Версия для печати

Теология в Высшей школе

Теология создает предпосылки для совершенно нового позиционирования человека по отношению к знанию, а, точнее, к информационному потоку, вливающемуся в него через пять органов чувств

Проблема метода

1. Высшая школа в широком смысле слова есть кузница, в которой организуется интеллектуально-деятельный потенциал страны. Если такой потенциал не создан, богатства страны не имеют для ее непосредственного блага никакого значения: они будут отбираться другими силами и вывозиться как отнятый ресурс за рубеж. Мало этого, даже завладев этими богатствами (вернув их себе), страна не сможет ими воспользоваться. Независимо от жертв, на которые пойдут граждане этой страны, собранные ресурсы не будут претворены в Проект, если не существует той особой методологической организации сознания, которую обязана обеспечивать Высшая школа.

В советские времена — где-то в конце 60-х–начале 70-х гг. XX в. — шел спор о преимуществах «физиков» и «лириков». Иными словами, это была дискуссия о том, какое образование, какая организация сознания должна быть в пространстве советской цивилизации доминирующей: техническая или гуманитарная. Проблема Советской власти после «эпохи старых большевиков» всегда заключалась в том, что техническое образование доминировало в стране над гуманитарным, технократы пользовались преимуществом в осуществлении партийной карьеры, были у власти. В итоге у страны были Королев, Курчатов, страна создала конкурентоспособные образцы техники и вооружения, но режим проиграл цивилизационное соревнование с Западом. Казавшееся бесспорным преимущество «физиков» над «лириками» обернулось стратегическим провалом, причем начиная с ориентации именно Высшей школы.

2. Чем отличается гуманитарное мышление (мироосознание) от технического? Конечно же, наличием метода. Математик Декарт — это, прежде всего, гуманитарный методолог. Техническое сознание эмпирично, гуманитарное сознание — априорно, оно исходит из аксиоматического подхода к внешнему миру, оно, если угодно, постулирует утопию как отправную точку взаимодействия с тем, что является на данный момент топосом.

Вне наличия такого гуманитарного метода мышления бесполезно даже затевать пресловутое «конструирование» национальной идеи. Последняя есть просто внятное, на публицистическом уровне, оформление того результата, который априорно заложен в избранном методе.

Метод же, как мы только что заявили, невозможен без включения в него утопии как важнейшего исходного понятия.

3. Утопию принято считать категорией политической культуры. Утопия на протяжении веков проявлялась в трудах великих мыслителей в качестве описания общественного идеала, к которому следует стремиться, преодолевая пороки окружающей действительности. Утопистами считаются такие гиганты интеллектуальной традиции как Платон, Кампанелла, Мор, Уильям Моррис, Чернышевский. С началом современной истории, как указывает Шлегель, обращение к утопии стало интеллектуальной пружиной в развитии прогрессивных сил, задающих тон на политической сцене Европы.

Однако утопия, как предъявленный в виде художественного описания общественный идеал, соответствует некой гносеологической реальности, заложенной в фундаментальную структуру человеческого существа. Сам идеал как сложный синтез религиозного чаяния, проектирующей теории, экзистенциальной воли и некоторых других аспектов возможен благодаря некой провиденциальной нестыковке между личностью и миром, которая отличает человека от всех других существ — согласно традиции даже от ангелов, не говоря уже о животных.

Наличие этой «нестыковки» — зазора между «Я» и внешней реальностью — есть то место, где пребывает внутреннее «Царство Божие», по крайней мере виртуально, в качестве обещания. Никакая утопия как действующая на умы книга, концепт, не могла бы появиться в истории мировой культуры, если бы ее источник не находился в этом внутреннем «Царстве Божием».

Вопрос метода как цели всей сознательной деятельности Высшей школы есть актуализация этого Царства Божьего на всех уровнях экспансии: человек — община — народ — человечество.

Исчерпанность философии

1. Традиционно в нашей стране, как и во всем западном мире в целом, организатором гуманитарного сознания считалась философская наука. Однако в советских учебных заведениях вопрос о том, что же такое философия и чем она занимается, был безнадежно запутан в силу того, что ответ давался марксизмом, который, по нашему мнению, сам есть не философия (впрочем, Маркс также не считал свою доктрину философией), а определенная квазитеология, или «теология наоборот». Бессмысленные разговоры о «главном вопросе философии», на который, якобы, каждый философ в истории мысли должен был давать ответ («Что первично…?»), не оставляли возможности понять глубинную суть философии как сферы деятельности человеческого сознания. Вместе с тем, как указывает Р. Генон, философия появилась в истории примерно тогда же, когда по всем сосуществующим на тот момент цивилизациям Земли прошла одновременная волна кризиса — пятый век до Р.Х. Именно в этот период появляются Сократ, Будда, Заратустра, Конфуций, которые определили духовное лицо человечества на последующую тысячу лет. Явление философии тесно связано с кризисом традиционной жреческой метафизики, а точнее со статусом жрецов, которые в архаическом обществе бесспорно воплощали всю полноту человеческой реальности, человеческий идеал, данный актуально здесь и теперь. Сомнения относительно этой «бесспорности» в жреческом статусе и стали концом архаического мира. Таким образом, философия есть прежде всего постархаическое сознание. Главное в философии то, что вектор ее духовного усилия прямо противоположен логике жреческой метафизики, хотя и реализуется как бы в той же «плоскости»: жреческая метафизика утверждает, что конкретное сводится к универсальному, а философия, явившись с Сократом и Конфуцием как первая очевидная интеллектуальная революция, заявила, что наоборот — универсальное существует только в форме конкретного. (Впрочем, уже до Сократа это сделали легендарные греческие мудрецы, представив «Все» как один из частных аспектов реальности — огонь, воду и т.д.)

2. Будучи зеркальной оппозицией традиционной метафизике, философия — антиутопична. Она не предполагает «места, которое нигде» в душе субъекта или же в отдаленном будущем, потому что она не исходит из оппозиции универсальному; она старается постичь универсальное, интерпретировать его как разумную конкретную данность, полагая его вместе с тем абсолютным императивом.

Платон считается создателем первой утопии — описание идеального государства в «Республике». Однако Платон был не вполне философом, он соединял в себе миссию философа и подключенность к жреческой традиции (ученик мемфисских жрецов). Этой двойственностью объясняется его гносеологический дуализм — «мир идей — мир вещей». Платон в «Республике» не считал, что создает утопию как проект невозможного, основанный на вере и сверхусилии. Это, на самом деле, была всего лишь практическая рекомендация посвященным. Аристотель категорически преодолел двойственность Платона, став уже вполне только философом.

Парадоксальная проблема мысли, связанной с монотеистическим Откровением, заключается в том, что в поисках аргументационной и методологической опоры в своем противостоянии с метафизикой жрецов она была вынуждена обратиться к простой зеркальной оппозиции этой метафизики — к философам. Неоплатоники оказывали влияние на восточных Отцов Церкви, аристотелизм лег в основу теологии Фомы Аквинского. Такая преемственность обрекла Церковь на глубокий конфликт с обществом, которое в разной степени, разными слоями, тем не менее, приняло монотеистическое послание, на глубоко внутреннем уровне «отравилось» пафосом алкания невозможного, Небесного града. Церковь, оставшись с Аристотелем, с платониками, вывела утопию за пределы своего дискурса. Утопическое сознание стало оружием тех кругов, которые вместе с тем претендовали и на подлинную энергетику христианского послания — религиозные секты в оппозиции к учрежденному духовенству. То, что потом деятельность этих сект встала под контроль посвятительных организаций, часто говорящих языком неоплатонизма и пантеизма, ничего не меняет в принципе:  Мору, Кампанелле, Бруно неоплатонический язык был необходим для отмежевания от Церкви, которая превратилась из факела свободы, зажженного в первых катакомбах Рима, в нового фараона-угнетателя.

Возрождение как откат европейской мысли к домонотеистической философии, знаменовало провал церковной попытки сформулировать теологический дискурс.

Что такое теология?

1. Откуда вообще берется теология? Метафизика гносеологически исходит из первичного всеохватывающего факта способности человека к восприятию. Восприятие в его (кажущейся) безграничности становится точкой отсчета в постулировании первичной интуиции, которая, становясь членораздельной, «озвучивает» Логос. С философией — в нашей интерпретации — тоже все ясно: она есть реакция на эту интуицию, попытка быть метафизикой вне специальной онтологической поддержки, которой располагает корпорация жрецов. Но вот с теологией уже не так понятно — где она «живет», какие объективные предпосылки формируют самый ее генезис как формы познания?

Прежде всего, повторим последние слова: теология есть форма познания, причем наиболее парадоксальная и наиболее сложная из всех. Ключом к пониманию ее тайного нерва могут стать слова Тертуллиана: «верю, потому что абсурдно». Это, пожалуй, в истории мысли является наиболее непонятым высказыванием, больше чем какое-либо другое подвергавшееся оплевыванию и осмеянию. Вместе с тем, Тертуллиан в крайне лапедарной форме говорит нам о фундаментальном принципе теологии: брать то, что бессмысленно с точки зрения классической созерцательной мудрости и наделять это смыслом через сверхусилие волящей души, которая, возможно, приносит себя в своеобразную энергетическую жертву, взрывая вакуум духовного отчуждения и строя на его месте твердыню новой реальности.

Принципиальная база теологии, на которую она опирается в своем фактическом проявлении, есть оппозиция «внешнего» и «внутреннего». Если для метафизики и философии такой базовой парой выступает универсальное и конкретное, причем та и другая по-разному устанавливают тожество этих полюсов, то теология методологически должна быть занята тем, чтобы утвердить абсолютное нетожество между «внешним» и «внутренним»!

«Внутреннее» здесь как раз и есть та картезианская точка посреди протяженности, которая, математически говоря, не имеет измерений, а, стало быть, существует «нигде»; это и есть утопия в строгом смысле слова. «Мыслю, следовательно существую» — вот декларация утопии, которая полагает модус своей реальности не в бытии, а в том, что ему противопоставлено: «мысль». Но это же и есть «Царство Божие», тайный внутренний мир субъекта, куда внешние мутные воды мира не должны иметь доступа.

Таким образом, теология создает предпосылки для совершенно нового позиционирования человека по отношению к знанию, а, точнее, к информационному потоку, вливающемуся в него через пять органов чувств. (Пока мы не говорим об эмпирическом хаосе психологических переживаний, которые принято считать почему-то «внутренним миром» личности, но который на самом деле теологически также находится за пределами тайного «Я», место которого в интимной пустоте духовного сердца.)

2. В таком ракурсе настоящей теологии в мире почти что и не было, разве что местами. Истинными теологами в максимальной степени в Европе следует признать так называемых «высоких мистиков»: Хуана де ла Круса, Ройсбрука и, конечно же, великого Майстера Экхарта, который первым дал учение об абсолютном различии внутреннего алтаря сердца, где нет ничего, кроме молчания и хаотического звучания остального бытия.

Гегель — прямой наследник Платона и Аристотеля — стал последним подлинным (в отличие от профессиональных) философом. На нем большая философия кончилась, поскольку была им исчерпана. Характерно, что уже в процессе своего философского творчества он попытался осуществить прорыв к теологии, чем, собственно, и является его «Философия религии». Именно в этой работе прекрасно видно, как философия не может справиться с теологическими задачами: предельным достижением гегелевской мысли в этом отношении есть определение божественной субъектности как внутренней стороны единого бытия, обращенного к самому себе. По сути дела, он повторяет здесь различение Брахмана и Атмана в ведической метафизике, которое на самом деле не является никаким различением, поскольку подчинено априорному и абсолютному тожеству.

Усилия Гегеля одновременно обозначили и исчерпанность философии, и острейшую необходимость в рождении нового метода, корни которого пребывают в интеллектуальной практике уникальных монотеистических мистиков Запада (в исламском мире до известной степени аналогом Экхарту можно считать великого Ахмада Сирхинди, жившего в Индии при Моголах в XVII в.). Проблема, однако, была в том, что ментальный климат XIX в. требовал абсолютного отмежевания от клерикализма и всего, что с ним, хотя бы отдаленно ассоциировалось. Этим объясняется появление такого методологически «шизофренного» явления как марксизм, ставшего невозможным сочетанием материализма и теологии. Однако именно в марксизме произошло впервые осмысление утопии как политико-теологического инструмента (слово «теология», конечно, не употреблялось, да и утопией коммунизм именовать тоже не рекомендовалось).

Именно марксистский утопизм стал инструментом, во-первых, вселенского единения активных в религиозном отношении душ — тех, которые хотели «положить себя за други своя», и во-вторых, необычайной интеллектуальной мобилизации вовлеченных в этот теологический проект людских ресурсов. Иначе нельзя объяснить, каким образом не только Россия совершает за 30 лет прорыв с аграрного нуля к вершинам высоких технологий и глобальной организации (здесь можно было бы объяснить, что в России имелся собственный научный задел еще с XIX в.), но и Китай примерно за то же время реализует не менее впечатляющее технологическое преображение. Этот успех следует отнести за счет того, что марксистская Высшая школа в главных странах «победившего социализма» была школой теологической. Теология, хотя и в ее искаженной, себя не ведающей форме, дала такой мультиплицирующий исторический взрыв.

3. Чтобы теология соответствовала себе, она должна соблюсти два фундаментальных условия. Во-первых, она должна в своем дискурсе полностью отстроиться от всякого космизма, решительнейшим образом противопоставить себя пантеизму как «сверху» в форме рафинированного идеалистического монизма, так и «снизу» — в форме материалистического монизма, которым бравировал диамат. На самом деле, такое отмежевание от пантеизма сопровождается сокрушением идолов, срыванием «всех и всяческих масок», настоящим иконоборчеством. «Иконой» же для современного человека выступает что угодно, от него самого до «Высшего разума».

И, во-вторых, чистая теология должна полностью отмежеваться от философской мыслительной стихии, которая содержит в себе в качестве главных признаков аналогию, принцип тожества и перманентную тягу к конкретизации и имманентизации всеобщего.

Самое интересное, что при соблюдении двух этих предписаний теология будет соответствовать утверждению исламского Символа веры: 1 — нет бога, кроме Бога; 2 — Мухаммад — Его пророк, раб и посланник.

Грядущее торжество «лириков»

1. Еще раз о различии философии и теологии. Для философа знание есть лишь то, что фактически освоено человеком (человечеством) на данный момент в итоге тех усилий, испытаний, экзамена, которые человеку пришлось пройти в конфликте со всеобщим неведомым. Главное, знание — это результат. Нельзя знать, что ты будешь знать, пока ты этого не узнал.

Тут-то и проявляется трансабсурдизм теологии как парадоксальной формы сознания. Теология есть способ знать о своем будущем знании. Собственно говоря, такой подход скрытым образом уже заложен в знаменитой декартовской максиме: ведь «мыслить» означает проецировать, а «существовать» означает «быть теперь»! Таким образом, мысль есть несуществующее будущее, которое оказывается пребывающим здесь и теперь реальным субъектом. Однако тайный потенциал этого подхода — «знать о будущем знании» — неизмеримо шире. Он предполагает даже теоретические аспекты, как, например, познание атрибутов божественного субъекта, которые сами по себе не известны актуально мыслящему теологу, но предъявлены ему как открывающаяся эсхатологическая перспектива познания.

Говоря практически, этот подход в чистом виде есть еще не представимая сегодня по масштабу и глубине трансформация человеческого фактора. И если даже скрытые намеки на теологизм в методе Декарта дали эффект в виде грянувшего на Западе Нового времени, если марксизм, как искаженная «до наоборот» материалистическая теология, дал беспрецедентный в мировой истории мобилизационный эффект по отношению к трети человечества, что же ожидать от теологического метода, если он будет осмыслен и применен как основа гуманитарного сознания в чистом и правильном виде!

Понятно, что «физики» сегодня уже безнадежно проиграли, поскольку они не способны мыслить в рамках глобального коллективного субъекта, ставить перед ним задачи, выходить за рамки «разумно существующего». (Между прочим, Эйнштейн, оценивая истинность физических теорий их безумием, инстинктивно пытался ввести в них лирический, а может быть даже теологический — вспомним Тертуллиана! — элемент.) Будущее исторического авангарда, которым удалось стать в начале ХХ в. России и которым она должна остаться в XXI в., состоит только в развитии «гуманитарного» сознания, способного перешагнуть через свою гуманитарность благодаря теологической ориентированности. И на этом пути Высшая школа есть та детская площадка, играя на которой готовятся к большой и серьезной жизни.


Статья написана по заказу Центра стратегических исследований Приволжского федерального округа для сборника "Преодолевая государственно-конфессиональные отношения". — Н. Новгород: Изд-во Волго-Вятской ака-демии гос. службы, 2003. – 310 с.

Актуальная репликаО Русском АрхипелагеПоискКарта сайтаПроектыИзданияАвторыГлоссарийСобытия сайта
Developed by Yar Kravtsov Copyright © 2016 Русский архипелаг. Все права защищены.