Марта Брилл Олкотт, Сергей Кургинян, Алексей Малашенко, Анатолий Пчелинцев, Илья Семенов, Максим Шевченко

Новое государство в поисках новых путей

Сумеет ли современная российская власть использовать религиозный фактор для создания национальной идеи?

В рамках совместного семинара "НГ-религий" и программы Московского фонда Карнеги "Этничность и нациестроительство в России и СНГ" был проведен "круглый стол" "Новое государство в поисках новых путей", в работе которого приняли участие независимый политолог доктор философских наук Сергей Кургинян, главный редактор журнала "Религия и право" Анатолий Пчелинцев, ведущий научный сотрудник Фонда Карнеги доктор Марта Брилл Олкотт, члены ученого совета Московского центра Карнеги доктор исторических наук Алексей Малашенко и кандидат философских наук Илья Семенов, ответственный редактор "НГ-религий" Максим Шевченко. Итоги "круглого стола" мы и предлагаем вашему вниманию.

Алексей Малашенко: Тему сегодняшнего "круглого стола" можно было бы сформулировать, как "Религия и власть". Вы, наверное, обратили внимание, что при официальной передаче власти от Ельцина к исполняющему обязанности президента России присутствовал Патриарх Алексий II. Как только эта передача состоялась, то тут же в обществе начали распространяться слухи, что Путин — верующий человек.

Первый вопрос: насколько конфессиональный фактор востребован властью? Не той, которая была год назад, а нынешней, и насколько он может быть ею востребован, например, для стабилизации в обществе?

Насколько власти могут манипулировать религией для достижения каких-то своих конкретных целей, скажем, смягчения социальной и этнической напряженности?

Насколько использование религии в качестве политического инструмента является частным случаем, а в какой мере это можно рассматривать как некий дополнительный тактический прием, который будет действовать постоянно?

К этому блоку я бы также отнес и такой вопрос: действительно ли религия может сыграть какую-то роль в формировании русской национальной идеи или эта идея уже не в моде, это тоже была игра и сейчас вообще об этом не может быть и речи?

Постоянно идут разговоры, то разгорающиеся, то затухающие, насколько Россию, в каком-то хотя бы условном контексте, можно считать православным государством? И насколько вообще правомерен такой вопрос? Является ли он в чистом виде спекуляцией или же действительно в силу традиций, культуры, истории и т.д. он имеет смысл и практическое значение.

Естественно, возникает встречная оппозиция: как религия относится и может относиться к новой власти? Насколько для России естественным является соединение религии и политики, причем не только для православия, но и для того же ислама?

Существует ли особое место Русской Православной Церкви при власти, во власти, возле власти и т.д?

Как РПЦ хочет, может, способна использовать власть в своих собственных интересах? И, кстати говоря, еще примерно такой же вопрос, но я бы сказал на ступеньку ниже, можно адресовать и мусульманам, и исламу.

Максим Шевченко: Я бы несколько конкретизировал тему, остановившись на очевидных изменениях, которые произошли в Российском государстве после 31 декабря 1999 г. Некоторые черты общественной и политической жизни, связанные непосредственно с приходом и.о. президента России, позволяют нам употреблять такое словосочетание, как "Путинское государство". Ведь всем очевидно, что Путин имеет большие шансы победить на выборах, и те планы и модели, которые он и его аналитические группы предлагают применить для организации государства сегодня в будущем будут внедряться в Россию, организовывать ее общество.

Я бы поставил вопрос так: насколько "Путинское государство" будет использовать религию, религиозный фактор, религиозную фразеологию, может быть, даже религиозную идеологию в своих интересах? Очевидно, что задача создания "национальной идеологии", поставленная в свое время президентом Ельциным в несколько комическом виде, сегодня имеет большие шансы быть воплощенной в жизнь. Насколько в этом процессе создания национальной идеологии будет учитываться фактор религиозный?

Очевидно, что государство бросает вызов исламскому фундаментализму, ведя войну в Чечне. В связи с этим я бы задал такой вопрос: если государство бросает вызов исламскому фундаментализму, готово ли оно бросить вызов другим формам фундаментализма, в частности православному фундаментализму? Чем объяснить тот очевидный факт, что православные радикальные фундаменталистские круги, очевидно, пытаются заигрывать с "путинским государством", пытаются оказать идеологическую поддержку действиям правительства Владимира Путина и это, судя по всему, находит отклик? Значит ли это, что российская власть готова одни формы религиозного экстремизма и фундаментализма считать враждебными, а другие, подходящие под сиюминутные интересы, использовать?

Анатолий Пчелинцев: Поскольку я юрист, буду говорить о более конкретных вещах. В соответствии со статьей 14 Конституции РФ, Российская Федерация — светское государство, Церковь отделена от государства и все религиозные объединения равны. К сожалению, в современной политической действительности мы видим, что наше государство все больше и больше утрачивает признаки светского государства, становится более клерикальным.

Мы часто видим сегодня государственных служащих самого разного уровня в церквях, они стоят со свечкой, совершают крестное знамение, обнимаются с высшими иерархами РПЦ. Я, разумеется, не против этого, это личное дело каждого человека, но когда это выносится на широкую публику, то возникает много вопросов. Не случайно в большинстве европейских государствах в законодательстве о свободе совести есть ограничения, которые запрещают высшим должностным лицам оказывать присутствие представителям только одной конфессии.

Здесь ставился вопрос о том, насколько можно назвать Россию православным государством. Условно, конечно, можно говорить, что Россия — православное государство, но вместе с тем на сегодняшний день официально в РФ зарегистрировано семнадцать с половиной тысяч религиозных объединений. Из них РПЦ принадлежит девять тысяч религиозных организаций, остальные восемь с половиной тысяч не Православная Церковь. Три тысячи мусульманских религиозных объединений, остальные католики и протестанты. Это реальная действительность сегодняшнего дня, мы живем в многоконфессиональном государстве, сегодня официально зарегистрировано около шестидесяти конфессий. И такая многоконфессиональность всегда была в России до 17-го года. Другое дело, что у нас была государственная Православная Церковь, которая была по сути, мы можем прямо говорить об этом, одной из служанок крепостного самодержавия.

Опять православие принимает признаки государственной религии, что очень опасно. Государство в конечном итоге задушит Церковь в своих объятиях.

Сергей Кургинян: Самый главный сегодня вопрос — это вопрос о судьбе либерализма в России. Путин пытается спасти либерализм, очистив его от того, что явно не соответствует общественным ожиданиям, или он уходит от либерализма вообще во что-то другое? Действия Путина — это опережающие лихорадочные действия либеральных сил или это консервативный синдром? Мне кажется, сам Путин для себя этого еще не решил. Если этот потенциал либеральных реформ исчерпан в настоящем, то тогда нам действительно грозит или, наоборот, маячит на горизонте в качестве счастливой возможности, новая ситуация. Обращаю внимание на то, что де-факто, на уровне официозного государства мы все еще боремся в Чечне с террористами, а не с исламом как таковым.

Если Путин будет спасать потенциалы либерализма, быстро вбрасывать в них какую-то недостающую им государственную волю, то он не сможет опереться на Церковь. Это бы означало переход от либерального основания к консервативному. Хотя на уровне команд аналитиков существуют и идеи о либеральной монархии в России, и о федеральном монархизме.

Недавно мы все присутствовали на практикуме, устроенном крупным американским теоретиком Семюэлем Хантингтоном. Он развертывал свою, явно частично заимствованную то ли у Данилевского, то ли у Шпенглера идею войны цивилизаций. И именно Хантингтон, а не кто другой, говорил о том, что эпоха идеологии кончается и заменяется эпохой религии, что возникают цивилизационные миры, каждый из которых будет иметь свое ядро. Особенно он выделил православную цивилизацию и исламскую цивилизацию. В этом смысле ситуацию в Чечне можно интерпретировать в смысле Хантингтона, как горячий шов между двумя этими цивилизациями. Но если все действительно будет разворачиваться в эту сторону, либерализм можно забыть, будет просто необходимо мобилизовывать потенциалы православного фундаментализма.

Для того чтобы повернуть на эти рельсы, нужно будет отказаться от той роли Церкви, которую она занимала в либеральной парадигме — "коммунисты преследовали Церковь, поэтому мы ее поддержим, но она a la Мень, либеральная".

Нужно будет полностью отказаться от либерального государства. Внутри этого этапа будет несколько поворотов: сначала переход на национальную секулярную идею, потом вхождение в некоторые элементы игрушечного монархизма в виде проработки идей, дальше возможен достаточно резкий поворот в сторону становления общества консервативным, как ядра православной цивилизации. Я не думаю, что Владимир Путин сам по себе содержит достаточно политического потенциала, чтобы выдержать все эти переходы, вряд ли он будет собой олицетворять все эти переходы. Сначала он отыграет либеральную карту, потом перейдет к национальной идее в светском варианте и так далее. Я думаю, что на этапах крупных идеологических перемен произойдет резкая трансформация власти — либо это будут некие консервативные перевороты, либо замещение новыми людьми. Сейчас наблюдается дефицит новых идей, их еще надо разрабатывать, а православие — уже готовая разветвленная идеологическая система.

Марта Брилл Олкотт: Я думаю, что религиозный подход Путина к управлению государством будет тупиковым. Может быть, он и попробует ввести религиозную идеологию. Как следствие, возникнет борьба между религиозными структурами. Будучи человеком светским, он прекрасно это понимает. Мне кажется, он будет искать срединный путь между секулярным и религиозным подходами к управлению государством, так как отдает себе отчет в том, что любое проявление фундаментализма будет опасно для него. Пока у Путина нет инструмента власти, и он использует Церковь в качестве этого инструмента.

Алексей Малашенко: Насколько и православие как идеология, и РПЦ как структура имеют отношение к либерализму? Никакого или почти никакого. Если мы создадим некую условную модель и представим либерального Путина, который хочет иметь дело с РПЦ и православием, то РПЦ к этому готово не будет. Я допускаю, что со стороны Путина будет игра в религию и только. Ведь по сути своей РПЦ и православие очень консервативны, причем консервативны с негативным оттенком. Сейчас мы любим говорить о консерватизме как о чем-то очень позитивном, и мы имеем на этот право, но в том, что касается православия и РПЦ, он уже со знаком минус.

Максим Шевченко: Мне бы хотелось возразить Алексею Малашенко по поводу того, что РПЦ — окончательно консервативная структура. Сергей Кургинян имел в виду, что миф о русском православии, Русской Церкви имел в антисоветском движении определенную роль, ставшую одной из главных в мифе событий 91-го года — освобождение от тоталитаризма и так далее. В этом контексте имеет смысл говорить о "двух русских Церквях": одна Церковь, бесспорно, имеет либеральные традиции, как имеет либеральные традиции всякая основывающаяся на народной вере религиозная общность. Эта Церковь не имеет номенклатурного аппарата, она живет на вере в старцев, в святых, в то, что Патриарх — символ справедливости. Для народа большевики уничтожали именно эту Церковь, а не Московскую Патриархию. Сам по себе народ либерален, либеральна и интеллигенция, которая самоидентифицировалась, возрастала в рамках этого православного мифа о гибнущей Церкви, Церкви-мученице.

Вторая часть Церкви консервативна. Она не мученица и мученицей быть не может априори. Это церковь номенклатурной структуры. В 1982 году Патриарх Пимен написал позорный некролог на смерть Андропова, в котором говорилось, как тот заботился "о нашей Церкви". Это послание вызвало ужас и недоумение! Но Патриарх был, по сути, прав, ибо Андропов и его ведомство действительно заботились о "церкви номенклатуры". Иерархи ездили за границу, были защищены от финансового, общественного надзора и так далее. И вот эта часть номенклатурной Церкви, конечно, консервативна, как консервативна любая структура, задача которой охрана собственных привилегий, общественного положения, защита такой формы идеологии, которая не вынуждает к исповеданию. Сейчас ставка будет делаться на эту номенклатурную часть РПЦ.

Но часть Церкви, которую можно условно назвать либеральной (не-номенклатурной), туда, кстати, могут входить и идеологические фундаменталисты (такие, как московский священник Александр Шаргунов, петербургский публицист Константин Душенов и так далее), будет душиться, так же как душились харизматические православные движения в советское время. Мы прекрасно помним, как посадили Владимира Осипова, Леонида Бородина, Александра Огородникова, о. Глеба Якунина, почаевских монахов и так далее, а при этом подавляющее большинство епископов не знали ни забот, ни горя. Власть опирается на "церковь номенклатуры". Другая часть Церкви, безусловно, рано или поздно будет в оппозиции и к церковной номенклатуре, и к поддерживаемой ею власти.

Алексей Малашенко: Может, тогда надо будет говорить не о либеральном направлении, а об огосударствленной Церкви и о церковной оппозиции, что точнее.

Сергей Кургинян: Когда я имею в виду либерализм, то подразумеваю ту властную конкретную субстанцию, тот российский квазилиберальный субстрат, который держал и держит власть как стержень. Он оказался очень цепким, умелым и маневренным. В России нет классического либерализма. Есть светский либерализм с элементами антиклерикализма, лидеры которого все время "поглаживали" Церковь как антикоммунистическую силу, пострадавшую от советской власти. Этот либерализм цепко держится за власть. И первый вопрос: Путин его спасает или добивает?

С моей точки зрения, Путин его спасает. Путин заявил себя либералом-государственником, постоянно декларируя не русские, а именно российские интересы. Через какое-то время окажется, что у этого нет ресурса. Тогда в оборот начнут вводить светскую национальную идею, национальное возрождение. Но национальную идею надо создать. Для этого необходимо консолидированно работать со СМИ, мобилизовать лучшие умы, убрать одних людей, поставить других. Этого всего не будет происходить, а будут просто брать то, что есть. И вот тогда-то и возникнет консервативный синдром, который может раскрутить спираль беспокоящих меня сценариев.

Анатолий Пчелинцев: У нас была попытка, об этом не все знают, администрации президента создать четкую концепцию государственно-церковных отношений. Для этой цели организовали специальную комиссию, она несколько раз собиралась, а потом тихонечко умерла, потому что эту концепцию так и не удалось создать. И вот даже без этого мы церковно-государственные отношения как-то пытаемся строить. Но строятся они спорадически. Опять же в меру знания президентом и высшим руководством государства государственно-церковной проблематики и вообще религии.

Алексей Малашенко: У нас есть довольно большая российская мусульманская община, примерно 19 миллионов человек. Если исходить из канонов ислама, то в этой конфессии допустимо соединение политики и религии. Как вы относитесь в этой ситуации к возникновению религиозно-политических организаций на базе ислама? Как это совместить со светским государством? Сейчас обсуждается вопрос об инкорпорировании шариата в светскую систему законодательств в Ингушетии, в Татарстане. Как эту проблему, с вашей точки зрения, можно разрешить?

Анатолий Пчелинцев: То, что у нас возникают партии религиозной ориентации, это совершенно закономерный процесс, и у нас сегодня больше десятка таких партий, если я только христианские начну перечислять, и то собьюсь, наверное. На сегодняшний день в Государственной Думе больше 10 человек, представляющих религиозные партии, это христианское направление и исламское. И я не вижу в этом чего-то предосудительного, это нормально. Партии религиозной направленности существуют во многих точках земного шара, это совершенно закономерный процесс. Что касается канонического права, шариата, то действительно, сегодня в республиках Северного Кавказа есть попытки светское законодательство заменить шариатом. Я не думаю, что это всегда разумно делается, но над этим сейчас надо серьезно думать, у нас даже теоретическая мысль к этому не готова. О шариате у нас в стране сегодня профессионально могут говорить только два человека. Сейчас нам нужно возрождать религиоведческую мысль, специалистов сейчас очень мало.

Илья Семенов: Мне кажется, здесь много говорилось об использовании Российским государством и правительством Путина религиозных структур: РПЦ и других. Но также мне кажется важным вопрос об использовании организационных структур и религиозной фразеологии. Хотелось бы поговорить о Церкви не только как о структуре, но и как о способе осмысления политической реальности. Здесь, как мне кажется, таится опасность для правительства Путина, и с другой стороны, возможность РПЦ выиграть. Использование этой фразеологии, сначала чисто механическое, может вовлечь группу теоретиков или аналитиков Путина в необходимость использовать эту фразеологию постоянно и невозможность из нее вырваться. Тем самым фразеология будет формировать и сознание аналитиков, а потом, через СМИ, и сознание населения.

Максим Шевченко: Значит ли это, что в какой-то момент мы можем ожидать, что это государство, сформировавшись и определившись за их счет, начнет резко дистанцироваться от религиозных организаций, которые сейчас используются этим государством для формирования парадигмы? Возможно ли также, что процесс формирования государства в России будет напоминать процесс формирования государства во франкистской Испании? Правда, Испания не многоконфессиональное государство, и там доминировала организация Оpus Dei. Генерал Франко сделал ставку на это, в общем, и фашистом его можно назвать с очень большой натяжкой, в стране был консервативный режим, признававшийся многими либеральными государствами. Видите ли вы параллель между "франкизмом" и тем, что сейчас происходит в России?

Сергей Кургинян: Влиятельные фигуры Оpus Dei поставили Франко перед необходимостью делать то-то и то-то, предъявив ему в качестве ресурсов контроль над ключевыми военными подразделениями и т.д. Представить себе существование подобных организаций в России мне трудно. Либо Путину удастся создать мощную партию власти, которая совместит в себе достаточно светскую идеологию и оргструктуру, тогда эта система не будет сползать ни в национализм, ни в клерикализм, либо начнется другое, на что мы обращали внимание. Есть только одна Церковь — это корпорация, выступающая на рынке других корпораций. Церковь не может осмыслить капитализм, и все эти рассуждения г-жи Сотниковой, что бедность греховна, а богатство хорошо, у меня, человека светского, вызывают глубокую оторопь. В данном случае частное мнение влиятельных людей в корпорации может иметь большое значение. Следующий вопрос, который мне совершенно непонятен, — это все эти рейтинги, т.е. Патриарх — духовное лицо, рейтинг такой-то, Чубайс — лучшее экономическое лицо, рейтинг такой-то. Церковь не понимает, во что играет. Становление, развертывание капитализма в России столкнулось с неслыханными трудностями, и сейчас однозначно встать на эту позицию просто глупо, даже у левых Церквей Латинской Америки хватало ума этого не делать.

Теперь насчет ислама. Это труднейший вопрос России. Мне хотелось бы подчеркнуть, что мы не должны преуменьшать количество сил влиятельных корпоративных людей, которые категорически хотят продвигать происламскую линию. Это показала уже война в Афганистане. Для меня, например, термин "ограниченный контингент" означает, что выиграть войну кто-то не хотел. Теперь первая и вторая кавказские войны опять-таки показывают, что существуют силы, которые не хотят двигать конфронтацию с исламом, а, наоборот, хотят инкорпорировать его. Вы знаете, существуют романы, выходящие миллионными тиражами, которые пропагандируют, что некий генерал всю Россию переведет в ислам. Это очень влиятельная позиция, она называет себя евразийской, а по большому счету она предполагает некоторое схождение европейских консервативных сил и консервативных сил исламского региона на территории России, с почти косвенной ликвидацией России, но при огромном прорастании этих масс друг в друга. Это большая опасность для российской государственности и для мира в целом, и преуменьшать ее нельзя. То, что происходит сегодня в Чечне, может казаться Путину просто антитеррористической операцией, хотя я не думаю, что даже он так считает, но на самом деле я знаю какой взрыв энтузиазма вызвала победа Чечни в первой войне от Марокко и Алжира до Индонезии, т.е. во всем исламском мире. На что готов ислам сегодня? Он не готов к тем отношениям, которые были в православной империи, где он был младшим любимым братом, не готов к тому, что было в советском государстве. К чему он готов по результатам сегодняшнего дня, неясно.

Марта Брилл Олкотт: Одним из важнейших вопросов ближайшего времени будет — как сохранить и укрепить Церковь в регионах. Я думаю, что для Путина это более важный вопрос, чем то, как строить отношения с Церковью в целом.

Анатолий Пчелинцев: Свидетельством того, что сегодня Путин понимает важность религиозного фактора, является то, что два месяца назад он дал поручение оперативно проработать вопрос о создании госкомитета по делам религии. Было принято решение создать такую группу, которая была бы координирующим, аналитическим органом, которая будет изучать все религии, используя это в интересах власти. Создание такого органа сейчас, накануне президентских выборов, таит опасность для Путина, потому что сегодня фактически функцию госорганов по делам религии взяла РПЦ. На местах любое решение, связанное с реализацией права на свободу совести, какой бы конфессии оно ни касалось, как правило, предпринимается с благословения местного батюшки. То же самое и на федеральном уровне: многие вещи принимаются только с благословения РПЦ. В том числе даже война в Чечне — РПЦ, как мы видим, как бы участвовала в благословении некоторых акций. Когда была первая война в Чечне, генерал Пуликовский, командующий внутренними войсками, заявил: "На нашей стороне авторитет Русской Православной Церкви", таким образом противопоставив себя исламу. Такие вещи недопустимы. Вот почему сейчас прорабатывается вопрос о создании госоргана, который этими вещами будет заниматься, потому что Совет по взаимодействию с религиозными организациями при президенте РФ, в который входят 11 самых авторитетных конфессий, фактически не работает, он неэффективен. Поэтому я считаю, что после выборов президента такой орган будет создан.

Максим Шевченко: Если мы говорим об опасностях прихода к власти сил, способствующих, в свою очередь, приходу ислама в Россию, можно ли говорить, что этому способствует военный комплекс России? Ведь самые прибыльные рынки сбыта для оружия — это страны ислама. С другой стороны, перед нами те структуры, которые представляют интересы Запада, связанные, скажем, со спецслужбами, с государственными структурами России образца 91-го года и поздней горбачевской эпохи, делающие ставку на христианство как на идентификационный ярлык идеологии западной цивилизации. Можно ли сказать, что Россия является полем для столкновения этих двух влиятельных корпораций, не только религиозных, но также промышленных, военных и т.д.? И фон для этого столкновения — искусственно раздуваемый конфликт между исламом и православием? И Хантингтон здесь ни при чем?

Сергей Кургинян: Хантингтон также выражает корпоративные интересы. Есть опасность того, что нефтяные монополии США захотят иметь паритет с исламским миром, и возникнет некое "исламско-западное братство". До 79-го года в отношении военно-промышленного комплекса мы жили логично, мы проклинали сионизм и жили с арабским миром. В 79-м году произошло два события: во-первых, с подачи западных кругов был брошен радикальный ислам в лице Хомейни в Иран, этот ислам сразу заговорил на языке "двух шайтанов", большого и малого, где большим был США, а малым СССР. Во-вторых — война в Афганистане. И с этого момента у нас был единственный шанс уцелеть. Мы должны были круто повернуться в сторону Запада. Мы не можем воевать на два фронта: одновременно со всем исламским миром и с Западом.

Тогда возникла вторая кавказская война, чеченская война. Мы опять наступили на те же самые грабли: опять начали воевать с исламом и одновременно предупредили: "Мы сейчас вернемся в Москву и покажем всем прозападным силам, где раки зимуют". Если это повторится еще раз, а я вижу некие угрожающие симптомы на кавказском фронте, то мы проиграем и третью, и четвертую войну и т.д., так как это нелогично. Россия — это межцивилизационный транзит, не цивилизационный мир, какая-то империя идеи. У нас, разумеется, есть мощное военно-политическое лобби, или, как оно себя называет, евразийское лобби, которое хочет сохранить рынок оружия в исламском мире, нефтяные возможности и является смысловым союзником ислама. Это гораздо серьезнее, чем мы думаем. Есть один выход: пробивание брешей на Запад, чему противоречит вся атмосфера сегодняшней России.

Алексей Малашенко: Учитывая то, что отношения между православной и мусульманской элитой очень тяжелые, можно их назвать конкуренцией. Как в этой ситуации придется вести себя Путину? Каковы будут отношения православия и ислама перед лицом власти?

Максим Шевченко: Возможно, тяжелые отношения между православным и мусульманским духовенствами, хотя лично мне так не кажется, обусловлены тем, что нефте— и газодобывающие районы России — районы преимущественно с исламским населением. Хотя этническое население в них в основном русское. Местные элиты в Башкирии, Татарии, конечно, ставку будут делать на исламскую идеологию. Поэтому говорить надо не о конфликте православия и ислама, а все-таки о конфликте между корпорациями. Корпорациями, использующими исламскую и православную риторику для определения "свой — чужой", для определения границ своей власти. Если представить себе, что когда-нибудь в России образуется Министерство по делам религии, в котором будут договариваться на уровне регионов по взаимодействию и согласованию корпоративных интересов с Центром, то в механизме согласования интересов регионов и Центра может активно использоваться именно религиозная фразеология, позволяющая политико-экономическим группировкам говорить как бы "от имени цивилизаций", религий и т.д.

Сами религиозные организации не будут играть практически никакой роли, религиозная же номенклатура будет играть роль комиссаров-резонеров. Государство им пообещает: "Мы устраним радикалов, харизматиков типа ваххабитов, уберем демократов, "кочетковцев". А вы выдавайте нам санкцию от имени религии, от имени цивилизации, "духовных корней", традиций и прочего такого, за что не надо нести никакой ответственности". К радикалам могут отнести и протестантов, которые пока не вписываются в модель государственной России, так как пока нет протестантской номенклатуры. Может быть, она когда-нибудь и возникнет по мере проникновения в Россию западных экономичесикх моделей. Путин фактически предложил договариваться на этом пространстве религии. И когда разговор зайдет о разделе влияния между православием и исламом, то фактически речь будет идти о договоре между региональными элитами России, между корпорациями не только религиозными, т.е. идеологическими, но политическими и промышленными.

 

Источник: "НГ-Религии", №20(91) от 24 октября 2001 г.

Актуальная репликаО Русском АрхипелагеПоискКарта сайтаПроектыИзданияАвторыГлоссарийСобытия сайта
Developed by Yar Kravtsov Copyright © 2020 Русский архипелаг. Все права защищены.