясь, образуют единый варьирующийся текст или метатекст, отмеченный (о чем уже сказано) напряжением между двумя планами: планом экзотерическим, научно-гуманитарным, и эзотерикой, окутывающей геоэкономическую схематику аурой теологического контекста. В то же время экзотерику текста Неклессы характеризует контрастная, драматичная стыковка двух пониманий геоэкономики как двух уровней мировой конструкции, титулуемой Pax Oeconomicana.

Конек Неклессы — упущенные ХХ веком шансы "благородной" глобализации, достигшей своего исторического максимума в начале века, в пору колониального раздела мира, глобализации как свободы передвижения людей, товаров, технологий, производительного капитала, приблизившей мир к идеалу панхристианского универсума в его секулярной версии всемирного гражданского общества[34]. Сперва заделы этого проекта расточались в потлаче мировых войн. Затем надежды, рожденные деколонизацией 1950—1960-х годов с тогдашним хозяйственным подъемом, фрустрировала доктрина "пределов роста", и особенно ее извращенные практические следствия. По логике вещей провозглашенные ресурсно-экологические ограничения должны были поднять новую волну НТР, несущую более глубокое познание мира, более эффективное использование его богатств и повышающую производительность капиталов. Вместо этого успехи информатики и электроники утверждают на Земле режим Нового Севера — "штабной экономики", которая, работая с турбокапиталистическими потоками, извлекает всевозможные ренты из перепадов хитроумно поддерживаемого неравновесия в экономической среде планеты. Такая глобализация несет с собой мировую сословность, приписывая народам и странам статусы планетарных "верхов" (они же "мировое сообщество") и "низов" с выделением среди последних неофитов, обслуги, мировых опасных классов. Отпочковываясь демагогией "устойчивого развития" и "золотого миллиарда", идеология пределов роста, вопреки лукавым призывам верхов к низам создавать, а не перераспределять богатства, блокировала импульс новой НТР, подменила поиск новых источников энергии практикой ресурсно-распределительного властвования, а освоение природы — управлением людьми (вот она — радость г-на Щедровицкого!). Неотделимый, по Неклессе, от истории христианства первооткрывательский и творческий порыв Запада Новый Север перенаправил в управленческое, спекулятивное и оптимизаторское русло, в сферу уловляющих души гуманитарных технологий[35]. За типичную для христианского модерна инновационную ренту выдаются оптимизаторская рента и навары "экономики брэнда". Так определяется один из двух больших смыслов "геоэкономики" в тексте Неклессы: она мыслится режимом перераспределения ресурсов и благ, который в условиях растущего творческого дефицита "выступает не только как способ хозяйствования, но и как доминирующая система управления обществом, как политика и даже идеология наступающей эпохи, как новая властная система координат"[36].

В своем становлении такой режим прошел три стадии: от управления в 1980-х глобальным долгом, когда структуры Нового Севера выбили из рук Юга его оружие — сырьевую ренту и заполонили мир удешевленным сырьем, через стадию оперирования с искусственно создаваемыми финансовыми рисками и кризисами, прославившими на весь мир имена гениев "финансового абордажа" (на этой стадии от институций Нового Севера ответвились пиратские дочерние подструктуры Квази-Севера — турбокапиталистической "экономики казино"), к наступившей с конца 1990-х годов третьей стадии — управлению экологической и военной деструкцией регионов ради облегчения доступа к ресурсам повергаемых в хаос обществ[37].

Уже на первой стадии своего становления Новый Север вынуждал должников работать на экспорт, сворачивать импортозамещающие производства, урезaть социальные расходы, развивая импорт для немногих, и низводить свои нижние классы до состояния "свалки человеческих отходов". На следующих стадиях геоэкономика, пишет Неклесса, принесла многим обществам гибель ростков модернизации, в том числе и там, где сама модернизация успела подорвать устои традиционализма. Такие общества он обозначил термином, уже получившим большую известность, — "Глубинный (или Глубокий) Юг", видя в них мировую подсистему, извлекающую криминальную ренту, в том числе из "трофейного" расхищения прежних цивилизационных накоплений. Глубинный Юг в модели Неклессы стыкуется с финансово-управленческим Новым Севером через подструктуру "игрового" Квази-Севера, где отмываются все виды "грязных" денег, в том числе приносимых "грязной" утилизацией социальных катастроф. Разъедая мир, Глубинный Юг одновременно поддерживает в среднесрочной перспективе ресурсную базу окованной "пределами роста" глобальной экономики творческого дефицита.

В таком мире размываются, утверждает автор, основные посылки модерной геополитики: государства все больше превращаются в элементы больших территориально-цивилизационных массивов, сплачиваемых особым местом в мировом разделении труда, свойствами инфраструктуры, специфическими понятиями о справедливом миропорядке, а также географическим тяготением к определенным океанским акваториям[38]. Так проступает второй смысл геоэкономики в тексте Неклессы: если со стороны турбокапитализма Нового Севера она видится псевдоэкономической системой властвования, то со стороны производящей экономики она предстает "рассмотрением мировой экономической реальности... через призму хозяйственной деятельности тех или иных цивилизационных ареалов и их составляющих, специализации этих ареалов, нахождения ими своей оригинальной ниши в мировом разделении труда и, конечно, через призму их экономического, порой весьма конфликтного взаимодействия"[39].

Этими новыми Большими Пространствами, отличающимися своей взаимозависимостью от автаркийных гроссраумов классической геополитики, выступают: 1) живущий на сырьевую ренту, тяготея к Индийскому океану, традиционный Юг (но во многом таково и Южное Средиземноморье); 2) североатлантический Запад — былой очаг НТР, перерождающийся в ареал элитной "экономики дорогого человека"; 3) тихоокеанский Новый Восток с приделами в Индии и Латинской Америке, возвысившийся на последней волне модерна и закрепивший за собой массовое, поточное производство — "экономику дешевого человека". Этот треугольник реальной экономики обвит сетями трансрегиональных структур Нового Севера — Квази-Севера — Глубинного Юга. Все его стороны полыхают претензиями и друг к другу, и к оплетшему их Новому Северу: он-де и сырьевую ренту сбивает, обесценивая богатства Юга, и гробит социальное государство на Западе, поощряя вынос производств за его пределы, и подрывает финансовыми абордажами хозяйственные успехи Нового Востока, не дает конвертировать их во всемирно-политические успехи.

Поскольку технологический прорыв модерна Неклесса выводит из христианства — "религии свободы", то по той же логике режим творческого дефицита, насаждаемый Новым Севером, увязывается с отречением Запада от христианского мирового проекта, с возрождением грабительского перераспределительного хозяйствования, типичного для старых языческих империй, но теперь окрашиваемого духовным колоритом постхристианской, а для Юга и Востока также и посттрадиционной "эры Водолея". Откачка предпринимательской энергии в "виртуальную псевдоэкономику" (любит Неклесса такие термины-приговоры!) и в дело гуманитарно-технологического промывания мозгов при сбросе массового производства на Новый Восток выдвигает посттрадиционные нехристианские массы этого ареала на роль крупнейших агентов реальной экономики. Это обстоятельство вкупе с движением уроженцев Юга и Востока на североатлантические берега и постмодерным смешением культурных языков стимулирует "культурную гомогенизацию мира на псевдовосточной основе", камуфлирующую насильнический смысл мировой сословности.

А между тем мир "разыгрываемого" глобального долга, управляемых рисков и учиняемых региональных разрушений втихую перерождается в "темную конструкцию", где с потуханием христианско-модерных "горизонтов большого смысла" падает доверие вообще к международному порядку и подрываются предпосылки регулярного кредита[40]. Старая оптимистическая идея властвующей в рыночном хозяйстве Невидимой Руки, бывшей для Адама Смита рукой Христианского Творца-Устроителя, подменяется мифологией "порядка из хаоса", азартом игры со стихиями: их рабы воображают себя повелителями, все больше проникаясь воззрением на мир как на добычу, груду трофеев — воззрением, находящим выражение и в новых формах религиозности[41].

Pax Oeconomicana, полагает Неклесса, должен изучаться лишь на правах временного, преходящего состояния ойкумены, внутри которого быстро растут побеги мира постэкономического, отнюдь не в том смысле, какой во множестве работ придает последнему понятию Владислав Иноземцев. Речь идет о Мире Распада, получающем все большую ренту от прямого насилия, сползающем к бунту и большой смуте,— мире, сказал бы я, где принцип "один доллар — один голос" ходом игры трансформируется в принцип "одна пуля — один голос"[42]. Здесь Неклесса-аналитик уступает место Неклессе — теологу хозяйства, успев, правда, передать нам образ сегодняшней России вне великого треугольника мировой реальной экономики, написать картину одолевающих континентальную Евразию сил и практик Глубинного Юга, среди которых тлеют остаточные огоньки естествоиспытательской науки и рождаемых ею чyдных умений — аскетические прибежища творческого изобилия[43]. Вскоре мы поговорим о смысле этого образа в репертуаре "геоэкономики по-русски".

Пир Дней Творения: эзотерика "текста Неклессы". Возможности критики этого текста и его апология

До сих пор я говорил о диагнозах и прогнозах Неклессы, которые можно рационально поддерживать или опровергать. Теперь же обратимся к интерпретирующему историю как целое Большому Мифу Неклессы — одному из тех, которые не верифицируешь, но и не оспоришь, пока история длится, но который, тем не менее, можно использовать для характеристики происходящего и ориентации в нем. В этом отношении Мировые Сюжеты нам служат наравне с пословицами и поговорками: не случайно обороты вроде "ну чисто по Марксу! " представляют собой своеобразную разновидность пословиц.

Опираясь на библейскую шестидневную космогонию, Неклесса прочерчивает цепь цивилизационных фаз, или Дней Творения, в каждом из которых складывался свой тип хозяйствования на Земле, и уверяет нас, что все они, за одним исключением, материализованы в наличной структуре Pax Oeconomicana. Общей подоплекой всей структуры служит жившая натуральным хозяйством Протоистория (День Первый). Древний мир городов-государств, создавший природозатратную экономику (День Второй), олицетворен добывающим сырье Традиционным Югом. Его потеснили Великие Империи и Интегрии с экстенсивным расширенным воспроизводством (День Третий), и их превращенную форму являет собой Новый Восток, внедряющий привозные технологии в "экономику дешевого человека". День Пятый — Новое время, расширенное воспроизводство на основе НТР — еще живет на Западе. Мир новейший (Шестой День) окутал всю планету сетями Нового Севера, "штабной экономики". Лишь выделенный Неклессой особый День Четвертый — Средневековье Запада — остается невоплощенным в этой конфигурации, вокруг которой общей Ночью Всех Дней Цивилизации и хозяйства простирается Глубинный Юг с его деструктивным, "трофейным" корыстованием. Очевидно, что вся хронополитика Неклессы выстроена вокруг теологической фабулы о сотворении мира из Ничего и о том, как затем Ничто (исконное или иное, вторичное?) вошло в него его теневой изнанкой, пытаясь поработить и поглотить созданное. (Это что-то вроде "червоточины мира", открывшейся гению Стивена Кинга.) Оно вползало в Пятый День потлачом военной экономики — негативом производительной "экономики суши", оно же наводнило Шестой День играми организуемых кризисов и разрушений — негативом торговой "экономики моря". Грех Шестого Дня в том, что он, в частности, через двери Квази-Севера фактически открылся Ночи, расточающей созданное в предыдущие дни[44].

При этом оценка Шестого Дня в "тексте Неклессы" все же неоднозначна. Ведь, что ни говори, только в этот День, в тенетах Нового Севера, Земля, представшая картиной географически материализованных, взаимозависимых и сотрудничающих исторических эпох, явила весь эон человеческой цивилизации как бы "сворачивающимся", "замыкающимся на себя", по выражению Пьера Тейяра де Шардена. Но ясно и другое: крепнувшие в Пятый День апостасийные[45], секуляристские тенденции обернулись на Шестой День неоязыческой всемирно-имперской пародией на христианский универсум, одержимой не творчеством, а перераспределением и рисующей образ мировой истории в виде жуткого симбиоза Нового Севера с Глубинным Югом, в сумерках тусклого Дня, сливающегося с Ночью, в перспективе насильнического постэкономического строя. Главный вопрос для Неклессы как теолога хозяйства: мыслимо ли в нынешний день расколдовывающее излияние творческого дара, подающее карту эона в ином свете? Возможна ли иная глобальная геоэкономика?

Эзотерическая онтология "текста Неклессы" в своем развертывании опирается на три независимые друг от друга аксиомы. Первая — уже известный тезис об укорененности НТР в христианстве. Для Неклессы НТР безоговорочно есть форма раскрытия Христова дара свободы, направляющего мир к благому Апокалипсису пророка Исайи с возлежащими рядом львом и ягненком, как бы ни извращали этот дар языческие примеси в европейском Средневековье и в православии или секуляристские изломы Пятого Дня. Аксиома вторая: неизбывность разницы между христианством — "религией свободы" и "традиционными" религиями, подчиняющими человека миропорядку. Для Неклессы неприемлема мысль, что разложение ритуалистических и "языческих" примесей в христианстве, которыми изобиловало Средневековье, должно было с необходимостью привести к демонтажу самого христианства как религии, к секулярно-гуманистической "апостасии". Потому он отвергает и самоочевидную для многих связь науки Нового времени с его секуляризмом, с победным шагом "апостасии". Похоже, для него секуляризация и НТР — те "кости" и те "котлеты", которые надо "класть отдельно", учитывая их порознь.

Наконец, аксиома третья: он без колебаний, что весьма неожиданно, принимает в 2000—2002 годах православную метаисторическую схематику и даже претензии российской монархии на роль "удерживающего", "катэхонта" — таинственной силы, отодвигавшей приход антихристианского и постхристианского Царства Зверя (Ночь Творения, по Неклессе). Но, оговаривается он тут же, перенятый русскими от Византии особый вариант христианского проекта пережил в ХХ веке катастрофу, разительно повторив схему "падения Царьграда": Россия, подобно Византии, поддалась западному искусу и, приняв марксистскую "унию", переродилась в нехристианскую мировую державу, аналог Оттоманской Порты — нового Халифата, чтобы потом, надломившись, также испить чашу "балканизации". Третий Рим распылился в разнокультурных антропомассах, и открылось, что Филофеево пророчество — "Четвертому не быть! " — утверждало вовсе не гарантированную вечность России, а только ее конечное место в ряду христианских мировых царств. Христианскому Четвертому Риму возникнуть и впрямь не из чего, но этим не отвергается возможность возрастания неоязыческого ("сумеречного") Четвертого Рима, стоящего вне Филофеева ряда и подминающего под себя вместе со всей ойкуменой также и остаток России[46].

Поэтому Неклесса переписывает миф катэхонта применительно к Шестому Дню так, что из этого мифа вполне отнимается геополитическое имперское измерение. Будущее русских, не совладавших с миссией Третьего Рима, для мыслителя определится тем, способны ли они в новом состоянии все же воспротивиться полному слиянию Шестого Дня с Ночью. При этом ни постимперская российская государственность, ни русский язык как средство коммуникации в его глазах не имеют ценности вне соотнесения с этой сверхзадачей. Русские в его истолковании — это "скорее идеологическое, чем политическое сообщество", народ, "двигавшийся по самой кромке эпохи Нового времени, правда замочив ноги, но так, однако, и не погрузившись в ее бурные воды". Это плененные Четвертым Римом носители дара естествоиспытательских открытий и технологических озарений, способных стать благодатью для иссушаемой "псевдоэкономическим" чудищем реальной мировой экономики.

Со скептическим реализмом оценивая сырьевые запасы сжавшейся страны, не видя блага для нее в финансово-информационных ристалищах и, по-видимому, смирясь с тем, что по вступлении России в ВТО наше массовое производство будет придушено импортом, Неклесса оставляет русским два пути на выбор. Либо, соединив с остатками ядерной мощи криминально-экономические практики Глубинного Юга, вынести их на уровень государственной политики и, заставив Новый Север взглянуть в глаза смерти, энергичнее подтолкнуть Pax Oeconomicana к постэкономическому оползню и планетарной смуте. Либо потоком больших технологических инноваций поработать на расколдовывание геоэкономики, способствуя явлению карты эона в благодатном сиянии Большого Модерна, то есть утверждению "справедливого" сотрудничества между спациализировавшимися (воплотившимися в пространственных массивах) мировыми эпохами (это напоминает мистический пир открывшихся друг другу Дней Творения из романа Гилберта Кита Честертона "Человек, который был Четвергом"). Это значило бы войти в царство породнившихся Нового Севера и Глубинного Юга этаким "Гипер-Севером" (реминисценция Гипербореи), просветляющим сумерки Шестого Дня, обещающим День Седьмой.

Нести же эту миссию, поворачивая мир от Апокалипсиса Иоанна к Апокалипсису Исайи, надлежит не предавшимся Новому Северу и Квази-Северу мегаполисам-предпринимателям, а "городкам, ведущим свою родословную от атомградов и шарашек", технополисам и экополисам — цивилизационным "обитаемым островам", "островам смысла", средоточиям интеллектуального делания и опытного (а также малосерийного) производства, приближенным по типу существования к автаркийным монастырским хозяйствам да и по местоположению иногда, как Арзамас-16, тяготеющим к священным локусам северного православия. Такие "острова смысла", соединенные информсетями, по ним выходящие за пределы России и через технологические цепочки разделения труда создающие в чужеземье проекции и продолжения русского мира, а в самой России авторитетом своим осуществляющие дело "духовного собирания земли", продолжат подвиг канувшего Третьего Рима — подвиг "удерживающего". Если же у русских "островитян" и их сотоварищей в иных краях недостанет сил просветить Шестой День, то в ночи Истории, по крайней мере, останутся прибежища, хранящие память и опыт Третьего Рима[47].

Но показательно, что в одно из изложений своего проекта — или своей утопии — Неклесса ввел эпиграфом, как выражение сердечной надежды, слова из завещания великого князя Василия II (середина ХУ века) о необходимости до времени сбора дани в татарскую орду: "А переменит Бог Орду, и моя княгиня и мои дети возьмут дань себе... " [48]

Переходя от реферата текста Неклессы к обсуждению, я бы переложил смысл этого текста в категориях структурно-функциональной социологии следующим образом. Для кристаллизующегося к началу ХХI века планетарного сообщества характерен институциональный синкретизм интегративно-управленческой и экономическо-перераспределительной функций при полнейшей неразвитости структур, которые бы обеспечивали в сообществе снятие напряжений и поддержание его паттерна как целого (особенно в условиях хорошо показанного Валлерстайном распада "геокультуры развития" и бурного утверждения сепаратных геокультур). В мире, который удерживается воедино обручами силы и ресурсных циркуляций, призывы в стиле Кочетова к "неоэкономике", воспроизводящей идентичности этносов и цивилизаций, непродуктивны: ведь Pax Oeconomicana и так ее по-своему воспроизводит через позиции в глобальном разделении труда, чем отнюдь не умаляется напряженность миропорядка. Утопия Неклессы — это надежда на второе издание христианско-модерной "геокультуры развития", предполагающей альтернативную нынешней спайку базисных социальных функций в мире-как-сообществе, когда поддержание паттерна Глобального Града обеспечивалось бы своеобразной религиозной аурой экономики творческого изобилия.

Я могу лишь восхищаться гуманитарно-технологическим блеском языковых и образных аллюзий, преподносящих нам всю эту эзотерику теолога-геоэкономиста. Например, той же формулой "духовного собирания земли" применительно к воздвижению в России среди бушующего Глубинного Юга "обитаемых островов" инновационного хозяйства[49]. Как бы отвоевывая у геополитики эту "землесобирательскую" формулу, Неклесса эксплуатирует ее обычно упускаемую из виду смысловую амбивалентность-оборотничество. Ведь "собирание земли" так же может означать стягивание истинного мира к его последним предельным оплотам (вспомним Филофеев "Третий Рим", остров в "потопленной" неверием вселенной, символически представляющий все "потонувшие" христианские царства), как и геополитическое восстановление истинного мира из последних пядей в его пространственной полноте[50]. Или другой пример: асимметрия между числом Дней Творения (пять без Предыстории) и числом геоэкономических блоков в схеме Неклессы (четыре без Глубинного Юга и Квази-Севера). Отсутствие у христианского Средневековья своего "дома" на геоэкономической карте — загадка, предполагающая именно то решение, которое Неклесса обнародовал в одной из последних статей[51]: Россия, пребывая на краю Новейшего Мира (у Ледовитого океана) "Гипер-Севером", возвращает ему высосанный "псевдоэкономикой" творческий импульс Четвертого Дня — Средневековья Альберта Великого и Роджера Бэкона; Средневековья западных святых, местночтимых в разных краях как первые строители водяных мельниц; Средневековья соловецких монахов во главе с даровитым инженером и святым мучеником Филиппом Колычёвым, райски преобразивших свой остров; Средневековья — духовной родины Павла Флоренского.

Вообще, без учета теологического плана сама экзотерика текста Неклессы может порождать (и порой порождает) ложные толкования. К чистым недоразумениям надо отнести попытки увидеть у этого автора идею раздела мира на обособленные Большие Пространства с самодовлеющими укладами экономики или вычитывать у него мотивы вроде заката обленившейся Евро-Атлантики и возвышения трудолюбивой Пацифики[52]. На деле для Неклессы выход нехристианского Нового Востока в основные агенты поточного производства несет миру "понижающиеся стандарты в различных сферах жизни", включая "предпринимательскую этику, качество товаров массового спроса, множащиеся формы новой бедности" и т. п., то есть рост энтропии в областях, не охватываемых непосредственно элитной экономикой[53]. Не меньший абсурд записывать автора, осуждающего Новейший Мир за измену идеалу планетарного христианского универсума, в союзники антиглобалистов-"цивилизационщиков" вроде покойного Бориса Ерасова, чья критика сегодняшнего миропорядка, по сути, продолжала его же нападки в 1960—1970-х годах на вестернизацию, игнорирующую самоценность африканских и азиатских нехристианских культур. Сверка с эзотерикой текста Неклессы позволяет отвергнуть все эти ляпсусы истолкований.

Как уже говорилось, концепция Неклессы резко расходится с миросистемным подходом, полагающим главной чертой Нового времени не феномен НТР, а раскрепощенный капитализм — свободное, не сдерживаемое властями и обществом накопление капитала. Классики этой школы усматривают в глобальных процессах последних 30 лет то ли проявление начавшегося в 1970-х очередного сверхдлинного — порядка 70—80 лет — понижательного тренда (Бродель), то ли выражение "кризиса капитализма вследствие его планетарной победы" с исчерпанием источников дешевой рабочей силы и проявлением тенденции к монополистическому "загниванию" в мировом масштабе (Валлерстайн во множестве работ). В России разные версии Валлерстайновой трактовки развивают Андрей Фурсов и группа Михаила Делягина. Однако на любые претензии мирсистемников к тексту Неклессы можно было бы ответить, что, признавая относительно позднюю (с начала XIX века) встречу капитализма с новоевропейской наукой и НТР, эта школа смогла лишь констатировать, но не объяснить типичное для Нового времени двуединство образа Современности как Современности Освобождения и вместе с тем как Современности Технологий[54].

Неклесса вообще долгое время избегал упоминать о капитализме, пока в одной статье не попробовал объяснить Реформацию и кальвинистский "капитализм избранных" идейным натиском переживших Средневековье и нехристианских по своим истокам гностических сект. Следствием такого натиска стал, по его мысли, христианско-гностический симбиоз, проникнутый работавшей на торгово-финансовый капитализм идеологией "спасения искусных и преуспевших". Становление крепких национальных государств, перешедших на самофинансирование и решительно урезавших возможности частного капитала кредитовать политику, толкнуло капитализм к союзу с наукой и промышленностью, с НТР — детищем христианства, и именно этот союз обеспечил Западу мировое лидерство, приблизив христианский проект к торжеству. Под конец же ХХ века дехристианизация Запада вместе с идеологией "пределов роста" и подрывом роли территориальных государств как политэкономических субъектов возвращают капитализму его исконный гностический дух самоутверждения "знающих" и "призванных". Их практика и характер притязаний все определеннее выдают — по христианским меркам — этос пропащих душ, демонстрируя "в предвидении не столько сущего, сколько грядущего вселенского разделения отдельные черты будущей космогонии огненного мира отверженных, лишенного реальной сотериологии"[55].

Выработанный Неклессой идиолект описания реальности, в котором "христианство", "творчество", "революционные инновации", "щедрость", "освоение природы" группируются вокруг единого смыслового полюса, противостоящего негативному полюсу "гностицизма", "неоязычества", "гуманитарных технологий", "управления людьми", "оптимизации", "деструкции", "творческого дефицита", оказывается едва ли не единственным языком, обеспечивающим по-настоящему эффективную критику различных апологий экономического и социального постмодерна[56]. В России образцом таких апологий можно считать развиваемую Владиславом Иноземцевым неомарксистскую доктрину "постэкономической формации", отмеченной гегемонией "носителей знания" и "творцов", для себя преодолевших отчуждение труда и шагнувших из царства необходимости в царство свободы. Эти "дети Солнца" создают себе богатства, их не ища, просто по ходу творческого самовыражения в сферах управления, гуманитарных технологий, индустрии развлечений, финансовых операций и т. п., постепенно теряя возможность взаимопонимания с людьми, оставшимися в темном царстве необходимости, превращающимися в обслугу "творцов" и в массе лишающимися шансов — при любых усилиях — улучшить свое положение. На идиолекте Неклессы абсолютное большинство иноземцевских "творцов" (во многом к ним относился бы и "новый народ" Щедровицкого) были бы, скорее всего, определены как фигуры, ангажированные в антитворческом диапазоне "управления-оптимизации-деструкции", как утилизаторы и прожигатели достижений былых эпох, как оптимизаторы творческого дефицита.

В трудах Иноземцева поражают пассажи, где он начинает как бы откровенно играть по логике текста Неклессы, например в нижеследующем комментарии к "Граду Божьему" Блаженного Августина: "То, что теолог называл “божественным градом” и что мы назвали бы “градом будущего”, ныне порождается не любовью к Богу, доведенной до презрения к самому себе, а стремлением воплотить божественные черты Творца в собственной личности; то, что ранее считалось “градом дьявола” и что правильнее было бы определить как “град прошлого”, задается сегодня не любовью к себе, доведенной до презрения к Богу, а попытками найти свое место в земном сообществе, определяемом материальными факторами"[57]. Разве не дают эти слова основание оценить "постэкономическую формацию" Иноземцева как злую гностическую пародию и на Блаженного Августина, и на Маркса в той мере, в какой последний с его темой всеобщего прорыва в царство свободы имитировал христианскую сотериологическую схематику?

Повторяю, эзотерика Неклессы, как и эзотерика Иноземцева, — не предмет научной апробации. И ту и другую можно либо воспринимать, либо прохладно принимать к сведению, либо отвергать. Теологию хозяйства Неклессы могут не принять многие: те, для кого христианство лишь одна из традиций, и для кого оно ветвь единой Традиции, и для кого — Традиция по преимуществу, и симпатизанты неоязычества как защиты природной ткани от ее христианского порушения и модерно-технократических бесчинств. Эта теология не станет своей для тех, кто не верит в христианские импульсы НТР и кто, подобно Шпенглеру, будет искать истоки индустриализма в прафеномене высокой культуры, зародившейся на Западе незадолго до 1000 года нашей эры, или, подобно Тойнби, начнет их открывать в еще более древних изобретательских склонностях европейских племен, усматривая предвестницу новоевропейской машинерии в убогой жатке, изготовленной древним галлом[58]. Ее не примут даже те, кто одобрительно ухватится за гностическую родословную капитализма, но с оговоркой, полагающей в НТР его единокровную сестру от тех же корней[59]. Кое-кто мог бы ядовито пройтись по христианству Неклессы, увидя в его утопии мистический извод технократических надежд советского шестидесятничества. И можно, пожалуй, даже предвидеть изощренную аналогию с так называемым западно-европейским Розенкрейцерским Просвещением начала XVII века, в котором пафос Третьей Реформации и вроде бы даже неподдельная набожность скрестились с (магико)-сайентистским милленаризмом, исповедующим расцвет наук, технологий и добродетелей на исходе мировых сроков[60]. Но Неклессе просто не было бы смысла спорить с подобными выражениями веры — религиозной или историософской, отличной от его собственной.

На ином уровне критики могли быть произнесены слова о "банальности" призывов к вовлечению России в Pax Oeconomicana в роли инкубатора задумок, и, наверное, не меньшей банальности, чем у толков о наших "несметных" ископаемых или о "мосте между Западом и Востоком". Но на такую атаку и ответ очевиден. На деле предпосылки всех возможных стратегий России в новом веке трюистичны. Дело лишь за тем, чтобы трюизмы преобразовать в стратегии, и более подходящего способа для этого не найдется, чем увидеть в трюизме стержень захватывающего национального или мирового — а лучше сразу и того, и другого — сюжета. Неклесса решил эту задачу блистательно, сделав участь наших чахнущих наукоградов важнейшей частью конструкции Большого Мифа с образами (кстати, вполне гностическими по духу) плененного эона в сетях Нового Севера, Квази-Севера и Глубинного Юга, ойкумены под "сумеречным" Четвертым Римом, с напряжением метаисторической развилки путей, ведущих либо к грозным перипетиям Апокалипсиса Иоанна, либо к светлому Апокалипсису Исайи.

Мои собственные интеллектуальные счеты к тексту Неклессы иного рода. Они определились еще в 1995 году при чтении чуть ли не первой статьи, репрезентировавшей этот сквозной текст. В той статье, рассматривая разные геополитические сценарии для России (ориентация на США или на Западную Европу, сближение с АТР или с сырьевым Югом и т. п.), Неклесса под конец обсуждал "сценарий полной государственной катастрофы", когда "суверенное пространство страны оказалось бы разорванным на многочисленные локальные образования с различными схемами власти, причем их значительная часть контролировалась бы вооруженными силами различного генезиса". При этом он утверждал, что "деструкция государства еще не означала бы прекращения существования специфического цивилизационного пространства, трансформирующегося в своего рода архипелаг “идеологически организованного сообщества” в той степени, в какой удалось бы сохранить объединяющие его идею и тип организации". А вслед за тем он противопоставлял старой "геополитической семантике стратегических сценариев" "новую парадигму геоэкономического контекста", оптимальное воплощение которой для России должны были представлять уже описанные "острова смысла" в дестабилизированной экономике и в обществе, утратившем целостность, которые "помогли бы своевременно определить перспективные тенденции мирового развития"[61]. Меня уже тогда поразило совпадение топики описания геополитической катастрофы (архипелаги "идеологически организованного сообщества" среди распавшейся страны) с топикой преподносимой геоэкономической программы ("острова смысла"... "в обществе, утратившем целостность"), так сказать, топикальное тождество геоэкономического оптимума с геополитическим пессимумом. Именно это наблюдение позволяет включить "российский проект" Неклессы в один ряд с рассмотренными образами "геоэкономики по-русски" у Кочетова, Щедровицкого и авторов "Геополитики в России".

О достоинстве и главенстве геополитики

Заканчивая обзор, делаю вывод: в отличие от геоэкономики на Западе, заявившей о себе как о новом виде геополитики во утверждение нации-государства в небывалых мировых обстоятельствах, идеологема геоэкономики в России обрела антиэтатический заряд: за ее антигеополитизмом маячит безгосударственничество.

Казалось бы, много ли общего между Щедровицким и Неклессой, кроме рамочных слов о "технологиях", "новом образе России" и т. п.? Между историософом, поверяющим постимперскую судьбу русских старым назначением "катэхонта", с одной стороны, и "человеком играющим" в "Россию — страну, которой не было" с "остовом" мегаполисов, обслуживающим транснациональный "новый народ", — с другой? Между мистиком, подающим овладение природой как истинно христианское призвание вразрез с демонизмом "управления-оптимизации-деструкции", и певцом "производства человеческих качеств, самого человека и глобального управления жизнью"? Проект Щедровицкого рассчитан на элиту мегаполисов и на "новый народ", отслаивающихся от национального остатка; проект Неклессы предполагает духовную гомогенизацию страны на новых ценностных основаниях. Не случайно Щедровицкий резко выступил против ставки на "городки" как инновационные центры, видя в том мертворожденную советскую, собственно, шестидесятническую идею[62]. Это спор о том, неизбежно ли мировая фрагментация располосует Россию разломами новой неоднородности, или ее "духовное собирание" могло бы увенчаться мировым посевом новой гомогенизирующей геокультуры развития, взращенной на "островах смысла". Мир или Россия — кто кого?

И тем не менеее столь разные проекты объединяет фундаментальное сходство смысловых схем и ключевых образов. И там, и здесь проблемность, бесформенность и обесцененность России как территориального государства. И там, и здесь образ русского мира, существующего помимо государства: или как массы индивидов в разных концах света, сближаемых еще не забытым русским языком, или как "общности идеологической, скорее, чем политической". И там, и здесь топика сверхценных, выделяющихся из российского окружения сетевых групп и территориальных точек с эксклюзивными выходами вовне России, минуя национальное окружение и соседство. Та же базисная топика очевидна и в работах Кочетова с его ИВЯ, берущимися дать за Россию ответ на глобальные вызовы, и в замыслах "регионализации как геоэкономической стратегии" (из заключения "Геополитики в России").

Неклесса отдает себе полный отчет в тех "срывах и нелепостях", которые могли бы обнаружиться при попытках материализовать его замысел "инновационной России". Он с отвращением предвидит возможность использования этой идеи "в очередной кампании, преследующей корыстные интересы того или иного олигархического клана". Или как "благовидного предлога для банального расхищения бюджетных средств". Или в "обоснование не столько для налаживания инновационных производств, сколько для организации обвальной демпинговой распродажи изобретений и технологий"[63]. Но я боюсь, что тезис о стратегической бесперспективности как нашей сырьевой, так и производящей индустрии способен дать повод к тягчайшей из этих нелепостей — к восприятию проекта Неклессы как еще одной версии выламывания из России сверхценного "нового народа", "соли земли" и с одновременным отбрасыванием массы остаточных русских (россиян) на "свалку человеческих отходов" (Щедровицкий) или на поживу "стихиям Глубинного Юга"" (Неклесса). Да еще под слова о "христианской свободе", которые так часто бывают синонимичны жесту let-them-die. По некоторым подсчетам, исключительная экспортно-сырьевая ориентация российской экономики могла бы прокормить около 50 млн человек[64]. А какому числу людей обеспечила бы право на жизнь "островная" инновационная Россия, производящая только идеи да опытные образцы? Стратегия, предназначенная лишь для нескольких процентов народа, для "соли земли", в своей однобокости разве не санкционировала бы ситуацию гностического отделения "призванных и спасенных" от "несведущих и прoклятых"?

Вернусь немного назад. Я сказал бы, что западную парадигму геоэкономики можно образно представить себе зрелищем флотилий — странсистем, бьющихся за контроль над сегментами океана, чья стихия в своих бурях и глубинных течениях им неподвластна. Но столь же диагностичным для отечественных попыток геоэкономики был бы образ высовывающихся из русской стихии островов, налаживающих связи с материком по ту сторону ее. Утверждения о состоянии мира, служащие в западной геоэкономике фоном для выработки конфликтных стратегий, описанием средовых условий борьбы, в России становятся программами реорганизации и "снятия" субъекта национальных интересов. Лутвак пишет о государствах, "направляющих в своих геоэкономических целях крупные компании или даже выбирающих среди них свои будущие инструменты"[65], а Кочетов передает определение интересов национальной геоэкономики на усмотрение корпораций-анклавов. Жан предупреждает: перспективные регионы слабых стран, выпав из национальной целостности и утеряв в ней поддержку, окажутся предельно уязвимы в конкуренции с чужеземными регионами, поддерживаемыми политикой своих сильных государств[66], а у нас грезят об автономном плавании конъюнктурно-рентабельных областей ради сиюминутного "самосохранения и саморазвития" их уроженцев. Их геоэкономика говорит: "Таков мир, и в нем мы — идеальное целое, и нам, как целому, нужна стратегия, чтобы в этом мире и против него устоять", а наша утверждает: "Коли мир неблагоприятен для России, как целого, значит, с нею, как таковой, и не следует связывать стратегические виды". Разумеется, мировидение, суженное до тезиса, что в одних местах деньги вращаются, а в других — нет, вполне может существовать и не принимая прозвища "геоэкономика". Но жаль, если у нас оно закрепит за собою это имя, на которое вовсе не имеет права.

Я готов был бы усмотреть в "островном" паттерне нашей геоэкономики еще одно воплощение древнего и ранее мной разбиравшегося "островного" прафеномена (на шпенглеровском языке) российской цивилизации — ключевого для нее способа трактовки мирового пространства и собственно ландшафта[67]. Но проявлением сейчас этого прафеномена не в образе консолидированного "острова России", а в виде массы анклавных островов мы обязаны, помимо социально-политических обстоятельств рубежа веков, также фактору лингвистическому и когнитивному: противопоставлению геоэкономики геополитике, каковое объективно, независимо от личной воли авторов просто не может в российских условиях не подкапываться под "общий интерес".

Впрямь, что значит приравнять интересы тех или иных компаний к общероссийским? Вспомним, как в 1990-х МИД стоял за эксклюзивно российский маршрут доставки каспийской нефти на Запад, между тем кое-кто из наших нефтяных чемпионов был готов присоединиться к обустройству нефтепроводов в обход России, страхующих получателей нефти от влияния Москвы. С точки зрения "геополитики потоков" должны ли мы в этой готовности видеть истинный российский геоэкономический интерес, до разумения коего не дорос "ослепленный геополитикой" МИД? Государственная на три четверти "Транснефть" замышляла нефтепровод из Ангарска в сторону Японии через наше Приморье, а ЮКОС уготовил той же нефти путь через Китай в Дацин[68]. Кто здесь представляет геоэкономику России по меркам "наилучшей возможной занятости для своего населения"? И если нефтяные компании бывают весьма сомнительны как олицетворения национального интереса на геоэкономическом поле, почему эту роль надо безоглядно доверять кочетовским ИВЯ? Присвоение ими "национального интереса" ведет к отчуждению государства, субъекта собирательного от этого интереса, к превращению последнего в "интерес необщий", а анклавов — в особую "нацию среди населения" (та же самая оппозиция "народ versus электоральный корпус" у Щедровицкого)[69].

Что касается мечты Кочетова о "военно-финансово-промышленных группах", то, ясное дело, корпорации не возьмутся содержать армию в размерах, достаточных даже для эффективного сдерживания на Дальнем Востоке, по Гайдару. О поддержании баланса сил на Западе я уже не говорю. Осуществление этой идеи означало бы разделение и редукцию армии до размеров наемных контингентов, силой обеспечивающих интересы ИВЯ в том числе и тогда, когда эти интересы вошли бы в противоречие с политикой центрального правительства. Этот раздел в "Геоэкономике" Кочетова приводит на память веселое определение "вооруженных сил" в одном антиутопическом "словаре XXI века": "Вооруженные силы — коммерческие организации, предоставляющие услуги по защите и охране государств, доменов, владений и частных граждан, а также услуги противоположного свойства"[70].

Кочетов явно вдохновлялся тем симбиозом геоэкономики со стратегией национальной безопасности, который так нагляден в политике США. Но надо помнить, что этот симбиоз стал по-настоящему возможен благодаря военной мощи, обеспечивающей американской геостратегии возможность "нависать" над интересующими правительство регионами планеты. Поэтому здесь нет оснований говорить о "приватизации политики", а говорить надо о совместной работе геостратегии, геоэкономики и бизнеса на американский imperium, ибо двуединая геополитика (геостратегия геоэкономика), прокладывая путь "своему" бизнесу, в то же время держит его в поле своего доминирования. Мощь — к мощи, как деньги — к деньгам. Но нет никакой уверенности, что в контексте миропорядка, который клонится к однополярному, планетарно-имперскому состоянию, частная политика экстравертных анклавов, возникающих на землях геостратегически хилого государства да еще оснастившихся военной силой, непременно должна содействовать как международному влиянию страны, так и благополучию и покою ее граждан.

По поводу мыслей, высказанных Щедровицким в "Русском мире", позволю себе два замечания. Во-первых, сам по себе русский язык вне приятия российской истории как собственной вряд ли кого-то всерьез объединяет. Как известно, это либо первый, либо второй основной язык для множества людей, ни в каком смысле не относящих себя к "русскому миру" и даже открыто ему враждебных, — вспомним, к примеру, отлично говорящих по-русски лидеров чеченского повстанчества. Перефразируя высказывание Бернарда Шоу об англичанах и американцах, я бы назвал русскоговорящих "людьми, разъединенными общим языком": внутри этой непреодолимой разъединенности проявляются действительно реальные сближения, объединения и сплочения, часто прихватывающие людей иного языка.

Во-вторых, неясно, в какой мере две последние волны русской эмиграции способствовали развитию "русского мира" в форме диаспоры и сетевой антропоструктуры. Среди экспертов популярно мнение, что эти волны, в отличие от предыдущих, в основном образовывались индивидами — "толпой одиноких", стремящихся, каждый для себя, вписаться в общества принимающих их стран и не слишком склонных к диаспорической солидарности (кроме тех эмигрантов из нижних слоев, что часто оседают на чужой земле "таборами"), а для житейской подстраховки по преимуществу использующих сохраняющиеся у каждого личные связи с Россией[71]. Если исходить из подобных оценок, то всё построение Щедровицкого надо бы перевернуть. "Толпа одиноких", колеблющихся между дерусификацией как выражением жизненного успеха и тыловой опорой на родину — страну и государственно оформленное сообщество, — сама по себе не может обеспечить России политическую форму и определить ее международную устойчивость. Наоборот, мера их самосоотнесенности с Россией, частота оглядки на нее будут определяться ее государственной силой и энергией, во многом представимыми в геополитических параметрах. Кроме того, общеизвестно, что эта "толпа одиноких" немало криминализована, и хотя бы поэтому она не то место, где должны вырабатываться решения, которые бы потом оформлялись государственными обязательствами России. Если же говорить о структурировании лояльного к России мира диаспоры вокруг нее — своего реального крепления — в ее видах и при ее поддержке, мы с необходимостью оказались бы в области геокультуры, как третьей отрасли геополитики наряду с геостратегией и геоэкономикой. Важно, что во всех этих трех отраслях принятие России в качестве идеального стратегического субъекта, закладываемого в политическое проектирование, не может быть совместимо с безгосударственничеством, декларацией российской "политической бесформенности".

Возвращаясь к тексту Неклессы, я должен сказать: идею инновационной России в виде "островов смысла" нельзя обсуждать всерьез, не касаясь предполагаемого российского и мирового контекста их существования. Русские и впрямь народ, во многом созданный идеологией ("Святая Русь" и т. д.), но созданный и мотивированный не напрямую, а через сменявшиеся формы идеократической государственности. Те элементы нашей цивилизации, что исторически предшествуют Московскому царству и Империи, будь то "Слово о полку Игореве", иконы Андрея Рублева или подвиг Сергия Радонежского, свой наличный для большинства русских смысл обрели внутри эпохи государственного существования.

Опыт жизни "общностью идеологической, но не политической" — для России специфически-сектантский, и я не уверен, что на него может быть продуктивно ориентирован уклад "островов смысла", притязающих на "духовное собирание земли".

Но даже с сугубо прагматической точки зрения "островам" Неклессы попросту не выжить в приписываемом им качестве среди буйства Глубинного Юга, в стране, разорванной на "образования с различными схемами власти" и произволом "вооруженных сил различного генезиса". В таких условиях "острова" либо погибнут, либо порознь вступят в симбиозы с этими силами, как те же средневековые монастыри укоренялись под опекой крупнофеодальной (на Руси — княжьей) власти, своими территориально-объединительными симпатиями постоянно заявляя связку геостратегии и геокультуры.

В одной из недавних лекций сам Неклесса признал, что успех инновационной России потребовал бы ее "поддержки со стороны влиятельных политических и экономических кругов, одобрения населением страны и определенной поддержки со стороны зарубежных партнеров". Еще раньше он говорил о необходимости "Национальной инновационной корпорации, транслирующей покровительство государства"[72]. А это и значит, что подобный проект неосуществим по-настоящему "в обществе, утратившем целостность" и в пространстве геополитического пессимума.

Но главная моя претензия к Неклессе — это то, что он, похоже, не оценил, какое значение для жизнеспособности его идей должна иметь судьба людей нетворческого труда в России, способ сосуществования "России духа и России рук". Выводя своих "островитян" через Интернет напрямую в "мир за Россией", где бы могли материализоваться их наработки, он оставляет по ту сторону квазимонастырских оград миллионы людей, которые оказываются невостребованными, коль скоро он прокламирует обреченность отечественной индустрии. На деле же, для того чтобы "опорные пункты цивилизации" не были сметены массами, брошенными на откуп Глубинному Югу, режим, сделавший ставку на инновационную Россию, должен был бы со всей энергией стимулировать производство на внутренний рынок[73]. Геоэкономика для России в понимании Неклессы с необходимостью требует для себя поддержки в иной геоэкономике, о которой в 1996 году писал Григорьев. И оба этих смысла интегрируются определением геоэкономики, которое дает Жан, как "принципа объединения всех экономических установок и структур страны в единую стратегию, учитывающую общемировую ситуацию".

Теперь немного об общемировой ситуации. Даже если не впадать в крайности в духе Дугина и Казаряна, остается неоспоримым, что режим глобального перераспределения ресурсов — это признают и его апологеты, и его недруги — держится сейчас американским силовым доминированием на планете. А это доминирование и Збигнев Бжезинский не решается назвать непреходящим[74]. Что будет, "ежели Бог переменит Орду"? Политика — искусство возможного, но после появления ядерных Индии и Пакистана, а особенно после 11 сентября 2001 года наши представления о возможном сильно расширились. Вернись мир в XXI веке к "новому реализму" полицентричного существования с силовым переделом ресурсов и богатств, многое бы зависело от того, на какой именно стадии кристаллизации униполя произошел бы этот откат. Если на ступени достаточно ранней, мы просто отступили бы к практикам, памятным по ХIХ—ХХ векам. Если же рухнул бы униполь уже состоявшийся, при котором реально просуществует хотя бы одно поколение жителей Земли, его конец явил бы картину, производящую на христианское сознание эффект сбывающегося Иоаннова Апокалипсиса с "восстанием десяти рогов" против универсального Вавилона. Помнится, по Броделю, мироэкономический понижательный тренд, наметившийся с 1970-х, оказывается в ряду иных подобных депрессивных тенденций, охватывавших мир-экономику Запада с середины ХVII по середину ХVIII века, а потом на протяжении большей части ХIХ века (условно 1817—1896)[75]. В таком случае нельзя забывать, как последующие повышательные тренды неизменно сопровождались "революциями притязаний", вылившимися в первый раз в якобинский террор и наполеоновские побоища, а во второй — в тридцатилетнюю большую смуту ХХ века (1914—1945). Если на смену Pax Oeconomicana придет нечто подобное, то русские "острова смысла" имели бы шанс выжить лишь под защитой армии, которую не составить из высоколобой "островитянской" братии, — это под силу лишь государственно оформленному народу, окружающему "острова" со всех сторон. Средоточия инновационной России могут быть долгосрочно (даже среднесрочно) жизнеспособны и действенны, только будучи на особых началах инкорпорированы в государственное, геополитическое единение земли и народа. Что, собственно, и означало бы интеграцию российской геоэкономики в ее ракурсе, трактуемом Неклессой, в план национальной геополитики. При этом фундаментальные экзотерические разработки Неклессы по структуре Новейшего мира должны быть скорее отнесены к сфере глобалистики и рассматриваться на правах глобалистического обеспечения геоэкономики как национальной стратегии (подобно тому, как во многих работах, проходящих сегодня под титулом внутренней геополитики Российского государства, я вижу в основном ее историко- и политикогеографическое обеспечение).

Не думаю, что включение реальных проблем, поднятых нашими геоэкономистами, в сферу геополитики представит большие затруднения, так как в своих выпадах против геополитики они часто неверно представляют себе объект своих атак. Когда Кочетов отождествляет геополитику с хлопотами над политической картой при игнорировании новых экономических границ, помнит ли он, что уже немецкие геополитики 1930-х отождествляли Lebensraum народа со сферой его экономического воздействия и экономических запросов? Когда насущной задачей нашей геоэкономики он называет разработку геополитического атласа и "интерпретацию глобального пространства в форме, удобной для стратегического оперирования и принятия стратегических решений"[76], мне не понять, чем подобная задача отличается от той разработки suggestive maps (карт-подсказок, наводящих карт), которую всегда практиковали геополитики. Когда же Кочетов пишет, что "геоэкономика ищет продолжения и решения вопросов, поставленных геополитическим подходом, в формах отложенной внешнеэкономической контрибуции"[77], я опять же не возьму в толк, что ему мешает признать — вслед за Жаном и Савоной — геоэкономику отраслью геополитики и ее методом.

Полагаю, что проблематика пространственных точек роста экономики, скажем в виде свободных экономических зон и интернационализированных экономических анклавов, является законным предметом геоэкономики как ветви геополитики (и точно так же структурирование пророссийских диаспор — возможный объект геокультуры как другой геополитической отрасли). Главное, что при этом меняются прагматика геоэкономики (и геокультуры), представление о субъекте стратегии. Из учения о "снятии" государства как субъекта в наблюдаемой мировой ситуации, из орудия демонтажа национального "общего интереса" и "общей пользы" геоэкономику в России надо переосмыслить в инструментарий национально-государственного самоутверждения. Я думаю, российский геополитический дискурс мог бы адаптировать данное словопонятие, прибегнув к своего рода когнитивной и лингвистической терапии. Такая терапия должна была бы включать:

  • актуализацию в России западных смыслов и коннотаций "геоэкономики" как "интегративной стратегии для национальных экономических структур"; как "геополитики" ресурсных (не только финансовых!) потоков; как "логики конфликта, воплощаемой в грамматике торговли"; наконец, как "стратегии обеспечения наилучшей возможной занятости для своего населения";
  • отказ от отождествления "геоэкономики" с глобальным финансовым обращением (за последним стоило бы оставить не имеющий явной идеологической нагрузки термин "геофинансы" для обозначения одного из театров геоэкономики);
  • популяризацию формулы "внутренней геоэкономики" применительно к сети внутрироссийских ресурсных циркуляций, строящих, поддерживающих и трансформирующих национальный рынок;
  • с оглядкой на российскую социальную и демографическую обстановку, когда массовый уход в небытие становится основной формой бессмысленного и беспощадного русского бунта, воздержание от наделения "геоэкономики" социально-политическими коннотациями ("бунт богатых", "новый народ" и т. п.); при разработке геоэкономических стратегий — демонстрацию отношения к геоэкономике как к технике, а не идеологии за исключением пассажей, посвященных функционированию Pax Oeconomicana с его техникой ресурсного передела, возводимой в ранг идеологии.

Кроме того, следовало бы избегать словесных конструкций, размещающих геоэкономику и геостратегию на одном таксономическом уровне с геополитикой, обессмысливая последнюю, и, наоборот, использовать контексты, описывающие сочетание геостратегических и геоэкономических (а также геокультурных) приемов и технологий для решения национальных геополитических задач.

И последнее соображение. В 1990-х годах отечественные интеллектуалы впервые открыли для себя благодатную проблематику, сопряженную с реконструкцией богатейшего и причудливого гуманитарного репертуара отечественной геополитики, будь то Филофеев "островной" Третий Рим, или переосмысление этой концепции ХVII веком в духе собирания и восстановления расточенной ойкумены; или потемкинский Восточный проект с подспудной идеей "сворачивания времен", знаменуемого включением в мир России возрождающейся греческой прародины европейской цивилизации; или агрессивная гео- и хронополитика Федора Тютчева с ее лейтмотивом "преобразованной Европы — России будущего"; или терминологическая алхимия ранних евразийцев (Петр Савицкий, Николай Трубецкой), катализировавших геополитическое воображение языковой омонимией "России-Евразии" и "Евразии-континента"[78]. Думаю, эзотерике текста Неклессы будет не зазорно занять место в этом ряду герменевтических встреч российской геополитики лицом к лицу с открывающимися во временах большими смыслами мировой и христианской истории — по недавно прозвучавшему меткому определению, в традиции национальной геоапокалиптики[79].

***

Есть еще важный момент, который не обойти. Я уже как-то писал, что практически все оппозиционные новому Кремлю идеологи и политики 1990-х, склонные к геополитическому дискурсу, обнаруживали явную или завуалированную готовность к партнерству с властью в той мере, в какой она сама оказывалась способна оперировать дискурсом "национального интереса" с геополитическими мотивами, формально заявляя себя национальной властью. "Национальный интерес" и "геополитика" сплошь и рядом служили риторическими средствами приручения оппозиции и ее самоприручения (Цымбурский В. Дождались?..) Можно добавить, что оппозиционеры, не владеющие языком геополитики (вроде Виктора Анпилова), обычно проявляли полную неспособность сформулировать свое толкование "общего интереса" и, как представители "частной политики", маргинализировались, оказываясь символами дискомфортного для русских кризиса общности, персонифицированными образами хаоса, которые подлежат вытеснению на грань "кромешной тьмы". Идеологема же геоэкономики в большинстве ее разработок, помимо намерений разработчиков, должна толкать и толкает более молодую генерацию оппозиционеров к отказу от "приручающего" дискурса, к мысли о столкновении на российской земле непримиримо различных "геоэкономических народов" в псевдосословном облике. При этом молодая оппозиция открывает перед собой два возможных пути. Первый из них: приняв геоэкономическое "снятие" территориального государства Россия как политического субъекта за окончательное, осознать себя просто одним из боевых отрядов мирового антисистемного движения, причем отрядом, вовсе не обязательно ориентированным на цивилизованную западную практику антиглобализма именно из-за ее цивилизованности, а значит, курьезно малой действенности (этот путь я по известной аналогии назвал бы путем "безродного радикализма"). Второй путь: не нять "снятие" России в качестве окончательного и поднять на щит противопоставление "Или мир — или Россия", считать крушение наличного миропорядка необходимым условием восстановления ее субъектности, без чего не бывать "возрождению" страны. Я не вижу возможность предотвратить подъем радикализма в России иначе как при режиме, который следовал бы некой версии идеологии "общего интереса" и который восстанавливал бы среди русских представление о субъектности государства, когда не спрашивают: "А ваша Россия — это кто? " Но для государства с российскими параметрами "общий интерес" несовместим с отрицающей геополитику "геоэкономикой немногих". Когда-то — на мой взгляд, в лучшие свои времена — Глеб Павловский написал, что "бывает и “музыка толстых”, но знамен для элиты не бывает" (Павловский Г. Указ. соч. С. 130). Бывают! И "геоэкономика немногих" есть набор тех самых "знамен для элиты", которые лучше не выносить в массы, способные принять слова о "свалке человеческих отходов" на свой счет. Разумеется, режим может постараться работать сразу в двух идеологических регистрах: прикармливая оппозицию демагогией "общего интереса", сдобренной геополитическими приправами, и одновременно интимно мысля себя главным образом "поставщиком институциональных и управленческих сервисов-услуг" приближенным группам, исповедующим "геоэкономику немногих". К чему это приведет — Бог весть!



[1] Цымбурский В. Геополитика как мировидение и род занятий // Полис. 1999. № 4. Новейшую попытку откровенной инкорпорации геополитики в политическую географию см.: Туровский Р. Политическая география. Смоленск, 1999. С. 10, 38. В этой книге геополитика определяется как политгеографический раздел, посвященный "балансу сил в мире и географии международных отношений". Помимо того что это определение не включает внутреннюю геополитику, я указал бы также на ощущаемое любым читателем жанровое различие, к примеру, между классическими геополитическими опусами Хэлфорда Макиндера и его же добротной политгеографической книгой "Britain and the British Seas" (L.; N. Y., 1914) — различие, создаваемое именно проектным характером геополитических текстов.

[2] С наибольшей полнотой концепция Неклессы представлена его публикациями в изданиях: Глобальное сообщество: Новая система координат: (Подходы к проблеме). СПб., 2000 (далее ГС-1); Глобальное сообщество: Картография постсовременного мира. М., 2002 (далее ГС-2). Ряд важных уточнений можно найти в брошюре: Неклес са А. Трансграничье, его ландшафт и его обитатели. М., 2002. В этих изданиях приведена обширная библиография брошюр, статей, докладов и интервью (около 100 названий), представляющих "текст Неклессы" более эскизно, на разных ступенях его становления и в специальном развитии частных тем. Для моего анализа имела особую ценность ранняя статья Неклессы “Третий Рим” или “Третий мир”: глобальные сдвиги и национальная стратегия России" (Восток/Oriens. 1995. № 1).

[3] Luttwak E. From Geopolitics to Geo-Economics: Logic of Conflict: Grammar of Commerce // The National Interest. 1990. No. 20. Из более ранних работ, предвосхищающих геоэкономическую парадигму в ее западном понимании, очень важна книга: Rosecrance R. The Rise of the Trading States: Commerce and Conquest in the Modern World. N. Y., 1986.

[4] Luttwak E., Pelanda C., Tremonti G. Il fantasma della poverta: Una nuova politica per difendere il benessere dei cittadini. Milano, 1995; Luttwak E. Turbo-Capitalism: Winners and Losers in the Global Economy. L., 1998.

[5] Савона П. Введение // Жан К., Савона П. Геоэкономика, господство экономического пространства. М., 1997. С. 15.

[6] Жан К. Геоэкономика: Теоретические аспекты, методы, стратегия и техника // Жан К., Савона П. Указ. соч. С. 37.

[7] Жан К., Савона П. Предисловие к русскому изданию // Жан К., Савона П. Указ. соч. С. 14.

[8] Жан К. Указ. соч. С. 31.

[9] Там же. С. 58.

[10] Там же. С. 52 сл.

[11] Там же. С. 30, 41 сл.

[12] Обзор взглядов Григорьева, изложенных в этой статье, см. в моей работе: Цымбурский В. А знамений времени не различаете... // Цымбурский В. Россия — Земля за Великим Лимитрофом: Цивилизация и ее геополитика. М., 2000. С. 131—133.

[13] Кочетов Э. Геоэкономика: Освоение мирового экономического пространства. М., 1999. С. 41—46, 156; Он же. Геоэкономика и стратегия России. М., 1997. С. 18, 27.

[14] Кочетов Э. Геоэкономика: Освоение мирового экономического пространства. С. 111.

[15] Там же. С. 9; Он же. Геоэкономика и стратегия России. С. 117.

[16] См.: Кочетов Э. Геоэкономика: Освоение мирового экономического пространства. С. 262 — о "геополитической (мидовской) функции"; с. 298 — о том, как "МИД ослеплен геополитикой".

[17] Там же. С. 242: "Россия увлеклась геополитическими инициативами, при этом военно-стратегическая составляющая оказалась без целевой направленности".

[18] Там же. С. 273.

[19] Там же. С. 132 сл., 154 сл., 187, 249 сл., 297—302.

[20] Там же. С. 211—222; Кочетов Э. Геоэкономика и стратегия России. С. 89—90, 97—111.

[21] Кочетов Э. Геоэкономика: Освоение мирового экономического пространства. С. 210, 278; Он же. Геоэкономика и стратегия России. С. 115.

[22] См.: Иное: Хрестоматия нового русского самосознания: Путеводитель. М., 1995. С. 65.

[23] Щедровицкий П. Русский мир: Возможные цели самоопределения // Независ. газ. 2000. 11 февр. В самом конце интернетовской версии этой статьи (Щедровицкий П. Русский мир и транснациональное русское) появляется беглое упоминание о книге Жана и Савоны, не соответствующее масштабу дискурсивных заимствований из нее.

[24] Щедровицкий П. Русский мир... Далее ссылки на эту статью даются без специальных указаний. Концепция статьи развивается в текстах: Островский Е., Щедровицкий П. Россия — страна, которой не было .

[25] Островский Е., Щедровицкий П. Указ. соч.

[26] Дело не только в том, что такое словосочетание легко вызывает у читателя образ России как кем-то обглоданного скелета. Еще забавнее, как внутри национально-культурной традиции этот оборот перекликается со знаменитой тирадой Василия Розанова о России — "остове, никому не нужном и всеми плюнутом", над коим создатель "Осенних листьев" приглашал небрезгливо порыдать всякого истинно русского. См.: Розанов В. Сочинения. Т. 2. М., 1990. С. 299.

[27] Жан К. Указ. соч. С. 31, 34. Ср.: Жан К., Савона П. Выводы: геоэкономика как инструмент геополитики // Жан К., Савона П. Геоэкономика... С. 203.

[28] Кочетов Э. Геоэкономика: Освоение мирового экономического пространства. С. 30, 103, 158.

[29] См., например: Островский Е., Щедровицкий П. Указ. соч. "Четвертая мировая война — это война за наследство СССР и Восточного блока... существует высокая вероятность, что новая (четвертая мировая) война будет развертываться не в рамках доктрины геополитики, а на геоэкономической и культурно-политической аренах. Четвертая мировая война может оказаться не войной за новые пространства, а войной за расширение систем связей... " Кажется, впервые образ "истинного" постсоветского существования русских в виде бытия в диаспорах, "беловежском рассеянии" начертал в середине 1990-х Глеб Павловский (в те поры будущий идеолог путинского президентства проклинал Россию Ельцина как оскорбительную для русских уродливую придумку "беловежских людей"). См.: Павловский Г. Вместо России: сведения о беловежских людях // Век ХХ и мир. 1994. № 9—10. Связь между топиками Павловского и Щедровицкого — "свалочная" территориальная Россия и вселяющий надежды мир диаспоры, — на мой взгляд, несомненна, особенно с учетом жестких нападок первого на геополитику как на уничижительно третируемую антитезу уходящей в рассеяние российской цивилизации (Там же. С. 149—151).

[31] Алексеева И., Зеленов Е., Якунин В. Геополитика в России. СПб., 2001. С. 268—284.

[32] О реальной ограниченности сырьевой базы сегодняшней России см.: Неклесса А. Эпилог истории // ГС-1. С. 242; Он же. "Российский проект" в новой системе координат ХХI века // ГС-2. С. 393.

[33] Дугин А. Основы геополитики. М., 1997. С. 129; Казарян Л. По ту сторону системы координат: (Мирополитические и мирохозяйственные процессы через призму западной геополитики) // ГС-1. С. 119—131.

[34] Неклесса А. Постсовременный мир в новой системе координат // ГС-1. С. 24—26; Он же. Реквием ХХ веку // ГС-2. С. 11; Он же. Эпилог истории. С. 228.

[35] Ср. на этот счет броские рассуждения в книге "Практика глобализации: Игры и правила новой эпохи" (Под ред. М. Делягина. М., 2000) на с. 52 о том, что "влияние на сознание оказалось значительно более эффективно (в том числе в узкокоммерческом смысле слова), чем на традиционные материалы... Фигурально выражаясь, ловить жемчуг и золото стало пустой тратой времени: с появлением информационных технологий по-настоящему прибыльно лишь уловление душ"; на с. 15 – о ноосфере как "технологической реальности", каковая надвинулась на наиболее "продвинутую" часть человечества, заслоняя и подменяя собой кантовские "звездное небо над нами" и "моральный закон внутри нас".

[36] Неклесса А. Постсовременный мир... // ГС-1. С. 64; Он же. Геоэкономическая система мироустройства // ГС-2. С. 327.

[37] Неклесса А. Постсовременный мир... // ГС-1. С. 49—51; Он же. Геоэкономическая система мироустройства. С. 337—339. Меня удивляет утверждение Делягина и его коллег, что геофинансы, "легко перетекающие с территории на территорию", будто бы несут смерть геополитике, ибо подрывают "учение о жизненном пространстве", толкая не к овладению и развитию территорий, а к провоцированию на них деструкции и деградации, прежде всего ради откачки из разрушаемых обществ "носителей финансов и интеллекта" (Практика глобализации... С. 126). Откуда взялась идея, будто геополитика сводится к наращиванию и развитию жизненных пространств? Хищническое "выжимание", "высасывание" таких пространств не менее, а, наоборот, намного более старый способ обращения с ними, чем их развитие, и геополитика деструкции не хуже любой другой, как, кстати, и геополитика противостояния деструкции.

[38] Неклесса А. Постсовременный мир... С. 71—78; Он же. Геоэкономическая система мироустройства. С. 340—343.

[39] Гудыменко А. Предисловие // ГС-1. С. 7.

[40] Неклесса А. Постсовременный мир... С. 46; Он же. Геоэкономическая система мироустройства. С. 335.

[41] Неклесса А. Постсовременный мир... С. 42.

[42] Неклесса А. Эпилог истории. С. 228—229; Он же. Конец цивилизации, или Зигзаг истории // ГС-2. С. 136.

[43] Неклесса А. Эпилог истории. С. 243—245.

[44] Неклесса А. Эпилог истории. С. 206—207; Он же. Конец цивилизации. С. 131; Он же. Постсовременный мир... С. 50.

[45] Апостасийный — отходящий от христианства и этим раскрепощающий действие сил зла, от греческого слова "апостасия", означающего "отступление от Бога", причем отступление особенное по своей силе и по своему широкому распространению.

[46] Неклесса А. Российский проект... С. 386—390. Он же. Эпилог истории. С. 234—238. Вспомним в этой связи, как известный церковный публицист Андрей Кураев, анализируя перспективы православия в XXI веке, прочерчивает две главные линии: миссионерство в рамках всемирной американской империи и проповедь среди китайцев, "к которым почти без сомнения отойдут сибирские земли" (Кураев А. Что ждет Россию? // Кураев А. О нашем поражении. СПб., 1999. С. 335). Вопреки мнению о якобы нерасторжимой связи православия с российским государственным национализмом и "державностью" хорошо известны православные и квазиправославные версии обесценивания и "размазывания" России как территориального государства.

[47] Неклесса А. Эпилог истории. С. 246—259; Он же. Российский проект... С. 398—413.

[48] Неклесса А. Российский проект... С. 412. Собственно, к тому же призывает Россию и группа Делягина — обслуживать русскими умами западную "технологическую пирамиду победителей с одной-единственной стратегической целью: при первой же возможности выпрыгнуть из нее и восстановить собственную технологическую пирамиду" (Практика глобализации... С. 328). Но так как отставание России от развитых стран в рамках нынешней технологической пирамиды признается "окончательным и необратимым" (Там же. С. 104), достижение указанной стратегической цели было бы возможно лишь при условии, что "переменит Бог Орду". С образом России как "сокрытого"" технологического Гипер-Севера у Неклессы полезно сравнить характеристику всего постсоветского пространства на "новой мировой карте" у Джеффри Сакса: за вычетом регионов, непосредственно примыкающих к европейскому и азиатскому рынкам, оно отнесено к той "мировой трети", которая "не производит технологических инноваций у себя дома и не воспринимает зарубежных технологий" (Sachs J. A New Map of the World // The Economist. 2000. June 24—30. P. 95). См. также реакцию на этот диагноз, довольно близкую по духу к взглядам Неклессы, в статье: Смирнов Е. Станет ли Россия высокотехнологичной страной? // Независ. газ. 2003. 12 февр.

[49] См.: Неклесса А. Эпилог истории. С. 255.

[51] Неклесса А. Конец цивилизации. С. 131.

[52] Шишков Ю. Геоэкономика: неустойчивая "гексагональная федерация" разнородных регионов или все более целостная глобальная система? // ГС-1. С. 197; Воскресенский А. Сбалансированное многомерное партнерство — оптимальная стратегия для России // Там же. С. 97.

[53] Неклесса А. Эпилог истории. С. 213.

[54] Валлерстайн И. Конец какой современности? // Валлерстайн И. Анализ мировых систем и ситуация в современном мире. М., 2001. Тезис, будто капитализм нуждался в геокультуре двуединой Современности (с превалированием Современности Технологий), ибо прежде "экономически и политически функционировал в системе, где отсутствовала геокультура, необходимая, чтобы поддерживать и усиливать эту систему" (с. 169), не более чем постулат. Он опирается на те представления о природе капитализма, которые как раз с конца ХХ века подвергаются большим испытаниям.

[55] Неклесса А. Неопознанная культура: Гностические корни постсовременности // ГС-2. С. 31—37.

[56] Среди сегодняшних антиглобалистов распространены и тезис "Мир должен быть иным", и обличение финансовой глобализации за якобы утверждаемую ею "невозможность полноценно работать, творить, вносить свой вклад в развитие общества" для людей, к ней непричастных (ср. интервью французско-российской антиглобалистки Карин Клеман в "Труде" от 21 декабря 2002 года). Однако тот смысловой пучок, в который у Неклессы оказываются встроены эти простые идеи, подсказывает когнитивные следствия, неочевидные для многих западных антиглобалистов, например глубинную несовместимость предпосылок их движения с идеологией "пределов роста", экологическим неоязычеством и антитехницизмом.

[57] Иноземцев В. Расколотая цивилизация. М., 1999. С. ХVIII.

[58] Шпенглер О. Человек и техника // Культурология: ХХ век: Антология. М., 1995; Тойнби А. Постижение истории. М., 1991. С. 292.

[59] Йейтс Ф. Розенкрейцерское Просвещение. М., 1999. С. 396: "...В наибольшей степени благоприятствовала научному прогрессу та религиозная конфессия, в сфере влияния которой сложились оптимальные условия для развития герметической традиции".

[60] Там же.

[61] Неклесса А. "Третий Рим" или "Третий мир"... С. 12, 16.

[62] Щедровицкий П. Русский мир...

[63] Неклесса А. Эпилог истории. С. 289; Он же. Российский проект... С. 405.

[64] Практика глобализации... С. 326.

[65] Luttwak E. From Geopolitics to Geo-Economics... P. 22.

[66] Жан К. Указ. соч. С. 39.

[68] Опыт с "Голубым потоком", казалось бы, должен был научить русских, что топливные магистрали, замкнутые на единственного внешнего потребителя, легко превращают поставщика топлива в заложника возведенной инфраструктуры и потенциальную жертву ценового шантажа. Нет гарантий, что китайский контракт ЮКОСа не обернется сходными последствиями и нефтяные ресурсы Прибайкалья не окажутся частью китайского "жизненного пространства" на пересмотренных Китаем в свою пользу условиях. Утверждение о том, что трубопровод Ангарск — Находка своей нацеленностью на японский рынок создаст России ту же "проблему монопольного покупателя", что и трубопровод на Дацин (Юрков С. Трубный выбор // Нефть и капитал. 2003. № 2. С. 12—14), спотыкается именно на игнорировании геополитики. Да, Япония может купить все 50 млн тонн нефти в год, но Россия не была бы обязана продавать ей всю эту нефть при наличии лучшего покупателя, как она будет обязана в случае с Китаем, в землю которого намертво врастет дацинский нефтепровод.

[69] Знаменательно, что в выступлениях Неклессы последнего времени "островная" топика интерпретируется в существенно новом смысловом ключе: то ли в противопоставлении благим "островам смысла", то ли на смену им выдвигаются некие "летучие острова России", ее "Новая Лапутания", каковая "вроде бы населена россиянами, которые, однако же, тяготеют к совершенно иному транснациональному пространству элит" и "все заметнее отъединяются от основного социального организма, приобретая черты если и не совсем чужеродные, то своеобразной “химерической” культуры" (Неклесса А. Анатомия аномии // Неклесса А. Механика глобальной трансформации. М., 2003. С. 17; кроме того, "Анатомия аномии" представлена на сайте http://www.russ.ru/politics). Эту новую фазу в развертывании "текста Неклессы" можно будет по-настоящему оценить лишь тогда, когда автор более отчетливо проявит свое вuдение отношений между "островами смысла" России и ее же "летучими островами". Как мы видели, "острова смысла" России по-своему тоже обособляются от "больного" социального организма и тоже тяготеют к включению напрямую в транснациональное творческое пространство.

[70] Крылов К. Новый мировой порядок: Краткий толковый словарь // Эпоха. 2000. № 1. С. 75.

[71] Геополитическое положение России: Представления и реальность / Под ред. В. Колосова. М., 2000. С. 174—176. См. также важные материалы о судьбе русского языка в эмиграции четвертой волны, где привязанность к нему оказывается существенно меньше, чем в предыдущих волнах, особенно первой и второй: Земская Е. Умирает ли язык русского зарубежья? // Вопросы языкознания. 2001. № 1.

[72] Неклесса А. Трансграничье... С. 27; Он же. Эпилог истории. С. 255.

[73] Группа Делягина в "Практике глобализации" (с. 43—46), во многом под влиянием построений Иноземцева, очень сильно поставила вопрос о соотношении между этими видами труда, но в своем собственном варианте идеи инновационной России данной проблемой полностью пренебрегла. Дело ведь не в том, что "Россия может выжить, только будучи умной и решая сложные задачи", а в достойном задействовании национальной экономикой десятков миллионов людей, не входящих непосредственно в инновационную Россию. Геоэкономический смысл отношения "России духа" и "России рук" во многом тождествен отношению между "экономическим наступлением" и "экономической обороной", по Жану и Лутваку.

[74] Бжезинский З. Великая шахматная доска. М., 1998. С. 246 и сл.

[75] Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм: ХV—ХVIII вв. Т. 3: Время мира. М., 1992. С. 72—77.

[76] Кочетов Э. Геоэкономика: Освоение мирового экономического пространства. С. 242.

[77] Там же. С. 114.

[78] Богданов А. От летописания к исследованию: Русские историки последней четверти ХVII века. М., 1995; Зорин А. Кормя двуглавого орла...: Литература и государственная идеология в России последней трети ХVIII — первой трети ХIX века. М., 2001; Цымбурский В. Тютчев как геополитик // Общественные науки и современность. 1995. № 6; Он же. Две Евразии: омонимия как ключ к идеологии раннего евразийства // Вестник Евразии (Acta Eurasica). 1998. № 1—2.

[79] Словопонятие "геоапокалиптика" предложил в беседе со мной Григорий Кремнёв — крупнейший специалист по Константину Леонтьеву и большой знаток христианской историософской сюжетики

Источник: "Диалог.ua", 4 июня 2004 г.

Актуальная репликаО Русском АрхипелагеПоискКарта сайтаПроектыИзданияАвторыГлоссарийСобытия сайта
Developed by Yar Kravtsov Copyright © 2016 Русский архипелаг. Все права защищены.