Региональное развитие и культура: постановка проблемы

Философия регионализации складывается в тот момент, когда становится очевидным, что экономический рост может быть достигнут только за счёт займов у будущего

I. Региональная идеология: исторические и теоретические координаты

В начале 1980-х гг. в ряде развитых индустриальных стран и в странах Восточной Европы прошла волна региональных реформ. Интерпретация смысла и анализ опыта этих реформ сегодня в большинстве случаев проводятся в экономическом и организационном ключе. Этот подход особенно ярко проявился в попытках воспроизвести подобные реформы в нашей стране.

В рамках организационно-экономического анализа региональная политика прежде всего направлена на устранение региональной асимметрии эффектов экономических мероприятий. Речь идет о преодолении неравномерности экономического развития, о поддержке определенных отраслей и видов производства, о стимулировании миграции капиталов, о преодолении инфляционных процессов, о рациональном использовании местной администрации, о размещении городов-противовесов, о частичном финансировании со стороны государства промышленной продукции в условиях экономического кризиса и неравномерности влияния индустриализации на различные районы.

В этой интерпретации становится незаметной разница между региональной политикой 60-х и 80-х гг. Если региональная реформа описывается на чисто экономическом языке, то трудно увидеть отличия этих процессов от тех, которые происходили в середине 60-х гг., когда, скажем, в ФРГ был принят закон о содействии стабильности и росту экономики.

Действительно, подвергаются критике старые принципы и стратегия экономических действий на региональном уровне. Признается недопустимым «снятие сливок» с региональных ресурсов, односторонняя ориентация на включение в мировую систему разделения труда, тактика перемещения «узких мест» в периферийные регионы. Однако что предлагается взамен? Требование обеспечить экономию ресурсов и их комплексное использование? Требование повысить компетенцию районов и территориальных коммун и значение экономических решений, принимаемых на местном уровне? Требование сбалансированного развития или развития в условиях отсутствия экономических импульсов? Всё это представляет собой лишь вариации на старые темы и не выходит за рамки экономического подхода.

Вместе с тем, обращаясь к истории и истокам региональной идеологии, мы должны отчетливо понимать, что философия регионализации складывается в тот момент, когда становится очевидным, что экономический рост может быть достигнут только за счёт займов у будущего.

Именно в этом контексте самоопределяется анархизм и региональный федерализм на рубеже 1900-х гг. Возникает теория Прудона о кооперативах и общинах свободных производителей. В этом контексте развертывается работа географической школы Видаля де ла Бланша, социологической школы Ле Пле, исследование традиционных хозяйственных укладов Гедесса, возникает концепция города-сада Говарда. В начале 20-х гг. эти разработки идут параллельно в СССР (как известно, программа ГОЭЛРО помимо задач электрификации в исходных вариантах включала концепцию создания «цветущих» территориальных коммун) и в США, где возникает ассоциация регионального планирования (одним из лидеров этого движения был Льюис Мамфорд). Эти разработки ложатся в основу работы национального Бюро планирования, созданного Рузвельтом в 1934 г., а затем в фундамент программы развития долины реки Теннеси и проекта создания зеленого пояса новых городов.

Однако появление новых теоретических моделей и даже локальных экспериментов по разработке программ регионального развития на новых принципах не создает ситуации радикального переосмысления всей практики хозяйственной жизни. Для этого, как мудро подчеркивал О. фон Хайек, надо предельно расширить существующие практики и, благодаря этому, отчетливо увидеть то, что осталось незаметным в малых формах.

1960-е гг. — это годы активного распространения индустриальных идеалов в новые регионы, период модернизации в странах Латинской Америки, Юго-Восточной Азии и Ближнего Востока. Вместе с тем это период активного осмысления опыта модернизации и индустриализации, время критики наивного производственного, экономического подхода к проблемам включения той или иной организации в международную систему разделения труда.

Эта критика направлена на эффекты глобализации, генерализации, унификации, вызванные мировыми интеграционными процессами и затрагивающие социокультурную среду «принимающих стран»; на распространение европейской модели развития в других регионах и формирующийся в ходе такого распространения «этос» отсталости.

Критика начинает затрагивать и более существенные вопросы философии хозяйства, переосмысляется концепция «производства» в целом, меняется понятие «труда» и «производительного труда». Региональная идеология втягивает в себя и ассимилирует более широкий круг вопросов, который ранее описывался в рамках политэкономии и теории предприятия.

II. Проектный подход, производство и контуры новой философии хозяйства

Хозяйственная активность связывается с особым классом процессов: накопления, траты (расходования), освоения (присвоения), сохранения, потери, получения прибыли или избытка. Это процессы или акты деятельности (действия), регулируемые идеей «богатства». Эти процессы могут быть названы «кумулятивными» в том смысле, что для них характерна определенная направленность, или вектор[1]. Эти процессы теснейшим образом связаны с особым типом самоопределения, при котором мы говорим о возникновении «хозяйственного субъекта». Для последнего характер происходящего процесса и его направленность не безразличны; они связаны с его установкой и являются в этом плане продолжением и развертыванием его активности. Философия хозяйства всегда была и всегда будет практической философией, органическим элементом которой является понятие «риска».

Вместе с тем параллельно с развертыванием практики хозяйствования и практической философии хозяйственного субъекта мы можем наблюдать целую серию попыток описать данный класс процессов чисто теоретически. В методологическом плане сама установка на превращение этих процессов в предмет теоретического рассмотрения, переход на некую внешнюю позицию и разотождествление с той или иной хозяйственной ориентацией — в общем и целом всегда оставались самостоятельной проблемой. В теоретическом плане эти попытки были связаны с объединением различных процессов в рамках одного предмета, с поиском универсальной «единицы» анализа хозяйства, по отношению к которой можно было бы говорить о некоторых естественных закономерностях.

Экономический подход строился на анализе процессов потребления, обращения, распределения и производства. К. Маркс дополнил эти первичные идеализации своеобразной моделью, в которой фиксировалась связь двух разнонаправленных процессов: за накоплением богатства капиталистов он увидел расходование рабочей силы и, таким образом, усмотрел за разнородными на первый взгляд актами обмена единый процесс вложения (траты) труда. Конечно же, здесь необходимо подчеркнуть, что Маркс никогда не придерживался рикардианской концепции трудовой стоимости; однако в его рассуждениях не было сделано тех ограничений, которые бы позволили преодолеть эту трактовку и расширить понимание процессов труда и процессов производства.

Уже Бем-Беварк в своей критике учения Маркса подчеркивал, что тот факт, что в основе обмена лежит труд, выведен из круга явлений, включающего в себя ресурсы Земли и материальные образования органического (природного) происхождения. Маркс, с этой точки зрения, отвлекся от материи, вовлекаемой трудом в процессы производства. Вместе с тем на уровне здравого смысла ясно, что эти материальные образования и ресурсы Земли не могут трактоваться как нейтральные по отношению к процессам производства продуктов, а значит, и по отношению к процессам образования стоимости. Несмотря на это, процессы труда в рамках этой концепции стали характеризоваться через свою формальную составляющую: через сам труд и средства труда. И хотя постоянно шла речь о предмете труда и условиях труда, но и здесь за основу брались социальные формы реализации труда и отношения к предметам труда, а не сами они в своей материальной природе.

Сегодня, когда мы анализируем этот вопрос, стоя на экономической точке зрения и позитивно усвоив теорию Мальтуса, ясно, что за результатами (продуктами) труда стоит не только труд, но ещё и естественные условия труда. В этом смысле мы можем сказать, что труд представляет собой лишь передаточное звено. Тайна производственного (как капиталистического, так и социалистического накопления) в той же степени состоит в разорении природы и трате естественных ресурсов Земли, как и в растрате рабочей силы производителя. Вся разница только в том, что в условиях капиталистического хозяйства рентные отношения проявляют и манифестируют эту сторону дела, не давая возможности игнорировать процессы разорения природы, а при так называемой социалистической системе хозяйства мы скрываем за процессами производства товаров и продуктов потребление ресурсов Земли.

Здесь мы впрямую сталкиваемся с тем феноменом, о котором говорил фон Хайек. В рамках так называемого социалистического хозяйства (советского типа) мы можем увидеть то, что присутствует, но скрыто в других формах хозяйствования. Дело в том, что трудовая концепция образования стоимости является идеологическим фундаментом как для осуществления планирования и размещения промышленности, так и для перехода трудовых коллективов на хозрасчетные отношения. За практикой социалистического хозяйственного строительства стоит монофакторная модель производства, игнорирующая естественные условия труда. Конечно, не стоит здесь огульно критиковать теорию Маркса. Последний очень хорошо понимал, что на процессы производства влияют все факторы. Он лишь подчеркивал, что «труд» является ключевым фактором, и анализ и учет других факторов производства проходит в рамках политэкономии не непосредственно, а через труд (или, точнее, через другие виды и типы труда и их сопоставление). Однако Маркс точно так же понимал, что эта роль труда как эквивалента, позволяющего сопоставлять различные меновые стоимости, реализуется только в рамках капиталистического способа производства, где существует рынок рабочей силы и рынок труда, а значит, за различными факторами производства может быть усмотрен потенциированный труд.

В условиях социалистического перепроизводства общества и хозяйства были ликвидированы все иммунные механизмы защиты, характерные для капиталистическою уклада: транспортные тарифы, рента и др. Это фактически привело к тотальному распространению идеологии гильдейского социализма или производственного имманентизма, при которой единственным значимым фактором производства опять оказывается труд или приложение рабочей силы. Однако это уже не тот труд, о котором говорил К. Маркс. Это труд, лишенный всех акциденций, значимых для капиталистического способа производства. Это труд, лишенный оценки, внешней для самого процесса труда. Это труд вне и помимо рынка рабочей силы. Это труд, игнорирующий условия труда. Это труд, игнорирующий свою собственную квалификацию. Это и не труд в том смысле, в котором его анализировала английская политэкономия. Это «этос» неквалифицированной рабочей силы, претендующей на полный продукт труда.

Даже если мы становимся на точку зрения экономического и политэкономического подхода, следует признать, что «результат труда» или «продукт труда» — это всего лишь метафоры, так же, как и выражения «производительность труда» или «эффективность труда». Говоря таким образом, мы, по сути дела, каждый раз мыслим более широкое системное целое, которое делает некоторое приложение рабочей силы (работу или усилие) трудом как таковым. Покупается не труд, а рабочая сила. Только процесс организации, руководства и управления превращает эту силу в труд. Если эти процессы отсутствуют или разбалансированы, это будет не труд, а бессмысленная и непродуктивная растрата рабочей силы.

Результаты труда в такой же степени связаны с непосредственным компонентом рабочей силы, в какой они зависят от квалификации отдельного работника и коллектива в целом, а значит — от мышления и мыслительной организации деятельности, позволяющей применять сам труд. Общество, основанное на труде, исчерпало себя. В условиях автоматизации и машинизации основной задачей становится применение квалификации. Если отсутствуют процессы повышения квалификации и переподготовки, если нет специальных служб, контролирующих процессы включения работника в коллектив, его участие в общей организационной работе и его замену, то нет и современного производства.

Результаты труда в такой же степени зависят от естественных условий труда и естественных условий воспроизводства процессов производства, в какой и от вложения рабочей силы. Отвлечение от естественных условий труда недопустимо. Характеризуя продукт производственного процесса, мы в подавляющем большинстве случаев сводим его к цели деятельности. Это действительно так, если мы рассматриваем формальную сторону процесса производства. Но в своей материальной части продукт производства есть переоформление условий деятельности ресурсов Земли. Более того, экологическая ситуация заставляет нас связывать естественные условия производства с естественными условиями воспроизводства рабочей силы. Экология смыкается с концепцией здоровья. Производство тех или иных продуктов должно теперь рассматриваться в рамках программ реабилитации природы, а значит, в рамках проектов и схем воспроизводства условий и предметов труда. Вне этого сам труд оказывается невозможен.

По мере восстановления многофакторной модели производства мы вынуждены менять те системы оценок и критериев, которыми пользовались при проектировании промышленных объектов или освоении новых территории. Начинают изменяться принципы размещения производства, принципы взаимодействия различных систем управления и выбор тех или иных стратегий развития. Критика, затрагивающая на первых шагах практику экономического планирования и теоретические модели индустриального роста, обращается в конечном счете на целевую логику вообще, на методы проектирования как мыслительную основу целевой организации производства и региональной политики.

Действительно, забрасывая вперед проект или цель, мы волей-неволей ориентируем и переорганизуем весь строй знаний и действий в логике достижения цели. Однако достижение цели и получение определенного результата есть вместе с тем трата ресурсов. Чем больше мы стремимся достигнуть заданного состояния, тем больше мы деформируем органический строй деятельностно-природного комплекса, тем больший дисбаланс мы вносим в анализ системы, где цель (по ее функции быть указанием на результат) перевешивает в нашем сознании те ресурсы, которые мы затрачиваем на ее получение.

Этот способ мышления воплощается в структурах и организации нашей деятельности, а затем (через деятельность) отпечатывается на природном, знаковом, социальном (человеческом) материале. Поставив определенное состояние системы как цель (в форме представления) во главу угла, мы жертвуем другими возможными состояниями и расставляем специальные метки незначимости на затрачиваемых и потребляемых ресурсах, мы жертвуем одним ради другого, не имея возможности соотнести друг с другом исходное и конечное состояние системы. То, что мы хотим получить в результате, с самого начала перевешивает в нашем сознании то, что мы потребляем.

Однако стоит нам поменять позицию, «место» в системе деятельности, как выясняется, что приоритеты могут быть расставлены иначе. Точка, выделенная нами в поле деятельности как «цель», есть лишь одна из равноправных точек системы, не обладающая никакими преимуществами с точки зрения эволюции деятельностно-природных комплексов.

Что это означает с точки зрения современной региональной политики?

III. Культура и развитие

Меняется логика анализа регионального развития, меняется система управления процессами регионального развития и тип региональных программ. Логика достижения цели уступает место логике анализа, соотношения и соразмерения ресурсов. Проектный подход уступает место программированию, ориентирующемуся на зону ближайшего и возможного изменения данной системы.

Таким образом, на передний край выходит оценка ресурсов и определение их веса относительно разных структур деятельности. Точнее надо было бы сказать, что быть ресурсом это значит быть взвешенным, измеренным в различных системах координат, быть соотнесенным с различными горизонтами актуального и потенциального преобразования. С этой точки зрения «регион» может рассматриваться как сумма ресурсов (ресурсных отношений), а это, в свою очередь, предполагает, что мы выходим к анализу перспектив и горизонтов различных субъектов деятельности, на разрыве между которыми возникает региональная ситуация.

Идея региона и регионального развития только начинается с понимания того, что экономический рост есть иллюзия развития. На следующем шаге региональный подход ставит вопрос о развитии как целенаправленном смещении системы в определенном направлении в рамках широко понимаемого воспроизводства жизни. Происходит отказ от логики индустриализации и рассмотрения регионализации как дополнительного колеса индустриальной политики. Основным объектом анализа становятся не предприятия, не производственные центры и даже не города (как персонажи модернизационного процесса), а региональное пространство, его плотность, его насыщенность сетями коммуникации, его пронизанность социокультурными факторами, позволяющими преодолевать моноцелевой подход.

Ориентация на анализ полицелевых систем деятельности, рассмотрение отношений, возникающих между различными субъектами деятельности, выделение «ресурса» на рассогласованиях между процессами развития и воспроизводства заставляет возвращаться к понятию «культуры» и рассматривать культурную политику как важнейший фактор регионализации.

Применение ресурсного подхода создает новые измерения региональной политики. На передний план выходят понятие инфраструктуры и идея развертывания региональной социокультурной среды. Однако такой подход, опирающийся на критику существующих практик, пока не имеет позитивного содержания.

Что мы собственно, понимаем под «культурой» и социокультурной средой? Можем ли мы в этом анализе опираться на традиционную культурологию и существующие сегодня схемы организации культурных процессов? Если нет, то что понимается под культурной политикой в этом контексте?

Смысл идеи «культуры» обычно связывается с процессами воспроизводства деятельности. Последние закономерно мыслятся в историческом контексте. Французское просвещение (в лице Вольтера и Руссо) вводит в оборот представление о совершенствовании нравов и поведения людей как о содержании (и даже цели) всеобщей истории человечества, которая может мыслиться как естественная или как искусственная. В первом случае идея всеобщей истории человечества смыкается с идеей образования, во втором речь идет о революции.

В этом контексте возникает представление о передаче из поколения в поколение норм, образцов и эталонов организации и осуществления деятельности, о процессах трансляции некоего «генетического кода», на основе которого редуплицируется деятельность. То, что транслируется и реализуется, получает название культуры.

На первых шагах выделение этого «генетического кода» происходит в экстремальных обстоятельствах. Можно предположить, что впервые о культуре как важнейшем факторе заговорили римские наместники, столкнувшись с отчаянным сопротивлением варварских племён по отношению к тем благам ориентации жизни и быта, которые приносили с собой легионеры и архитекторы из метрополии. Скорее всего эта ситуация до сих пор питает оппозицию культуры и цивилизации.

Вместе с тем очевидно, что при таком подходе культура понимается как различие, а не как общее. Смысл идеи «генетического кода», определяющего поведение и деятельность людей меняется за 2000 лет с точностью до наоборот. Эпоха просвещения не просто связала идею культуры с ходом истории совершенствования разума и нравов, но и придала этой идее ярко выраженную проектную направленность. Культура оказалась в огромной мере сферой должного — того, к чему надо стремится всем, а не того, что определяет различия.

В этом контексте начинает оформляться психология народов В. Вундта и описательная культурология Тейлора. Противоречие между проектным характером понятия общей культуры и реальными различиями региональных культур само становится предметом теоретического осмысления и кладется в основу философии мировых культурных процессов.

При этом в реальных исследованиях и культурных практиках мы все время сталкиваемся с парадоксами функционального и морфологического анализа. Действительно, если мы стоим на позициях описания реальных различий между сообществами, то имеем дело с совершенно определенными предметами, знаниями и знаковыми системами, в которых зафиксирован опыт предыдущих поколений и которые составляют тело данной культуры. Однако при ретроспективном анализе культурой оказывается всё: ведь на самих предметах не написано, как и кем они употреблялись в соответствующей нормативной функции. Напротив, при переходе к перспективной, а значит, в определенной мере к проектной установке «культурой» будет только то, что окажется соотнесенным с планом развития и воспроизводства элементов деятельности, а значит, заведомо не все в деятельности; этот план не может быть выделен в принципе вне соответствующих проектов будущей деятельности.

Здесь возникает другая группа вопросов. Оставаясь в рамках исходного понимания культуры как «генетического кода» деятельности, мы как бы попадаем в ловушку функционального анализа. Все, что транслируется и реализуется (т. е. составляет базу воспроизводства), мы будем считать культурой по функции независимо от содержания самих трансляторов (норм, образцов, эталонов, схем и т. д.). Этот подход составляет основу для социологического либерализма в культурном анализе, при котором всё, что несет на себе элементы нормативной функции, признается «культурой». Так возникает широкое поле субкультуры, и формы времяпрепровождения «панков» с функциональной точки зрения ничем не отличаются от классической поэзии.

Однако социологический описательный подход сталкивается с проектными установками, которые, как мы пытались показать, только и могут быть позитивной основой для выделения понятия «культуры». Содержание культуры как связь ее материала и направленность процессов трансляции и реализации оказывается далеко не безразличным моментом, особенно если речь идет о периодах кризиса, упадка, деградации сообществ и распада систем деятельности. Грубо говоря, если мы стоим на чисто функциональной точке зрения, мы не можем сетовать на процессы, происходящие на территории страны, говорить о культурном вакууме или призывать к возрождению культуры. То, что есть, то и культура. Если же мы вносим в анализ суждение ценности и принимаем проектную установку, то уже не можем ограничиться функциональным рассмотрением и обязаны обращать внимание на морфологию культуры, на происхождение нормативных образований и процессы формирования образцов и эталонов деятельности.

Однако в этом случае мы обязаны ввести некоего абсолютного субъекта, в действительность которого может быть положен процесс развертывания культуры как таковой. При этом данный процесс может и должен вступать в рассогласование с механизмами воспроизводства деятельности на микроуровне и с теми нормативными образованиями, которые обеспечивают воспроизводство. Трансляция норм и социокультурная детерминация как базовый механизм воспроизводства противостоит развитию. Культурный процесс как манифестация всеобщей истории противоречит задачам воспроизводства и сохранения деятельности. Понятие «культурного развития» противоречиво.

* * *

Анализ связи и соотношения между воспроизводством и развитием, выход к проблематике регионализации заставляет нас отказываться как от первой, так и от второй версии рассмотрения «культуры». Мы должны, с одной стороны, ввести в поле анализа позицию культуртехника или оператора культуры, а с другой — рассмотреть процессы самоопределения субъекта актуальной или потенциальной деятельности в контексте изменений. При этом понятие «культура» и особенно понятие «культурное развитие» должны быть погружены в новые рамки. Речь идет о смене объекта мысли, предмета исследования и типа практик.

Программирование регионального развития имеет своим пределом процессы самоопределения. Пространство, в котором развертывается сумма процессов самоопределения, может быть названо «культурным регионом». Исследование и программирование культурных регионов опираются на фундамент философской и педагогической антропологии и составляют ядро культурной политики и культуртехники.

Вместе с тем процесс трансляции культуры как системы норм и образцов поведения охватывает лишь небольшой сектор реального самоопределения. Более того, наличие культурной детерминации снимает вопрос о самоопределении, заменяя ею реализацией образа. В секторе, «охваченном» культурой, самоопределение не нужно. Напротив, разрушение каналов трансляции культуры требует ситуативного и личностного самоопределения, в основе которого могла бы лежать широко понимаемая ментальность. Рефлексия, понимание и мышление замещает, а порой и вытесняет социо-«культуру».

В этом плане мы можем сказать, что плотность социокультурного пространства способствует процессам воспроизводства, но не означает автоматического решения вопроса о развитии. Многообразие не является синонимом развития. Для развития нужны пустоты, в которых осуществляется экзистенциальное самоопределение и обретение человеком самого себя. Именно поэтому мы не ведем речь о развитии культуры, но осуществляем связь между «культурой» и мышлением, возникающую в том или ином культурном регионе.

Наличие широкого спектра «культурных регионов» без культуры или с нарушениями процессов трансляции и воспроизводства формирует специфическое изменение культурной политики на рубеже третьего тысячелетия.