Версия для печати

Вызов пространственного развития: он принят. Но где ответ?

Сегодня политики пространственного развития в России нет. Почему? Потому, что страна перестала быть субъектом освоения собственной территории. И если она им не станет, окажется, что ряд стратегических целей и задач уже не имеет к нам никакого отношения и осваивать ряд территорий Евразии будут другие

Интервью журналу «Со-Общение».

— О стратегической значимости пространственного развития много говорят в последнее десятилетие. Однако эта тема имеет свою особую, хотя и сравнительно недавнюю историю…

— В последней четверти XIX века в европейской культуре возник обостренный интерес к осмыслению пространственного развития как фундаментального явления, определяющего весь строй деятельности человека и человечества. В этот период, ставший эрой бурной урбанизации, концентрации экономики, политики, культурной жизни, создания новых средств сообщения, тема соотношения и взаимозависимости пространственного и временного аспектов человеческого существования привлекла многих мыслителей.

Арнольд Тойнби через такие метафоры, как среда, расселение, плотность, описывает грядущий взлет Азиатско-Тихоокеанского региона. Он утверждает: компактность проживания и плотность коммуникации, обусловившие начало европейской истории в Средиземноморье, будут перенесены в Азиатско-Тихоокеанский регион, где вокруг соседствующих морей проживает большая часть населения планеты. Таким образом, взлет этого региона неизбежен. Обратите внимание: он говорит это за много лет до реального взлета.

Анри Бергсон анализирует проблематику длительности психического переживания. Максим Ковалевский, Питирим Сорокин, а затем Курт Левин обосновывают пространственный — средовой характер человеческого самоопределения. Карл Хаусхофер исследует понятие границ и создает геополитику. Константин Циолковский трактует космос как будущее пространство человеческого существования.

И, наконец, пространственный и временной аспекты соединяются в видении Владимира Вернадского, который вводит понятие ноосферы — гипотезу, гласящую, что человечество движется к эпохе, когда сфера разума будет определять все остальное. В том числе и ответы на вопросы, где жить и как жить.

— Так был дан толчок процессам, в ходе которых, в частности, возникло понимание, что в мире существуют глобальные инфраструктуры, а вместе с ним интерес к освоению территорий…

— Именно к освоению, а не к их захвату и присоединению. Ибо с захваченным надо что-то делать… Но что? Вместе с этим «что?» пришло понимание системности процессов развития — различия вариантов ответов на вопрос: «В чем же может быть ценность освоенных зон?»

Миру был предложен плотный клубок вопросов и ответов, неотрывных как от истории архитектуры, градостроительства, дизайна, экономики и прочих сопредельных дисциплин, так и от военных стратегий нового типа. Ибо одним из достижений военно-политической мысли того времени стало понимание, что победа — это захват ключевых позиций.

Пространственное развитие стало полигоном, где отрабатывалась конструктивность и оценивалась реализуемость практически всех социальных, экономических и политических концепций, инструментов и решений.

Так что сегодня, обсуждая эту тему, мы беседуем на тридцатом этаже «небоскреба», у которого есть «фундамент», «подземные этажи» плюс много пристроек и новых архитектурных решений. И который не достроен. Он подобен собору, который создавался 150 лет. Возведение таких «конструкций» — удел поколений...

— Лепту в строительство этого «небоскреба» внесли и поколения россиян. И немалую.

— Для России вопрос территориальной организации всегда был ключевым.

Россия развивалась, двигаясь на восток и юг. В отличие от Европы, быстро столкнувшейся с территориальными ограничениями и приступившей к строительству системы общежития, основанной на принципах соседства, права и частной собственности, условием устойчивости России было продвижение границ (и прежде всего восточных[1]), обусловившее отсутствие нужды в интенсификации развития. Страна разрешала кризисы через движение экстенсивное.

Этот феномен завершился в 1860 году, когда Россия утвердилась на Дальнем Востоке. Способ ее прежнего существования был исчерпан. Продолжать жить в той же парадигме можно было, только двинувшись в Китай и Индию. И тут мы столкнулись с сопротивлением, разрешившимся через сорок с лишним лет русско-японской, а затем — Первой мировой войной (и та и другая были в своей основе русско-германскими войнами за Китай).

А потом были Советы, Вторая мировая, глобальное наступление социализма, его глобальный откат…

Советская власть воспроизвела описанную ситуацию, попытавшись освоить и Восточную Европу, и частично Африку и Латинскую Америку, и тот же Китай, на сей раз идеологически. Чем это кончилось известно: пространственное продвижение России остановилось.

И до сих пор мы не нашли ответа на вызов собственной неспособности к интенсивным формам развития. Как не нашли и решения ключевой проблемы — смены ментальных моделей, без которых переход к таким формам невозможен.

Но что ждет страну, если этот переход не состоится? Потеря пространств и приведения населения и границ в соответствие с освоенной территорией? Переход к рамке Русского Мира[2], а значит, сетевой структуры расселения, соотнесенной с глобальной экономикой?

— Между тем у нас есть опыт, включающий попытку и радикального изменения менталитета, и масштабного освоения территорий.

— Да, и обратите внимание: такие технологии работы с территорией, как план ГОЭЛРО в Советской России (разработанный группой, лидерами которой были Глеб Кржижановский, и, о чем часто забывают, отец Павел Флоренский) и проекты Центра пространственного планирования в США, одним из лидеров которого был Льюис Мамфорд, родились в этих больших странах почти одновременно — с разницей в 2—3 года.

Предпосылки к их появлению были если не сходны, то подобны: и Россия, и США сталкивались с однотипными вызовами в ходе колонизации своих пространств. Как бы то ни было, тогдашние российские и американские проекты, несомненно, явили миру параллельное открытие новой реальности. Было доказано: можно выстраивать сложные способы работы с территориями, специализируя их относительно друг друга, придавая им функции и назначение в хозяйственной и социальной кооперации. По масштабу задач эти проекты выходили далеко за пределы тогдашних, даже весьма продвинутых, форм мышления.

Вспомним «Программу развития долины реки Теннесси». Американцы взяли депрессивную территорию и реконструировали ее. Разработали план, создали опорные точки, натянули на них сеть инфраструктур, подняли регион и заявили: «Здесь ничего не было. Теперь это зона развития».

А планы строительства купола над Норильском? Ведь в этом Северном (ледовом) оазисе должен был разместиться целый город… Тогда осуществить эти планы было невозможно, но весьма вероятно, что нечто подобное и будет создано в конце XXI — начале XXII века! Ведь освоение ресурсов Севера потребует создания технологических центров, сохраняющих экологию, где специалисты-вахтовики смогут жить комфортно, как американцы на Аляске или в Канаде.

— Тема пространственного развития неотделима от темы конструирования будущего. В чем взаимосвязь между ними?

— Через 25—30 лет 80% мирового производственного потенциала будет сконцентрировано в 20-30 сверхмегаполисах — тугих инфраструктурных узлах, с населением в 20-30 млн. человек, живущих суперинтенсивной жизнью.

Стоит вспомнить, что с тех пор, как Макс Вебер издал работу «О городе», где привел типы городов, такие, как форпост, имперская столица, ярмарка и тому подобное, стало ясно: город есть ключевая форма закрепления интенсивного освоения территории, человечество ничего другого не придумало. Ибо только город создает сгущение энергии, обеспечивающее условия, в которых в одном логосе сосуществует разное. И, сосуществуя, интенсивно коммуницирует, обменивается. А следовательно, развивается.

Здесь развитие — это результат столкновения многообразий, завершающееся не уничтожением одного из его участников, но их сосуществованием, обеспечивающим ресурс для открытия новых возможностей и следующего шага в неизвестное. Таким шагом в первой половине XX века стал план ГОЭЛРО в России, а во второй половине — «План Маршалла», после успеха которых были предприняты попытки переноса этих технологии на другие страны.

— Известно, что в 60-е годы такая уверенность доминировала всюду. Но тогда же стало ясно: этот подход встречается с мощным противодействием. В чем была проблема?

— «Цивилизаторы» ошиблись в главном — в оценках ментальных моделей жителей территорий, где осуществлялись их планы.

Этот кризис напоминает события начала нашей эры, отрефлексированные римлянами в оппозиции «цивилизации» и «культуры». Для римлян было очевидно, что они несут народам блага цивилизации — дороги, бюджетную систему, бани, виадуки… Но народы отказывались от дорог ради того, что они называли Заветы Предков. Римляне опешили: какие-то Предки, видите ли, завещали этим несчастным жить в помойке. И они хотят там жить... И тогда римляне назвали это нечто, противостоявшее их цивилизаторской миссии, культурой.

В XX веке мир вновь столкнулся с разрывом между рационально понятой цивилизацией и культурой, мешающей ее принять. Это вызвало гигантский кризис модели рациональности, поскольку оппозиция цивилизации и культуры задает разные модели пространственно-временного позиционирования человека! Цивилизуемые живут в ином времени, в ином пространстве.

В российских городах начала 90-х годов проводили такие исследования: предложили людям описать их путь домой, указав ориентиры. И узнали удивительные вещи! Вот рассказ: «Перехожу трамвайные пути. Там — магазин. Иду налево. Потом прямо. До бани». Человека спрашивают: «А если повернуть налево, там что — нет ориентира?» — «Нет». А там — церковь. Но он ее не видит! Для него есть магазин, пути, баня, а церкви — нет. Он живет в ином мире. Кстати, и сегодня главное наследие социализма, так называемый «соцгород» и его сердцевина — «средовой коммунизм», — воплощенный в типовой городской застройке, в организации дворового пространства, оказывает на сознание населения гораздо большее влияние, чем пресловутая «приватизация» и «развитие рынка».

При попытке наложить на носителей различных культурных норм матрицу современной цивилизации мы выясняем, что они осваивают ячейки матрицы не так, как предполагалось. Оттого в «хрущевках» новоселы держали в ванных кур, а на балконах сушили белье, привнося деревенский способ жизни в советскую матрицу пространственного освоения.

Время жизни таких культурных систем координат сопоставимо с циклом жизни нескольких поколений. И поверхностные социальные техники с ними не справляются. Столкнувшись с этими ментальными моделями, управленческие технологии и сверхмеханизмы, возникшие в XX веке, дали сбой.

— А что же это за сверхмеханизмы?

— Из Калининградской области вывезли 450 тыс. жителей. За одну ночь. И заселили ее 300 тысяч «вохровцев»… Так товарищ Сталин разобрался с вопросом сокращения персонала охранников лагерей и вознаградил их за работу. Со свойственной ему масштабностью, игнорируя естественные основы жизни, он решил: «Построить жилье для такого количества людей невозможно. Нужно взять уже построенное». И взял, в Восточной Пруссии. Убил двух зайцев: и за службу воздал, и форпост на Балтике обеспечил лояльным населением.

Сегодня такие решения неприемлемы. Но и масштаб задач, возникающих в последней четверти ХХ века, несопоставим ни с доступными способами думать, ни с реальными возможностями что-либо предпринять. Речь идет о кризисе мировых инфраструктур, экологической и демографической ситуациях, массовой миграции, техногенных катастрофах. Похоже, мы имеем дело с задачами, к масштабу которых не готовы.

Впрочем, можно играть на понижение. Мол, рынок все расставит по местам. Не надо ничего развивать. Ну, уедут 12 миллионов с Севера... А что 100-200 малых городов умрут — так ведь не жили там раньше люди и не будут жить. В городе Мирном уже 60 % детей рождаются недоношенными. Некоторые, правда, двигают взглядом предметы...

Академик Никита Моисеев доказал, что без Северного морского пути нам не обойтись. Ему вторят западные специалисты: иного способа освоения циркумполярного Севера нет. А наши чиновники заявляют: «Мы не можем не только осваивать эту зону. Мы не можем ее содержать».

Они как подростки из фильмов о послевоенном быте, одетые в форму отца: все торчит, висит, болтается… И у наших управленцев костюм советского пошива — не по размеру. И психология — подростковая. С одной стороны, укоряют отца: «Не так ты жил, мужик». А с другой — ностальгия. И все это уживается в одном, скажем прямо, не совсем здоровом сознании.

— Очевидно, что диалог между теми, кто предлагает программы пространственного развития, и теми, от кого зависит их введение в рамки государственной политики, пока не состоялся. Но реален ли он, если проблема не признана?

— Диалог вряд ли состоится, пока элита не признает ответственности за существование в стране вот этой реальности: живут люди. Сообществами. На территории. Где есть и будут и Беломорканал, и Байкал, и Волга, и Север, и мегаполисы типа Москвы и Санкт-Петербурга. А пока будут происходить техногенные катастрофы, люди будут оставаться без света и воды, а при банкротстве крупных предприятий будут вынуждены массово уезжать в другие регионы.

Сегодня политики пространственного развития в России нет. Почему? Потому, что страна перестала быть субъектом освоения собственной территории. И если она им не станет, окажется, что ряд стратегических целей и задач уже не имеет к нам никакого отношения и осваивать ряд территорий Евразии будут другие.

— И у вас есть ответ на вопрос: как же со всем этим быть?

— У меня есть несколько ответов. Но сейчас я ограничусь двумя. Они имеют отношение и к России, и не только, ибо обсуждаемые проблемы глобальны.

Ответ первый. Без диалога не обойтись. Имеется в виду диалог между обществом и институтами управления, призванными оформить функции пространственного развития, описать их, легитимизировать эти планы, получить от общества соответствующий мандат. Ничего сверхсложного.

Ответ второй. В Санкт-Петербурге есть школа, где дети всё знают про воду. В том числе, что ее надо экономить. Им объяснили, как чистую воду делают из грязной и как это сложно. Потом сказали: «Вы краник открыли, и чистая вода вылилась». До остального они дошли сами. Краник закрывают и бабушку просят: «Бабушка, закрывай». А тем временем миллионы людей повсюду льют воду. Но приходит некто и говорит: «Ребята, у вас — течет. Это нехорошо. Ведь это — не только ваше. Но и мое. Это — общее. Это принадлежит всему человечеству.» А ему в ответ: «Не лезь! Это вопрос национального суверенитета?!» Но ведь суверенитет существует не для того, чтобы краники не закрывать.

Так сталкиваются ментальные модели. И чтобы избежать столкновения, мало признать, что краники надо закрывать. Нужно начать это делать.