Версия для печати

Антропоток: проблематизация понятия

Материалы экспертного опроса

Шимов Ярослав Владимирович,
сотрудник русской службы «Радио Свобода» (Прага), аспирант Института славяноведения и балканистики РАН.

1. Как Вы полагаете, оправдано ли введение термина "антропоток" для обозначения совокупности процессов (миграция, падение или увеличение рождаемости и т. д.), ведущих к фундаментальным изменениям качественных и количественных характеристик населения той или иной страны? Какие виды управленческой деятельности, на Ваш взгляд, может использовать государство для контроля над антропотоками?

Этот термин кажется мне неоправданно широким. Все-таки каждый из указанных процессов (миграция, изменение рождаемости или смертности и т.д.) имеет свою логику, причины и последствия. Что касается контроля над этими процессами, то в наибольшей степени государство, конечно, может повлиять на миграцию — принятием законодательных актов, ограничивающих или стимулирующих миграции и т.д. Попытки государственного регулирования рождаемости, на мой взгляд, могут быть успешны только в том случае, если государственная политика учитывает весь комплекс исторических, культурных и социально-психологических факторов, влияющих на демографическую ситуацию. Например, меры финансового стимулирования рождаемости, принимавшиеся в последние годы правительствами ряда стран Европы (Германия, Швеция и др.), не привели к ожидаемым результатам — прежде всего потому, что современные молодые европейцы ориентированы главным образом на образование, работу и карьеру, а не на семейные ценности.

2. В какой мере правильно организуемая и осуществляемая миграционная политика может представлять ресурс для развития государства?

В значительной мере. Из истории известно, например, сколь важную роль в освоении и экономическом развитии Сибири сыграла переселенческая политика царского правительства в конце XIX — начале XX столетия. В современных условиях, однако, речь идет в первую очередь не о внутренних, а о внешних миграциях — в частности, о притоке мигрантов из стран СНГ и «третьего мира». Поэтому с проблемой организации миграционных потоков и контроля за ними тесно связана и проблема сохранения национально-культурной идентичности российского общества, а также предотвращения межнациональных противоречий и этнических конфликтов.

3. Каково, по Вашему мнению, должно быть оптимальное направление российской миграционной политики? К какому варианту она должна тяготеть — либеральному (ориентированному на поощрение миграции), консервативному (ориентированному на сдерживание миграции), стабилизационному (направленному на поддержание миграционного притока на определенном уровне)?

Я бы предпочел «либерально-консервативный» вариант. А именно — «сортировку» мигрантов, позволяющую отсеивать нежелательные, в первую очередь криминальные элементы, и наоборот, поощрять приток в страну иммигрантов, владеющих профессиями и навыками, востребованными на российском рынке труда, способствовать воссоединению семей, прежде всего русских, оказавшихся разделенными новыми границами после распада СССР, и т.д. Примеры подобной политики в мире уже есть — в частности, Германия сознательно привлекает из Индии и Пакистана специалистов в области компьютерной техники и высоких технологий.

4. Как Вы относитесь к перспективе формирования вокруг российского государства особого геокультурного мира по типу британского Содружества наций? Как России следует выстраивать взаимоотношения со странами и народами, входящими в этот мир?

Подобная перспектива представляется мне довольно туманной. Во-первых, Российская империя и ее преемник — Советский Союз были чрезвычайно разнородными образованиями в этническом и культурном отношениях. Поэтому после распада СССР оказалось, что многие осколки бывшей империи (например, Средняя Азия) стремительно возвращаются в тот цивилизационный ареал, к которому принадлежали изначально, и не имеют особого стремления становиться частью какого-либо «геокультурного мира» под руководством России. Во-вторых, со многими из тех бывших союзных республик, которые действительно являются близкими России в культурном и цивилизационном отношениях, новую Россию пока разделяют политические разногласия и взаимные предрассудки (наиболее яркие примеры — Украина и Грузия).

Британия после 2-й мировой войны находилась по сравнению с современной Россией в выигрышном положении. Прежде всего, она непосредственно не граничила с бывшими колониями, что способствовало снижению взаимной напряженности и исчезновению у колоний страха перед восстановлением господства бывшей метрополии. Кроме того, степень экономической зависимости Индии, Австралии или Южной Африки от Британии никогда не была столь сильной, как зависимость — в первую очередь энергетическая — тех же Украины, Грузии или Белоруссии от России. Сильная зависомость не способствует налаживанию действительно равноправного сотрудничества, необходимого для обретения геокультурного единства. Наконец, элиты бывших британских колоний, напротив, были культурно и психологически связаны с экс-метрополией, в которой их представители получали образование, подолгу жили и зачастую «англизировались»; элиты стран СНГ в этом плане гораздо более автономны, Россия для них — действительно чужое, а порой даже враждебное государство. С учетом всех этих факторов аналогия между британским Commonwealth и постсоветским пространством представляется мне не совсем удачной.

России, на мой взгляд, следует сейчас в большей степени сосредоточиться на решении внутренних проблем, избрав по отношению к своим ближайшим соседям предельно прагматичный курс, основанный на экономических выгодах. В последнее время действия российских властей в отношении Украины, Белоруссии, Грузии и среднеазиатских республик показывают, что в Кремле, очевидно, склоняются именно к такой политике. Она может принести России гораздо больше, чем натужные и пустые уверения в братской дружбе и любви до гроба, свойственные политике Москвы в отношении стран СНГ во времена Б. Ельцина.