Путь к переписи

Рецензия на книги "На пути к переписи" / Под ред. В. Тишкова. М.: Авиаиздат, 2003. С. 528., "Этнография переписи-2002" / Под ред. Е. Филипповой, Д. Ареля, К. Гусеф. М.: Авиаиздат, 2003. С. 388

Переписи населения — больной для России вопрос. Так уж получилось — может быть, потому, что переписи требуют мира и покоя, а и то, и другое на протяжении последних ста лет было в России в большом дефиците. Та же обстановка, в которой проводились многие наши переписи, в том числе и самая последняя, не слишком благоприятствовала этой сложной статистической операции. Не случайно многие наши переписи то откладывались, то переносились, их результаты порой вызывали сомнения, не слишком хорошо публиковались, а то и вовсе объявлялись негодными.

Не все ясно и с недавней Всероссийской переписью населения 2002 года. Ее результаты еще не до конца обработаны, их еще только предстоит проанализировать и оценить. Так что вполне логично использовать естественным образом возникшую паузу, чтобы оглянуться на те споры, решения и события, которые ей предшествовали, вспомнить путь к переписи. Это и сделано в книге, подводящей итоги первого этапа исследования переписи населения 2002 года, исследования, проводимого Институтом этнологии и антропологии РАН и экспертами сети Этнологического мониторинга и раннего предупреждения конфликтов. Можно проанализировать и то, как проходила сама перепись, — это сделано во второй книге задуманного трехтомным издания.

Уже состав авторов исследования подсказывает, что в поле их зрения попали не все аспекты переписи, а в первую очередь связанные с этническими категориями и процессами. Но особую ценность обеим книгам придает как раз то, что анализ этнических аспектов переписи населения вписан в более широкий контекст переписной проблематики — вплоть до общих вопросов философии переписи, которые у нас вообще, как правило, не затрагиваются.

Для населения, журналистской братии, пишущей о переписи, даже для большинства ее организаторов перепись — это что-то вроде старинных ревизских сказок, статистическая операция с целью выявления разного рода количеств: налогоплательщиков, потенциальных солдат, рабочих рук, едоков и тому подобного. На такое понимание работала и вся предпереписная пропаганда, постоянно перепевавшая заезженные советские клише о необходимости знать число и состав жителей, чтобы лучше планировать жилищное строительство, число мест в школах и больницах или снабжение продуктами.

Поэтому почти неожиданным — но, несомненно, оправданным — представляется перевод размышлений о переписи в совершенно иную плоскость и рассмотрение этой общегосударственной операции как чего-то большего, нежели собирание цифрового сырья для многообразных подсчетов (хотя и эта задача важна и сохраняет свое значение). В эту новую проблематику вводит статья Валерия Тишкова «Переписи населения и конструирование идентичностей», в которой предлагается «[...] рассмотреть перепись как социально-культурное явление, а ее процедуру как политическую процессуальность» (На пути к переписи, с. 12). Даже если читатель согласится не со всем, что он прочтет в этой статье, — а несогласия, несомненно, будут, хотя бы в силу значительной новизны высказываемых автором взглядов, — он не пройдет мимо этого текста и, хотелось бы надеяться, не отвергнет с порога его главные идеи.

Мы издавна привыкли к идеальному образу «мгновенного фотоснимка», отражающего объективное состояние общества на момент переписи. Валерий Тишков видит перепись не только как инструмент отражения реальности, «но и как средство конструирования этой реальности, и как форму интеллектуальных предписаний для массового потребителя и для общества в целом» (На пути..., с. 10). Казалось бы, в этом нет ничего нового. Кто в России не знает, например, что Сталин требовал от переписей 1930-х годов, чтобы они отражали не то, что было на самом деле, а то, что ему хотелось видеть? Разве это не было «конструированием реальности»?

Однако одно дело — подгонка результатов переписи под заранее заданный результат, а другое — конструктивная фиксация сложной многомерной реальности, которая непрерывно находится в процессе становления. Число постоянных жителей страны зависит от того, как мы проведем границу между постоянным и временным населением. Число городских жителей — от того, как определен статус городских и сельских поселений. Число занятых — от принимаемых нами критериев занятости. И так далее. Элемент априорного конструирования присутствует всегда, и люди, причастные к этому конструированию, должны отдавать себе отчет в том, что, как и для чего они делают. К ним, собственно, и обращено максималистское утверждение Валерия Тишкова: основная миссия переписи — «создавать народ для государства» (На пути..., с. 26).

Жизнь постоянно выдвигает новые задачи. Чем более сложным становится общество, тем более многообразны, многогранны и подвижны параметры, которые учитываются при переписи населения, и тем более изощренным должен становиться ее инструментарий. Это относится ко многим сторонам фиксируемой переписью реальности, но, может быть, в первую очередь — к выявлению «коллективных идентичностей», описываемых с помощью таких категорий, как раса, народ, нация, этническая принадлежность, родной язык и тому подобное. Сравните сложность соотнесения с «коллективной идентичностью», скажем, не очень образованного православного украиноязычного казака из кубанской станицы во время переписи 1897 года и его внука в 2002 году — равнодушного к вопросам веры петербургского интеллигента, с родным русским языком, по материнской линии — потомка кубанских, а значит, и запорожских казаков, а по отцовской, предположим, петербургских немцев, имеющего к тому же дочь, вышедшую замуж за русскоязычного армянина. В 1897 году все покрывалось вопросами о родном языке и сословной принадлежности, а сегодня, сколько вопросов ни задай, все равно какие-то грани реальности останутся за кадром. Инструментарий же переписей за сто лет практически не изменился (добавился, правда, вопрос о национальности, которого в 1897 году не было). Понимание «коллективных идентичностей» в советское время было заморожено, не разморозилось и в постсоветское, ибо «старая советская политика так называемых “межнациональных отношений” в новой России не подверглась существенной ревизии», а кое в чем «даже усилила свои идеологические позиции» (Этнография..., с. 32).

Есть страны, где проблема переписных категорий, отражающих «коллективную идентичность», была осознана намного раньше, чем в России. В статье их опыт рассматривается на примере США, который показывает, как посредством переписи трансформируются такие, казалось бы, незыблемые понятия, как раса, — от биологической категории к социальной, как рождаются новые идентичности (испаноамериканцев), в чем их противоречивость. В США активно идет конструирование расовых групп, причем перепись населения играет в этом процессе далеко не пассивную роль простого регистратора совершившегося факта. «Между испаноязычным (чаще — двуязычным или просто с испанской фамилией) американцем-техасцем, кубинским иммигрантом во Флориде и нелегальным “мокроспиночником”-мексиканцем из Калифорнии этнокультурная дистанция огромна, и сами себя они не воспринимают как единую группу. Единой группой их делают прежде всего переписные таблицы!»(На пути..., с. 16).

Во второй половине ХХ века количество возможных самоидентификаций нарастало от одной американской переписи к другой, и этот процесс продолжается. Наряду с белыми, черными, азиатами, индейцами и аляскинскими аборигенами, коренными гавайцами и жителями тихоокеанских островов заявляют свои стремления стать расовой группой представители арабо-американской общины. В прошедшей в 2000 году переписи население США получило возможность указать множественную расовую принадлежность, а различные варианты ответов позволяли получить 63 расовых или 126 расово-этнических групп.

Американский опыт, безусловно, интересен, но автор статьи относится к нему достаточно критически и ставит вопрос «об исторической уязвимости американского проекта, по крайней мере, в том его виде, как он отражается и реализуется переписной процессуальностью» (На пути..., с. 29). Этот проект может привести к «формуле “многонациональности”, которая является саморазрушительной для любого государства». И неожиданный, на первый взгляд, прогноз автора: возможное, по его ощущению, «к моменту следующей переписи 2010 г. [...] устранение из [американской] программы переписи вопросов о расе и этничности» (На пути..., с. 31). И еще более неожиданное заявление автора вводной статьи ко второй книге трехтомника Валерия Степанова: «Российская перепись-2002 уникальна. Быть может, она последняя из тех, что вели учет этнической идентичности населения на территории России» (Этнография..., с. 32).

Каково это слышать нам, так гордящимся своей «многонациональностью» и все пополняющим и пополняющим перечень «народов»? Каково это слышать представителям тех «коллективных идентичностей», которые живот готовы положить за то, чтобы их учли в переписи в качестве отдельного народа (вот она — конструирующая функция переписи!)?

Слышать это, может быть, и непривычно, а кое-кому и неприятно, а прислушаться надо. Этническая идентификация очень важна для человека, но разве это его единственная идентификация? Или самая главная? Почему многие государства (но ведь не все, не все!) проявляют к ней такой интерес? Почему нельзя чувствовать себя принадлежащим к какой-то этнической, этнокультурной или этноконфессиональной группе без того, чтобы такая принадлежность была зафиксирована государством? Вы скажете, следуя все тем же советским клише, что без этого нельзя правильно планировать число школ, учебников, радиопередач и тому подобное. Но если что и имеет практическое значение для такого планирования, так это — родной язык, ведь у нас нет разделения школ по национальному признаку, да и нигде его нет. И как раз вопрос о родном языке умудрились исключить из программы переписи 2002 года — возражения если и были, то весьма вялые. А попробовали бы исключить вопрос об этнической принадлежности!?

Говоря об Америке, Тишков пишет: «Основанная на расовых и этнических параметрах политика идентичности будет неизменно усиливаться в США до тех пор, пока с той или иной формой идентификации связано распределение определенных общественных благ и преимуществ» (На пути..., с. 30). Не в том ли секрет вечной молодости и наших «этногосударственников»? Разделяй — и властвуй! Этот давний рецепт так понятен политической элите любого уровня, а этнические различия дают такие возможности его применения, что все остальные вопросы отпадают сами собой.

Кроме, впрочем, одного. И политическая элита (обычно) состоит не из одних идиотов. И она способна понять преимущества и выгоды для себя сильного, единого государства — в отличие от государства слабого и раздробленного, стоящего на пороге «балканизации». Придание необыкновенного государственного значения этническим различиям (в том числе и за счет непрерывного «конструирования» их с помощью переписей населения) неизбежно порождает центробежные тенденции, автономистские и сепаратистские настроения и тому подобное. И уж кому, как не нам, знать, чем это кончается — без единого выстрела! А бывает ведь и с выстрелом — как самоубийство Югославии. Казалось бы, что при таком, как у нас, обилии патриотов-государственников кто-то должен был бы выступать и на стороне центростремительных сил, удерживающих государство от распада. А это невозможно сделать, не отказавшись от доставшегося нам от советских времен преувеличения этнического фактора, его роли как одного из основополагающих компонентов современной социальной жизни. Для государства жизненно важна только одна «коллективная идентичность» — общегражданская, и оно должно остерегаться — в своих же интересах — сортировать граждан по категориям. Так что и России, быть может, суждено рано или поздно устранить вопрос об этнической принадлежности из программы своих переписей и перестать заботиться о списке народов, «ибо в России живет один народ — россияне» (На пути..., с. 30).

Но это если и будет, то не скоро. Пока на огромных просторах России множится число «активистов», требующих либо санкционирования государством — через механизм переписи — новых, по сравнению с предыдущими переписями, «коллективных идентичностей», либо, напротив, отказа в такой санкции. Об этом свидетельствуют следующие за вводными 20 авторских глав первой книги и 24 главы — второй, посвященные отдельным «субъектам Федерации» (словосочетание — на большого любителя русского языка). География обширна и представительна: Северный Кавказ, равнинное Предкавказье, Поволжье, Карелия, Сибирь, Приморье, Москва... И почти повсюду — впечатляющая картина предшествовавших переписи «этнических разборок», упорных и порой весьма острых споров вокруг проблемы фиксации этнической идентичности.

В Башкирии «предстоящая перепись [...] напоминала скорее избирательную кампанию, когда те или иные силы борются за голоса избирателей, занимаются “промыванием мозгов”» (На пути..., с. 65). В Татарстане «искушенные в вопросах “нациестроительства” политики и ученые [...] выразили беспокойство по поводу предстоящей переписи» в связи с тем, что, по их мнению, разработанный столичными учеными список национальностей и языков позволял «придать субэтническим группам татарского этноса [...] статус самостоятельных этносов», что «многие в Татарстане восприняли как реализацию сценария, написанного под научно-политическим руководством ученых и политиков из Москвы» (На пути..., с. 424-430). В другой главе, посвященной уже Оренбургской области, цитируется местная газета, в которой утверждается, что «накануне Всероссийской переписи населения оживилась деятельность великодержавных шовинистов [...] На довольно высоком уровне поставлена задача — расколоть второй по численности народ России [...] Некоторым номенклатурными деятелям не нравится самостоятельность Республики Татарстан, желание татар быть не “младшим братом”, а одним из равноправных хозяев Российской Федерации» (На пути..., с. 328). В Дагестане «переход лезгин из четвертой по численности национальности в третью [...] приобретает политическое значение» и, по мнению экспертов, «проблемой своей численности серьезно озабочены представители элиты — как лезгины, так и кумыки» (которых лезгины оттесняют на четвертое место), и «в руководстве республики [...] предпринимают меры к тому, чтобы максимально сгладить возможные политические последствия этих совершенно незначительных с демографической точки зрения перемен» (На пути..., с. 114-115). В Ростовской области объединение казаков выставило требование «об официальном утверждении цифрового обозначения (кода) казаков в переписных листах Всероссийской переписи населения. В качестве аргумента использовался тезис о том, что казаки на протяжении всей своей истории идентифицировали себя как отдельный от русских славянский народ [...] В случае отказа донские казаки призвали игнорировать перепись» (На пути..., с. 384).

Перечень спорных вопросов с этнической окраской, выявившихся в связи с подготовкой к переписи, можно продолжать очень долго. Споры, конечно, в основном теоретические, но... Накануне референдума 17 марта 1991 года, на который выносился вопрос о целесообразности сохранения СССР, газета «Московские новости» опубликовала карту Советского Союза с указанием 76 отмеченных к тому времени точек разгоревшихся или назревающих конфликтов на национальной почве, связанных с требованиями пересмотра границ, изменением административного статуса национально-территориальных образований или переселением тех или иных групп населения. В 1993 году, когда СССР уже распался, число таких точек увеличилось до 173. Многие конфликты повлекли за собой человеческие жертвы, в ряде случаев превратились в вооруженные столкновения с участием с обеих сторон военных формирований, порой в настоящую войну. А все ведь тоже начиналось с «теории», с «пробуждения исторической памяти» и так далее, и эта связь достаточно хорошо понятна рядовому гражданину. Вот выдержка из письма читателя в районную газету на татарском языке. «В последнее время увеличилось число тех, кто искусственно придумывает национальную принадлежность людей и определяет, что ты татарин, ты башкир или представитель другой национальности [...] Я не доктор наук и не философ с большими знаниями. Однако мне кажется, что некоторые образованные люди заняты поиском путей к межнациональным конфликтам [...] Такая философия никогда до добра не доводила, а наоборот, превращала людей во врагов. В результате начиналось кровопролитие» (Этнография..., с. 134). Если это понятно сельскому жителю из башкирской глубинки, то почему это так мало настораживает «некоторых образованных людей»?

Обостренное внимание политизированного сознания ко всему, чему можно придать этническую окраску, конечно, не случайно. Здесь — обнаженный нерв, чувствительный к малейшему прикосновению. Но что стоит за этой обнаженностью?

Национальное возрождение? Подъем этнического самосознания? Расцвет национально-освободительных идей, которым принадлежит будущее? Возможен и такой ответ, хорошо знакомый нам еще с тех времен, когда «национально-освободительные движения» рассматривались как союзники «социалистической революции» во всем мире.

Но верен ли он? Не правильнее ли сбросить пелену с глаз и признать, что никакое «этническое возрождение» в наше время невозможно, ибо мы живем в эпоху непреодолимого кризиса «этничности», утраты ею роли главного критерия «коллективной идентичности», поиска иных ее критериев? А румяные щеки, легкая возбудимость и раздражительность — это не более чем признаки агонии и близкого конца.

В главе о Калмыкии (как, впрочем, и в ряде других) говорится о прохладном отношении к родному языку «со стороны части титульного населения» и приводятся слова Давида Кугультинова о том, что это — «самая большая боль. Молодежь легко усваивает английский, французский, испанский, а на родном говорит кое-как» (На пути..., с. 157). А вы чего же хотели? Сейчас за сутки можно облететь весь земной шар. Так что же, пусть летают другие, а калмык как был «другом степей», так пусть и остается? С какой стати?

В том-то и проблема, в том-то и источник кризиса. Местные языки, культурные нормы, формы общения, бытовые традиции, правила поведения за века были идеально подогнаны к условиям относительно изолированного существования локальных сообществ людей и становились маркерами их особости. Но когда вчерашние сельские жители разных национальностей начинают перемешиваться в городах, а потом перед ними открывается и весь мир, все специфические формы и способы их локального общения, включая и язык, становятся неконкурентоспособными. Может ли быть что-либо больнее для народа, для хранителей его культуры? Но и поделать ничего нельзя. В лесу нельзя жить по-степному, в городе — по-деревенски, в глобализованном мире — как в изолированных горных долинах.

Три четверти населения России — горожане, многие живут за тысячи верст от тех мест, где родились. Конечно, хорошо бы знать язык, обычаи своих сельских предков, но ведь знать их так, как в ту пору, когда они были частью повседневной жизни, невозможно. Можно и нужно знакомить с ними в школе — чтобы привить уважение к народной традиции, избежать городского космополитического высокомерия, увы, нередкого (но не города и космополитизма как таковых, от них никуда не денешься). Однако и здесь есть довольно жесткие границы. Вот типичное рассуждение учителя в одном из интервью: «Национальный компонент в общей учебной нагрузке раздут. Эти предметы вводятся в ущерб математике, физике, химии, информатике, а ведь они нужны в будущем! Пусть будет национальный компонент, но не в ущерб основным предметам» (Этнография..., с. 119).

Можно заново начать строить Вавилонскую башню, объявить все двунадесять российских языков «государственными» (что отчасти и делается), — а смысл? Все равно сфера функционирования большинства из них останется крайне узкой, и в той или иной степени будет воспроизведена ситуация Адыгеи. Адыгейский язык здесь законом признан государственным наравне с русским, но на практике «форсирование событий по исполнению закона вряд ли возможно в современных условиях», и даже конституционную норму о знании президентом Адыгеи обоих государственных языков пришлось отменить (На пути..., с. 49).

Языковая ситуация, более объективная, легче поддающаяся оценке, может противоречить этнической карте, рисуемой с помощью ответов на вопрос о национальной принадлежности, или, во всяком случае, не совпадать с нею полностью. Поэтому политические интересы могут побуждать отдать предпочтение более расплывчатым, а значит, и более пригодным для манипулирования критериям «национальной принадлежности». В свете этого соображения странная история внезапного исчезновения из переписного листа вопроса о родном языке, о которой не раз вспоминается на страницах обеих книг, выглядит еще более странной. Конечно, она вполне могла быть следствием элементарного недомыслия и своеволия правительственных Акакиев Акакиевичей. Но все же нельзя полностью исключить и гипотезу скрытого лоббирования чьих-то интересов, давления, которому не смог противодействовать и Президент России, хотя для него лично, как видела вся страна на телеэкране, этот вопрос сохранили. России же было отказано, в частности, в информации о распространенности «родного», то есть изначального, русскоязычия — такую информацию давали абсолютно все отечественные переписи, начиная с первой, 1897 года, и позволяла она судить об очень многом.

Перепись населения 2002 года — не последняя в истории России, а «программа грядущих переписей в значительной степени зависит от того, какой курс возобладает во внутрироссийской политике и как сложатся федеративные отношения» (Этнография..., с. 32). Будущий политический курс, в свою очередь, будет определяться многими обстоятельствами, в том числе и принятой политической элитой «этнической идеологией», той ролью в социальной жизни страны, которую она отведет «этничности» и всему, что с нею связано.

Каждому, кто задумается над такой идеологией, не говоря уже о разработчиках программы будущей переписи, придется очень внимательно прочесть обе рецензируемые книги. Собранные участниками исследования и представленные в них материалы бесценны. Ничего подобного не было за всю историю проведения переписей населения в России. В качестве курьеза можно напомнить, что судить о «пути» к переписям 1930-х годов сейчас можно на основании сохранившихся в архивах секретных донесений сотрудников НКВД, информировавших начальство о настроениях населения и его отношении к переписи. Но поскольку информаторов интересовало, в первую очередь, выявление «врагов», то рисуемая ими ситуация выглядит, мягко выражаясь, несколько однобокой.

Участников же нынешнего исследования можно поздравить с тем, что им удалось представить всю обстановку «вокруг переписи» с необыкновенной полнотой и разносторонностью и — если говорить о материалах в целом — с полным отсутствием тенденциозности. Сквозь тексты цитируемых официальных документов, заявлений разных общественных организаций, статей из местных газет, бесчисленных интервью с участниками переписи вырисовывается мощная полнокровная картина реальной жизни, прочитывается весь спектр позиций, отношений, оценок, касающихся не только собственно переписи, но и тех этнических реалий, которые она была призвана отразить. В этом многоголосии рядом с «националистическим пустословием» (Этнография..., с. 95) ангажированных политиков, рядом с «объективистскими», а иногда и не лишенными предвзятости заявлениями ученых явственно слышны трезвые голоса «простых людей», пытающихся выработать свой, независимый взгляд на проблемы этнической или языковой идентичности, которые далеко не всегда покрываются вопросами и ответами, предусмотренными программой переписи.

Хотят ли того авторы исследования или организаторы переписи или нет, но собранные в обеих книгах материалы представляют собой неотъемлемую часть всего корпуса «итогов» Всероссийской переписи населения-2002 и в то же время — уже замощенную часть пути к следующей переписи. И когда читаешь, сколько рогаток ставили государственные чиновники на пути собирания этого столь нужного — прежде всего для государства — богатства, трудно отказаться от мысли, что Россия все же еще не совсем вышла из состояния политического средневековья.

Рецензия на книги «На пути к переписи» / Под ред. В. Тишкова. М.: Авиаиздат, 2003. С. 528., «Этнография переписи-2002» / Под ред. Е. Филипповой, Д. Ареля, К. Гусеф. М.: Авиаиздат, 2003. С. 388.

Источник: "Неприкосновенный запас", №37.