Глобализация как высшая стадия империализма: к проблеме рефлексии описания Pax Romana парфянскими книжниками

Наивысшего расцвета своего достигла Римская империя при Антонинах, но и империя Каракаллы казалась еще и изнутри, и извне могучей, как никогда. Плодами же этого расцвета были семена упадка и распада — будь то первое соправительство Аврелия и Луция Вера, или отказ от меритократического замещения императорского поста (Коммод был первым, но, пожалуй, едва ли не лучшим из нарушителей этой традиции), или колонат, или расцвет экзимированного землевладения.

И как раз в это время на юго-восточном подбрюшье Ойкумены, в основном совпадавшей с Pax Romana, жила своей — вполне эллинизированной и даже несколько романизованной, но вполне обособленной от Рима жизнью — Парфия. И жили в этой стране свои книжники, которые наряду с казенным — а нередко и истинно-воодушевленным — поклонением Ахура-Мазде в Парсе и Персиде или эллинистическому сирийскому пантеону в Пальмире, то впадали в манихейство, то оказывались обуреваемыми христианством. Они истово разделяли с Римом эти новомодные идейные течения и прочие герметические и гностические ереси. И подобно тому, как в Риме эпигоны и центонотворцы создавали новейшую римскую культуру образованных — ибо без образования, то есть знания всего корпуса греческой и латинской поэзии и прозы, риторики и драмы, самое чтение центона теряет смысл, в распадавшейся на части Парфии пестовалась эллинистическая ученость — и читались неоплатоники, переводился на сирийский Аристотель и Птолемей, и толковались, толковались и перетолковывались творцы официальной доктрины непобедимости и всепобедительности Pax Romana. Толковались тем чаще и интенсивнее, чем глубже был кризис в Парфии, чем больше зависела она от эллинистической учености и чем более варваризованным был Рим, чем наступательно-трюистичнее была его идеологическая самолегитимация.

Все сегодняшние российские разговоры о глобализации и демократизации более всего напоминают мне именно эти пальмирские толкования официально-массовой идеологии Рима. Напоминают еще и потому, что так же симулякры экономической эффективности и военной мощи (хотя разве не был Вьетнам подобием готского вторжения, разве Балканский или Ближневосточный кризис не суть подобия маркоманнской войны?) либо затеняют для этих внешних комментаторов самопрославления Рима глубину внутренних его болезней, либо заставляют их обращаться к жанру эсхатологического пророчества.

Я не порицаю это эсхатологическое визионерство, ибо оно мне не только симпатично, но и близко по внутреннему ходу — хотя неотрефлектированноеть этого откровения ставит подобные тексты в один ряд с Гермой и Аппианом, но не Плотином или Августином. Я не собираюсь осуждать даже апологетику триумфа Pax Romana, мне лично куда менее близкую, — хотя увлеченность днем сегодняшним препятствует видеть не только сгущающиеся гуннские орды, но и варваризацию, деградацию, утрату жизненной силы в самом Риме.

Порицаю и осуждаю я весьма распространенные попытки рассматривать северо-американскую цивилизацию как что-либо большее, чем один из многих изводов цивилизации европейской, точнее североевропейской, — и не потому, что слишком уверовал в дух протестантизма веберовского толка, но потому, что различать склонен, вслед за Г. С. Померанцем, цивилизационные узлы, а не наложенные на них технологические артефакты. Потому что считаю, что расхождения в стандарте организационной культуры и способе институционализации экономического бытия куда более значимая мера различия, чем сегодняшняя экономическая эффективность —ибо иначе что поделать с бурным экономическим ростом Аргентины сто лет назад, куда как превосходившим нынешний рост "азиатских" тигров. И подобно тому, как мне трудно признать универсальность за римской цивилизацией — для универсализации ее потребовался триумф христианства, хотя тут-то все и рассыпалось на национальные культуры, — мне невозможно признать за телевизионно-интернетовым цирком "ядра мир-экономики" роль метакультурного и цивилизационного интегратора. Для меня не может быть актуальной дилемма: или "универсальная цивилизация" станет универсальной не только в потенции, но и в реальности, либо она будет обречена на новые катастрофы и потрясения. Я просто не вижу "универсальной цивилизации" в потенции и могу интересоваться лишь тем, что же именно за катастрофы и потрясения наиболее вероятны. И как всякий житель Парса не могу здесь и теперь предсказать ни Картира, ни Мани, ни тем более Маздака или Мохаммеда. Если же я и слышал о Христе, то, скорее всего, не отличу его ни от Перегрина, ни от Валентина-гностика, ни от Симона-волхва.

Не могу согласиться я и с тем, что "традиционным системам присущи повторяющиеся циклы, связанные с воспроизведением одних и тех же связей и институтов", ибо никакого модерна при такой цикличности не возникло бы никогда и ни при каких условиях — ведь был же весь мир когда-то традиционен! Не могу согласиться с тем, что определяемая политической суетой рябь на воде классифицируется как значимая волновая динамика. Возможно, дело здесь в том, что — с определенным временным сдвигом — все то, что провозглашается "центром", противостоящим "противоцентру", само вело себя в среднесрочной перспективе столь же колебательно, как последующие "противоцентры" — с тем отличием, что "центра" обнаружить для такого поведения не удается. Ибо период подобной динамики в Британии еще может быть как-то увязан с противостоянием Голландии как "центру", хотя, по чести говоря, бодался дуб с теленком, — но уже краткосрочные циклы в Голландии от бургундских войн до революции в подобную логику вписываются из рук вон плохо. Не Испанию же и Португалию числить "центром" — хотя, возможно, они и должны так интерпретироваться для придания модели симметрии. Однако в число исходных гипотез включено допущение, что, однажды оказавшись "центром", потом периферией стать невозможно. Опыт же Халифата времен расцвета — и Северной Италии, помянутых Испании и Португалии — и Аргентины на рубеже веков, Швеции — и Японии как-то не слишком хорошо вписывается в такую логику.

Боюсь, что как мир-системная парадигма с "центром", "полупериферией" и "периферией" (со всеми уточнениями типа "противоцентра"), так и парадигма глобализационная фундируются общей, к Просвещению восходящей, моделью Прогресса. Не говоря о наблюдаемой его обратимости (кризис и Великая Депрессия 1929-1933 гг. были, если судить по институциональной динамике последних полутора десятилетий и эволюции рынков в тот же период, не последним этапом технологической инволюции), The end of the History никак не отменяет ни Der Untergang des Abendlandes, ни Civilization as the Involution of Culture: не мир, но, по меньшей мере, прогресс, кончается не взрывом, но всхлипом, оставляя по себе L 'illusion de fin, The Crisis of Global Capitalism и Крах доллара.

Подобная констатация может быть и не эсхатологичной — ибо вовсе не исключено, что над очередным Вифлеемом восходит звезда, и не "универсальная цивилизация", но культурный синтез, подобный позднеантичному, все еще возможен. Но дело пророков пророчествовать, а дело книжников рассыпающейся империи описать и отрефлектировать ее распад да попытаться сохранить в центонах, переложениях и переводах весь тот интеллектуальный сор, из которого, возможно, прорастет подобный синтез.

Источник:сборник "Мегатренды мирового развития" под редакцией М.В. Ильина, В.Л. Иноземцева, М.: ЗАО Издательство "Экономика", 2001. — 295 с.