За фасадом информационной революции

Автор апеллирует к истории, чтобы оценить значение электронной торговли — "совершенно неожиданного обстоятельства" — и пролить свет на будущее "работника знания" (понятие, являющееся его собственным неологизмом)

Поистине революционное воздействие информационной революции только начинает ощущаться, однако отнюдь не «информация» питает это воздействие. Речь не идет об «искусственном разуме», и дело не во влиянии компьютеров и ускоренной обработки данных на процесс принятия решений, формирования политики или стратегии. Это то, чего практически никто не предвидел и о чем на самом деле никто даже не говорил десять или пятнадцать лет назад: Е-коммерция, или электронная торговля — взрывное по своему характеру появление и становление интернета как главного (и возможно, в конечном счете самого главного) всемирного распределительного канала для товаров, услуг и, сколь ни удивительно, для управленческих и профессиональных рабочих мест. Все это коренным образом меняет экономики, рынки и структуру промышленности; продукты, услуги и их потоки; сегментацию потребительского рынка, потребительские ценности и поведение; рабочие места и рынки труда. Однако это воздействие на общества и политику и — самое главное — на то, каким мы видим мир и себя в нем, может оказаться еще большим. В то же время неожиданно новые отрасли производства, без сомнения, появятся, причем скоро. Одна уже есть: биотехнология. Есть и другая: фермерское рыбоводство. В течение следующих пятидесяти лет это последнее может превратить нас из «охотников и собирателей на морях» в «морских пасторалистов» — точно так же, как аналогичная инновация около десяти тысяч лет назад превратила наших предков из «охотников и собирателей на земле» в мирных земледельцев.

Похоже, что столь же внезапно появятся и другие новые технологии, ведущие к становлению новых отраслей производства. Каковы они будут, невозможно даже загадывать, но в высшей степени вероятно — более того, почти несомненно — то, что они возникнут, причем довольно скоро. И почти несомненно, что лишь немногие из новых технологий — сколь немногие из базирующихся на них отраслей — «произойдут» из компьютеров и информационных технологий. Подобно биотехнологии и фермерскому рыбоводству, каждая новинка возникнет из своей собственной, уникальной и неожиданной, технологии.

Конечно, это лишь предсказания. Однако они исходят из допущения, что информационная революция будет развиваться, как несколько более ранних «революций», основывавшихся на технологиях, развивались в течение последних 500 лет, начиная с «печатной революции» Гуттенберга от 1455 года. В частности, допущение таково, что информационная революция будет подобна революции промышленной, какой та представала в конце XVIII — начале XIX столетий. И в самом деле, первые пятьдесят лет информационная революция проявила себя именно так.

Железная дорога

Информационная революция находится сейчас в такой точке, в какой была промышленная революция в начале 1820-х гг., примерно сорок лет спустя после того, как усовершенствованная Джеймсом Ваттом паровая машина (нововведение 1776 года) была впервые применена в 1785-м к промышленной операции — прядению хлопка. Для первой промышленной революции паровая машина была тем, чем стал компьютер для информационной — ее «спусковым крючком», но прежде всего — ее символом. Сегодня почти каждый свято верит, что в экономической истории ничто так быстро не свершалось, как — или не имело большего воздействия, чем — информационная революция. Однако промышленная революция разворачивалась, по крайней мере, с той же скоростью (если брать аналогичный промежуток времени) и, вероятно, произвела равное, если не большее, воздействие. Она тотчас механизировала подавляющее большинство производственных процессов, начав с производства самого важного промышленного товара XVIII — начала XIX веков: текстиля. Закон Мура (Moore) утверждает, что цена основного элемента информационной революции — микрочипа — падает на 50% каждые 18 месяцев. И то же самое справедливо в отношении продуктов, чье производство было механизировано первой промышленной революцией. За 50 лет, охватывающие начало XVIII столетия, цены на хлопчатобумажные ткани упали на 90%. В тот же период производство их в одной лишь Британии достигло, по крайней мере, 150-кратного увеличения. И хотя ткани были наиболее заметным продуктом первых лет промышленной революции, она механизировала производство практически всех других главных товаров — таких, как бумага, стекло, кожи и кирпич. Ее воздействие никоим образом не было сведено лишь к потребительским товарам. Производство железа и скобяных товаров — например, проволоки — стало механизированным и «движимым паром» так же скоро, как и производство текстиля, с теми же последствиями для стоимости, цены и объемов выпуска. К концу наполеоновских войн по всей Европе производство оружия стало «паровым»; пушки производились в 10–12 раз быстрее, чем прежде, а их стоимость упала более чем на 2/3. К этому же времени Эли Уитни (Eli Whitney) сходным образом механизировал производство мушкетов и создал тем самым первую в Америке отрасль массового производства.

Эти сорок или пятьдесят лет дали рост фабрике и «рабочему классу», в то время как в середине 1820-х гг. оба были еще столь малочисленны, даже в Англии, что считались статистически маловажными. Однако в психологическом плане они пришли к доминированию (что вскоре случилось также и в политическом плане). Еще прежде чем фабрики появились в Америке, Александр Гамильтон (Alexander Hamilton) предвидел индустриализированную страну в своем «Отчете по производствам» (Report on Manufactures) от 1791 года. Декадой позже, в 1803-м, французский экономист Жан-Баптист Сэй (Jean-Baptiste Say) заметил, что промышленная революция изменила экономику путем создания «предпринимателя».

Социальные же последствия ее вышли далеко за пределы фабрики и рабочего класса. Как отметил историк Пол Джонсон (Paul Johnson) в своей «Истории американского народа» (A History of the American People) (1997), взрывной рост текстильной промышленности, основанной на применении паровых машин, возродил рабство. Считавшееся отцами-основателями Американской республики практически мертвым, рабство возродилось к жизни вместе с тем, как волокноотделитель хлопка — вскоре заработавший на пару — создал огромный спрос на низкооплачиваемый труд и на многие декады впредь сделал «разведение» рабов самой прибыльной отраслью в Америке.

Промышленная революция имела также огромное воздействие на семью. Нуклеарная семья долго оставалась единицей производства. Муж, жена, их дети вместе работали на ферме и в мастерской ремесленника. Почти в первый раз за всю историю фабрика вывела работника и работу из дому и привела их на рабочее место, заставив оставить позади членов семьи — будь то супруги взрослых фабричных рабочих либо, особенно на ранних стадиях, родители детей, работавших на фабрике.

На самом деле «кризис семьи» начался отнюдь не после Второй мировой войны — он начался вместе с промышленной революцией и, по факту, вызывал стандартную обеспокоенность тех, кто противостоял промышленной революции и фабричной системе. (Лучшее описание «развода» работы и семьи, как и его последствий для обеих, вероятно, дано в романе Чарльза Диккенса «Тяжелые времена» (Hard Times) 1854 г.).

Однако, несмотря на все эти последствия, в первые полстолетия своего существования промышленная революция лишь механизировала производство вещей, которые были всегда. Она в громадной степени увеличила выпуск продукции и в громадной же степени снизила ее стоимость. Она создала как потребителей, так и потребительские продукты — но как таковые эти продукты существовали всегда. Произведенные на фабриках, они отличались от традиционных продуктов только своей «униформой» и меньшим числом дефектов, которые прежде обнаруживались даже в продуктах, вышедших из рук лучших мастеров своего дела.

В эти первые пятьдесят лет существовало только одно важное исключение — один новый продукт: пароход, впервые запущенный в практику Робертом Фултоном (Robert Fulton) в 1807 году. Его влияние слабо сказывалось еще в течение 30 или 40 лет. Фактически, почти до конца XIX столетия парусные суда перевозили по мировому океану больше грузов, чем пароходы.

Затем, в 1829 году, появилась железная дорога — продукт, поистине не имевший прецедента, — и она навсегда изменила экономику, общество и политику.

В ретроспективе очень трудно представить, почему изобретение железной дороги заняло столь много времени. Рельсы для перевозки грузовых тележек издавна использовались в угольных шахтах. Что могло бы быть более очевидным, нежели установить паровую машину на тележку, дабы заставить ее двигаться, — вместо того, чтобы приводить в движение усилиями людей или лошадиной тягой? Однако железная дорога не «выросла» из тележек на шахтах. Она была разработана вполне независимым образом. Более того, она отнюдь не предназначалась для перевозки грузов — напротив, долгое время она рассматривалась исключительно как средство для перемещения людей. Железные дороги стали перевозить грузы лишь 30 лет спустя, в Америке. (Фактически еще в 1870–80-х гг. британские инженеры, нанятые для строительства железных дорог в обновленной вестернизированной Японии, проектировали их для перевозки пассажиров — и до сегодняшнего дня японские железные дороги по-прежнему не приспособлены для перевозки грузов.) Однако до тех пор, пока первая железная дорога не начала реально действовать, ее появления фактически никто не предвосхищал.

Тем не менее в течение последующих пяти лет западный мир был охвачен величайшим бумом, которые когда-либо знала история, — это был железнодорожный бум. Прерываемый наиболее эффектными провалами в экономической истории, этот бум длился в Европе в течение тридцати лет, до конца 1850-х гг., когда было построено большинство из основных сегодняшних железных дорог. В Соединенных Штатах он продолжался еще лет тридцать, а в отдаленных регионах — Аргентине, Бразилии, азиатской части России, Китае — и до Первой мировой войны.

Железная дорога была поистине революционным элементом промышленной революции: она не только создала новое экономическое измерение, но и быстро изменила то, что я бы назвал ментальной географией. Впервые в истории человеческие существа обрели подлинную мобильность. Впервые расширились горизонты рядовых людей. Современники немедленно оценили, сколь фундаментальное изменение произошло в их сознании. (Достойное описание этого можно найти в романе Джордж Элиот (George Eliot) «Срединный марш» (Middlemarch) 1871 г., являющемся, без сомнения, лучшим изображением общества промышленной революции в его переходный период.) Как отметил в 1986 году в своей последней важной работе «Идентичность Франции» (The Identity of France) великий французский историк Фернан Бродель (Fernand Braudel), именно железная дорога превратила Францию в единую нацию с единой культурой, тогда как прежде она представляла собой беспорядочную смесь самодостаточных регионов, удерживаемых вместе лишь политической волей. А рассуждения о роли железной дороги в создании американского Запада — конечно же, самое избитое место в истории США.

Рутинизация

Подобно промышленной революции два столетия назад, информационная революция до сих пор — то есть со времени появления первых компьютеров в середине 1940-х гг. — только трансформировала процессы, которые существовали всегда. По факту, настоящее воздействие информационной революции проявилось вовсе не в форме «информации». Почти ни одно из последствий этой «информации», предсказывавшихся сорок лет назад, не реализовалось в действительности. Например, практически никаких изменений не произошло в процессе принятия важных решений в бизнесе или в правительстве. Однако информационная революция сделала рутинными традиционные процессы в бессчетном количестве сфер человеческой деятельности.

Программное обеспечение для настройки рояля превращает процесс, который обычно занимал три часа, в двадцатиминутную операцию. Существует программное обеспечение для составления платежных ведомостей, расписания доставок, инвентарного контроля и всех других рутинных процессов бизнеса. Составление чертежа внутренних коммуникаций (систем отопления, водоснабжения, канализации и т. д.) большого здания — такого, как тюрьма или больница — прежде потребовало бы работы, скажем, 25 высококвалифицированных чертежников в течение пяти дней или около того; сейчас же существует программа, которая позволяет одному чертежнику выполнить ту же работу за пару дней — и за крошечную долю прежних затрат. Есть программы, помогающие людям заполнять налоговые декларации, и программы, обучающие больничных «постояльцев», как опорожнять желчный пузырь. Люди, которые спекулируют сегодня на фондовом рынке в онлайновом режиме, делают в точности то же самое, чем занимались в 1920-х гг. их предшественники, которым приходилось ежедневно проводить долгие часы в брокерской конторе. Процессы совершенно не изменились — они лишь шаг за шагом превратились в рутину, экономя нам огромное количество времени и, зачастую, средств.

Психологическое воздействие информационной революции, как и революции промышленной, огромно. Возможно, в наибольшей степени оно проявилось в том, как стали обучаться маленькие дети. Начиная с четырех лет (а порой и ранее), дети теперь стремительно развивают навыки пользования компьютером, быстро превосходя старших; компьютеры стали их игрушками и обучающими инструментами. Через пятьдесят лет мы, пожалуй, сможем прийти к выводу о том, что никакого «кризиса американского образования» в последние годы ХХ века и не бывало — было лишь нарастающее несоответствие между тем, как учили школы ХХ столетия, и тем, как стали учиться дети конца того же столетия. Нечто похожее произошло в XVI веке с университетами, сотню лет спустя после изобретения печатного пресса и наборного шрифта.

Однако, что касается того, как мы работаем, информационная революция пока лишь превратила в рутину то, что делалось всегда. Единственным исключением является CD-ROM, изобретенный около двадцати лет назад для представления опер, университетских курсов, произведений писателей совершенно новым образом. Как и пароход, CD-ROM не привился в нашей жизни немедленно.

Значение электронной торговли

Электронная коммерция стала для информационной революции тем же, чем была для промышленной железная дорога — полностью новым, полностью беспрецедентным, полностью неожиданным обстоятельством. И так же, как железная дорога 170 лет назад, электронная торговля создает отчетливо новый бум, стремительно меняя экономику, общество и политику.

Один пример. Среднего размера компания с индустриального американского Среднего Запада, основанная в 1920 году и ныне руководимая внуками основателя, обычно обеспечивала около 60% рынка недорогой столовой посуды (для ресторанов быстрого питания, больниц, школьных и офисных кафетериев) в радиусе сотни миль в округе самой фабрики. Фарфоровая посуда тяжела и легко бьется, поэтому дешевый фарфор традиционно продается в пределах небольшого региона. Эта компания потеряла более половины своего рынка почти в одну ночь. Один из ее клиентов — больничный кафетерий, один из сотрудников которого «нырнул» в интернет, — обнаружил европейского производителя, который предлагал фарфор явно лучшего качества по более низким ценам, плюс доставку дешевым авиатранспортом. В течение нескольких месяцев основные клиенты в этом регионе переметнулись к европейскому поставщику. При этом, похоже, немногие из них осознавали — и еще меньше кого беспокоило, — что товар поступает из Европы.

В новой ментальной географии, созданной железными дорогами, человечество освоило расстояние. В ментальной географии электронной коммерции расстояние уничтожено — есть только одна экономика и только один рынок.

Одним из следствий этого является то, что каждый бизнес должен стать глобально конкурентоспособным, даже если он занимается производством или торговлей в пределах местного или регионального рынка. Конкуренция перестала быть местной — по факту, она не знает границ. В плане ведения бизнеса каждая компания должна стать транснациональной. При этом традиционно мультинациональное вполне может стать устаревшим: производство и распределение осуществлялось тогда в пределах некоторого числа определенных географических пространств, но в каждом из них компания выступала как местная. Однако для электронной торговли нет ни местных компаний, ни определенных географических пространств. Где производить, где продавать и как продавать — всё это останется важными деловыми решениями. Однако в последующие двадцать лет они могут перестать определять, что компания делает, как она делает и где она это делает.

В то же время остается не вполне определенным, какого рода товары и услуги будут продаваться и покупаться при посредстве интернета, а какие из них окажутся неподходящими для электронной торговли. Подобная ситуация складывалась всегда, когда появлялся новый канал распределения. Почему, к примеру, железная дорога изменила как ментальную, так и экономическую географию Запада, тогда как пароходу — при равном его воздействии на мировую торговлю и пассажирский транспорт — не удалось сделать ни того, ни другого? Почему не было «пароходного бума»?

В равной степени неясным остается воздействие более недавних изменений каналов распределения — например, перехода от местных бакалейных магазинов к супермаркетам, от отдельных супермаркетов к их «цепочкам»^[1] и от «цепочек» супермаркетов к гигантам типа «Wal-Mart» и другим дисконтным «цепям». Уже ясно лишь то, что переход к электронной торговле будет столь же эклектическим и неожиданным.

Вот еще несколько примеров. 25 лет назад существовала всеобщая убежденность в том, что в течение немногих декад печатное слово станет доставляться электронным способом на компьютерные экраны частных подписчиков. Затем подписчики будут либо читать тексты прямо с экранов мониторов, либо распечатывать их. Таково было допущение, лежавшее в подоплеке создания CD-ROM-а. Потому-то немыслимое количество газет и журналов — и отнюдь не только в Соединенных Штатах — обосновались в интернете; правда, пока что лишь немногие из них стали таким образом «золотыми жилами». Однако любой, кто лет двадцать назад предсказал бы бизнес типа того, каким занимаются Amazon.com и barnesandnoble.com — то есть что книги будут продаваться в интернете, но доставляться покупателям в их «твердом», печатном виде, — был бы жестоко осмеян. Тем не менее Amazon.com и barnesandnoble.com занимаются как раз таким бизнесом, причем занимаются им по всему миру. Первый заказ на американское издание моей самой недавней, 1999 года, книги «Управленческие вызовы для XXI века» (Management Challenges for the 21st Century) поступил именно на Amazon.com, а прибыл этот заказ из Аргентины.

Другой пример. Десять лет назад одна из ведущих мировых автомобильных компаний провела основательное исследование ожидаемого влияния только-только появившегося тогда интернета на продажи автомобилей. Заключение состояло в том, что интернет станет главным распределительным каналом для подержанных автомобилей, но в потребителях по-прежнему будет жить желание видеть новые автомобили, иметь возможность потрогать их, совершить тестовую поездку. В действительности, по крайней мере до сих пор, большинство подержанных автомобилей по-прежнему приобретается не через интернет, а на стоянках у торговцев. Тем не менее до половины всех проданных новых автомобилей (за исключением авто класса «люкс») могут теперь действительно быть «куплены» через интернет. Дилеры лишь доставляют автомобили, которые покупатели выбрали задолго до того, как они вступили в реальную сделку. Что это означает для будущего местной автомобильной торговли, самого прибыльного малого бизнеса ХХ столетия?

Следующий пример. Во время бума 1998 и 1999 годов торговцы на американском фондовом рынке все больше покупают и продают в онлайновом режиме, а инвесторы, похоже, отворачиваются от электронных покупок. Основной инвестиционный механизм в США — «взаимный капитал» (mutual funds). И тогда как несколько лет назад почти половина всего «взаимного капитала» была приобретена электронным способом, нынешние оценки таковы, что этот показатель упадет до 35% в следующем году^[2] и до 20% — к 2005 году. Это прямо противоположно тому, чего «все ожидали» 10 или 15 лет назад.

Быстрее всего электронная торговля в Соединенных Штатах развивается в тех областях, где до сей поры «коммерции» как таковой и не было, — в сфере найма профессионалов и менеджеров. Почти половина крупнейших мировых компаний набирают свой персонал через веб-сайты, и где-то два с половиной миллиона разного рода управленческого и профессионального люда (две трети из них даже не являются инженерами или компьютерщиками) разместили свои резюме в интернете — (on the Internet) — и выпрашивают через его посредство предложения о работе. Результат — полностью новый рынок труда.

Всё это иллюстрирует другое важное последствие электронной коммерции. Новые каналы распределения меняют понятие того, кто является покупателем. Они меняют не только то, как покупают клиенты, но также что они покупают. Они меняют потребительское поведение, нормы экономии, структуру промышленности — одним словом, всю экономику. Вот что происходит сегодня, и не только в Соединенных Штатах, но все больше и в остальном развитом мире, и во многих развивающихся странах, включая континентальный Китай.

Лютер, Макиавелли и лосось

Железная дорога сделала промышленную революцию свершившимся фактом: что было революцией, стало обстоятельством. Однако бум, который она спровоцировала, длился почти сотню лет. Технология паровой машины железной дорогой не завершилась. В 1880–90-х гг. она привела к паровой турбине, а в 1920–30-х — к великолепным американским паровым локомотивам, столь любимым энтузиастами железной дороги. Однако технология сосредоточивалась на паровой машине и на производственных операциях, которые уже перестали быть средоточием производства. Вместо того динамика технологии сдвинулась в сторону совершенно новых отраслей, которые появились почти немедленно после изобретения железной дороги и ни одна из которых не имела ничего общего с паром или паровыми машинами. Первыми были электрический телеграф и фотография в 1830-х; вскоре после того за ними последовали оптика и оборудование для ферм. Новая и отличная от всего, что было прежде, отрасль по производству удобрений, берущая свое начало в конце 1830-х гг., скоренько преобразовала сельское хозяйство. Публичное здравоохранение стало важнейшей и главнейшей растущей отраслью, с карантинами и вакцинацией, с обеспечением чистой водой и канализационными трубами, которые впервые в истории сделали город более здоровой средой обитания, нежели сельская местность. Примерно в то же время появились первые анестезирующие средства.

Вместе с этими главными новыми технологиями появились и основные новые социальные институты: современная почтовая служба, ежедневная газета, инвестиционное банковское дело и коммерческое банковское дело, если упомянуть хотя бы некоторые. Ни один из них не имел ничего общего с паровой машиной или с технологией промышленной революции вообще. Вот такие новые отрасли и институты стали доминировать к 1850 году в индустриальном и экономическом ландшафте развитых стран.

Всё это весьма похоже на то, что происходило во времена печатной революции — первой из технологических революций, сформировавших современный мир. В течение пятидесяти лет после 1455 года, когда Гуттенберг усовершенствовал печатный пресс и наборные шрифты, над которыми он работал долгие годы, печатная революция охватила всю Европу и полностью изменила как ее экономику, так и ее психологию. Однако книги, напечатанные в эти первые пятьдесят лет и называемые инкунабулами, по большей части содержали те же тексты, которые монахи веками утомительно копировали от руки в своих манускриптах: религиозные памфлеты и все то, что осталось от писаний античности. Порядка семи тысяч наименований было опубликовано в эти первые пятьдесят лет, в 35 тысячах изданий; по крайней мере 6700 наименований были самыми традиционными. Иными словами, в свои первые пятьдесят лет книгопечатание сделало доступной — и все более дешевой — традиционную информацию и продукты коммуникации. А затем, лет шестьдесят спустя после Гуттенберга, появилась немецкая Библия Лютера — тысячи и тысячи копий, проданные почти в одночасье по невообразимо низкой цене. С лютеровской Библией новая печатная технология возвестила приход нового общества. Она принесла с собой протестантизм, который покорил половину Европы, а в другой ее половине в следующие двадцать лет заставил католическую церковь реформировать самое себя. Лютер умышленно использовал новое средство печати, чтобы возвратить религию в центр как частной жизни, так и общества. И это развязало церковные реформы, религиозные бунты и войны, длившиеся полтора столетия.

В то же самое время, однако, когда Лютер использовал печать с откровенным намерением реставрировать христианство, Макиавелли написал и в 1513 г. опубликовал своего «Государя» (The Prince), первую западную книгу за тысячу с лишним лет, которая не содержала ни единой библейской цитаты и ни одной ссылки на античных авторов. «Государь» моментально стал «другим бестселлером» XVI века и его наиболее печально знаменитой, но также наиболее влиятельной книгой. Тотчас в изобилии появились чисто светские работы — то, что мы сегодня называем литературой: романы и книги по естественным наукам, истории, политике, а вскоре и по экономике. Это было незадолго до того, как в Англии возникла первая чисто светская форма искусства — современный театр. Возникли и новенькие, с иголочки социальные институты: иезуитский орден, испанская инфантерия, первый современный военно-морской флот и наконец — суверенное национальное государство. Иными словами, печатная революция следовала той же траектории, что и начавшаяся тремя столетиями позже промышленная революция, и сегодняшняя информационная революция.

Какими будут новые отрасли и институты, пока никто не может сказать. Никто в 1520-х гг. не ожидал появления светской литературы, не говоря уже о светском театре. Никто в 1820-х гг. не ожидал появления электрического телеграфа, публичного здравоохранения или фотографии.

Лишь одно, повторюсь, крайне вероятно, если не почти наверняка определено: следующие двадцать лет станут свидетелями возникновения многих новых отраслей. В то же время, почти наверняка лишь небольшое их число выйдет из информационной технологии, из компьютера, цифрового процессора или интернета — на это указывают все исторические прецеденты, но это справедливо и с точки зрения новых, уже стремительно возникающих отраслей. Как упоминалось, биотехнология уже здесь; так же и с фермерским рыбоводством.

Двадцать пять лет назад лосось был деликатесом. Типичный условный ужин предполагал выбор между цыпленком и говядиной. Сегодня лосось стал предметом потребления — и дополнительным выбором условного меню. Большинство лосося сегодня не вылавливают в море или реках, но выращивают на рыбных фермах. То же самое становится все более справедливым и в отношении форели. Вскоре, очевидно, это будет верно и в отношении многих других видов рыбы. Например, камбала, которая среди даров моря является тем же, чем свинина — среди мясопродуктов, как раз «направляется» в океаническое массовое производство. Все это, без сомнения, приведет к генетическому выведению новой рыбы, отличной от прежней, как одомашнивание овец, коров и кур привело к выведению новых их пород.

Однако вполне вероятно, что еще дюжина или около того технологий находятся на той стадии, на какой биотехнология была лет двадцать пять назад, — то есть готовы к появлению на свет.

Есть также услуга, вот-вот готовая родиться: страхование против рисков открытых валютных курсов. Теперь, когда каждый бизнес стал частью глобальной экономики, потребность в таком страховании стала столь же срочной, как было необходимо страхование против физических рисков (пожаров, наводнений) на ранних стадиях промышленной революции, когда и возникло традиционное страховое дело. Все знание, необходимое для организации валютного страхования, уже имеется в наличии — не хватает только самого института.

Следующие две или три декады, похоже, увидят даже большие технологические перемены, нежели те, что уже произошли со времен появления компьютера, а кроме того — еще большие перемены в структуре промышленности, в экономическом ландшафте, а по всей вероятности — и в социальном ландшафте.

Джентльмен против технолога

Новые отрасли, возникшие после появления железной дороги, в технологическом плане мало чем были обязаны паровой машине или индустриальной революции в целом. Они отнюдь не были ее порождением «плоть от плоти» — они были ее «духовным порождением». Они стали возможными только благодаря созданному промышленной революцией настроению умов и развитым ею умениям. Это было умонастроение, которое принимало — и более того, со рвением приветствовало — изобретение и новацию. Это было умонастроение, которое принимало — и со рвением приветствовало — новые продукты и новые услуги. Оно также создало социальные ценности, которые сделали возможным появление новых отраслей. Но прежде всего оно создало «технолога». Социальный и финансовый успех долго ускользал от первого главного американского технолога, Эли Уитни (Eli Whitney), чей волокноотделитель хлопка в 1793 году стал таким же эпицентром триумфа промышленной революции, как и паровая машина. Но уже поколением позже технолог — по-прежнему самоучка — превратился в американского народного героя и был как принят социально, так и вознагражден в финансовом плане. Сэмюэль Морзе (Samuel Morse), изобретатель телеграфа, мог бы быть первым примером; Томас Эдисон (Thomas Edison) стал наиболее выдающимся. В Европе «бизнесмен» долго оставался социально неполноценным, но инженер с университетским дипломом стал к 1830 или 1840 году уважаемым «профессионалом».

К 1850-м годам Англия стала терять в своем превосходстве и ее, как промышленную экономику, начали обгонять сперва Соединенные Штаты, а затем Германия. Широко признано, что ни экономика, ни технология не были основными причинами такого положения. Главной причиной была социальная. Экономически и, в особенности, финансово Англия представляла собой огромную мощь вплоть до Первой мировой войны. Технологически она могла потягаться с кем угодно на протяжении всего XIX столетия. Синтетические красители, первый продукт современной химической промышленности, были изобретены в Англии, как и паровая турбина. Однако Англия не приняла технолога социально — он никогда не стал там «джентльменом». Англичане создали первоклассные инженерные школы в Индии — и почти ни одной подобной у себя дома. Ни одна другая страна столь не почитала «ученого» — и в самом деле, Британия удерживала лидерство в физике на протяжении всего XIX века, начиная с Джеймса Клерка Максвелла (James Clerk Maxwell) и Майкла Фарадея (Michael Faraday) и до самого Эрнста Резерфорда (Ernest Rutherford). А технолог при этом оставался «торговцем». (Диккенс, например, демонстрировал открытое презрение к выскочке — железных дел мастеру в романе 1853 года «Холодный дом» (Bleak House)).

Англия не взрастила и венчурного капиталиста, который имеет средства и менталитет, необходимые для финансирования неожиданного и недоказанного. Французское изобретение, впервые изображенное в монументальной «Человеческой комедии» (La Com?die humaine) Бальзака в 1840-х гг. , — венчурный капиталист был институционализирован в Соединенных Штатах Дж. П. Морганом (J. P. Morgan) и одновременно в Германии и Японии — всеобщим банком. И хотя Англия изобрела и развила коммерческий банк для финансирования торговли, она не имела аналогичного института для финансирования промышленности, до тех пор пока два немецких беженца — С. Дж. Варбург (S. G. Warburg) и Генри Грюнфелд (Henry Grunfeld) — не основали предпринимательский банк в Лондоне перед самой Второй мировой войной.

Подкуп «работника знания»

Что может быть нужно для того, чтобы предотвратить превращение США в Англию XXI века? Я убежден, что требуется решительное изменение в социальном умонастроении — так же, как лидерство в промышленной экономике после появления железной дороги требовало решительного поворота от «торговца» к «технологу» или «инженеру».

То, что мы называем информационной революцией, есть в сущности революция знания. Если что и сделало возможным превратить многие процессы в производственную рутину, так только не техника; аналогично и компьютер является лишь «спусковым крючком». Программное обеспечение — это реорганизация традиционной работы, основанной на столетиях опыта, посредством приложения знания и, в особенности, систематического, логического анализа. «Ключ» отнюдь не в электронике, а в науке познания. Это означает, что «ключом» к удержанию лидерства в экономике и технологии, которые вот-вот возникнут, похоже, будут социальное положение профессионалов знания и социальное приятие их ценностей. Для них оставаться традиционными «служащими» и терпеть обращение с собой как с таковыми было бы равносильно обращению Англии со своими технологами как с торговцами (что, скорее всего, будет иметь такие же последствия).

Сегодня, однако, мы пытаемся «сидеть верхом на заборе»: сохранять традиционное умонастроение, в котором капитал является ключевым ресурсом, а финансист — боссом, подкупая в то же время «работников знания» путем раздачи им премий и фондовых опционов, лишь бы они были удовлетворены своим неизменным положением служащих. Но это, если оно вообще может работать, может работать только до тех пор, пока возникающие отрасли используют достоинства бума на фондовом рынке, как в случае с интернет-компаниями. Будущие главные отрасли, скорее всего, будут вести себя в гораздо большей степени как отрасли традиционные — то есть расти медленно, болезненно, с трудом.

Ранние отрасли промышленной революции — производство железа, хлопчатобумажного текстиля или железные дороги — были отраслями бума, которые в одну ночь создавали миллионеров, подобных бальзаковским венчурным банкирам или диккенсовскому железных дел мастеру, кто за несколько лет вырастал из мелкой домашней прислуги в «капитана индустрии». Отрасли, которые появились после 1830 года, тоже создали своих миллионеров. Однако им пришлось потратить на это двадцать лет, и это были двадцать лет тяжелого труда, борьбы, разочарований, неудач и жесткой экономии. Все это, скорее всего, окажется справедливым и в отношении отраслей, которые будут возникать отныне. Это уже верно в отношении биотехнологии.

Посему подкуп «работников знания», от которых зависят эти новые отрасли, просто не сработает. Ключевые «работники знания» в бизнесе, конечно же, будут продолжать ожидать того, чтобы в финансовом плане получать долю от плодов своего труда. Однако созревание финансовых плодов (если они вообще когда-нибудь созреют), скорее всего, будет занимать гораздо больше времени. И тогда — вероятно, в ближайшие десять лет или около того — станет нецелесообразным ведение бизнеса, имеющего (краткосрочные) «ценности совладельцев» в качестве главной, если не единственной цели и оправдании. Все больше отдача этих новых отраслей, основанных на знании, будет зависеть от умения организовать дело так, чтобы привлекать, удерживать и мотивировать «работников знания». Если это не может больше осуществляться путем удовлетворения жадности «работников знания», как мы сейчас пытаемся делать, это должно будет осуществляться путем удовлетворения их ценностных запросов и передачи им социального признания и социальной власти. Это должно осуществляться путем превращения их из подчиненных в равных по статусу руководителей и из служащих — не важно, сколь высоко оплачиваемых — в партнеров.