Культурная бесполитика

Каличная культурная политика не смогла решить ни одной из стоящих перед российскими нацией и обществом стратегических задач

Я отношусь к сообществу людей, долгие годы возлагавших на культурную политику немалые надежды. Но возлагать — не делать. Надо честно признать: после распада СССР в этой сфере сделано было крайне мало, а то, что все же было сделано, привело к девальвации самого понятия.

Да и какого другого результата можно было ожидать, когда бренд «культурная политика» был отдан на откуп арт-проектировщикам и менеджерам. И все же, спасибо им, хоть они его подобрали. И понесли. Как смогли.

Арт-менеджеры и примкнувшие в ним функционеры минкульта даже думать о политике не дерзали. Неудивительно, что культурная политика осталась вне политики, в результате лишившись и специфического содержания, и необходимой формы. Прав философ О.И. Генисаретский, говоря, что в современной России под культурной политикой понимают разработку и реализацию культурных проектов и программ, в то время как насущно необходима проработка «политических предпосылок институционализации культурно-политической активности»[1].

Отсюда и результат — каличная культурная политика не смогла решить (или хотя бы оказать помощь в решении) ни одной из стоящих перед российскими нацией и обществом стратегических задач.

I. Какие задачи оказались не по силам культурной политике

Отвечая на этот вопрос, прежде укажем на необходимость работы с ценностными основаниями социального поля и опосредованно — конкретного человека. Для этого вида и масштаба работ требуются публичность, политическая мощь и базовые институты всепроникающего поощрения, принуждения и поддержки (а не только специфические институты, то есть взятые непосредственно из сферы культуры). Культурная политика нужна для исправления путей, для работы с общественными страхами и пронизывающей социальную твердь безнадёгой.

Безнадёга существования. Отнесемся к пропитывающей российское общество алкоголизации как к превращенной форме бегства от жизни. Алкоголь — самый доступный, культурно разрешенный и даже поощряемый к активному применению антидепрессант. В России благодаря алкоголю почти треть мужчин и седьмая часть женщин сходят в могилу раньше «отведенного» им срока. Каждый второй мужчина не в состоянии дожить даже до пенсионного возраста. «Африканская смертность» мужского населения — тяжелейшая проблема, лежащая в ядре отечественной депопуляции. Разница в средней продолжительности жизни мужчин и женщин составляет тринадцать лет. Большинство женщин обречены на одинокую старость.

Культурная политика в России так ничего и не смогла предложить в вопросе отношения населения к собственному здоровью и к жизни, и через это — к здоровью и жизни своих близких.

Неверие в самоуправление. Местное самоуправление — есть альтернатива самоуправству банд и самодурству Левиафана. Местное самоуправление позволяет заниматься деталями. Именно окрепшее и повзрослевшее самоуправление является ключевым агентом развития среды обитания, а значит, создания мест, притягательных для социального и креативного капитала. Без этого ни качества жизни не поднять, ни конкурентоспособности не достичь. Культурный код «вертикали власти» заставляет все вращаться вокруг нее, не оставляя времени и места человеческому самостоянью. Необходима реабилитация естественной, не делегируемой никому, человеческой власти.

Страх перед глобализацией. Культурная политика не обеспечила трезвого отношения к процессу глобализации. Большинством граждан России фундаментальный процесс современности по-прежнему воспринимается не как ситуация, полная возможностей (наряду с рисками, о которых можно говорить вполне прагматично), а как возбуждающая националистические страсти и одновременно парализующая творческий гений страшилка. В результате российское общество оказывается в самом невыгодном для себя из всех возможных положений — глобализация все равно происходит, но как бы насильно.

Страх глобализации скрывает под собой глубинный страх иного, чужого, малообъяснимого, в конечном итоге, страх смерти.

Страх иного, страх смерти. Россияне в массовом порядке испытывают необъяснимую агрессию к любым мигрантам (часто даже к соотечественникам). Этот аффект развился при атрофировании исторического инстинкта к перемещению в пространстве. Русские не просто отказались от заселения новых пространств и не только свернули свое присутствие в Лимитрофе, русские резко снизили внутреннюю мобильность, которая упала до уровня доиндустриального развития (об этом, в частности, говорит социолог Жанна Зайончковская). Наблюдаемая нынче агрессия — есть чувство подменное, а подменяет оно страх.

Как так случилось, что народ-колонизатор, народ-покоритель бескрайнего евразийского пространства сжался от ужаса перед теми, кого он сам в свое время приручил, сделав поданными/гражданами великой евразийской империи — перед мигрантами с Кавказа и Центральной Азии?

Расширить (восстановить) масштаб русской идентичности — задача культурной политики.

II. Что не есть культурная политика

Игрой на понижение назовем ситуацию, когда культурная политика низводится до культуропользования. В таком представлении культурная политика призвана смягчать и сглаживать (к примеру, углы вульгарной зурабовской монетизации[2]). В данной роли она — лишь «приправа к блюдам» экономистов и политиков; в античном смысле — эллинское руководство к варварским проектам обустройства ойкумены. Да, варварства по отношению к природе, культуре и традиции нашим top managers не занимать, тем не менее, корректировка политико-экономической реальности — лишь второстепенная функция культурной политики.

Также не нужно путать культурную политику с теорией и практикой культуросообразной деятельности. Конечно, нам хочется, чтобы управленческие решения разных уровней и разной морфологии осуществлялись при наличии обязательной культурной экспертизы. Это — дело правое. Институционализация экспертизы избавила бы нас от многих начальственных глупостей. Но даже такое решение, которое, кстати, легко внедряется по аналогии с экологической экспертизой, не приведет к появлению культурной политики.

И уж, конечно, культурная политика — не ведомственная политика по отношению к отрасли.

Государственное управление учреждениями культуры за годы публичных дискуссий и вроде бы принятых на себя обязательств так и не переросло в хотя бы какое-то подобие культурной политики. От управления до политики — огромный шаг. Для привычного Минкульту администрирования — почти невозможный. Российское министерство культуры осталось отраслевым арьергардным учреждением. Ему не хватало и не хватает навыков рамочного управления, которое влечет за собой ответственность за будущие антропологические и социологические изменения, а не только за наведение элементарного порядка в подведомственных учреждениях.

Происходит это при том, что деды и прадеды нынешних луначарских[3] понимали толк в культурной политике. В советский период культурная политика была неотторжима от маховика агитации и пропаганды, запущенного Идеологическим отделом ЦК КПСС, а Министерство культуры СССР являлось лишь одним из частных исполнителей программного действа. Культурная политика большевиков ставила целью «сделать доступными для трудящихся все сокровища искусства, созданные на основе эксплуатации их труда» (VIII съезд РКП(б)).

Сегодня же государственная культурная политика сводится к сравнительно автономной и малоскоординированной деятельности различных ведомств, имеющих отношение к охране культурного наследия, художественной деятельности, печати, библиотечному и музейному делу (А.Я. Флиер)[4]. 

III. Пути институционализации культурной политики

Неоднократно высказывалось мнение, что культура всегда и всячески противостоит любой модернизации (см. известный пример из римской истории об иррациональном сопротивлении варварской культуры благам цивилизации — акведукам, термам и дорогам).

Такой взгляд на культуру — однобок, так как под культурой понимает скорее традицию, историческая функция которой — действительно сдерживать неуёмное развитие. Развитие, которое традиция надменно маркирует как отклонение, мутацию, как программный сбой. И чем сильней культурный артефакт, тем прочнее он стоит на пути изменений. Собственно, по тому, сколько такой артефакт продержится, сдерживая развитие, и судят об его исторической мощи (вспомним, сколько веков ушло на преодоление положений аристотелевской физики, освященной авторитетом Святого Престола Петра).

Каждый из нас сталкивался с культурами, малочувствительными к контексту. Текст такой культуры может критически отстать от непрерывно изменяющегося контекста. Культура, вовремя не реинтерпретирующая себя, утрачивает власть над современностью и, как следствие, уступает флагманскую функцию навигатора другой культуре. В таких случаях представители традиционной культуры вопиют о культурной интервенции (яркий пример — угроза вестернизации или ваххабизации), а к средствам культурной политики прибегают как к второстепенным и малозначимым, в основном полагаясь на насилие аппарата кесаря.

Культуры различаются готовностью к саморазвитию. Если культура содержит генетический код саморазворачивания — она стремится его реализовать при любых обстоятельствах; функцию же сдерживания будет выполнять не сама культура, а сложившиеся «охранные корпорации» культуры. В таком случае культура противостоит традиции. Такая культура не отвергает традицию, но играет с ней, точно зная её место. Потому что такая культура — вечно живое, обнажённое, рвущееся к подлинности откровение. Мы ищем именно такую культуру.

Культурная политика, как и политика самоуправления или политика здравопребывания (здорового образа жизни), не может зиждиться на каком-то одном, к тому же централизованном институте. Такой политикой нельзя заведовать. Такую политику можно программировать, включая в процесс её публичного формирования всё новых и новых субъектов.

По мнению культуролога Сергея Зуева — культурная политика есть результат изменения массовой управленческой подготовки, в которой гуманитарный слой должен быть значительно расширен и усложнен.

А.Я. Флиер считает, что основной целью культурной политики является «трансформация норм и стандартов социальной адекватности людей в образы и образцы их социальной престижности, то есть пропаганда норм социальной адекватности как наиболее престижных форм социального бытия, как кратчайшего и наиболее надёжного пути к социальным благам и высокому общественному статусу».

Последнее определение кажется невероятно конформным, но, в целом, всякому интересующемуся технологией институционализации культурной политики, я рекомендовал бы перечитать труды вышеупомянутого философа О.И. Генисаретского, который за последние два десятилетия опубликовал на эту тему несколько программных статей.