Новая жизнь традиционных укладов

Примерно на третьем или на четвертом году "перестройки" появился анекдот. Архитектора "перестройки" спрашивают: "А перестройку чего же вы, собственно, затеяли?" Ответ: "Конечно, застоя".

Этот злой и, в общем-то, несправедливый анекдот не только забавен. Он содержит весьма глубокую мысль, которая привнесена не сочинителем, а языком. Мудрость же языка — не только русского, но и многих других — в том, что преобразующее действие, обретшее свою особую концептуализацию и имя (не я перестраиваю, ты перестраиваешь и т. п., а перестройка; не я преобразую, ты преобразуешь и т.п., а преобразование) связывается с тем, что подлежит изменению родительным падежом. Смысл же его, как известно, двойствен. Школьный пример: выражение  победа варваров может означать, и что варвары победили, и что они потерпели поражение. С одной стороны, стоящее в генетиве слово выражает некоторые качества субъектности, а наделенное ими явление трактуется как "родитель" и тем самым как "обладатель" соответствующего действия. С другой стороны, родительный падеж может выражать отношение "принадлежности" действию, "сыновства", то есть обозначать то, на что действие "переходит", а именно прямое дополнение, объект.

В данном случае интерес представляет не сама по себе двусмысленность генетива, а теснейшая связь между тем, что подлежит изменению и самим изменением. По сути дела, повседневный язык в крайне примитивной форме ухватывает и выражает идею диалектического снятия, которая для своего адекватного выражения потребовала создания Гегелем специального философского языка, например введения особого понятия снятия (Aufheben)[1].

Данное замечание крайне важно для того, чтобы показать искусственность и противоестественность мнений, будто новое возникает вопреки старому и вместо него. Куда точнее подсказанное обыденным языком и отточенное философами-диалектиками представление, что новое возникает благодаря старому и вместе с ним. Коренная проблема понимания сути политического развития, заключается не в установлении нового (оно и без того бросается в глаза), а в уяснении, из какого же старого, часто очень-очень "удаленного" старого, это новое формируется. Требуется также прояснение того, каким образом "ближайшее" старое может сохраниться, превратиться из антагониста нового в его органическую часть и внутреннего помощника.

Кардинальным принципом развития является сохранение старого в снятом виде. Без этого развития попросту не было бы. Была бы простая замена одного (условно "старого") другим (условно "новым") в бессмысленной круговерти случайных форм. На деле так называемая смена эпох (данное выражение есть дань историцизму и традиционалистскому мышлению) фактически означает появление нового не вместо, а вместе со старым, которое при этом, естественно, преобразуется и преображается.

Проблемы, поставленные в статьях В. В. Лапкина и В. И. Пантина, самым непосредственным образом связаны с преображением старого в процессе развития. Взять ту же идею универсальной цивилизации. На первый взгляд может показаться абсурдным даже использование понятия цивилизация при описании наиболее продвинутых проявлений модернизации. Ведь цивилизацию как эволюционную форму обычную связывают с так называемым традиционным обществом, а политической ее ипостасью является (в терминах Т. Парсонса) историческая империя. А что может быть враждебнее "неоконченному проекту" современности, чем свято блюдущая традицию теократия, весь смысл существования которой состоит в полном цивилизовывании всей Поднебесной и в окончательном торжестве правоверия? Ответ будет, как модно говорить нынче, "однозначным" или, точнее, недвусмысленным, если придерживаться "логики вместо", например, традиционалистской, историцистской логики предзаданной смены форм и эпох. Конечно же традиционные (исторические) цивилизации и империи враждебны современным нациям и демократиям. Более того — они непримиримы при любых условиях. Империи следует сокрушать, чтобы освободить площадку для строительства наций.

Иным будет ответ, если принять "логику вместе". Нации формируются внутри, а значит вместе с цивилизациями. Они "вылупляются" и перерабатывают уже сослужившие им службу "оболочки", старые формы, в некие новые институты. Но это также будет ответ доктринальный, сформулированный на языке ученого наблюдателя развития, который удобно устроился в своей библиотеке. Действительность же далека от столь благостной чистоты. Фундаментальные основания уклада традиционного общества исторических империй и цивилизаций, очевидно, противоречат началам современной организации — плюрализму, незавершенности и непредрешенности принципу погрешимости и т. п. Поэтому зарождение наций и прочих структур модерности, их самоопределение и соперничество со структурами традиционного уклада, а затем приспособление и переработка под себя данных структур проходят через череду конфликтов и кризисов. Подобное развитие сопряжено с образованием разного рода химер, совмещающих в одном "политическом теле" (body politic) эволюционно и морфологически разные органы и "части тела".

Можно было бы предположить, что химерическая двусмысленность модернизующихся политий постепенно изживается за счет вытеснения традиционализма модерностью. Действительно, общее усиление современной составляющей налицо, однако никакое вытеснение при этом не осуществляется, напротив, происходят многочисленные и все более двусмысленные превращения форм организации. Для того, чтобы убедиться в этом, достаточно даже бегло проследить соотношение нациогосударственных (nation state) и имперских составляющих политической организации в процессе распространения институтов и практик модерности. Он начался около 400-500 лет назад в Западной Европе, точнее в контактной зоне взаимодействия романской и германской Европы — Северная Италия и так называемый "пояс городов" от Швейцарии до Нидерландов, затем в продолжении этого пояса в Англии (вдоль условной оси Колчестер — Честер), а также в примыкающих к поясу зонах — в Северо-Западной Франции и в прирейнской части Германии.

Лидерами эндогенной модернизации были политии в "поясе городов" и в примыкавших к нему зонах, то есть в Швейцарии, Люксембурге, Нидерландах и, особенно отчетливо, в Англии. К сожалению, страны, где модернизация исторически зарождалась (Бургундия, нидерландские, рейнские и североитальянские города и земли), за редкими исключениями (Нидерланды и Люксембург с "периферийными" Англией и Швейцарией), не смогли выжить и продемонстрировать незамутненные или малозамутненные варианты эндогенной модернизации. В результате могут быть исторически и эволюционно прослежены лишь три основные традиции эндогенной модернизации: прежде всего претендующая на самодостаточность Швейцария[2], затем Нидерланды и, наконец, Англия. Первые две традиции остались во многом локальными и неимперизованными, если не считать ряда важных, но пресекшихся попыток экспортировать нидерландскую модель за пределы Европы[3]. Зато третья стала основой превращения модернизации в мировой процесс. И что любопытно — эта экспансия модерности осуществлялась в основном за счет империализации.

Формирование так называемой Первой Британской империи в XVII и в первых двух третях XVIII в. вне всякого сомнения способствовало распространению политических практик и стандартов современности. Более того, трудно вообразить эффективную трансляцию подобных стандартов и практик исключительно путем их добровольной имитации. Да и вообще сомнительно, чтобы подобные практики были особенно привлекательны или даже заметны сами по себе без их имперского продвижения.

Однако соединение империализации и модернизации при всей своей действенности таило немалые противоречия. Их выходом стало падение Первой Британской империи и национализация[4] колоний в Северной Америке. Конечно, имперские начала не были отброшены вовсе, однако если и сохранялись, то лишь как формальные скрепы или подпорки для новых независимых Штатов. Прежде всего, это касалось британской конституции, закрепляемых ею прав и свобод, а также основ политического порядка. "Декларация независимости" недвусмысленно настаивает на том, что граждане бывших колоний восстанавливают разрушенный "королем и другими" политический порядок, то есть конституцию, и в силу этого претендуют на то, чтобы другие нации признали их в качестве независимой и самостоятельной нации. Примерно одно десятилетие продолжалось такое близкое к идеальной модерности просветительского образца под сенью "Статей Конфедерации". Однако подспудно, а затем все отчетливей начинает разворачиваться империализация Соединенных Штатов, принимается конституция и возникает "одна из империй, во многих отношениях самая интересная в мире". Это действительно крайне необычная, парадоксальная империя. Она одновременно и самая модернизованная, плюрализованная внутри, и самая модернизирующая, исполненная духом осуществления вселенской миссии вовне.

Ничуть не менее противоречиво сочетались тенденции национализации и империализации в Западной Европе. Особое значение имело существование и сохранение многовековых имперских проектов, восходящих нередко к Средневековью, когда по обе стороны бывшего лимеса ("пояса городов") возникали доминантные центры, стремившиеся к объединению наследия цезарей и Карла Великого.

Один тип империализации дают Германия и Италия, где области сверхподготовленности к модернизации (Рейнская область, Северная Италия и Тоскана) сочетались с перифериями недоподготовленности (Пруссия, юг Италии). Эти страны пережили наполеоновские оккупации, прервавшие модернизацию ряда территориальных политий, а то и приведшие к их гибели, например, к ликвидации тысячелетней Венецианской республики, давшей в свое время образцы для подражания в том числе и лидерам модернизации. Пережили они и собственные революции "сверху", которые не только вынудили новосозданные Германию и Италию все как бы начинать заново, но и вызвали в череде исторических последствий попытки форсированных модернизаций с характерными тоталитарными срывами. Процессы объединения Италии, затем и Германии, которые в национальных мифологиях воспринимаются как подвиг строительства нации, фактически выпустили наружу демонов империализации. Национализм обернулся нацизмом. Вместо наций-государств возникли агрессивные империи. Европа оказалась ввергнутой в мировые войны.

Свою версию парадоксального соединения национализации и империализации дает Франция. Революция, наполеоновские войны, устойчивый раскол французской политий в различных модификациях — и одновременно подспудное укрепление нации и гражданского общества, становление и укрепление рациональной бюрократии и прочих институтов современной государственности.

Еще более прихотливы противоречия политического развития, связанные сначала созданием, а затем распадом колониальных империй Португалии и Испании. Здесь метрополии были поставлены перед необходимостью львиную долю своих усилий и ресурсов тратить на имперостроительство, что влекло заметную демодернизацию. Результатом стали схемы "возвращения в Европу", "начала с нуля" и т. п., которые, с одной стороны, провоцировали форсирование модернизации и тоталитарные срывы, а с другой — позволили в конечном счете достаточно эффективно имитировать и усвоить достижения европейского модерна.

Особо следует выделить, вероятно, скандинавскую модель. Здесь имперская интеграция в виде Кальмарской унии благоприятствовала складыванию ядра ранней модернизации в Дании и Южной Швеции. Однако затем модернизация несколько затянулась и оказалась "пробуксовывающей". Шведское имперостроительство отчасти помогало экспортировать некоторые стандарты и практики современности, но при этом истощало ресурсы модернизации. В силу этого реализация последующих этапов отмечена мощными компенсационными усилиями, в том числе и, прежде всего, в виде имитационного усвоения англосаксонского политического опыта. Ряд территорий (Северная Швеция, Средняя и Северная Норвегия, Исландия) оказались перифериями, куда современные практики импортировались не столько из зундского, сколько из общеевропейского ядра.

Если взглянуть на концепцию центров и противоцентров, предложенную В. В. Лапкиным с В. И. Пантиным, с учетом соединения тенденций национализации и империализации, то оказывается, что для центров они акцентируют аспекты национализации, а для противоцентров — империализации. Это вполне эвристичный ход. Он позволяет соотнести центры государственной мощи в том числе и по степени проявленности или процессов национализации, или же противоположных процессов империализации. Однако, на мой взгляд, данный способ анализа мало проясняет саму логику соперничества центров государственной мощи. Тут гораздо важнее эффект поляризации международных систем, а также геополитические факторы. Равным образом сталкивание нидерландской национализации с французской империализацией или же британской национализации с германской империализацией мало дает для понимания соотношения национализации и империализации. Требуется, по меньшей мере, признать и учесть сосуществование тенденций национализации и империализации в каждой отдельной стране.

Можно было бы пойти дальше и действовать в логике Стейна Роккана. В этом случае потребовалось бы построить динамичную модель того, как импульсы национализации распространяются волнами новаций из "пояса городов" и его ответвлений или аналогов в периферийных регионах Европы, как на них накладываются волны консолидации государственного могущества, исходящие из столичных центров, которые могут быть удалены с "пояса городов" (Берлин, Мадрид, в меньшей мере Париж и Рим), а могут быть с ним связаны (Амстердам, Лондон, Бонн). Кроме того, пришлось бы смоделировать импульсы, исходящие из сельских периферий и направленные обычно против импульсов как империализации, так и национализации. Весьма вероятно, что возникающую "рябь интерференции" можно было бы соотнести с различными размежеваниями (cleavages) — этнокультурными, конфессиональными, социальными и т. п.

Развертывание подобной модели показало бы, что само содержание и характер основных импульсов развития меняется. Национализация за счет переноса акцента с единичных контекстов на их взаимосвязь все больше проявляет себя как интернационализация. Что касается империализации, то она постепенно трансформируется в федерализацию. На общеевропейском уровне это начинает обозначаться после Венского конгресса 1815 г. и создания Священного союза. Не столь очевидно, но вполне отчетливо меняется и характер локалистской реакции.

Однако обновление традиционных укладов особенно ярко и противоречиво прослеживается на судьбе и превращениях западноевропейской цивилизации. В течение тысячелетия, с V по XV в. она держалась на общей для всей "Христианской республики" сакральной вертикали. С мультипликацией и приватизацией этой вертикали в ходе Реформации ситуация резко изменилась. Вместо единой цивилизации возникает набор ее национальных версий. Далее начинается отпочкование дочерних цивилизаций, прежде всего североамериканской и латиноамериканской, а также удочерение некоторых иных цивилизаций — российской, образовавшей достаточно рано двойную евразийско-европейскую систему, индийской и, наконец, японской.

Тот цивилизационный комплекс, который в результате образовался, никак нельзя считать цивилизацией, как ее ни назови — сверхцивилизацией, универсальной цивилизацией или мегацивилизацей. Это явление цивилизационной природы, но совершенно иного рода, чем традиционные исторические цивилизации. Главное, на мой взгляд, что это образование многомерно и предполагает достижение цивилизующего эффекта не за счет распространения импульсов просвещения из одного центра на всю варварскую ойкумену, а за счет синергического взаимодействия множества источников ценностей и благ вполне в духе современного плюрализма. Единственная квалификация источников — признание общих правил цивилизационного умножения, заданных экспансией Европы.

Эта экспансия представляет собой проблему. К началу XX столетия она достигла своих пределов. Мир стал формально целостным[5]. Можно считать, что начало нынешнего века стало действительным началом планетарной политической модернизации. При этом выявился явный разрыв: для одних модернизация только начиналась, а в Западной Европе и ряде других регионов функциональные проблемы раннего и среднего модерна (суверенизация, конституционализация, создание систем представительного правления и т. п.) в основном оказались уже освоены. В нынешнем столетии так или иначе, однако, происходит значительная интенсификация и усложнение тенденций модернизации, их противоречивое сочетание друг с другом, а также с порожденными ими реактивными процессами, включая тенденции контр- и антимодернизации.

Ведущий конфликт и сущностное противоречие глобализации, исчерпание которых возможно лишь с ее завершением и переходом в новую, для нас невообразимую фазу развития, состоят в разрыве между кажущимися "лидерами" — народами и месторазвитиями самобытной, на собственной основе осуществляемой модернизации (Евро-Атлантика), так сказать, "экспортерами" модернизации — и "третьемировскими ведомыми", "импортерами" модерна.

Возникающее в результате ощущение "торжества Запада", усугубленное "победой" в "холодной войне", создает крайне опасную ситуацию. Она опасна не только в контексте мирового развития, но особенно для самих "победителей". Западная Европа была лоном политической модернизации, источником ее распространения по всему миру. Одно это заставляет евроатлантические политии и их сообщество играть роль лидеров глобализации. Готовы ли граждане западных стран, а главное их руководители успешно осуществлять эту роль? Похоже, что сегодня далеко не в должной мере. При всем многообразии и богатстве исторического опыта Европы, Северной Америки, Японии, при всей значимости для Запада принципов плюрализма, руководители многих демократий имеют весьма смутные и ограниченные представления о многообразии путей и способов мирового развития, о цивилизационном наследии, которое может и должно быть использовано.

Другая угроза заключается в эрозии Запада изнутри, в прогрессирующей "тьермондиализации" развитых стран. Просачивание архаики внутрь современных политий, как показывает опыт тоталитаризма, может быть чревато массовой варваризацией. Трудно судить, насколько старые правила применимы к обновившимся укладам. Однако известно, что падению исторических цивилизаций предшествовала их внутренняя варваризация, источниками которой были как люмпенизация собственного населения, так и засасывание внутрь варваров с их укладами жизни. Остается только надеяться, что модернизация Востока и Юга будет идти быстрее, чем "тьер-мондиализация" Запада, что взаимодействие центров и противоцентров получит конструктивное разрешение, что взаимообогащение наций, цивилизаций и культур породит такую сложную и многосоставную целостность, назвать которую универсальной цивилизаций будет недостаточно.

[1] "Aufheben имеет в немецком языке двоякий смысл: оно означает сохранить, удержать и в то же время прекратить, положить конец. Само сохранение уже заключает в себе отрицательное в том смысле, что для того, чтобы удержать нечто, его лишают непосредственности и тем самым наличного бытия, открытого для внешних воздействий. Таким образом, снятое есть в то же время и сохраненное, которое лишь потеряло свою непосредственность, но от этого не уничтожено" (Гегель Г. В. Ф. Наука логики. М, Мысль, 1970. Т. 1. С. 168).

[2] Достаточно вспомнить о постоянном и принципиальном нейтралитете Швейцарской конфедерации.

[3] Нидерландские колонии в Северной Америке и в Южной Африке, имевшие потенциал превращения в страны-филиалы, были захвачены англичанами и фактически интегрированы в британскую традицию. Что касается нидерландских заморских кампаний, то в отличие от британских они не были "национализированы" государством по причине ослабления государства и его фактического отсутствия в наполеоновскую и постнаполеоновскую эпоху (1800-1830).

[4] Под национализацией я понимаю, прежде всего, превращение колоний, которые в момент основания были частными корпорациями и отчасти сохранили подобный статус даже к моменту освобождения, в штаты или нации-государства.

[5] "В XX веке экономический строй стал общемировой реальностью, однако этот факт свидетельствует, на наш взгляд, не о наступлении какого-то устойчивого состояния, а о начале новой трансформации, пути которой в очередной раз не будут едиными и универсальными" (Иноземцев В. Л. Расколотая цивилизация. М., 1999. С. 579).

Источник: сборник "Мегатренды мирового развития" под редакцией М.В. Ильина, В.Л. Иноземцева, М.: ЗАО Издательство "Экономика", 2001. — 295 с.