Владимир Каганский

Ландшафт советского пространства

Статья из сборника "Культурный ландшафт и советское обитаемое пространство". — М.: Новое литературное обозрение, 2001. — 576 с.

Итак. Ландшафт — сплошное полиморфное пространство земной поверхности; полимасштабное и полиритмичное многообразие; живая среда мест, пронизанных смыслом живущих в них людей. Таково ядро понятия "культурный ландшафт"; возможно — миф ландшафта. Таким и так ландшафт явлен в традиционном, органическом обществе с доминантой смысловой вертикали и несводимостью универсума к личности. Ярче всего культурный ландшафт дан в культурах, еще не прошедших секуляризацию и массовизации.

Современный массово-демократический социум, пройдя урбанизацию и индустриализацию, "заменил" ландшафт пространством. Для него важны количественные свойства, расстояния, технологически осваиваемые ресурсы и т.п. В нем — существенный отрыв людей, ставших массами, от ландшафтов и формирование принципиально новой жизненной среды с резкими контрастами, высокими концентрациями активности, доминированием утилитарного подхода к местам и пр.

Это пространство рождает острую ностальгию, чувство безместности и потерянности. Однако обустройство "буржуазного пространства" позволяет группам с разными требованиями к среде избирательно размещаться в ней (что ярко проявляется в США, где есть региональные ландшафтно (экологически) ориентированные культурные общности). Кроме того, очевидна связь рамочных структур права и собственности с возможностью выживания ландшафта.

Советский ландшафт несет в себе все следы урбанизации, индустриализации и массовизации; они известны и заметны, поэтому обратим внимание на иные стороны советского пространства.

Конструкция "советское пространство"

Наше советское пространство — воплощенная в материале вещей, знаков, людей и пространства схема. Советское пространство — не территория СССР, а качественно и структурно особый тип пространства, состояние культурного ландшафта. Вначале — тезисно — дается ее концептуальный образ; далее — феноменология.

Доминанта советского пространства — универсальность и тотальность властно-силовых отношений. Существуют пространственные структуры общества=государства; иных (автономных) структур нет. Структура советского пространства едина и единственна. Вся дифференциация пространства — хозяйственная, культурная, даже размещение природного ландшафта — производна.

Вертикальные, иерархические, властные отношения в советском ландшафте доминируют над горизонтальными, территориальными, обыденными и порождают их. Логика административного подчинения противоречит естественной логике территориальных отношений (соседства, смыслового единства ландшафта) и превалирует над ней. Всюду соседствуют чужие и чуждые, враждебные, случайные, безразличные элементы; высока повторяемость одних и тех же не мотивированных сочетаний элементов. Неизбежные территориальные отношения осложнены; пространство тотально конфликтно и перенасыщено проблемами.

Советское пространство порождено из внепространственной позиции, представляя собой множество внепространственных задач, упавших на территорию. Оно фрагментировано и сегрегировано. Огромна роль рубежей, границ. Значение территориальной ячейки задано ее положением в административной иерархии и выражается размером.

Образ советского пространства дают такие черты, как гиперцентрализованность всей среды и любого места, жесткая оконтуренность ячеек, сочетание хаоса и унылого такта, непредсказуемости и стандартизованности. Полноценных мест нет, жизнь в них асемантично фрагментирована. Внешне омассовленное, индустриально-урбанизированное, советское пространство несоизмеримо с пространством современного мира и своим прежним состоянием, специфично, почти уникально[i]. Без разворачивания картины этой специфики невозможны серьезные аналогии и сравнения, трансляция социального и культурного опыта.

Все пространство — места и позиции, отношения, связи, расстояния, направления — статусно дифференцировано. Место в пространстве есть статус в государстве. Территориальная феноменология производна от феноменологии общества=государства, но коль скоро ячейки властного пространства заполнены повседневной жизнью, то оно оказывается в зависимости от этой обыденности.

Пространство — источник ресурсов, место экспонирования внепространственных целей и ценностей. Пространство лишено смыслового единства; фрагментировано и маргинализовано. Общество=государство пространственно невменяемо. Пространственное самоописание отсутствуют, заменяясь схемой-мифом, согласно которой действует общество=государство. Его собственные действия не сознаются, если они не могут быть отражены на этой схеме, порождающей массу фантомов. Реальность имеет статус почти бессознательного. Вменить "ответственность за пространство" некому. Осмысленные акции единичны и иррефлективны.

Пространство рапортует

Советский ландшафт порожден и живет в семантике лозунга, его данность, визуальная и вещественная (тем более — отчетная) должна сама собою повествовать об успехах, преодолениях и свершениях. Строят ГЭС, рубят лес, собирают урожай ... Пространство устроено с простотой и убедительностью газетного рапорта. Оно само — рапорт, материализованный лозунг, смешивающий дескриптивное и нормативное, вещественное и символическое, сущее и должное. Советское пространство — не только овеществленный лозунг, но и указующий супержест; пространство тотально апеллятивно, даже перформативно, оно побуждает к действию и является им.

Презумпция лозунга/рапорта превращает материал этого лозунга в пространство простое, четкое и ясное. В каждом месте делается только то единственное, что поручено этому месту. Области ландшафта — тем самым задаваемые извне ячейки решения задач, о чем может быть лаконично доложено. В нашем ландшафте постоянно осуществляется все новая нарезка ячеек для задач; внешняя организация не только сильнее внутренней, но санкционируется как единственная. Самоорганизация ландшафта просто подавлена; пространство превращено в хаотическую интерференцию ячеек, "ничего не знающих" друг о друге.

Тезис о простом рапортующем пространстве объясняет многое. Но просто устроена должна быть и деятельность, если ей предписывается простой результат, особенно если материал этой деятельности ею игнорируется. Взятый как совокупность отдельных мест-для-задач, советский ландшафт устроен удивительно просто. Это композиция ячеек с однозначными функциями и абсолютно четкими границами. Коль скоро ландшафта как предмета управления нет, то при прочих равных это подвластное пространство еще и большое: однородной деятельностью тем проще управлять, чем больше ее объемы. Локальная простота порождает хаос на других масштабных уровнях.

Главная категория нашего ландшафта — размер; категория логики, даже эстетики советского ландшафта. Простота — мера успеха деятельности, величина — мера ее важности. Доминируют способы использования ландшафта, ведущие к упрощению и увеличению (например, забрасываются мелкие массивы сельскохозугодий). Малые площадью участки ландшафта нежелательны уже в силу того, что за ними труднее обеспечить надзор. Тезис о простоте и величине имеет массу подтверждений. Это и огромные узко специализированные колхозы, и особенно совхозы, гигантские заводы и поселки (города) при них и пр. Но размер размеру рознь. Характерна не просто гигантомания, но превышение неких имманентных всякой системе размеров. Поле всегда больше такого, где еще возможно вести работы, а завод — больше таких размеров, где возможно эффективное управление. Все в ландшафте больше, чем нужно для осмысленного использования.

В идеолого-символической сфере все значимые концепты — ценность, истинность, героичность, единство, новизна, (псевдо)сакральность — выражались непременно и непосредственно размером. Огромное в ландшафте — предмет гордости, начиная с самой большой (топографической) площади нашего СССР (теперь — РФ). Простое и большое пространство — результат трансформации ландшафта. Отсюда примат новизны, ярче рапортующей и видимой[ii].

Наш ландшафт не знает никаких собственных состояний, он содрогается от постоянных переделок. Ничто не существует само по себе, это все — продукт прошлой переделки или материал будущей. Но поскольку новизна — перманентная ценность, а не гарант законченности, наш ландшафт — обветшавшая стройка, новостройка=руины.

Новизна — результат замены прежнего состояния места ландшафта на иное. Отсюда популярность диалектики с ее переходом форм в свою противоположность. Всякое место теперь противоположно естественно сложившемуся состоянию: пустыни превращены избытком орошения в соленые болота, болота осушены до состояния пустынь, деревни заросли лесом, вырубленные леса застроены дачами и т.д. Большинство подобных проектов не реализованы...

Советский ландшафт — не феномен, дан исключительно в ситуации овнешнения: он осматривается, упрощается, декларирует, управляется, переделывается, репрессируется. Если обычный ландшафт — всегда преимущественно завершенный, место жизни, то советский — лишь создаваемый, предмет (незавершенной) деятельности. Удел социалистического ландшафта — процессуальность. Временность — его вечный атрибут.

Опираясь на образ культурного ландшафта, видно, что советский — это вовсе не ландшафт, а скорее антиландшафт.

Задачи и конфликты

Наш ландшафт — материал и место решения задач. Задачи овеществлены, изолированы друг от друга и отчуждены от ландшафта. (У всякой задачи — своя структура, учреждение, объект, место). Характерный элемент пространства — абсолютно изолированный, секретный и "невидимый", полностью отрезанный от окружения даже физически, связанный с Москвой и имеющий московский адрес какой-либо "закрытый" город. Главные, наиболее важные элементы советского пространства — внепространственны, экстерриториальны[iii]. Смысловые фокусы и реальные центры советского общества=государства — внепространственны.

Единица пространства — зона, т.е. область решения задачи, статусно и физически изолированная. Пространство задач сегрегировано в мере, с трудом поддающейся представлению. Осторожная оценка совокупной длины всех видов оград-преград на территории СССР — миллион (!) километров.

Внутри каждой зоны, подчиненного одной-единственной задаче может быть все, что угодно. Вместо взаимосвязанных соседних мест — самообеспечивающиеся ячейки, а соседство обязывает к забору. Он — не утилитарен, это материализация локального подкомандного пространства по принципу "подвластность — непроницаемость — изолированность". Советский ландшафт в принципе автаркичен, его ячейки самодостаточны. Но практически это удалось только сильным ведомствам, в своих ячейках имеющих почти все — от собственных вузов и бытового обслуживания до выращивания цветов.

Иллюзорное благополучие монопольных самодостаточных зон — и одновременно тотальная конфликтность. Все ячейки монофункциональны и мономасштабны, в силу отсутствия горизонтальных соседских связей невозможна их координация. Примеров масса. Город Гагарин (Гжатск) рос для увековечивания первого пассажира межконтинентальной баллистической ракеты, строя мощную химическую промышленность и загрязняя реку Вазузу — источник водоснабжения Москвы; вода в реке специально очищается. Пространство сепаратных задач. Конфликтам негде разрешиться, ведь не может быть создано особое ведомство для разрешения всякого такого конфликта. Тем самым успех одной ячейки заведомо ведет к большему ущербу других. Ущербны и убыточны вообще все отношения в пространстве. Монополизация пространства и жесткое ранжирование задач приводит к тому, что ячейки важных задач превращаются в выжженную землю. Упоминавшееся уничтожение оленьих пастбищ ненцев (всего их культурного ландшафта) при добыче нефти и газа — стандартная ситуация. Одна задача оказалась сильнее другой. Наш ландшафт — не захваченное злоумышленниками пространство, но скорее пространство энтузиастической воли. Не предписано уничтожать природу или деревню, но не предписано и обратного. Нормальный ландшафт устроен принципиально иначе — в любом месте решается много задач, реализуется масса функций, но нет таких, что вытесняли бы все прочие.

Специфика советского ландшафта — обилие неразрешимых конфликтов. Цена конфликтов — разрушаемый ландшафт, никому не принадлежащая, неведомая ценность. Сказать, что советский ландшафт "состоит из" конфликтов — значит упростить ситуацию. Нагромождение простых, но несвязных ячеек для задач превращает советское пространство в империю парадоксов. Только несколько примеров.

Тотальная инверсия центра и границ (периферии). Центры являются границами, границы — центры, оси для "натурального" природно-культурного ландшафта. Природным компонентам ландшафта удалось сохраниться там, куда не достигла хозяйственная деятельность: инверсия искусственного и естественного по местоположению. Центры ячеек — ядра безжизненной бурной активности, а периферия, где есть собственно жизнь (в разных смыслах) и выживает подлинная элита — смысловой центр.

Далекое — близко, близкое — чуждо; различия в ландшафте связаны не с расстояниями в физическом пространстве, а со статусными позициями во властном пространстве. В обильной пространством стране пространственные отношения производны, вторичны; пространства так много, что его нет!

Вещи, объекты, места — знаки невещественно-внепространственных идеологем, тогда как обычно знак идеален (в треугольнике Фреге место имени занимает вещественный объект, а денотат скорее идеален). Советское пространство само является чем-то вроде карты в материале ландшафта (план выражения).

Никто нигде не живет

Жить в конкретном месте так просто... Но нет. В нашем пространстве никто нигде не живет. Реальные жизненные циклы людей разорваны в пространстве, их фрагменты разбросаны по многим разным местам, меж собою никак не связанным. В одном месте человек спит, в другом добывает средства существования и социальный статус, в третьем — проводит свободное время и т. д. Обычно он родился, живет и мечтает жить в разных местах. Человек нигде не укоренен, не он живет в ландшафте, но по разным местам пространства разбросаны его социальные роли и фрагменты поведения-выживания. Все области "личного пространства" — тоже ячейки-для-задачи, жить в большинстве их в точном смысле слова — нельзя. Ландшафт переполнен ролями и следами жизни. Маргинализованность связана отнюдь не с тем, что в городах не до конца укоренились недавние переселенцы; в советском пространстве почти невозможно укорениться[iv]. Переходные зоны=состояния тотальны.

На всех уровнях, во всех масштабах разведены и разорваны районы добычи средств, статуса, его реализации, траты денег, отдыха и пр. Специализация тотальна. Из всякого места извлекаются разного рода ресурсы, расходуемые (используемые) в иных местах. Так, за счет варварской добычи полезных ископаемых создавались привилегированные условия жизни в Москве и немногих городах; потоки отдыхающих из них разрушали уклад жизни "курортизируемых" мест и т.д. Дальние связи были вредны вовлеченным в них местам; выигрывало только внетерриториальное место — центр распределения, Центр. Вопреки расхожему мнению, что республики развивались, якобы, за счет Центра, анализ особенностей советского ландшафта свидетельствует: нахождение в подвластном СССР пространстве было даже экономически невыгодно для всех республик. Дисфункциональны все пространственные отношения.

Места-ни-для-кого, места-ни-для-чего в ландшафте (задачи, создавшие места — внеландшафтны). Ни местных жителей, ни самих мест, ибо в культурном ландшафте немыслимы обитаемые места без жителей. Размещая свою деятельность по разным не связанным местам, человек тем самым в какой-то степени выскальзывает из под контроля, но цена такой бесконтрольности — потеря контроля человека над местами. Наши ячейки пространства контролируют структуры, безразличные к местам. Распространенные суждения о хищнически-варварском отношении людей к природе, земле и т.п. искажают суть дела; люди ведут себя согласно практике тотальной временности. Укореняться даже опасно, человек выживает в щелях и зонах стыка ячеек, где контроль ослаблен. При этом главный формальный признак ландшафта — соответствие структур и характера деятельности — сохраняется; но эти структуры сами чужды ландшафту.

Пространство, где блуждают социальные роли — анонимно, безлично. Оно, в сущности, потеряно и пусто — коль нет укорененных жителей, поддерживающих смысловую освоенность (симптом и гарант эффективного использования всего комплекса ресурсов). Утрачено именование, знание и понимание ландшафта; размыто живое переживание разнообразия ландшафта и различий в нем, утрачена сложность как обилие форм. Местные жители, сколько сохранились, все чаще демонстрируют шокирующее незнание даже ближайших окрестностей своего жилья. Даже объемные знания людей об окружающем пространстве — частичны, разорваны и внутренне противоречивы. Это скорее знания стандартизованных утилитарных маршрутов перемещений и/или отдельных мест. Разорвана целостная семантика территории, ландшафт распался и утилитарно, и когнитивно, и ценностно-символически.

Сплошность ландшафта сохранна у его природной основы (но не дана переживанию), а собственно культурный ландшафт, бессвязный, фрагментированный, зияющий пустотами, сжимается как шагреневая кожа. Нагрузка на его сохранившиеся фрагменты, приобретающие особый семиотически статус "памятник" столь велика, что они тем самым — очередной парадокс — перестают быть ландшафтами. Культурная мода лишь усугубляет ситуацию.

Тотальный каркас

Связность ландшафта социализма вовсе утратилась бы, как и его минимальная способность поддерживать физическую жизнь, если б не компартия. Мы видели, что контролирующие пространство ячейки решают свои задачи, и выживание населения к таковым не относится. Одна лишь структура была заинтересована в выживании людей, отвечая за общий контроль над пространством, выращивание пушечного мяса и сохранение людей как ресурса. Для решения этих задач нужно было обеспечить хоть какие-то условия, чтоб люди не мерли, не бежали и могли работать. Это — не лагеря, а всего лишь территориальные структуры компартии — райкомы, обкомы и пр. Именно в них как-то согласовывались интересы всех других структур (особо важные структуры имели свои территории, выведенные из административно-территориального деления) и определялся минимум условий жизни.

Мы пришли к административно-территориальному делению (АТД) — главному, универсальному, всемасштабному каркасу советского пространства. Его функции многоразличны, основная часть обыденной жизни организована в точном соответствии со структурами АТД. Торговля и здравоохранение, местный транспорт и сельское хозяйство, образование, связь и так почти до бесконечности — все это уложено по ярусам (рангам) системы АТД, а внутри каждого яруса — четко привязано к конкретным единицам. АТД — универсальная система жизнеобеспечения и система статусов территорий и/или людей. Основная часть пространственной дифференциации — различия между единицами АТД, в том числе — в способе и уровне жизни.

Хотя эти различия создавали некоторый противовес жестким отраслевым ячейкам, каркас АТД вдавился в территорию и оестествился. Средство управления территорией стало ее структурой. Рамки стали содержанием. Организация власти — организацией жизни. Мы продолжаем жить в пространстве сконструированных и насильственно внедренных районов АТД, но никак не в пространстве самосложившихся районов, естественных мест. Все знают, что жизнь централизована в пространстве и все дороги ведут в вышестоящие центры. Чем выше статус центра, тем он больше, тем лучше жизненные условия, тем красивее люди. Система административного деления — как бы одновременно система надзорных вышек и насосов, вытягивающих всех активных, здоровых и красивых людей в центры. Централизация тотальна. Система центров — универсальна и единственна. Каждый центр "от Москвы до самых до окраин" является абсолютным — и промышленным, и культурным, и строительным, и так до бесконечности. Единственная всепроникающая иерархия...

Замкнутость всех связей на центры — от районных до Москвы — приводит к интересной инверсии. Ячейки связаны друг с другом лишь через центры, но поскольку соседние области ландшафта связаны границами, то в советском пространстве приняли на себя функции границ (стали границами). Эта инверсия очень важна.

Различия в советском ландшафте порождены расстоянием от административного центра. Освоенность, насыщенность хозяйством и "цивилизацией", уровень и способ жизни — все это производно от статуса территории, места, а он выражен и порожден расстоянием, иерархическим и физическим. И если равностатусные зоны всех регионов очень сходны — до тошнотворного уныния, то различия между разными зонами вокруг центра огромны. В центре — обычная жизнь, некое средовое многообразие; на периферии — глушь и запустение; нет дорог и иногда электричества. Сплошные руины, страшный мир дебилов и деградантов.

Гиперцентрализация — доминирование везде и всюду, во всех масштабах, одного единственного направления "центр — периферия". Многое может быть описано чрез префикс моно-: моноцентризм, мономасштабность всякого места, монофункциональность каждой ячейки и мн. др. (Мономасшабность советского пространства и СССР предопределили его распад; подробнее — ниже).

Если в ландшафте его единство обеспечено соседскими связями, то единство советского пространства — материальное и политико-символическое — обеспечивается его связью с Центром. Москва=Центр — источник животворных повелений. Центр как бы представительствует и правит в настоящем от имени от имени будущего.

Безвольное пространство

В нашем ландшафте жить трудно, перемещаться сложно. Советское пространство не то чтобы негостеприимно; ландшафт — ксенофобен, не рассчитан на посторонних, из него постоянно вычищается "чужое". Наш ландшафт сочетает полную открытость, даже раскрытость взору с явной непрозрачностью, полным отсутствием возможности видеть/знать что-то конкретное. Ландшафт прозрачен — видеть нечего.

Советское пространство агорафобно. Во властной онтологии ландшафт не существовал, и потому его не предписывалось видеть. Предписывалось видеть пространство своей ячейки. Видеть и знать советское пространство — особая привилегия; неуполномоченное стремление видеть и знать — странно и опасно. Тому взгляду, что видит описываемые здесь странности, противоречия, парадоксы не на что опереться, для него нет ниши в пространстве власти. Для нее реальность ландшафта фигурирует лишь как то несовершенное, что отвечает тематизации действительности. Карта иногда приобретает статус государственно-семиотический статус. И неосознанная причина скрывать ее двойственна: карта нечто сообщает о реальности как таковой, то есть об административно несуществующем, и одновременно она должна быть засекречена, дабы не выявлялось ее серьезное несоответствие обыденной действительности. Отсюда, в частности, совершенное недоверие местных жителей к картам, не допускающих мысли, что они что-то изображают верно.

Стремление "закрыть" карты выдает установку "закрыть" реальность; отсюда регламентация перемещения и жесткие статусные системы для жителей. Логика советского пространства требует временного ослепления людей на выезде из "своей" ячейки. Это ослепление уже произошло — ослепление семантическое. Телесная непроницаемость ячеек пространства перешла в семантическую. Знание своей ячейки почти сакрализуется (ср. с языческими культами местных божеств); ситуация видения чужаком даже простых существенных структур вызывает почти шок. Навыка видеть нечто вне своего жизненного горизонта — нет. Люди верят: вся внешняя пространственно далекая реальность — совсем иная, устроена по другим законам, может содержать очевидные противоречия и т.п. Не потому ли большинство почти мгновенно сменило образ "заграницы", более того — образ собственной страны и жизни[v].

Это можно интерпретировать и иначе. Жизнь в ландшафте требует не только знаний и труда, но огромной культурной и социальной воли. Национализировав волю, государство растратило большую ее часть, а людям осталось очень мало и они используют ее экономно. Известен вопиющий контраст между чудовищной грязью, хаосом и беспорядком на улицах — и чрезмерным, самоценным, маниакальным порядком в жилищах. За порогом квартир сразу начинается чужое и чуждое пространство; где уж здесь полный спектр идентификации? За порогом квартиры сразу начинался советский союз ...

Именно так ведет себя и власть. Полюса регламентации административного пространства — его (псевдо)сакрализованные центр и границы; организация/регламентация пространства здесь тотальна и почти лишена функциональности. Между центром и границами, физически, репрессивно и символически сжимающими и скрепляющими пространство — менее регламентированная среда, замусоренная, но пригодная для жизни. Обыденная жизнь в основном и протекает в этой огромной переходной зоне, что и не-государственная, и не-частная.

Ландшафт обделен всем — трудами, знаниями, вниманием — но прежде всего волей. Царит ландшафтная апатия, равнодушие, аномия. Отсюда и пространственная невменяемость. Общество=государство игнорирует то, что оно существует и неизбежно действует в пространстве — и потому, в сущности, никак себя и не ведет по отношению к этому пространству. Совокупный субъект фиктивен и иллюзорен, вместо него — множество размытых структур. Чудовищное незнание собственного пространства — феномен не в сфере просвещенности, отсутствия или неадекватности знаний. Само устройство феномена, называемого вполне противоречиво советским ландшафтом и предполагает, что он не является предметом заботы, воли, внимания, знания, рефлексии. Советский ландшафт — это реконструкция специалиста, а люди живут в реальности, которая не-для-них-ландшафт и для-них-не-ландшафт.

Противоречия нет. Ландшафта по определению не может не быть; но мысля культурный ландшафт согласно его понятию, надо признать: на территории бывшего СССР культурного ландшафта не существует.

"Общество" даже не ощущает, не сознает потери. Не подозревает, что живет в устроенной особым образом среде. Общество наше таково, что оно сильнее всего самовыражается в ландшафте — а не в смысле, богатстве, личности, знании, вере, — не отдавая себе в том отчета.

Советский ландшафт: произведение неведомого искусства?

Наше пространство фрагментарно, мест нет, смыслополагание и власть внеландшафтны, господствуют доминанты размера, новизны, видимости, простоты. Жесткий такт переходит в хаос, хаос рожден гиперсимметрией проектов властной воли. И, тем не менее, особый советский псевдоландшафт — есть![vi] Мы в нем мы живем и будем жить; он будет нас взращивать, как взращивает повседневная среда. Эта среда — особое, невиданное нигде и никогда пространство.

Однако диагноз, идентификация этого пространства проблематичен. Много меньше — и неизмеримо больше, чем ландшафт. Что это? Может быть, особый синкретический текст? невиданное семиотическое диво? особое произведение неведомого искусства? Многое подтверждает это...

Пространство тотально символично и сплошно знаково (в нем масса лакун, но все для-него-существующее — значимо); супертекст из вещей, людей и мест; вещественное и знаково-символическое нерасчленимо. Советское пространство своей событийностью реализует все языковые функции, представая "текстом"-средой (картой), где живут интерпретаторы — компоненты текста; правильность интерпретации эквивалентна выживанию. Вся жизнь советского человека — балансирование на грани предписанная/осмысленная интерпретации. Каждое место (регион) — особый контекст со своими правилами интерпретации; покидая свое физическое место, человек семантически слепнет. Перемещение (смена позиции) эквивалентно смене языка восприятия, реальности; переводу.

Все существенные детали, позиции, направления, расстояния обладают значениями; Эстетика-этика-экономика-власть нераздельны и тотальны. Реально наблюдаемое "пространство" мыслимо как особый план выражения, материал которого неслучаен. Все существующее как пространственно-телесное — лишь слабый отблеск своего подлинного значения, "высокого" смысла. Вдумаемся в радикальность сказанного: в советском пространстве вещи, места, города, регионы — лишь знаки. Вещное и знаковое инвертировано.

Реакции, от которых я с трудом старался удерживаться в тексте, — шок, нонсенс, абсурд, ужас, бред, ложное величие... — реакции острого эстетического переживания, точнее говоря — реакция на собственное выживание как предмет внешнего настойчивого эстетического эксперимента... Общее с эстетикой абсурда; особая коллажированность всего на свете — от устремленности к сакральным высотам до мелкой функциональности, орнаментальности, поэтика сочетания несочетаемого; напор, мощь, пафос и сила устремленности, переделки всего естества лика планеты, стремление самовыразиться всем пространством ландшафта. В принципе везде возможно все — примат искусственности, сделанности, спроектированности, поставленности над естественностью (давняя традиция потемкинских деревень — как оживших макетов, декораций — и повсюду!). Иерархия псевдосакрализована; истинность, ценность, эффективность, величие, величина выражаются размером ячейки.

Пространство существует, экспонируясь (фокальный объект — ВДНХ). Пространство поэтико-риторически организовано; например: единство псевдоритма (такта), автомодельные симметрии — подобие "часть — целое" — как семантические аллитерации и рифмы, централизация как троп (центр-часть замещает, воплощает, даже порождает целое; граница-рубеж — иной морфологический троп). Произведение тотального искусства? (ср. интенции авангарда). Вся событийность театрализована (например, новые и старые митинговые действа), однако общие для пространства события не локализованы в пространстве и времени, "происходят в нигде и никогда" (общее равнодушие масс к "распаду СССР"). Пространство — арена для событий, смысл которых истекает из надпространственно-вневременного центра.

Пространство самобытной цивилизации?[vii] Особая семиотика, поэтика, риторика пространства? Неизбежность герменевтики советского пространства?!

При всей "странности" наше советское пространство интерпретируемо как целое; модельный пример для ситуации реконструкции пространств социокультурных систем? (ср. с упорством в проблемах реконструкции пространств художественных текстов[viii]). Тем более, что в начале советской эпохи доминантой было слить жизнь и искусство, пронизав то и другое идеологическими эманациями. Нам стоит задумываться над такими — и более очевидными — вопросами; наш ландшафт никуда не денется, он с нами, а мы поддерживаем его своим способом жить.

Выживание в невменяемом пространстве

Подведем итоги. Наше социалистическое пространство: внешнее доминирует над внутренним, соседствующие элементы разделены и враждебны друг другу; физические (ландшафтные) расстояния имеют мало значения, подменяясь расстояниями во властном пространстве; главный признак всякого места — размер, величина; условие выживания — простота и новизна. Стиль отношений: приказ-подчинение, конфликт, нелегальщина. Требование к пространству — подвластность и прозрачность. Требование к человеку — свободная перемещаемость, повсеместность, избирательное зрение. Возможность собственных требований отдельных людей и групп к использованию ландшафта, властным структурам — запрет и подавление. Возможность существованию самостоятельной ландшафтной феноменологии — невозможность. Антиландшафт. Невменяемое, самоуничтожающееся пространство. СССР был, да и остается, величайшей областью, где само устройство общества, государства приводит к уничтожению ландшафта; вопрос стоит так: ландшафт — или социализм.

Однако мы как-то выжили в этом пространстве, и даже кое-что от ландшафта сохранилось; это озадачивает. Но мы выжили в ландшафте, потому что обживали разные ячейки. Властно-проектирующие силы не пребывали в ландшафте. Жизненный мир "властей" состоял из отдельных изолированных фрагментов, связанных между собою схемами-документами подвластного пространства. В этом смысле наше общество было предельно сегрегированным; каждая группа жила в том кусочке и слое пространства, что для других групп был аморфно-безразличным неведомым пространством.

Мы использовали промежутки между большими ячейками и проскальзывали между разными регламентирующими структурами, мы ютились в щелях, для надпространственной власти слишком малых и далеких, создавали свои системы коммуникаций в ландшафте и знаний по этому поводу. Обживали свое пространство, не отказываясь от использования лакун государственного пространства, пристраивались к ним и иногда оживляли и оестествляли их. Беспрерывно нарушали писаные регламентации; жизнь в советском ландшафте — перманентное нарушение закона, вернее, нарушение закона в пространстве — необходимое условие выживания. Советский ландшафт жив собственным беззаконием. В частности, тот самый черный рынок, без которого экономика не могла бы быть — это особая нерегламентированная система взаимодействий в пространстве, как и наши личные дружеские связи, туристские походы и поездки за грибами-ягодами.

Люди выжили в ландшафте только потому, что проявляли немалую активность, нередко во многом нелегальную, и эта активность была ориентирована именно на ландшафт. Мы ведь — все вместе взятые — могли относиться к ландшафту гораздо более разнообразно и сложно, чем "агенты властей". Для нас он был — насколько уж был — полимасштабным и сплошным.

Если бы мы жили в пространстве утопии, где ландшафта ни в каком смысле нет (что и служит предметом гордости) — мы бы не выжили; пространство утопии не ландшафт хотя бы потому, что не знает ни внутренней сложности, ни внешнего мира.


[i] Каганский В.Л. Советское пространство: конструкция, деструкция, трансформация // "Общественные науки и современность", 1995, № 2, № 3; см. остальные тексты данной главы.

[ii] Советским вождям надо было видеть все "в натуре". Маршалу Жукову рисовали панорамы; по ним он вел сражения. Социалистический ландшафт — визуальный воспитатель; недоверие к документам о ландшафте огромно. В подсознании замысла хозяйственного использования космической информации несомненно лежит стремление — иметь место, откуда будет видна "истинная ситуация".

[iii] Реальность атомного Арзамаса-16 ярче любой теоретической и эсхатологической фантазии; см. статью "На чем Москва стоит" // Каганский В.Л. Культурный ландшафт и советское обитаемое пространство. М.: Новое литературное обозрение, 2001, с. 214–233.

[iv] Каганский В.Л. Переходные зоны как компонент культурного ландшафта // Географические проблемы интенсификации хозяйства в староосвоенных районах. М.: ИГАН СССР, 1988; Портрет культуры в ландшафте // "Архитектура СССР", 1989, № 5.

[v] Каждая ячейка — микроуниверсум, его граница — граница мира, за которой живут люди с песьими головами и пр., сакрализованный рубеж Мира и пр. Советское пространство отнюдь не феодально, но гиперархаично (известную книгу Франкфортов о Вавилоне можно читать как реконструкцию описываемого).

[vi] Это позволяет отвергнуть все упреки советской действительности как бессильной что-либо создать. В сфере пространства мощь и негативная креативность просто поражают. Почти удалось создать почти вечное искусственное сооружение на 1/6 мировой суши, преодолев огромные природные и культурные различия.

[vii] См.: "Эстетика тоталитарных сред" А. Раппапорта, "культура хамства" Л. Невлера. Б. Гройс понял советское как большой стиль. Рискну назвать стиль советского пространства "постмодернархаика".

[viii] Видение форм ландшафта — также способ интерпретации художественных текстов. Смысловая непереводимость А. Платонова, видимо, еще и в невозможности представить его пространство как жизненный мир.

Актуальная репликаО Русском АрхипелагеПоискКарта сайтаПроектыИзданияАвторыГлоссарийСобытия сайта
Developed by Yar Kravtsov Copyright © 2020 Русский архипелаг. Все права защищены.