Главная ?> Авторы ?> Валлерстайн -> Политические дилеммы на рубеже тысячелетий
Версия для печати

Политические дилеммы на рубеже тысячелетий

Периоду между 1990 и 2025/2050 гг., вероятнее всего, будет недоставать стабильности в мире. Отчасти это объясняется изменением роли Соединенных Штатов в миро-системе, но в еще большей мере кризисом последней.

Гегемония в миросистеме определяется наличием державы, располагающей возможностью принудить другие к стабильному взаимосвязанному распределению социальной силы. Это предполагает необходимость "мира", означающего, главным образом, отсутствие войны между великими державами. Такой тип гегемонии требует "легитимности" и в то же время создает ее, если под этим иметь в виду, что главные акторы, в т.ч. четко не определенные группы, вроде населения различных государств, либо считают, что существующий социальный строй отвечает их потребностям, либо полагают, что мир ("история") неизменно и быстро движется в том направлении, которое они одобряют.

Периоды настоящей гегемонии, когда актуализируется способность державы-гегемона навязывать свою волю и свой "порядок" другим великим державам, не опасаясь серьезных вызовов с их стороны, в истории современной миросистемы сравнительно коротки. С моей точки зрения, было лишь три таких периода: под началом Соединенных Провинций (Нидерландов) —в середине XVII в., Соединенного Королевства — в середине XIX в. и Соединенных Штатов — в середине XX в. Их гегемония в каждом случае длилась примерно 25-50 лет. С окончанием этого периода прежняя держава-гегемон снова становилась "обычной" великой державой среди прочих (даже если и оставалась какое-то время сильнейшей в военном отношении). Потом следовало уменьшение стабильности и, соответственно, нарушение легитимности.

О динамике мирового беспорядка в предстоящем полустолетии, вероятно, нужно высказаться пространнее. Отныне геополитические реалии не опираются исключительно или даже главным образом на военное соотношение сил среди привилегированной группы государств, именуемых нами великими державами, т.е. тех, которые достаточно богаты, чтобы располагать необходимыми средствами для обретения и сохранения серьезной военной мощи.

Мировая капиталистическая система предполагает иерархически неравное распределение, когда некоторые типы производств (сравнительно монополизированные и потому высокоприбыльные) концентрируются в определенных зонах, благодаря этому становящихся средоточием наибольших капиталов. Такая концентрация позволяет укреплять государственные структуры, которые, в свою очередь, стремятся гарантировать сохранность основных монополий. Поскольку монополиям имманентна хрупкость, то на протяжении всей истории современной миросистемы эти зоны концентрации капитала постоянно перемещаются, но, разумеется, не повсюду.

Мировая капиталистическая экономика процветала примерно пять столетий, проявив себя как весьма прочный вариант исторической системы. Со временем, вместе с тем, обозначились ее внутренние противоречия, неизбежные и по сути малопредсказуемые бифуркации, вследствие которых и возникает новый системный порядок. Это не является исторически неожиданным. И, согласно "нормальному" циклическому процессу, в современной миросистеме уже возникли симптомы начала упадка гегемонии. Ситуацию на конец 90-ых годов я бы еще не назвал хаотичной, хотя наблюдается острая и оправданная нервозность на финансовых рынках. Усилившиеся общественные коллизии показывают политическую неспособность правительств предложить приемлемые краткосрочные решения и тем самым сохранить у людей чувство социальной безопасности. От этого страдают, но в разной степени, все крупные государства и их объединения, вынужденные создавать новые сегменты мировых производств, дабы восстановить общий эффективный спрос. Цикличность же развития сама по себе предполагает — после реструктуризации производств и финансовых рынков — новую экспансию экономики.

Тремя узловыми центрами, как это принято считать, в начале XXI в. будут США, Западная Европа и Япония. Несомненно, мир станет свидетелем острой конкуренции между ними, направленной на достижение преимуществ для своих вариантов продукции. В этом соревновании будет очень мало элементов идеологического свойства, и оно станет менее политизированным по форме — определяющую роль будет играть прежде всего материальная заинтересованность.

Мощь, о которой я говорю, — это преимущественно экономическая мощь, поддержанная государственной властью. Европа (т.е. ЕС) явно выступит серьезным соперником для предполагаемого японо-американского кондоминимума. Остальные регионы будут по-разному соотнесены с двумя зонами этого биполярного мира. Три решающих фактора станут определять значение не включенных в указанные зоны стран: 1) в какой степени промышленность этих стран оптимально необходима для функционирования ключевых товарно-производственных объединений нового миропорядка; 2) в какой мере те или страны важны для поддержания эффективного спроса на продукцию наиболее прибыльных секторов производства; 3) в какой степени те или иные страны отвечают стратегическим нуждам (геовоенное расположение, важнейшие виды сырья и т.д.). Два государства все еще в малой степени интегрированы в эти новосоздаваемые сети — Китай для японо-американского кондоминимума и Россия для ЕС. Для более успешного взаимодействия этих государств с обозначившимися уже центрами силы они должны сначала достичь, а затем поддерживать определенный уровень внутренней стабильности и законности. Вопрос о том, смогут ли они этого добиться, еще остается открытым.

В период 2000-2025 гг. инвестиционные усилия могут оказаться сосредоточенными в Китае и России в степени, сравнимой с концентрацией инвестиций в Западной Европе и Японии в 1945-1967/73 гг. На это будет означать, что объемы средств, оставляемых для другой части мира, должны сильно отличаться (в пропорции) в меньшую сторону от доз, выделявшихся в послевоенные два десятилетия, — еще и потому, что инвестирование неизбежно будет продолжаться в США, покрывать ЕС (и вообще Европу) и Японию, а также другие районы вроде Канады и Кореи.

Это, в свою очередь, изменит ситуацию для стран Юга ( как бы их ни определяли). Если в 1945-1967/73 гг. Юг извлек какую-то пользу из экспансии мировой экономики, во всяком случае хотя бы крохи, то в будущем он рискует остаться даже без этих крох. Тем не менее его экономические потребности не только не уменьшатся, а возрастут. Поэтому встает вопрос: сколько останется для остальной части света. В ответ можно ожидать поистине массового натиска в сфере миграции с Юга на Север. Нажим будет идти прежде всего со стороны образованных людей (число которых на Юге постоянно растет). На Севере, конечно, появится ( и уже появилась) резкая реакция на этот всплеск миграции, в частности в виде призывов усиления репрессивного законодательства с целью ограничить социально-политические права переселенцев. Примерно к 2025 г. мигранты с Юга могут все-таки составить до 25-50 % в некоторых субрегионах Северной Америки, Европы и даже Японии, обладая при этом политическим и социальным статусом людей "второго сорта". Именно такого рода ситуация в первой половине XIX в. поставила Великобританию и Францию перед угрозой того, что "опасные классы" могут разрушить общество. Политическим ответом на это было "изобретение" либерального государства. Не грозит ли британо-французская ситуация 1830 г. Европе, Северной Америке и Японии в 2030 г.?

Важное изменение касается средних слоев в государствах ядра современной миросистемы. Они оказались в наибольшем выигрыше в период 1945-1967/73 гг.: их численность резко возросла как абсолютно, так и относительно. Поднялся — и значительно —их уровень жизни. Они стали важным социальным амортизатором, обеспечивающим стабильность политических систем. Более того, экономические слои, чье положение было ниже их, в т.ч. квалифицированные рабочие, стали мечтать о том, чтобы стать частью этого среднего класса — путем повышения зарплаты, образования своих детей, улучшения условий своей жизни. Конечно, за эту экспансию среднего класса пришлось расплачиваться повышением стоимости продукции, вековой инфляцией и серьезным сдерживанием накопления капитала. Отныне же следует ожидать упорного стремления сократить в абсолютном смысле численность среднего класса в производственных процессах и сфере услуг. Продолжатся нынешние попытки урезать государственные бюджеты, которые в конечном счете будут угрожать большинству этих средних классов. Политические последствия всего этого могут оказаться весьма значимыми: образованный, привыкший к комфорту средний класс не согласится пассивно с ухудшением своего статуса и доходов. Мы уже видели, как грозно он показал свои зубы во время "революции" 1968 г. Тогда для его умиротворения понадобились экономические уступки 1970-1985 гг., за которые ряд стран расплачивается до сих пор. В любом случае выбор между ограничением накопления капитала и потрясениями от политико-экономических возмущений среднего класса окажется для капиталистической мировой экономики крайне тяжелым.

Немаловажно и то, что активность сравнительно небольшого в послевоенные десятилетия среднего класса стран Юга была в тот период направлена на "деколонизацию". Это верно почти для всей Африки, Южной и Юго-Восточной Азии, Карибского региона и др. Верно это и в отношении всех "полуколоний" (Китай, часть Среднего Востока, Латинская Америка, Восточная Европа), где наблюдались разные формы революционной деятельности, схожие по своему психологическому настрою с деколонизацией. Они поглощали энергию большого числа людей. Средние слои (а также потенциальные средние слои) были готовы проявить некоторую терпимость в отношении своего экономического статуса, поскольку были уверены в том, что получив политическую власть, в последующие 30 лет они или их дети будут вознаграждены в экономической сфере. В период 2000-2025 гг. эти кадры не только не будут поглощены "деколонизацией", которая подкрепляла бы их оптимизм, но их экономическое положение почти несомненно ухудшится в силу ряда причин ( концентрация капитала в Китае, России, расширение численности кадров на Юге, стремление во всём мире к ущемлению средних классов). Значит, выплеск политической энергии может быть очень серьезным и угрожать даже мировым центрам силы.

Наконец еще одно важное соображение— чисто политическое: подъем демократизации и упадок либерализма. Нельзя забывать о том, что демократия и либерализм не являются двойниками, а в большинстве представляют собой противоположности. Либерализм, на мой взгляд, изобрели для противодействия демократии. Он был призван разрешить проблему сдерживания "опасных классов" — сперва в рамках ядра государств, затем в рамках всей миросистемы. Выход, который предлагал либерализм, сводился к тому, чтобы предоставить почти всем ограниченный доступ к политической власти и к доле прибавочной стоимости — и то, и другое на уровне, не способном угрожать процессу непрекращающегося накопления капитала и той государственной системе, где он развивался.

Главным мотивом либерального государства в национальных рамках и либеральной межгосударственной системы в ооще-мировом плане было рациональное реформирование, осуществляемое преимущественно государством. Формула либерального государства, разработанная в XIX в., включала всеобщее избирательное право плюс государство всеобщего благосостояния и действовала великолепно. Когда сходную формулу попытались уже в XX в. применить к межгосударственной системе в виде самоопределения наций и экономического стимулирования слаборазвитых стран, выявилась неспособность создать государство всеобщего благосостояния на мировом уровне ( по рецепту, например, комиссии В.Брандта). Этого нельзя было сделать без посягательств на основной процесс накопления капитала.

В то же время в миросистеме постоянно растет требование демократизации. Демократия нередко направлена против власти и антиавторитарна. Она сводится к требованию равного участия в политических процессах на всех уровнях и в системе социально-экономического вознаграждения. Более века сдерживал эту тенденцию либерализм, сулящий постепенное улучшение условий жизни посредством рациональных реформ. В ответ на требование демократии обеспечить равенство здесь и сейчас, либерализм предлагает отсроченную надежду. Этот мотив звучит не только в устах наиболее просвещенной (и более сильной) части мирового истеблишмента, но и в устах участников традиционных антисистемных движений ("старых левых" сил). По мере рассеивания надежд, либерализм как идеология рушится, и "опасные классы" снова становятся действительно опасными.

В этом направлении, судя по всему, мы и будем двигаться в следующем периоде — в годы 2000-2025. Разумеется, самым опасным для стабильности и легитимности миросистемы может оказаться кумулятивный негативный эффект от вышеозначенных тенденций развития.

Я предполагаю, что вскоре, вероятно, произойдут некоторые изменения, причем ни одно из них не будет совершенно новым. Отличает же их от прошлых сдвигов неспособность ограничить стремительное развитие событий, а это, в свою очередь, может вернуть миросистему к какому-то равновесию.

(1) Способность государств поддерживать внутренний порядок скорее всего зловеще уменьшится. Конечно, на протяжении последних 100 лет все имперские структуры внутри миросистемы (Великобритания, Австро-Венгрия, в последнее время СССР ) распались. Но следует обратить внимание на историческую конструкцию государств, которые объединяли население, расположенное в своих границах. Такими были метрополии Великобритании, Франции, США; Финляндия, Бразилия и Индия. Аналогична конструкция Ливана и Сомали, Югославии и Чехословакии. Их состоявшийся или прогнозируемый распад совершенно отличается от краха империй. Можно было бы пренебречь дезинтеграцией государственности в периферийных регионах, сославшись на то, что она малозначима с геополитической точки зрения. Но такой распад противоречит вековой тенденции, и кроме того разрушение порядка в слишком многих государствах создает серьезное напряжение в функционировании межгосударственной системы. Но наибольшие опасения вызывает перспектива ослабления государственности в коренных зонах. А развязка либерального институционального компромисса, о котором я говорил, наводит на мысль, что именно это и происходит. Государства буквально завалены требованиями граждан предоставить безопасность и социальное обеспечение, которые они политически не в состоянии дать. Так возникает феномен "приватизации" этих сфер, что прямо ломает тенденцию развития последних 500 лет.

(2) В течение нескольких последних столетии межгосударственная система становилась все более структурированной и регулируемой — от Вестфаля к согласию наций, ООН и ее "семье". Существует предположение, что мы постепенно попадаем под власть функционального мирового правительства. Угрозы суверенной государственности и исчезновение оптимизма в отношении реформ потрясли межгосударственную систему, чьи основы всегда были сравнительно слабыми. Распространение ядерной энергии сейчас неизбежно, и оно будет проходить столь же быстро, как и расширение миграции по линии Юг-Север. Само по себе ядерное расползание не влечет за собой катастрофы. Средние государства, вероятно, не менее "надежны", чем великие державы. Более того, они могут даже оказаться более разумными в том смысле, что будут больше опасаться ответных действий. Тем не менее по мере ослабления государственности и совершенствования технологии окажется трудным сдерживать ползучую эскалацию местных тактических типов ядерного оружия. Так как идеология будет все реже выдвигаться в качестве причины межгосударственных конфликтов, "нейтралитет" слабой Организации Объединенных Наций окажется под все большим сомнением. В такой атмосфере способность ООН "поддерживать мир", какой бы ограниченной она ни была, скорее будет сокращаться, а не увеличиваться. Призывы к "гуманитарному вмешательству", возможно, начнут рассматриваться в XXI в. просто как повторение западной империалистической версии XIX в., которая также строилась на цивилизаторских оправданиях.

(3) Куда люди обратятся за защитой, если окажется, что государства (и межгосударственная система) теряют свою эффективность? Ответ ясен уже сейчас — к "группам", которые могут иметь различные ярлыки: этнические, религиозно-языковые, родовых или половых предпочтений, "меньшинства" с разного рода характеристиками. В этом нет ничего нового. Новое в том, в какой степени такие группы рассматриваются в качестве альтернативы "гражданству" и участию в "государстве", которое, по существующему определению, объединяет многие группы (даже если те не равны по рангу). Еще вчера большинство людей доверяло государствам с их легитимностью и надеялось на их позитивное реформирование в ближайшем будущем. А кому следует доверять в мире беспорядка и экономической неуверенности с негарантированным будущим? Неужели "группам"? Ведь если государства в целом осознавались как динамичные структуры, то "группы " явно приобрели облик оборонительности, опасливой замкнутости. В то же самое время— и именно в этом загвоздка — "группирование" порождено феноменом демократизации, сознанием, что государства потерпели поражение по той причине, что либеральное реформирование оказалось миражом, поскольку "универсализм" государств на деле требовал забыть или подавить более слабые слои. Значит, "группы" были вызваны к жизни не только интенсивным страхом и разочарованиями, но и подъемом эгалитарной сознательности, а потому могут служить очень мощным центром сплочения. Их политическая роль вряд ли уменьшится в ближайшее время. Однако из-за внутренне противоречивой структуры (эгалитарной, но интровертной) осуществление этой роли может впоследствии оказаться весьма "хаотичным".

(4) Как затормозить распространение войн внутри Юга (Юг — Юг), конфликтов между групповыми "меньшинствами" на Севере? И кто окажется способным с моральной или военной точки зрения осуществлять соответствующий контроль и вкладывать в него ресурсы? Несомненно, что большая часть мира будет наблюдать за этими межгосударственными или межгрупповыми конфликтами со стороны, тратя основные силы на экономическую конкуренцию. Предположительно могут возникнуть и "малые" войны, умышленно предпринятые Югом против Севера. Столкновение в Персидском заливе было началом этого процесса, и США обнаружили свою финансовую зависимость, потребовав, чтобы и другие державы оплачивали подобные "малые войны". Вряд ли впредь даже объединенные силы Севера справятся с несколькими такими кризисами одновременно.

(5) Есть еще один, последний, фактор "хаоса", который нам не следует недооценивать, — какая-нибудь новая "черная смерть". Этиология пандемии СПИД остается предметом больших споров. Существенного значения это пока не имеет, но она, возможно, положила начало целому процессу пандемий. Это исказит развитие мировой капиталистической экономики, значит, будет способствовать дальнейшему развалу государственности, увеличивая бремя государственной машины и способствуя усилению взаимной нетерпимости, в т.ч. межрегиональной и межгрупповой.

Таков примерно эскиз вступления миро-системы в период хаоса. Но здесь крайне важен исход, т.е. новый порядок, который будет из этого хаоса создаваться. В отношении его можно говорить с наименьшей уверенностью. Обстановка хаоса, как это ни парадоксально, более всего чувствительна к преднамеренному человеческому вмешательству. Существуют ли какие-либо потенциальные силы вмешательства, обладающие миросистемным конструктивным видением? Я вижу две такие силы. Есть силы, предвидящие восстановление иерархии и привилегий, хранители "вечного огня аристократии". Будучи индивидуально сильными личностями, но не располагая какой-либо коллективной структурой ("исполнительный комитет правящего класса" никогда не проводил ни одного собрания), они действуют во время системных кризисов, поскольку считают, что всё "вышло из-под контроля". В такой момент они исходят из принципа Лампедузы "всё должно измениться, чтобы ничего не менялось". Трудно представить, что именно они изобретут и предложат миру — может быть какую-нибудь новую мировую систему, — но я верю в их разумность и проницательность. Существуют и силы, обладающие особым видением демократии/равенства (двух, по-моему, неразрывных понятий). Они появились в период 1789-1989 гг. в форме антисистемных движений (трех разновидностей "старых левых"), и их организационная история ознаменовалась гигантским тактическим успехом и столь же гигантским стратегическим поражением. В конечном счете эти движения в большей мере способствовали укреплению, нежели подрыву миросистемы. Вопрос в том, возникнет ли сейчас новая группа антисистемных движений с новой стратегией, достаточно сильной и гибкой, чтобы оказывать влияние в период 2000-2025 гг. Они могут и вовсе не возникнуть или оказаться недостаточно гибкими, чтобы победить.

После, скажем, 2050 г. или 2075 г. человечество может быть уверено лишь в нескольких вещах. Мы будем жить не в капиталистической мировой экономике, а при каком—то новом порядке или порядках, при какой-то новой исторической системе или системах. Поэтому мы, вероятно, снова познаем относительный мир, стабильность и легитимность. Но будут ли это лучший мир, лучшая стабильность и лучшая легитимность, чем те, которые были нам известны раньше? Это во многом зависит от нас.

Для всего мира ближайшие 25 лет будут тяжелыми. Из грядущих потрясений и анархии может вырасти нечто новое. Именно потому, что старая система разрушается, никогда еще за последние 500 лет у людей не было столь определенной возможности влиять на свое будущее. Больше всего пострадали от этой ситуации не представители "левых" сил, а мировые элиты. Традиционные левые организации так или иначе долго успокаивали людей. А теперь люди им больше не верят, и они будут проявлять политический радикализм без четкой политической программы, фактически обращаясь к самозащите. А самозащита малых групп — очень опасна для мира. Примером служит та же Югославия. Это даже не национализм. Это потеря веры прежде всего в государство, в то, что оно способно разрешить проблемы общества.

 

Источник: "Полис", 1996 г.

Актуальная репликаО Русском АрхипелагеПоискКарта сайтаПроектыИзданияАвторыГлоссарийСобытия сайта
Developed by Yar Kravtsov Copyright © 2020 Русский архипелаг. Все права защищены.