Постимперская идентичность — для России и Европы

Интервью Андрея Рябова, члена научного совета Московского Центра Карнеги, "Русскому Архипелагу" — я считаю, что Бьюкенен описывает реальную угрозу, угрозу того, что доминирование мультикультурного подхода в том виде, в котором он сложился на сегодняшний день, может привести к серьезным изменениям европейской идентичности

— Что на сегодняшний день определяет идентичность государства в первую очередь: территория, этнический состав населения, господствующая религия, политическая культура, конституционный строй — от чего государству сложнее всего отказаться? И что в настоящее время определяет идентичность России?

— Единого критерия определения идентичности не существует. Например, в Европейском Союзе сегодня формируется двойная идентичность, но что касается традиционной государственной идентичности, то главными критериями становятся язык и определенный набор политических и гуманистических ценностей. Возможно — это спорный тезис — сюда же можно включить и традиционную культуру, которая, впрочем, в современном контексте очень тесно связана с этим набором ценностей. Если говорить об идентичности стран Африки, то она определяется иными критериями, отличными от критериев стран ЕС. То же можно сказать и о странах азиатского континента, при чем не обязательно мусульманских. В них, равно как и в Латинской Америке, главным критерием является этнический фактор, религиозные ценности, которые имеют гораздо большее значение, нежели чем в странах Западной Европы, а также определенный жизненный уклад, в значительной степени сохранивший на себе отпечаток традиционного.

В современном мире единого подхода к определению критериев идентичности нет и быть не может, прежде всего, из-за асинхронности развития регионов и стран. Тем не менее, говорить о том, что процесс глобализации постепенно стирает национально-государственные идентичности, преждевременно. Даже в том случае, когда государства готовы передать значительную часть своего суверенитета в области экономики, политики, международной безопасности и прав человека транснациональным институтам, международным институтам, они по-прежнему сохраняют свою значимость, в первую очередь как хранители культурной идентичности. Можно привести множество примеров: страны Балтии, едва успев отделиться от распавшегося СССР, заявили о своем намерении вступить в ЕС, что по существу означает отказ от значительной части своего суверенитета, но, тем не менее, активно строят свою национальную государственность, поскольку рассматривают ее как гарант сохранения культурной идентичности. Язык в данном случае является частью этой культурной идентичности. То же самое можно сказать о большинстве стран Восточной и Центральной Европы, которые намереваются вступить в Европейский Союз. Они готовы с легкостью расстаться со значительной частью государственного суверенитета, но при этом используют государство как хранителя своих культурных ценностей.

— Существует представление, что массовая иммиграция со временем приведет к смене европейской идентичности. Эта теория, в том числе, изложена в книге Бьюкенена "Смерть Запада". Имеют ли подобные опасения серьезное основание?

— На мой взгляд, переход к концепции мультикультурного общества в том виде, в котором он состоялся в 1960-х — 1970-х годах, охарактеризовался упрощенными подходами. Особенно ярко это проявилось в странах Западной Европы, где мультикультурализм стан рассматриваться как желательная и даже идеальная модель. При этом был недоучтен такой фактор, как невосприимчивость. Отправной точкой подхода являлась проблема возможности формирования политической нации и создания неких общегражданских идентичностей, которые являлись бы обобщающими, впитывающими в себя различия культур. Но, как мы видим сейчас, мусульманская идентичность оказалась настолько сильной, что ее не устроила роль равноправного партнера на уровне мультикультурализма, и в силу своей тотальности она стала претендовать на навязывание собственной системы ценностей.

Поэтому я считаю, что Бьюкенен описывает реальную угрозу, угрозу того, что доминирование мультикультурного подхода в том виде, в котором он сложился на сегодняшний день, может привести к серьезным изменениям европейской идентичности. Думаю, что сегодняшний ренессанс правых в Западной Европе не является просто реакцией запуганных обывателей, не готовых к высокой скорости глобальных процессов, происходящих в мире, не готовых принимать мультикультурное общество в том виде, в какой ему предлагают. Это прежде всего реакция на недостатки мультикультурного подхода и эта реакция может приобретать консервативный вид, как это произошло в Австрии и Франции, а может принимать и модернистский вид, как это было в Голландии.

На сегодняшний день мы должны признать наличие такой проблемы как кризис той модели мультикультурного общества, которая сформировалась в 1960-1970-е годы. Это не значит, что ее пора списывать в архив как отработанный материал, но и не замечать кризис данной модели нельзя — особенно тем людям, которые формируют иммиграционную политику, задумываются о контурах будущего общества, занимаются проблемами диалога культур и складывания новых идентичностей. Это реальная проблема и академического, и политического плана.

— В какой мере Россию можно считать страной плюралистической в смысле разнородности мнений и культуры, наличия разноречий, разорванностей. И что поддерживает ее идентичность, за счет чего сохраняется ее политическая идентичность?

— Дело не в загадочных российских архетипах, которые мы стараемся найти, описать и понять, а в совпадении целого ряда исторических обстоятельств. В начале 1990-х годов страна была близка к состоянию гражданской войны, распаду на две нации, две культуры. А потом произошло постепенное выравнивание, отход от опасных границ, за которыми мог начаться тотальный внутренний конфликт по причинам, имеющим конкретное историческое объяснение. Первая из них заключается в том, что уровень социальной энергетики к концу XX столетия резко снизился. Адаптация к утверждающемуся и в значительной степени уже утвердившемуся после крушения коммунизма социальному и политическому порядку в России потребовала от общества отдачи огромного количества этой энергии. И сам факт того, что социальная энергия оказалась в основном ориентированной на механизмы адаптации, более того, индивидуальной адаптации, является причиной того, что негативный потенциал и агрессивное неприятие иной политической субкультуры не могли вылиться в серьезный конфликт. На них просто не хватало "пороха". Поэтому даже кризисы 1993-го и 1998-го годов оказались для страны вполне преодолимыми.

Вторая причина в том, что Россия — страна с очень низким уровнем гражданской активности. Всплеск, который можно было наблюдать в 1980-е годы, имел свою особую природу и в начале 1990-х годов быстро сошел на нет. И в условиях, когда гражданская активность минимальна, для сохранения целостности общества при столь рискованном плюрализме огромное значение приобретает факт некоей "конвенции" элит о сохранении единого целого. Мы висели на волоске от разрушения этой "конвенции" в 1993 году. Современными аналитиками еще мало оценено значение ельцинской политики после 1993 года, когда Ельциным был взят отчетливый курс на инкорпорацию лидеров оппозиционных групп в новую постсоветскую элиту. Ельцин сделал важный вывод — оппозиционные элиты надо втягивать, вовлекать в систему властных отношений. Не важно, каким образом, пусть это будет гигантское ООО "Российская власть" — сам факт сплочения, интеграции их в новую элиту фактически предотвратил раскол.

Сегодня же состояние, ведущее к расколу, невозможно в силу того, что в российском обществе в значительной степени заработали адаптационные механизмы. Признание нынешнего порядка "действительным" фактически охватило все социальные и политические группы населения. Конечно, люди признают его несправедливым, но они научились в нем жить. И это признание является амортизатором, который не позволяет обществу распадаться.

— То есть предотвращен раскол по экономическим основаниям. Но ведь возможны другие основания раскола — территориальные, этнические. Могут ли в России произойти изменения, который приведут к новым, непредсказуемым конфликтам?

— Я допускаю, что такое может произойти, в том числе в связи с вопросом о территории. Этот вопрос является частью вопроса гораздо большей и значимой проблемы — внешнеполитических приоритетов и идентичности. По существу, это вопрос выбора между концептом великой евразийской державы — евразийской в данном случае в географическом понимании, и концептом малых стран, стоящих в длинной очереди в ЕС, отталкивая друг друга. Этот вопрос не снят, он так или иначе проявляется в различных контекстах, когда мы начинаем задаваться вопросом, а что мы сохраняем? Сохраняем ли мы некое территориальное ядро или оно начинает распадаться на отдельные образования, полуобразования, общности?

И здесь мы подходим к еще одному важному моменту. Помимо таких безусловно существующих критериев российской идентичности, как язык, территория, культура — в данном случае имеется очень сложная, многоплановая, не сводимая к базовым ценностям и базовым жизненным установкам, характеристика — осознание своей "великости" в плане мощи, значения в истории современной цивилизации. На рубеже XX столетия мы видели восхождение и закат многих европейских наций. Например, те, кто был в Будапеште, всегда поражаются гигантскому архитектурно-монументальному комплексу, посвященному Тысячелетию Венгрии, недоумевая, зачем такой маленькой стране столь величественное сооружение. И мало кому приходит в голову, что в конце XIХ — начале XX столетия Венгрия была одной из великих наций Европы.

Переход в другое культурное состояние, резкое уменьшение территории, значения и влияния в мире является колоссальной культурной трагедией, которую пережили многие страны. И сегодня Россия подходит к пиковому моменту своей истории, когда осевое звено идентичности проверяется на гибкость. Безусловно, если встанет вопрос о том, является Россия великой или маленькой страной, нация окажется расколотой, потому что одна ее часть считает Россию по-прежнему великой, но в силу целого ряда обстоятельств переживающей временные трудности, а другая ее часть убеждена, что Россия уже пережила свой "закат" и сейчас должна руководствоваться формулой, близкой к "small is beautiful". Этот критерий — отношение к идее "великости" — я считаю основным — уже на него может нанизываться очень много реальных конфликтов, связанных, в том числе, с внешней политикой России.

Однако если мы сохраняем этот стержень великости как ключевой элемент идентичности, то он должен быть адаптирован к реалиям современного мира. Все попытки искусственно придумать его наполнение в новую эпоху, предпринимающиеся в 1990-е годы, пока никаких серьезных плодов не принесли. И мне кажется, что это наполнение должно появиться естественно, из толщи общественного мнения, а не из тиши кабинетов. Специалисты его лишь должны соответствующим образом обработать и представить — тогда оно будет возведено в ранг новой доктрины.

Осознание своего места в мире (а "великость" именно сюда относится) — это важнейший идентификатор, который имеет и внешнеполитическую, международную окраску. И как ни странно, в этом отношении некоторые европейские страны, совсем не похожие на Россию, могут сталкиваться с проблемами, сходными с Россией. Яркий тому пример — Швейцарская Конфедерация. Несмотря на то, что Швейцария является классической страной самоуправления, свободных людей, минимального государства и имеет совершенно иную историю, иной уровень жизни и абсолютно иную шкалу ценностей, в данном вопросе ее многое объединяет с Россией.

Швейцария как единое государство возникла после революции 1848 года и главными индикаторами идентичности этой страны стали свобода и самоуправление — в противовес авторитарным деспотическим государствам — и нейтралитет, который из сугубо политической категории превратился в фактор идентичности, один из важнейших ее критериев, который обладал реальным, рационально измеряемым швейцарским содержанием. Нейтралитет означает мир, благосостояние и безопасность.

Эта идентичность сформировалась в результате двух мировых войн, когда за пределами Швейцарии царили война и разруха и именно она сплотила три этнически разные общины, имеющие культурно-исторические и государственные ядра за пределами страны. Но сегодня исторические условия, в которых был сформулирован нейтралитет в первоначальном виде, исчезли. Отсутствует угроза, исходившая ранее из внешнего мира, остается традиция, но этого слишком мало. Различное понимание нейтралитета раскалывает общество не только в политическом плане — на разные политические группы и партии, но и в плане социокультурном. Сторонники традиционного нейтралитета, которые в основном являются жителями горной германоговорящей Швейцарии, хотят жить в изолированном мире Альп, где веками ничего не меняется — статичные коровы пасутся на статичных лугах, время остановилось. Для них нейтралитет может быть только таким, каким он был десятилетия назад. И есть население крупных городов — прежде всего, Женевы и части французских кантонов, которое давно уже живет в глобальном мире. Для них нейтралитет это в первую очередь некий анахронизм, от которого надо отказаться как можно быстрее. В культурном плане представители этих двух слоев населения являются совершенно разными людьми — они не будут дискутировать, потому что им не о чем говорить. Первые собираются в каком-нибудь обществе стрелков имени Вильгельма Теля, стреляют по тарелкам, пьют пиво и играют военные марши, вторые работают в глобальных компаниях и международных организациях — в совершенно иной культурной среде.

И наконец, существует средняя часть населения, которая понимает, что, потеряв нейтралитет, она может потерять многое, но, в тоже время, он не может оставаться таким, каким был раньше: нет смысла держать огромную армию и тратить на нее тридцать процентов бюджета, зная, что на страну все равно никто не нападет, что не возможно спрятаться от демографических процессов, от волны иммиграции, которая происходит, несмотря на практически закрытые границы. Значит, нейтралитет должен быть преобразован, ему должно быть найдено новое применение.

Это три разные культуры. Однако люди, которые относятся к первой группе, не рассматриваются как культурные изолянты, потому что часть аргументов, высказываемых ими, находит поддержку и у других слоев населения, в том числе у модернистов. И главной причиной является проблема Брюсселя, проблема ЕС: Швейцария, привыкшая решать большую часть вопросов даже не на уровне кантона как субъекта федерации, а на уровне общины, не может допустить того, чтобы ей управляли из анонимные бюрократы из Брюсселя, которых не только никто не избирал, но даже не видел. И это очень сильный аргумент, который используют консерваторы.

Тем не менее, идентичность распадается, потому что само понятие нейтралитет стало неоднозначным, в обществе произошло достаточно глубокое разделение. От раскола его сдерживает понимание того, что стоит поколебать традиционный нейтралитет и окажется устранен наиболее существенный параметр идентичности.

С подобной проблемой, проблемой кризиса идентичности сталкивается целый ряд стран, в том числе, Британия — в связи с развалом старой британской имперской идентичности.

— В какой мере важна проблема сохранения миров, остающихся после распада колониальных империй, например, британского мира, испанского мира, русскоговорящего мира?

— Проблема кажется мне весьма важной, бывшие империи всегда стремятся к сохранению таких миров. Наиболее ярко это видно на примере французской постколониальной идентичности — сегодня Франция осуществляет плотную опеку над франкоговорящими странами Африки, пытаясь создать французский мир — с языком, с ценностями, с традициями, с уважением к воспроизводству этих традиций.

В этой связи я вспомнил свое путешествие в Испанию, в город Севилья. Извозчик, везя меня по улице, вдруг повернулся и с чувством глубокого культурного превосходства произнес: "Проспект Писарро, завоевателя Перу". С момента завоевания Перу прошло четыреста лет, почти двести лет не существует испанской империи в том виде, в котором она была создана, но эти слова были произнесены с гордостью за историю своей страны, в том числе и за ее имперское прошлое.

2002 г.