Главная ?> Авторы ?> Синица -> Крым: контристория
Версия для печати

Крым: контристория

Существует общепринятый дискурс новейшей истории Крыма. Наиболее адекватное его отражение содержится даже не в вузовских учебниках (далеко не все учатся на истфаке), а в текстах массовых путеводителей по краю и особенно — в аудиальном сопровождении экскурсий. В этом “посмотрите направо, посмотрите налево…” и заключается квинтэссенция общепринятого на данный момент взгляда на историческую фактологию.

При этом следует заметить, что текст, читаемый экскурсоводами, не столь уж существенно колеблется по отношению к изменениям “генеральной линии”, как того можно было бы ожидать. Меняются в основном оценки, даваемые тем или иным явлениям, в то время как сама фактологическая канва остается почти без изменений. К примеру, до 1985-91 гг. события гражданской войны (ГВ) 1918-20 гг. на полуострове излагались как бы “глазами красных”, а после — с точки зрения белых. Однако сам событийный ряд практически не менялся. В любом случае ГВ изображалась и изображается как масштабное и крайне трагическое происшествие в жизни страны, сказавшееся на судьбах миллионов, если не десятков миллионов граждан. В принципе, возможно и объективистское — исходящее из позиции “над схваткой” — изложение. В художественной литературе оно уже давно встречается, например, в сочинениях М.Волошина, М.Шолохова и др. Такой “шолоховско-волошинский” подход рано или поздно просочится и в экскурсионный “масс-культ”, но и он, при всей кажущейся радикальности, не посягает на “священную корову” — постулат “гражданская война — величайшая трагедия”. Объяснить сказанное нетрудно. Переучить армию гидов с фразы “белые бандиты зверски истребляли красных героев и тысячи сочувствующих им трудящихся” на “красные бандиты зверски истребляли белых героев и тысячи сочувствующих им патриотов” (а если снова потребуется, то и наоборот) нетрудно. Гораздо сложнее внедрить, скажем, такое: “Бригада “Белые” забила браткам из группировки “Красные” стрелку на окраине Севастополя “Максимова дача”, и они разобрались по понятиям, а рыбаки Балаклавы в это время как ловили кефаль, так и продолжали ловить, и всё им было по фиг”. Для этого следует переписать всю новейшую историю края, в сущности содержательно не менявшуюся со времен знаменитой трехтомной монографии П.Надинского & Co.

Еще больше сложностей вызвала бы капитальная ревизия отчета о другой экстремальной ситуации в жизни региона — Второй мировой войне.

Посудите сами. Известный эпизод 1905 года — мятеж на крейсере “Очаков” — легко укладывается и в “красную” версию (героическое восстание против царизма), и в “белую” (“бессмысленный и беспощадный” бунт, спровоцированный авантюристами, возможно с иностранным участием). А как быть с предполагаемыми инцидентами на крейсере “Коминтерн” или ледоколе “С.Макаров” в 1941-42 гг.? Они не укладываются ни в “советский” дискурс (“морально-политическое единство нашего народа перед лицом интервентов”), ни в либеральный “антисоветский” (“все сталинские репрессии были необоснованными и осуществлялись против лояльных граждан”). А если обоснованными, тогда как? Сочинители исторических текстов не понимают (или не хотят понимать), что червивое мясо — оно и в Африке червивое, а понятие “бунт на корабле” возникло с появлением первых кораблей и исчезнет лишь со списанием последних. Вот почему мятежу на “Коминтерне”, как и множеству других подобных эпизодов, не находится места ни в одном из существующих сегодня дискурсов. Такие факты не только не ищут — их даже не замечают, если они случайно попадаются на глаза.

“На той, далекой, на гражданской…”

Создание альтернативного дискурса истории Крыма начнем с гражданской войны.

Ее официальная интерпретация хорошо разработана: три “красных” администрации на полуострове и сменявшие их белые; тяжелый кровопролитный штурм Перекопа в ноябре 1920-го; последовательное овладение “красной” стороной городами; трагический исход “белых” 15 ноября и последовавший затем так называемый “красный террор”.

Основываясь именно на такой схеме, строятся разного рода общественные акции, целью которых является “покаяние”, “примирение” и т.д. Наиболее масштабная из всех прошедших за последнее десятилетие — Памятные дни, посвященные 80-летию окончания ГВ в Крыму (11-18 ноября 1995 г.), а также их намного более скромный “римейк”-2000.

Подобное изложение практически не менялось в течение десятилетий. Даже претендующая на “неординарность” книга А. и Г.Зарубиных “Без победителей” ничем не выделяется из общего ряда. Ее название обманывает читателя: в тексте как раз говорится о победе “красной” стороны. Другое дело, что авторы считают цену победы чрезмерной, но это уже, как говорится, дело субъективное.

Почему нужна другая версия новейшей истории края?

Нужен неконфронтационный дискурс

Альтернативный дискурс необходим по той причине, что изложение истории Гражданской войны 1918-20 гг. на полуострове в существующем виде носит психологически травмирующий характер. Читатель текстов начинает испытывать своего рода комплекс национальной неполноценности: все народы — как народы, а мы — невесть что: “мочили” друг друга и себя самоё несколько лет подряд! В то же время чаемого “примирения над могилами” не происходит. Об этом как нельзя лучше свидетельствуют события 1995 г. Потомки представителей “белой” эмиграции восприняли Памятные дни не как шаг навстречу бывшей противной стороне, а напротив, как окончательное подтверждение своей правоты и неправоты “красных”.

Между тем, иной подход к ГВ намечался в последние десятилетия существования Советского Союза.

От “черного солнца” к “белому”

Наибольшим влиянием обладают не научные книги по истории, а яркие и выразительные зрелища, построенные на историческом материале. С конца 60-х — начала 70-х гг. вниманием советских зрителей завладели художественные фильмы с принципиально иным, нежели прежде, изображением событий Гражданской войны. Речь в первую очередь идет о трилогии Э.Кеосаяна “Неуловимые мстители”, “Новые приключения неуловимых”, “Корона Российской империи” и ленте В.Мотыля “Белое солнце пустыни”. В самом названии последней картины содержится скрытая полемика с шолоховской интерпретацией ГВ как крайне тяжелого морально и разрушающего личности участников события (черное солнце, которое Григорий Мелехов видит на небе после смерти Аксиньи).

В фильмах Кеосаяна и Мотыля Гражданская война изображена как небезопасное, порою трудное, но увлекательное и отчаянно веселое занятие (не хуже поездки Данилы Багрова в Америку в современном “Брате-2”), которому предаются, соответственно, группа тинэйджеров и красноармеец Сухов.

Не одно поколение выросло на “Солнце” и “Мстителях” и представляло ГВ именно так. Примечателен следующий эпизод. В 1995 г. автор состоял в оргкомитете Памятных дней и привлекал для участия в мероприятии “продвинутых” студентов. В их числе были Юлия Л. и Алёна С., окончившие к тому времени 2-й курс истфака Симферопольского (ныне Таврического национального) университета. В программе акции значился “фестиваль фильмов о Гражданской войне”. Девушки в наибольшей степени заинтересовались указанным пунктом, искренне полагая, будто там будут показывать “Неуловимых мстителей” (на самом деле демонстрировалась в основном белогвардейская кинохроника).

Если бы из “позднесоветской” эпохи “Мстителей” общество каким-то чудом перенеслось в “постсоветскую” (условный маркер — тот же “Брат-2”), минуя разрушительную “перестройку” с ее патологической тягой к “правде” (вернее, к тому, что сами “перестройщики” считали таковой), граждане чувствовали бы себя в моральном плане намного комфортнее.

К сожалению, между периодом эстетизации ГВ в духе мягкой доброжелательной иронии и временем сугубо коммерческого искусства вклинился этап “разоблачения”. Он сделал невозможным безболезненный переход к неконфронтационному дискурсу. Кстати, усвоение потребителями “черных” мифов о гражданской войне в духе книги С.Мельгунова “Красный террор” и многих ей подобных прошло легко. Дело в том, что к “чернухе” читатели привыкли по классическим текстам “большой литературы” (С.Шолохов, А.Толстой и др.). В них, разумеется, носителями зла объявлялись “белые” (либо изменники и провокаторы из числа “красных”), но сама подача “негативной” информации принципиально не отличалась от той, к которой впоследствии прибегли разоблачители “красного террора”.

Каким же должен быть новый, альтернативный, дискурс истории Гражданской войны вообще и в Крыму, где разыгрывались наиболее значимые ее эпизоды, в частности?

Гражданская война: новый дискурс

Гражданская война не была массовым, захватывающим всю многомиллионную толщу России явлением, как то старались изобразить и “белые”, и “красные”. Склонность к припискам, отмечаемая в документах обеих сторон, вполне понятна, объяснима и по-человечески простительна. Каждый из нас считает, что именно там и тогда, где и когда он живет, вершатся судьбы мира, а значимость события у многих отождествляется с количеством его участников.

На самом деле активными субъектами были сотни, может быть, тысячи человек, но уж никак не миллионы. Рядовые граждане не испытывали симпатии или антипатии ни к одной из сторон и включались в “массовки” только с помощью “кнута и пряника”, а при первой же возможности возвращались к своим привычным занятиям.

В феврале 1917 г. исторически ответственная за судьбы Российского государства монархическая власть самоустранилась от управления. Вакуум власти поспешили заполнить многочисленные группировки, соперничавшие и боровшиеся друг с другом. Их было очень много, но для удобства анализа исследователи “рассортировали” их на “красных” (сторонников московского правительства В.Ульянова-Ленина) и “белых” (движение, формально возглавлявшееся А.Колчаком, затем А.Деникиным и П.Врангелем). Имелись “третья”, “четвертая”, “пятая” и т.д. силы (местные этнические образования; российское крестьянство; иностранные государства и др.). Две “первые” вступали с остальными в ситуативные, обусловленные расстановкой военно-политических сил, соглашения, с легкостью нарушавшиеся.

Вот почему, к слову, представляется неуместной ведущаяся до сих пор на страницах столичных изданий (газета “Завтра” и т.п.) полемика “белых” и “красных” патриотов, упрекающих друг друга в том, что их предшественники образца 1918-20 гг. были “иностранными кондотьерами” и/или заигрывали с местным национал-сепаратизмом. Участники этой дискуссии пытаются идеологически обосновать “грехи” оппонентов, а то и придать им некий социально-психологический оттенок (политолог С.Кара-Мурза, к примеру, любит писать о неком органическом неприятии “белыми” “черной кости”, их едва ли не антропологическом антидемократизме). Такого рода дебаты лишены смысла: конкретные шаги обеих противоборствующих сторон в ГВ, направленные на поиск союзников, диктовались конкретной же ситуацией — и ничем иным.

Скажем больше. И “социализм” (“красные”), и “либеральная идея” (“белые” — спасибо историкам последнего времени хотя бы за то, что они “отмазали” белогвардейцев от обвинений в “монархизме”, приписываемом им прежде, доказав, что те всего лишь отстаивали общедемократические ценности) являлись лишь “обертками”. Ни экономических групп поддержки, какие существуют в западноевропейских странах (профсоюзы у левых, средний класс у правых), ни массового одобрения идеологии народом не имелось ни у одной из сторон. Оба “знамени” были поспешно подхвачены из числа тех, что попались под руку и казались в тот период популярными в стране и за рубежом среди пишущей интеллигенции.

Наиболее адекватный аналог Гражданской войны 1918-20 гг. в России — так называемая “криминальная война” 1991-98 гг. в Крыму. Вспомним, разве не было у группировок “теневиков” политических надстроек? Да сколько угодно! Но ведь никто из исследователей в здравом уме не станет объяснять убийство Е.Поданева бесперспективностью христианского либерализма, а бегство группы В.Шевьева — А.Даниеляна тем, что они переоценивали экономический аспект возрождения Крыма в ущерб духовному… А ведь именно так представляют современные историки программы политических партий и движений 10-х годов прошлого века!

Итак, Гражданская война была всего лишь “большой разборкой”. Основными движущими мотивами ее участников являлись те же, что и всегда, — “воля к власти” и причитающейся доле материальных благ. Между прочим, если внимательно почитать биографии наиболее видных фигурантов ГВ, уголовные “ушки” нет-нет, да и заметишь: Джугашвили-Сталин, Камо-Тер-Петросян, Котовский и многие другие (с “белой” стороны криминал так явно не выступает, но это вовсе не значит, что его там не было: в советский период биографии “врагов” не изучались, а к демократическому были достаточно эффективно подчищены).

Наиболее яркое подтверждение нашей гипотезы — постоянное использование в советских исторических текстах термина “белобандиты”. После 1991-го стали доступными воспоминания участников “с того берега” (И.Лукаш, И.Туркул и др.). Там словом “банды” обозначаются формирования “красных”. Можно без большой натяжки сделать вывод: бандитами были равно как обе стороны, занесенные в “анналы”, так и “третья”, “четвертая” и прочие силы. Организованный характер носили только действия армий стран Запада (“интервентов” в советской терминологии), но западные солдаты, с присущей им тягой к комфорту и инстинктом самосохранения, оказались не в силах разоружить “бело-” и “краснобандитов” точно так же, как их потомки не способны сейчас успокоить албанцев в Косово и Македонии.

Конечно, в разборки помимо всякого желания могли оказаться вовлеченными и мирные обыватели. Однако, согласитесь, случайному человеку легче попасть под пулю в наши дни, когда всяческие “стрелки”, “тёрки” и т.п. назначаются в барах и иных общественных местах, чем в 1918-м, когда тачанки “бело-” и “краснобандитов” носились друг за другом по пустынных степям близ Гуляй-Поля нынешней Запорожской области.

Разумеется, лично для вождей обеих групп потери близких им людей становились трагедиями. Но разве для реального симферопольского теневика О.Дзюбы убиение оппонентами его искренне любимой жены Ольги было меньшей трагедией, чем смерть Аксиньи для “бумажного”, придуманного Шолоховым, Григория Мелехова?

В новый дискурс логично укладывается конкретная динамика событий, происходивших в последние дни ГВ на полуострове. Хорошо известно (хотя и не афишируется), что после прорыва Перекопских позиций 11 ноября 1920 г. реальные боевые действия прекратились. Происходило плавное, организованное оставление городов и других населенных пунктов Крыма армией “белых” и столь же организованное занятие их противоположной стороной. Такое впечатление, что действия двух сторон осуществлялись по графику, утвержденному в одном месте.

Более того, доказано, что в ряде городов (например, Евпатория) эвакуация “белых” и появление “красных” происходили одновременно. Говоря упрощенно, красноармейцы провожали белогвардейцев на пирсах.

А теперь задумаемся. Если бы и в самом деле между “белой” и “красной” сторонами имелось какое-то непримиримое идеологическое (и тем более — “антропологическое”, в духе С.Кара-Мурзы) противоречие, участники операции по “освобождению/захвату” Крыма вели бы себя несколько по-иному — с ожесточением и попытками со стороны “уходящих” “хлопнуть дверью”, а со стороны “пришедших” — “мочить, мочить, мочить…” Вспомним, как происходил штурм Грозного в дни Второй чеченской кампании. Тогда уходящие “боевики непримиримой оппозиции” поставили не мерянное число мин-ловушек в городе, а “федералы” устроили оппонентам свою ловушку, эфэсбэшную, пустив умную “дезу” о якобы свободном проходе из осажденного города. В него-то и ломанулись “моджахеды”… прямиком угодив на минное поле.

Спрашивается, что мешало “красным” и “белым” сражаться за Крым так? Ответ, думается, ясен: отсутствие какой бы то ни было “идейной” непримиримости, чисто меркантильные цели борьбы. Это, судя по всему, и позволило после падения Перекопа (11 ноября 1920 г.) достичь некой закулисной договоренности о том, что “белые” уходят, не разрушая сложившейся инфраструктуры, а “красные” не мешают (а возможно, и помогают?) им уйти.

Этим легко объясняется удивляющий многих факт отсутствия даже попыток “красных” атаковать практически беззащитные “белые” конвои на переходе из крымских портов в Проливную зону. Для сравнения, торпедные катера, подлодки и авиация советского флота неплохо поработали в аналогичной ситуации в апреле-мае 1944 г., отправляя на дно немецкие и румынские транспорты, эвакуировавшие армии врагов (только суда “Тотилла” и “Тейя” унесли с собой по 5 тысяч человек каждое). Разумеется, возможности у “красных” в 1920 г. были “не те”, но ведь и флот у “белых” был тоже “не тот”, потому-то некоторые корабли и суда затонули на переходе сами, без посторонней помощи.

Тогда получает объяснение и так называемый “красный террор” после ноября-1920, столь драматически описанный в художественной и “документальной” литературе: ликвидация бывших участников “белого” движения, вызванных в карательные органы “красных”, якобы на некую “регистрацию”, а на самом деле — с совершенно иной целью. Можно предположить, что акция явилась наказанием для нарушителей негласной договоренности руководителей вовлеченных сторон о том, что проигравшие на определенное время оставляют сферу влияния победителей.

Возможно, предложенный нами вариант исторического дискурса и не лучше официально принятого, но и не хуже; во всяком случае, он свободен от внутренних противоречий, а потому имеет полное право на существование.

Говоря о Гражданской войне, мы ограничились конструированием общей концепции, не опускаясь до уровня отдельных тем и эпизодов. О Второй мировой мы поговорим более конкретно. Это связано с тем, что сегодня еще живо большое число людей, непосредственно наблюдавших события войны на территории края. При этом свидетели исторических событий, как правило, были тогда детьми или подростками, что обостряет восприятие, делает его точным и непредвзятым. Поэтому есть возможность “пройтись” по основным темам “военно-патриотических” повествований и, опираясь на показания очевидцев и непризнанные “апокрифические” тексты, написать новый дискурс в достаточно развернутом виде.

Миф о “войне цивилизаций”

Советская литература изображала Великую Отечественную как “смертельную схватку мира социализма с миром капитала”. Для драматизации описываемых событий всячески подчеркивался широкий характер противостоящей СССР коалиции. В постсоветской России подобный подход сохранился в модернизированном виде. Теперь Вторую мировую изображают как “войну цивилизаций”. Реанимирована концепция литератора второй половины XIX в. Н.Данилевского о диаметральной противоположности геополитических интересов “России и Европы”. Поэтому стало модным изображать ВОВ не как схватку СССР только с нацистской Германией (у которой, понятное дело, были сателлиты, игравшие, как вытекает из самого этого термина, второстепенную роль), а как битву Давида-России с Голиафом-Объединенной Европой, где Берлин выступал чуть ли не “зицпредседателем Фунтом”. Одним из наиболее горячих приверженцев такой линии являлся недавно скончавшийся литературовед В.Кожинов, успевший выпустить четырехтомник своих исторических работ — очень интересных, добросовестно написанных, но крайне спорных. Сторонники “давидовой” версии любят печатать списки стран, вовлеченных в пронацистскую коалицию. Они получаются и впрямь обширными, охватывающими почти всю Европу… только вот преобладают в них почему-то такие карликовые государственные образования, как Словакия и Хорватия (после полувекового пребывания в историческом “резерве” недавно вновь запущенные в активную эксплуатацию) и т.п.

Что касается Крыма, то словацкие гарнизоны в 1941-44 гг. и впрямь были неотъемлемой составляющей облика полуострова. Моряки НХГ — Независимого Хорватского государства — “отметились” в Севастополе. Известна почтовая марка этой страны периода 2-й мировой, с изображением хорватского матроса в бескозырке на фоне памятника Затопленным кораблям. Наконец, широко известно об участии в оккупации полуострова румынских войск.

Был ли “единый строй”?

Однако на самом деле никакого “единого строя” Европы против России-СССР не было.

Начнем с хорватов. Их роль в гитлеровской кампании являлась совершенно номинальной, знаковой, сравнимой, пожалуй, с местом русского контингента в KFOR (и то — без аналогов “марша на Приштину”: хорватского “марша на Симферополь” история так и не узнала).

Подчеркивание роли НХГ в войне против Советского Союза — элемент масштабной работы российской патриотической публицистики по “демонизации” и “сатанизации” хорватов как этноса. В рамках этого проекта всячески выпячиваются уродливые страницы истории этого балканского народа (какие есть у каждого) — движение усташей, концлагерь “Ясиновац” и т.д. Успокойтесь, уважаемые ура-патриоты, об этих “этнических чистках” знаем и мы и даже скажем немного чуть ниже. Но то позитивное, что было в Хорватии, тщательно вычищается. В периодике не прочтешь ни про “иллирийское движение”, ни про историческую роль Й.Штроссмайера, Й.Елачича, Л.Гая, Кватерника-старшего, ни про связь русских славянофилов, а позднее В.Соловьева, с Загребом, ни про деятельность А. и С.Радичей…

В отличие от войсковых частей Хорватии словацкие были представлены в 1941-44 гг. в Крыму и, в частности, в Симферополе гораздо шире. Поэтому сказать о них можно гораздо больше. И это “больше” оказывается исключительно позитивным.

1941-44: русско-словацкий диалог

В конце 30-х — начале 40-х гг. власть в Братиславе находилась в руках правительства, которое возглавлял видный деятель католической церкви кардинал Тисо (впоследствии казненный коммунистами). Словакия формально являлась союзником нацистской Германии. Такое решение было историческим компромиссом. Оно предотвратило немецкую оккупацию и сохранило независимость страны, не в пример соседней Чехии. Никакого другого выхода у словаков не было (если не считать таковым бессмысленную “лобовуху” против III рейха, которая лишь погубила бы словацкий народ).

“Отбывая номер”, тисовская администрация предоставила довольно значительный военный контингент, который участвовал в оккупации бывшей советской территории, в том числе и Крыма. Никакого участия в боевых действиях против РККА и — тем более — в контрпартизанских и каких бы то ни было иных карательных акциях эти войска не принимали, а несли гарнизонную службу в крупных городах.

Отношение личного состава словацкой армии к своим немецким коллегам было отрицательным, причем его никогда не скрывали. Достаточно сказать, что в разговорах между собой и с местными жителями словаки никогда не называли немцев официально принятыми словами, а использовали кличку “швабы” (презрительное обозначение жителей Германии, принятое в Словакии, что-то вроде русского “фрицы”).

Имел место целый ряд инцидентов между “союзниками”. Наиболее серьезный произошел в Симферополе на пересечении улиц Пушкинской и Горького. Там немецкий офицер чем-то обидел словацкого коллегу, и тот, не раздумывая, применил табельное оружие. Немец скончался. Словак (по неподтвержденным сведениям) был оправдан.

На Пушкинской же имела место демонстративная акция словацкого командования по бесплатной раздаче хлеба жителям Симферополя. Буханки вручали прямо с борта огромного грузовика “Татра” грузоподъемностью 10 тонн.

Довольно значительный процент среди словацкого контингента составляли этнические русские, представители 1-й волны эмиграции или их потомки. У них, понятное дело, вообще отсутствовали языковые или психологические проблемы с местными. Примечательно однако, что на вопросы симферопольцев о том, не хотят ли они назад, в Россию, “русские словаки” отвечали: “Нет, ни в коем случае!” Мотивация была ни в коей мере не политической, а социально-бытовой: им больше нравились условия жизни на своей новой родине, а быт на родине “исторической” их крайне разочаровал. Ни малейшего элемента ностальгии не наблюдалось.

Понятно, что, когда чаша весов истории стала клониться в сторону от немцев, словаки в массовом порядке перешли на сторону партизан, “отметились” там и, дождавшись окончания войны, вернулись на брега Дуная.

Кстати, это пример грамотного, как сказали бы психологи, “ассертивного” поведения небольшого народа в сложной исторической ситуации, обеспечивающего максимальные возможности для национального самосохранения. Точно так же, кстати, словаки вели себя и на других поворотах истории — в 1968-м и, пожалуй, сейчас.

По иному складывались отношения жителей полуострова с румынскими военнослужащими.

“Грабь-армия”

Если словаки вошли в историческую память крымчан со знаком “плюс”, то румыны — с “минусом”. Негативное отношение к ним было обусловлено отнюдь не мифической “жестокостью оккупантов” (которая места не имела!), а более прозаическими причинами. Румынские военнослужащие (а вовсе не германские, которым советская пропаганда необоснованно приписывала похищение “проднаборов” “курки — яйки” у местных домохозяек) и впрямь нередко зарились на чужое добро. Дело тут, разумеется, не в каких-то национальных пороках румын (“плохих” и “хороших” народов не бывает!), а исключительно в неудовлетворительной организации их интендантской службы. Если начальство не кормит солдат, им ничего не остается, как добывать себе пропитание самостоятельно. Однако тем, у кого “излишки продовольствия” изымаются, от этого, разумеется, не легче. Впрочем, бороться с мародерством оказалось делом не столь уж трудным. Симферопольские женщины защищали свое добро кулаками (“Добро должно быть с кулаками!” — написал 20 лет спустя русский поэт-патриот Станислав Куняев)… и почти всегда добивались успеха. Интервенты оставляли данное домовладение в покое и направлялись к следующему… (Конечно, в отличие от румына, безнаказанно избить немца было бы нельзя, но немцы-то и не грабили обывателей, им своего добра хватало, а словаки, как мы помним, так и вообще кормили русских.)

Особенности поведения германского “союзника №1” столь бросались в глаза, что их не обошел вниманием даже автор советского бестселлера о войне — книги “В Крымском подполье” — Иван Козлов: “Четыре румынских солдата устроились на кухне. Семен Филиппович стал расспрашивать, откуда они, но румыны только трясли головами.

Гриша тоже пытался заговорить с солдатами, но безуспешно. Тогда он взял палку, приложил к плечу, как ружье, и сказал:

— Большевик. Пуф! Пуф!
Румыны засмеялись и закивали. Вернувшись в комнату, Гриша оставил дверь открытой: меньше подозрений.
— Нелегкая их принесла, проклятых, — громко ругалась хозяйка, собирая обед, — грязные, вшивые. Как ни следи, непременно что-нибудь стащат, хоть луковицу, хоть картошку. Такая жульническая порода. (Как видим, в 1943 году еще не боялись обвинений в нарушении “политкорректности”. — Д.С.)
— А немцы? — спросил я.
— Немец, тот тайком не ворует, — покачал головой Семен Филиппыч, садясь за стол, — что понравится, положит в карман, скажет “гут” — и до свиданья”.

Разумеется, написать, что “немец не ворует” не только “тайком”, но и открыто, старый большевик И.Козлов позволить себе не мог.

А теперь поговорим об отношениях крымчан с главной действующей стороной конфликта —немецкими военнослужащими и представителями оккупационных властей. В отличие от Волгограда, “враг” появился не только “у ворот” столицы Крыма, но и вошел через них во “внутренний двор”.

“Враг во внутреннем дворе”

Традиционная точка зрения драматизирует эти отношения. И в “советской”, и в “либеральной” версиях принято говорить о репрессивных действиях, а то и настоящем терроре со стороны интервентов.

Возможно, официальная доктрина нацистов и предполагала отношение к местному населению как к неким “унтерменшам”. Однако на бытовом уровне общения она почти не сказывалась. Во всяком случае, в массовой исторической памяти крымчан немцы практически не оставили негативного следа.

Само появление германских военнослужащих на симферопольских улицах вызвало у горожан шок, но не в негативном смысле. Поражала оснащенность представителей “вражеской” армии предметами, облегчавшими решение бытовых проблем. Огромный интерес у всех, от мала до велика, вызывали, к примеру, солдатские ранцы вермахта, включавшие в себя приборы и материалы едва ли не на все случаи жизни.

Постепенно “гости” проникали во внутренние дворы города в буквальном смысле слова. Те или иные войсковые части занимали строения в разных частях города. Отдельные военнослужащие становились в квартиры и частные дома на постой. Квартирная повинность, как правило, не была тягостной — скорее, наоборот. Война, с ее призывной кампанией, а также предвоенная волна разводов привели к тому, что “мужик в доме” стал скорее исключением, нежели правилом, и новым постояльцам были искренне рады.

Сожительство с “оккупантами” необязательно имело сексуальный характер (хотя нередко бывало и такое), но чаще сводилось к чисто бытовому сотрудничеству («гость» приносил продукты питания и другие предметы первой необходимости — керосин, спички и проч., — а хозяйка готовила ему, стирала и т.п.). Порою такой симбиоз перерастал в искреннюю (и вполне платоническую!) дружбу.

Разумеется, сказанное относится преимущественно к военнослужащим вермахта. Их коллеги из СС оказались более высокомерными. Однако они селились преимущественно в специально отведенных домах, с русско-украинской средой плотно не соприкасались и потому возможностей для непосредственной демонстрации своего снобизма перед “аборигенами” не имели.

Разумеется, проницательный читатель спросит, а как же быть с хорошо известными из литературы случаями террора, репрессий и того, что на современном языке именуют “этническими чистками”. Разумеется, такие факты имели место. Однако следует отказаться от традиционного отнесения эксцессов на счет исключительно “немецко-фашистских оккупантов”. Заслуживает уважения недавнее заявление президента Польши Александра Квасневского, признавшего, что геноцид против еврейской общины в этой стране, как правило, осуществляли сами же поляки, и покаявшегося в этом. Нет никаких оснований полагать, будто у нас дело обстояло принципиально иначе. Возьмем, к примеру, известный памятник жертвам “нацистского террора” на 11-м км Феодосийского шоссе близ Симферополя. Живо немало очевидцев акции, единодушно утверждающих: немцы лишь организовывали “внешнее кольцо” оцепления, а непосредственно на спусковые крючки нажимали участники военных формирований, состоявших из этнических русских (их скопом называли “власовцами” — как тех, кто и вправду состоял в РОА, так и военнослужащих иных коллаборационистских подразделений), украинцев и, что интересно, крымских татар. Последние, к слову, после экзекуции ходили по дворам Симферополя и предлагали желающим по дешевке приобрести золотые зубы и коронки, известно, где взятые (почему-то они транспортировали их в папиросных коробках).

Могут задать вопрос, а имели ли место на территории Крыма в 1941-44 гг. “этнические чистки”, направленные против славян?

Однако прежде, чем ответить, мы хотели бы посвятить несколько слов самому понятию “этническая чистка”.

Несколько слов о понятии “этническая чистка”

Автором этого выражения принято считать Виктора Гутича. С 1941 г. он работал префектом Западной Боснии, входившей тогда в состав Независимого Хорватского Государства. Само русское слово “чистка” в данном значении — калька с сербскохорватского ciscenje. Этим эвфемизмом обозначались репрессии против православного населения Хорватии. К концу того же года сам термин и обозначаемую им форму политической борьбы заимствовал лидер движения “четников” — сербских антикоммунистических и промонархических повстанцев, — генерал Дража Михайлович. Он подвергал “этническим чисткам” главным образом славян-боснийцев, исповедовавших ислам (в языковом отношении они практически не отличимы ни от сербов, ни от хорватов), ошибочно считая их ассимилировавшимися турками. Особенно мрачной славой в этом отношении пользовался город Фоча в Боснии, где весной 1941-го вначале хорватские католики, «усташи», при участии небольшого количества “мусульман” ликвидировали около 400 (цифра, по всей видимости, занижена) православных сербов, а вскоре сербские “четники” в порядке реванша уничтожили до 3000 боснийцев — последователей Мохаммеда.

Следует заметить, что понятие ciscenje носит достаточно широкий характер. Оно не обязательно подразумевает прямую физическую ликвидацию, как в приведенном примере, но может обозначать лишь насильственное переселение и даже создание дискомфортных условий для проживания, подталкивающее к переезду на другое место жительства, хотя хорваты, как правило, “чистили” в самой радикальной и отталкивающей форме.

Факты “этнических чисток” в бывшей Югославии в период Второй мировой войны стали широко известны сравнительно недавно. Отечественный читатель почерпнул их, в основном, из работ известного британского историка Ричарда Уэста (Richard West), а затем и из книг российских авторов (Н.Васильева и В.Гаврилов; А.Задохин и А.Низовский и др.).

Дело в том, что в период нахождения у власти в СФРЮ администрации И.Броз Тито официальная историческая наука этой страны искажала военные события в духе марксистской “классовой” методологии. Так, Уэст пишет: «Сербских и хорватских националистов изображали пособниками германских и итальянских оккупантов, буржуазными реакционерами или агентами англо-американского империализма.

В прессе почти не использовались такие термины, как “четник” и “усташ”, а те, кого они убивали, зачислялись в разряд “жертв фашизма”».

Ирония судьбы заключается как раз в том, что именно немецкие и итальянские оккупационные власти стремились по мере сил предотвращать эксцессы со стороны “усташей” и “четников”. Делалось это, конечно, не только и не столько из гуманных соображений (хотя на уровне мотивации отдельных лиц и ими пренебрегать нельзя), сколько их политических. Сербы, пострадавшие от репрессий со стороны хорватских “усташей”, и боснийцы, претерпевшие от сербских “четников”, в массовом порядке пополняли ряды коммунистических партизан Тито.

А не пора ли теперь переосмыслить “по югославской схеме” и события 1941-44 гг. на Крымском полуострове?

В апреле 44-го…

Обратимся — как к типичному образцу официальной советской “историко-краеведческой литературы” — к книге Владимира Терехова “За перевалом перевал”, сданной в набор 27 апреля 1990 г. Это сейчас Владимир Павлович — истый прихожанин, “крутой” русский патриот и едва ли не националист, а тогда, при власти КПСС, он открыто называл себя “интернационалистом” (стр. 251) и даже “атеистом” (стр. 253). На странице 202 В.Терехов пишет: “И все же 12-13 апреля (1944 года. — Д.С.) эсесовцы (так в тексте. — Д.С.) со своими местными приспешниками учинили расправу над жителями города Старый Крым…”

Не правда ли, дорогой читатель, до боли напоминает титовскую пропаганду?

Передающаяся из поколения в поколение славянской (и вообще русскоязычной) части крымского населения “oral history” однозначно утверждает: в апреле 44-го в Старом Крыму имела место вовсе не расправа “эсэсовцев и приспешников” с абстрактными “жителями Старого Крыма”, а самое натуральное ciscenje, причем в наиболее радикальной, “хорватской”, форме — крымскими татарами своих славянских соседей.

Вероятно, сделанное нами предположение можно доказать документально… но зачем? Миф, бытующий в устной форме, — гораздо более сильное средство воздействия на умы и сердца, нежели любой, самый страшный, документ.

Что же до столь не полюбившихся Терехову “эсэсовцев”, то среди русских крымчан принято считать: татары “наезжали” на славянское население как раз там, где не было немецких гарнизонов (или они были слабы).

“Миротворцы” образца 1940-х

Немцы сдерживали “аскеров” в Крыму так же, как “усташей” и “четников” в Югославии.

Косвенным подтверждением нашей гипотезы может послужить кошмарное воспоминание детства отца автора настоящего материала. Как-то, гуляя в одиночку по улицам оккупированного Симферополя, он заметил двух сверстников крымско-татарского происхождения, преследовавших его с остро заточенными отвертками. Неизвестно, чем бы кончилась эта история, не попадись навстречу немецкий патруль. Германские солдаты не только обезоружили тюрко-язычных хулиганов, но и надавали им хороших затрещин, морально поддержав славянского мальчика фразой вроде “Рус — гут, рус — гут!” (окажись на месте немцев словаки, татарчата одними затрещинами не отделались бы).

Вот почему при известном повороте событий в Крыму натовская интервенция будет воспринята местными славянами едва ли не на «ура» (особенно, если миротворцы будут представлены германским контингентом, а Словакия успеет войти в состав Североатлантического блока). Есть даже пословица: “Лучше бундесвер, чем аскер!”

Теперь поговорим о тех, кто, как принято было представлять в советской и постсоветской краеведческой литературе, противостоял “оккупантам” и их “пособникам” — о подпольщиках и партизанах. Сразу заметим: тема эта не простая.

“Разве этому можно верить?”

Снова обратимся к воспоминаниям отца автора этих строк. В “благословенные” 60-е годы, когда, как почему-то принято считать, в Стране Советов царила “оттепель” и “либеральная весна”, он, обучаясь заочно в Харьковском автодорожном институте, работал вольнонаемным водителем оперативной автомашины столь авторитетного учреждения, как Управление Комитета государственной безопасности при Совете министров Украинской ССР по Крымской области. Ожидая “наездника”, шофер сидел в служебном автомобиле, припаркованном у подъезда упомянутой организации, что до сих пор (хотя и под другим названием) находится в доме №13 на симферопольском бульваре Франко, и читал изданную тогда книгу мемуаров официального лидера местного Сопротивления Ивана Козлова “В крымском подполье”. Тут из “Большого дома” вышел высокопоставленный офицер, глянул на название и брезгливо поморщился: “Синица! Ну что Вы читаете такую чушь?! Разве этому можно верить? Даже мы до сих пор не можем разобраться, как было на самом деле...”

Мы не смеем тягаться со столь солидной “конторой”, как бывший КГБ, но позволим себе заметить: они не только и не столько “не могли”, сколько не хотели “разобраться, как было на самом деле”. Потому что “разобраться” — означало признать в значительной степени “виртуальный” характер полуостровного “резистанса”.

“Виртуальное” сопротивление

Разумеется, и к позиции людей из “конторы” следует отнестись осторожно. Дело здесь вот в чем. Сопротивление — такая же сфера человеческой деятельности, как и любая другая, скажем, постановка театральных спектаклей, выплавка стали или сбор картофеля. В ней неминуемо стремление преувеличить именно свои заслуги, порою в ущерб заслугам “соседей”.

Не секрет, что свои конспиративные сети в оккупированном врагом Симферополе и других городах Крыма создавали разные “силовые” ведомства: органы ВД и ГБ, РККА, Черноморский флот и др. Действовали они не только автономно друг от друга, что естественно — как в силу различия задач, так и вследствие сугубо конспиративных соображений, — но нередко и прямо конкурировали. Каждый хотел доказать высшему руководству, что никто иной, как он, принес больше “убитых уток”, чем другие. Собственный “резистанс” организовала и Всесоюзная коммунистическая партия (большевиков). Поскольку именно она, согласно Конституции СССР, являлась “руководящей и направляющей силой” советского общества и Агитпроп находился в основном в ее руках, то естественно, что активность именно компартийного подполья получила наиболее широкое паблисити. В этом контексте и следует рассматривать полемику вокруг имени Ивана Андреевича Козлова и содержания его мемуарных произведений.

“Человек-легенда”

Ивана Козлова называют “человеком-легендой”, нередко в ироническом смысле, пытаясь поставить под сомнение не только значимость его подвигов, но порою и сам факт их свершения. Между тем, сегодня, когда события Второй мировой ушли в далекое прошлое, а большинства их участников уже нет в живых, пришло самое время спокойно, без напускного псевдопатриотизма поговорить об отшумевших спорах недавнего времени.

И.Козлов (1888-1957) — член РСДРП с 1905 г., участник революции, совершившейся в том же году; в период Гражданской войны вел подпольную партийную работу в Харькове и Севастополе. В конце сентября 1941 г. он получил от Крымского областного комитета ВКП(б) задание организовать и возглавить партийное подполье в Крыму. В целях лучшей конспирации это подполье начали создавать в городе Керчи за полтора месяца до прихода в город нацистов. Активных действий, по признанию самого организатора, керченские подпольщики развернуть не успели, так как враг продержался на брегах Босфора Киммерийского недолго. Однако опыт, накопленный на Востоке края, облегчил Ивану Андреевичу и его коллегам налаживание работы большевистского Сопротивления в Симферополе.

И.Козлов рассказал о своем боевом пути в книге “В Крымском подполье”. Ее первое издание увидело свет в 1947 г. Год спустя работа была удостоена Сталинской премии и вскоре стала бестселлером. Она выдержала более десяти изданий в СССР, была переведена на языки всех тогдашних европейских стран “народной демократии” (будущих членов СЭВ и Варшавского пакта), а также на китайский и корейский.

“Минусом” Козловских мемуаров оказалось отсутствие в них информации о “резистансе” в Севастополе. По собственному признанию, самому ему в этом городе “в то время побывать не удалось”. Это не вина, а беда автора: относительная обособленность Главной базы ЧФ стала проявляться задолго до известного постановления 1948 г. “Поэтому я поехал в Севастополь после освобождения, — отмечает “подпольщик №1”, — и взялся за изучение происходивших там событий”. Собранные материалы легли в основу новой книги Сталинского лауреата — “В городе русской славы”, изданной вначале отдельно, а позже вошедшей составной частью в новое издание “Крымского подполья” (Симферополь, “Крымиздат”, 1958). Книга эта в настоящее время является библиографической редкостью. Дело в том, что, когда в 80-е годы (уже после смерти заслуженного антифашиста) его оппоненты победили, они добились изъятия мемуаров из продажи и публичных библиотек органами, которые писатель Дж.Оруэлл метко назвал “Министерством правды”.

В чем же причина того, что сделавший так много для страны человек стал для многих — слишком многих — едва ли не бельмом на глазу?

Большевистская осторожность и комсомольская горячность

В своей критике ошибок товарищей по симферопольскому движению Сопротивления Козлов нелицеприятен. Главными ее адресатами стали младшие коллеги 55-летнего (по состоянию на 1943 г.) коммуниста, группировавшиеся вокруг Анатолия “Кости” Косухина. Тому удалось собрать вокруг себя группу из 42 молодых жителей и жительниц “города пользы”, работой которых руководил комсомольский комитет. Понятно, что в Стране Советов комсомол должен был подчиняться органам компартии, говоря конкретно, секретарю Симферопольского подпольного горкома ВКП(б) Ивану Козлову и его заместительнице по оргмассовой работе 35-летней Евгении “Нине” Лазаревой. Однако “он (Косухин. — Д.С.) любил слово “самостоятельно”. Почти каждый мой совет, — вспоминал старый большевик, — “Костя” воспринимал как попытку посягнуть на эту “самостоятельность”, и мне всякий раз приходилось объяснять ему, как нужно правильно понимать эту самостоятельность в условиях подполья”. И.Козлов обвинил молодого коллегу в том, что тот “явно опасался, как бы другие патриотические организации не наделали оккупантам больше вреда, чем комсомольская организация, и не затмили ее славу”. Причину такого эгоцентризма секретарь горкома усмотрел в следующем: “Толя — единственный ребенок в семье и большой баловень матери, но, односторонне увлекшись физкультурой, оторвался от пионерской организации”.

Деятельность этого “анфан террибль” симферопольского Сопротивления мемуарист оценил как “анархистские” и предъявил ему целый список обвинений.

“Список Козлова”

(1) Мать “Кости” явно с подачи сына нескромно потребовала у Козлова представить Косухина к званию Героя Советского Союза задолго до окончания операции, что, помимо спорности ее действий с морально-этической точки зрения, могло привести еще и к расконспирированию группы.

(2) Комсомольский лидер подписывал документы не оперативным псевдонимом, а подлинной фамилией, что грубо нарушало наработанные большевиками в течение десятилетий нормы безопасности.

(3) Е.Лазарева доложила шефу о том, что Косухин на ее вопрос, что она может сделать для его организации, ответил: “Мне старухи не нужны”, оскорбив красивую 35-летнюю даму.

(4) “С легкой руки “Кости” ребята (члены комсомольской организации. — Д.С.) часто шли на ненужный и опасный риск”. Вместо того чтобы расклеивать листовки “на местах, где реже бывают немцы и где листовку сможет прочесть большее количество советских людей”, Косухин “любил блеснуть своим молодечеством и с риском для себя расклеивал листовки там, где они по существу приносили наименьшую пользу, — на дверях гестапо, в полицейских участках”.

(5) “Костя” рекомендовал к отправке в партизанский лес некоего Шамиля Семирханова, отец которого оказался замешанным в предательстве семьи подпольщиков Долетовых. На возражения Козлова Косухин ответил: “Шамиль не может отвечать за отца, он наш парень”. Однако сталинский принцип “сын за отца не отвечает” в данном случае не сработал, и Семирханов-младший продолжил фамильную традицию. Во время очередного немецкого “прочеса” крымских лесов он скрылся в неизвестном направлении (отца его, Имама Семирханова, советские власти после освобождения Крыма все-таки нашли и расстреляли).

(6) Анатолий “гулял” с некой Линой, русской, служившей переводчицей в немецком Главном управлении полиции Симферополя. На вопрос Козлова, знает ли он о том, кто она, “Костя” ответил утвердительно, однако заверил шефа, что та передает ему “важные сведения”. “А именно?” — поинтересовался старый подпольщик. — “Она как-то предупредила, что обо мне знают в полиции”. Секретарь подпольного парткома полюбопытствовал, какие же ответные меры предпринял Косухин. Последовало потрясающее признание: “Я теперь не хожу около полиции”. По словам самого мемуариста, “у нас с Костей произошел очень крупный разговор”, после чего встревоженный старый большевик запретил молодому коллеге приходить к себе на квартиру.

(7) “Костя” организовал эффектный внешне, но малорезультативный налет на здание бывшей Симферопольской панорамы “Штурм Перекопа” по улице Карла Либкнехта, где оккупационные власти организовали склад. Было захвачено несколько комплектов вражеской униформы, необходимой для разного рода операций… Впрочем, снабжение “маскарадными костюмами” и без того было налажено в красном подполье неплохо (можно было бы подождать два-три дня и получить этот реквизит от партизан из леса). В то же время, по странному стечению обстоятельств, экс-панорама (сейчас в этом здании размещен Симферопольский художественный музей) соседствовала со штаб-квартирой подпольного горкома. В этом и поныне может убедиться каждый желающий, взглянув на мемориальную табличку на стене бывшего большевистского штаба (ул. К.Либкнехта, 33). Ясно, что опытный, с почти 40-летним стажем, подпольщик не мог не заподозрить юного подчиненного в намерении “перевести стрелки” на горком, руками гестаповцев избавиться от настырной “няньки” и замкнуть управление местным “резистансом” на себя. Тогда бы, глядишь, и долгожданная Звезда Героя пала на грудь…

(8) Непосредственно подчиненная Косухину Маргарита Еригова легко поддалась на примитивную гестаповскую провокацию. Она поверила провокатору, выдававшему себя за посланца подпольного обкома, и призналась в том, что связана с движением Сопротивления. Это было сделано в нарушение официального приказа И.Козлова: не принимать никаких “представителей”. Получив от шефа “втык”, “Костя” бросился “разруливать” ситуацию, но… лучше бы он этого не делал. После разговора с главным комсомольцем города Маргарита приняла абсурдное решение: самой “пойти в гестапо и заявить, что к ней из леса пришел партизан, она притворилась, что связана с подпольной организацией, чтобы помочь гестапо поймать этого партизана”. Думаю, проницательному читателю нет нужды сообщать о том, что живой Маргариту Еригову больше никто не видел.

(9) Когда Крымский обком наконец дал И.Козлову директиву установить связь с коллегами из “второй столицы”, шеф городского комитета подготовил для поездки в Севастополь проверенного подпольщика Апалькова. Тот работал машинистом в Симферопольском локомотивном депо и ездил в разные концы полуострова по долгу службы. Его появление в будущем городе-герое не могло никого насторожить. Однако “Костя” и тут полез, что называется, “попэрэд батьки в пекло”, торопливо отправив в вояж непроверенного в деле Владимира Боронаева. Тот, ясное дело, засыпался сам и погубил многих своих товарищей и их родственников. Эта печальная история “окончательно убедила” Козлова в том, “что “Костя” неисправим и может всех нас погубить”.

Нарушения элементарных правил конспирации привели к тому, что полицейское кольцо вокруг симферопольского коммуниста №1 сжималось все плотнее, и ему пришлось спешно менять квартиру. Теперь о его местонахождении знали только проверенные Евгения “Нина” Лазарева и Ольга Шевченко, что, собственно, и спасло старого большевика от почти неминуемого провала.

Разумеется, А.Косухин и его единомышленники не простили осторожному и умному подпольщику его инвектив. Они обладали некоторой личной “харизмой власти” и еще при жизни Козлова начали формировать и запускать в оборот “черный миф” о бывшем шефе.

Скажем прямо, Иван Андреевич создал определенные предпосылки к тому, чтобы сплетням о нем поверила значительная часть симферопольцев.

“Бумеранг Козлова”

Лидер Симферопольского Сопротивления был сыном своего времени — сталинского времени, когда признаком хорошего тона считалось говорить о “предателях”, “шпионах” и “врагах народа”. Он отдал щедрую дань такого рода риторике в своих мемуарах, особенно в первых изданиях, вышедших еще тогда, когда “Дядюшка Джо” находился у власти. Впрочем, даже в книге 1958 г., изданной после кончины Сталина, можно обнаружить пассажи, требующие выявления еще не разоблаченных провокаторов: “Причины провалов полностью выяснены не были. “Мусю”, “Хрена”, “Нину” (Евгению Лазареву, чудом спасшую свою жизнь. — Д.С.), Ольгу и “Савву” предали “Николай” и “Лесная” (“в миру” Людмила Скрипниченко; после смерти Козлова именно ее родственники добьются от партийно-советских органов изъятия воспоминаний старого коммуниста. — Д.С.). А кто предал “Луку” и Сергеева, которых ни “Лесная”, ни “Николай” не знали? Кто предал Зою Рухадзе и Владлена Батаева?”

На этот вопрос Косухин и Ко охотно ответили: “Сам Иван Козлов!”

Черный миф о Козлове: “симферопольский Курильщик”

Зрителям телесериала “The X-files” хорошо известен зловещий персонаж, выступающий под разными псевдонимами (Спенсер и др.), но чаще именуемый Курильщиком, или Человеком-с-Сигаретой. Именно он безжалостно “зачищает” следы пребывания на Земле инопланетян, секретных экспериментов федерального правительства, страшных преступлений (вплоть до убиения президента Дж. Ф. Кеннеди), ликвидирует свидетелей и т.д.

В созданном молодыми деятелями Симферопольского Сопротивления мифе роль такого “Курильщика” отводилась И.Козлову.

Повод для домыслов, как ни печально, предоставил сам автор “Крымского подполья”. В главе XVIII своих мемуаров он рассказывает о следующих событиях. На третий день после освобождения столицы Крыма от наци (15 апреля 1944 г.) он вернулся в Симферополь.

Вместе с вдовой погибшего от рук врагов подпольщика Виктора “Хрена” Ефремова Людмилой (к слову, это была вторая жена антифашиста, с которой он познакомился в рядах Сопротивления; первую оккупанты расстреляли по причине ее еврейского происхождения) они направились на улицу Студенческую. Здесь, в доме №12, в период оккупации размещалась штаб-квартира гестапо (сейчас по этому адресу размещается факультет физкультуры Таврического национального университета). Иван и Люда без труда проникли в здание бывшей немецкой полиции. Оно никем не охранялось, что ничуть не может удивить никого, кто хоть немного знает историю. Как известно, при каждой смене власти дается определенное время на уничтожение “архивов охранки” и тому подобные действия, направленные на то, чтобы без труда адаптироваться к новой жизни. Посетители вошли в камеру смертников и обнаружили на ее стенах карандашные граффити, сделанные узниками накануне приведения приговоров в исполнение.… Предоставим слово самому Ивану Андреевичу: “И вдруг что-то странное показалось мне: какие-то недописанные слова: “Погибла за Родину. Прощайте… (зачеркнуто) и все боевые товарищи, отомстите за пролитую нашу кровь! Нас предали… (зачеркнуто)”.

Во многих надписях были вычеркнуты целые фразы.
— Когда я приходила сюда первый раз, все было, — сказала Люда. — Многие писали, кто их предал.

Вот когда я всем существом своим почувствовал — город освобожден, но борьба не кончилась! Ведь ходит же среди нас, по нашим солнечным улицам кто-то, кому понадобилось бежать к этой сырой запятнанной кровью стене и выцарапывать последние слова расстрелянных!

По моей просьбе, к сожалению, запоздалой, около здания была поставлена охрана”.

Понятно, что “косухинцы” склонны интерпретировать показания бывшего секретаря подпольного горкома следующим образом. Именно он стоял во главе широкомасштабного заговора и, лишь когда ликвидировал последние следы своей зловещей деятельности, позволил взять под охрану дом, где работал офис немецкой спецслужбы.

Между прочим, в первом издании мемуаров события 15 апреля на улице Студенческой изложены несколько иначе. Там в камеру первой вошла не Люда, а сам шеф. Он и увидел граффити в первозданном, нетронутом виде, но плохое зрение (за три дня до начала войны Козлов перенес операцию на глазах: он страдал глаукомой) помешало ему прочитать фамилии изменников. Подпольщик отлучился за осветительными приборами, а когда вернулся, нашел записи стертыми.

Разумеется, уже в апреле 44-го правоохранительные органы располагали немалыми возможностями экспертно-криминалистических служб. Установить, чьи имена украшали стены бывшего гестапо, было можно, но не нужно! Не секрет, к примеру, что во Франции доносы двух миллионов граждан на коммунистов и евреев, сочиненные в годы нацистской оккупации, до сих пор хранятся в архивах под грифом “Совершенно секретно”. Однако зачем ставить под сомнение добрые имена чьих-то дедушек и бабушек?

Партийно-советские инстанции и органы ВД и ГБ поступили тогда, весной 1944 года, мудро. Они дали возможность тем, кто замарал себя коллаборационизмом, уничтожить следы своих грехов и тем самым сохранили “морально-политическое единство” нации.

Ну а как звали того, кто “сдал” коллег по “резистансу”? — Козлов? Косухин? Люда Ефремова? Евгения “Нина” Лазарева? Людмила “Лесная” Скрипниченко? Некий до сих пор не известный широкой общественности “мистер Икс”? А какая, собственно, разница?! Пусть имен предателей, если таковые и были, не узнает никто, и все деятели Симферопольского Сопротивления навсегда останутся в анналах истории только в качестве “несгибаемых патриотов”!

Что же до информационной войны между “козловцами” и “антикозловцами”, то ее выиграли первые. Практически во всех краеведческих изданиях история местного Сопротивления излагается по книге “В Крымском подполье”. До “перестройки” Ивана Андреевича цитировали явно, а после — скрыто. Дело в том, что мемуары Козлова редактировал (а фактически являлся их соавтором) талантливый симферопольский писатель, Сталинский лауреат Петр Павленко. Во многом благодаря ему книга воспоминаний напоминает увлекательный, написанный безупречным литературным языком детектив. О сочинениях недругов старого коммуниста (наиболее известное — “Правда о разведчице “Лесной”” Коровяковской-Скрипниченко, дочери главной героини) такого не скажешь.

Разумеется, не всегда дискуссии о роли тех или иных деятелей крымского “резистанса” носили столь острый характер “или — или?”, “полицейский или бандит?” (как назывался старый французский фильм с Жаном-Полем Бельмондо в главной роли), “герой или предатель?”. Чаще спор сводился к тому, реальными или “виртуальными” оказывались на деле подвиги того или иного исторического персонажа. Скажем откровенно, нередко история сопротивления, написанная партийными органами, напоминала сюжет известной американской киноленты “Хвост вертит собакой” (“Плутовство”) о том, как телевидение придумало войну США против Албании (о косовско-македонских событиях тогда еще и слыхом не слыхивали), чтобы поднять рейтинг действующего президента. Наиболее типичный пример “сержанта Шумана” по-крымски — пионер-герой Витя Коробков.

Витя Коробков — феодосийский “сержант Шуман”

Официальным “житием” Виктора Михайловича “Вити” Коробкова является книга Екатерины Сувориной “У горы Митридат». Повесть о герое-пионере Вите Коробкове выдержала два издания в московской “Молодой гвардии”, в 1959 и 1967 гг. Речь в ней идет не о холме под таким названием, что украшает исторический центр Керчи, а о его феодосийском “тезке”. Согласно Е.Сувориной, главные заслуги пионера-героя состоят в следующем. Во-первых, он неким таинственным образом раздобыл (скорее всего, украл у какого-то зазевавшегося “оккупанта”) пистолет, вместе с друзьями пристрелял его на вершине Митридата (привлекая, между прочим, ненужное внимание румынских патрулей), для того чтобы идти в партизанский отряд “не с пустыми руками”. Во-вторых, гуляя по городу, В.Коробков пользовался тем, что немцы и их союзники обращают мало внимания на детей, и отслеживал перемещения военных автоколонн, выявлял места дислокации артиллерийских батарей и т.п. (на профессиональном сленге контрразведчиков шпионов такого рода называют “фланёрами”). Особый интерес фланирующего подростка вызывали почему-то штабы в переулке Кочмарского. Об увиденном Витя докладывал… да-да, Козлову! Только не Ивану Андреевичу, а Николаю Александровичу. Шеф подполья “города 25-ти веков” пользовался почему-то такой же фамилией, что и его коллега в областном центре. Скорее всего, фантазия изобретателей псевдонимов не отличалась особым полетом (то, что Козлов-Симферопольский с 1905 г. выступал под чужой фамилией, сейчас уже не является секретом; он также был известен как “Вагин”, ну а его подлинные “выходные данные” до сих пор сокрыты от широкой общественности). Если верить Сувориной, именно данные Коробкова помогли советской авиации уничтожить объекты врага в переулке Кочмарского. Однажды здесь прогремели взрывы бомб русских самолетов. По иронии судьбы, в послевоенные годы на месте прежних немецких штабов появилось местное отделение Госавтоинспекции. В августе 1996 г. здесь снова раздался взрыв. “Живой бомбой” стал некто Кузнецов, безработный, в прошлом инженер предприятия ВПК “Море”, отомстивший за прекращение дела о ДТП, жертвой которого стала его дочь Анастасия. Вернемся, однако, в 1943-й. Тогда бомбы уничтожили не только штабные здания в переулке Кочмарского. Впрочем, об этом чуть позже…

С легкой руки писательницы, “миф о Вите Коробкове” стал неотъемлемой частью практически любой краеведческой книги о Восточном Крыме. Вот как, к примеру, пишут в путеводителе “Феодосия”, вышедшем в разгар “застоя”, в 1981 г., в симферопольском издательстве “Таврия” А.И. и В.И.Балахоновы: “Среди патриотов, до конца выполнивших свой долг перед Родиной, были отец и сын Коробковы.

Мастер феодосийской типолитографии Михаил Иванович Коробков добывал бланки пропусков для разведчиков, изготовил печать немецкой комендатуры, выполнял другие (какие? — Д.С.) поручения патриотов. Помогал Михаилу Ивановичу в этой работе его сын Виктор.

Когда фашисты напали на след подпольщиков, отец и сын Коробковы ушли к партизанам, стали разведчиками. В феврале 1944 г., выполняя задание командования, они направились в Феодосию, но были схвачены. Отца расстреляли в Старом Крыму, а Витю долго пытали. Пионер-партизан во время допросов держался мужественно. Не добившись от него нужных сведений, гитлеровцы в первой половине марта (когда конкретно? — Д.С.) расстреляли его вместе с другими подпольщиками”.

Как видим, роль Вити здесь — лишь помощник отца-подпольщика (у Сувориной, к слову, Коробков-старший выглядит совсем уж бледно). Главная его заслуга — всего-навсего “мужественное” поведение “во время допросов”. Конечно, это немало, но и немного. Во всяком случае, следовало бы ожидать, по крайней мере, “паритета” в раздаче посмертных почестей отцу и сыну. Но нет! Снова предоставим слово балахоновской книге: “Именем пионера-героя названа улица и средняя школа №4, где он учился. Имя его занесено в Книгу Почета Всесоюзной пионерской организации имени В.И.Ленина. В городском Доме пионеров создан музей Вити Коробкова. На бульваре в начале улицы Горького установлен памятник юному герою — литая из бронзы скульптура высотой 2,2 метра на диоритовом постаменте. Памятник построен на средства, заработанные пионерами города за счет сбора металлолома. Открыт 28 июня 1959 г. (по странному стечению обстоятельств, в “Видов Дан” — годовщину Косовской битвы и Сараевского убийства. — Д.С.). Сохраняется как памятник истории также дом №8 на ул.Войкова, где родился и жил юный герой”.

Такого рода тексты экскурсоводы всех поколений — от почтенных матрон до совсем юных девушек — заучили наизусть, как “Отче Наш”. Но они знают и другой текст, который не положено произносить вслух. Вот он: “…А на самом деле подпольщикам помогали совсем другие дети. Они живы и по сей день (теперь это уже пожилые люди), но никому не рассказывают о своих подвигах. Во-первых, по скромности. Во-вторых, потому, что их никто не захочет и слушать. А что касается Вити, то самый большой “подвиг”, на который он был способен, так это выстрелить из рогатки в спину вражескому патрульному — без вреда для последнего, поскольку тот носил каску. И погиб Коробков глупо: полез на спор в немецкую запретную зону… Другое дело, что его мать была очень пробивной женщиной. Она открывала ногами двери горкома партии. А после войны существовала негласная установка: “В каждом городе должен быть свой пионер-герой”. Воспользовавшись ею, дама добилась посмертной “канонизации” сына, причем небескорыстно. Ей, как матери героя, полагались немалые по тем временам льготы и привилегии. “Прославления” мужа она не требовала, поскольку понимала, что это ей ничего не принесет: взрослых героев-подпольщиков в Феодосии хватало и без него”. (Мы признательны Людмиле Сергеевне “ЛСД” Дубовицкой за любезно предоставленный в наше распоряжение текст “контрэкскурсии” на тему “Витя Коробков”).

Итак, подвиги Виктора Михайловича Коробкова, скорее всего, носили “виртуальный” характер.

Не в пример им, разрушения, которые понес “город 25-ти веков” в годы Второй мировой, и потери среди его гражданского населения вполне реальны. Разумеется, советские источники относили их исключительно на счет злодеяний врага. Вновь обратимся к “каноническому” балахоновскому тексту: “Фашистские захватчики (здесь и далее выделено нами. — Д.С.) разрушили в Феодосии более половины всего жилого фонда, превратили в руины сооружения морского порта и железнодорожной станции, промышленные предприятия, санатории и дома отдыха, Институт физических методов лечения, больницы, кинотеатры, школы и техникумы, археологический музей. Чрезвычайная городская комиссия (вновь ЧК? — Д.С.) по расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков определила, что гитлеровцы нанесли городу ущерб в 458 млн. руб.”. О человеческих жертвах авторы путеводителя образца 1981 г. умалчивают. Более “разговорчива” на этот счет старая, 1951 года, книга “Солнечный край. Краткий очерк о Крыме”, вышедшая в “Крымиздате” еще при жизни “дядюшки Джо” “под общей редакцией доктора геолого-минералогических наук (sic! — Д.С.) Я.Д.Козина”. Давайте откроем ее на стр. 166.

Тайна гибели художника Богаевского

“В Феодосии имеется картинная галерея уроженца города, художника-мариниста И.К.Айвазовского, — пишут минералог и Ко. — В галерее Айвазовского, находящейся в бывшем его доме по проспекту Ленина, д. №1, собрана богатая коллекция произведений Айвазовского и других художников-феодосийцев. Отдельный зал отведен художнику К.Ф.Богаевскому, трагически погибшему в Феодосии от сброшенной фашистами авиабомбы”.

Меж тем, даты жизни великого живописца (1872-1943) ни для кого не представляют секрета.
А теперь посмотрим, когда же Феодосия была оккупирована. “С января 1942 г., — отмечают Балахоновы, — город снова под пятой фашистов”. Освобождена она лишь 13 апреля 1944-го. Получается, что в 1943 г., когда оборвалась жизнь великого ученика Айвазовского, “город 25-ти веков” ни одного дня не находился под властью Советов. Выходит, “фашистские варвары” были столь безжалостны, что бомбили… самое себя! В это абсурдное предположение вряд ли поверит даже самый стойкий коммунист (хотя упоминавшийся нами И.Козлов, как мы увидим дальше, мог написать и не такое).

Более поздние источники осторожничают. В них вы уже не встретите упоминаний о “сброшенной фашистами авиабомбе”. Поумнел наш народ после кончины И.В.Сталина, ничего не скажешь! Теперь стандартный текст, кочующий из одного путеводителя в другой, звучит так: “К.Ф.Богаевский трагически погиб в оккупированной фашистами Феодосии, возвращаясь с рынка”. Фраза строится так, будто “возвращение с рынка” — распространенная причина смерти, наряду с инфарктами и злокачественными опухолями.

Может быть, живописца ликвидировали гестаповцы? Но вряд ли красные летописцы проигнорировали бы такой смачный и радующий душу любого советского пропагандиста пример “зверств оккупантов”! Вылазка уголовников, позарившихся на выручку, полученную от реализации картин? Во-первых, этого не стали бы скрывать, косвенно обвинив “фашистов” в неспособности обеспечить элементарный полицейский порядок (для сравнения: из того, что поэт Д.Кедрин был похищен и убит преступниками в советской Москве, когда возвращался из Союза писателей с огромным гонораром, секрета никогда не делали). Во-вторых, каждый, кто хоть что-то слышал об “оккупационном режиме”, знает: оккупанты жесткими мерами полностью искоренили “уличную” преступность.

Автокатастрофа? Но тогда за баранкой сбившего художника автомобиля наверняка сидел бы немецкий или румынский водитель (у русских в 40-е годы автомашин почти не имелось, а те немногие, что были, конфисковали советские власти с началом войны для нужд армии). “Жареный” факт на все 100% использовала бы красная пропаганда, обвинив шофера в умышленном наезде. Тот же И.Козлов, к примеру, в своих мемуарах смакует гибель сына Анны Наумовой, своей квартирной хозяйки: “Спокойное, добродушное лицо Анны Трофимовны перекосилось от ненависти к фашистам.

— Он ехал на велосипеде, — сказала она. — Навстречу немец-шофер вел грузовую машину. Сын ехал правильно, правой стороной, но немец нарочно стал прижимать его к краю дороги. Сын сначала не понял, а когда ему уже некуда было податься, он не успел соскочить с велосипеда, и грузовик проехал прямо по нему”.

Ну, прямо не “В Крымском подполье”, а “Дорожный патруль” какой-то по ТВ-6!

В “деле Богаевского” “Дорожного патруля” не было. Это факт. А что же было?

Автор этих строк, надо признаться, поначалу подозревал, что художника «замочили» партизаны или подпольщики. Всякое могло случиться. Знаем же мы, что от взрывных устройств непримиримых боевиков чеченской оппозиции гибнут в основном не силовики — “федералы”, а мирные граждане, порою сами же этнические чеченцы. Своими сомнениями я поделился с экспертом по “контристории” Восточного Крыма — Людмилой Дубовицкой. “Правильно, — кивнула “ЛСД”, — Богаевского “замочили” красные. Авиабомбой, сброшенной во время налета. А еще они уничтожили археологический музей на горе Митридат, построенный на средства Айвазовского”. Ларчик, оказывается, открывался так просто.

На горе Митридат

Феодосийский музей древностей был основан в 1811 г. местным градоначальником Броневским и первоначально помещался в оставленной турками небольшой мечети на Екатерининской улице. С течением времени число древностей умножилось, и помещение оказалось тесным. Тогда И.К.Айвазовский на средства, полученные от выставки своих картин в Санкт-Петербурге, построил в 1871 г. на Митридате здание музея с часовней для погребения в ней праха героя Кавказской войны генерала П.С.Котляревского, которого похоронили, впрочем, не здесь, а на бывшей даче Рукавишникова. В начале ХХ в. музей находился в ведении Таврической ученой архивной комиссии. Заведовал им Л.П.Колли (известный помимо прочего еще и тем, что оставил мемуары, рассказывающие о близкой дружбе четы Айвазовских с “культовым” крымским разбойником ХIХ в. Алимом Азамат-оглу). Рядом с основным зданием находился небольшой домик сторожа. Коллекция насчитывала 437 экспонатов, не считая выделенных в особые собрания золотых, серебряных и медных монет и небольшой историко-археологической библиотеки. В числе эллинских памятников, составлявших красу и гордость музея, особое место занимали два мраморных льва, найденных в начале XIX в. в Фанагории, близ Керчи. В греко-византийском отделе находилась каменная икона Св. Николая. Из памятников генуэзской эпохи наибольшее число составляли плиты с надписями готическим шрифтом на латыни. Их украшали гербы городов Генуи и Кафы. Из армянских памятников выделялись резные створчатые двери Сергиевской церкви с узорчатыми восточными орнаментами и надписями, датируемыми XIV в. Кроме того, в музее, размещенном в построенном Айвазовским здании, привлекали внимание исторические портреты, планы Крымского полуострова и его отдельных городов, картины и кости мамонта, найденного в 1888 г. в Аджиголе, в 12 верстах от Феодосии. Думается, излишне объяснять, почему об этих экспонатах мы говорим в прошедшем времени.

Впрочем, советские ВВС бомбили не только Феодосию.

Симферополь под русскими бомбами

Сообщения о жертвах, понесенных мирным населением столицы Крыма во время советских бомбардировок, известны нам из “текста Коломийца”. Речь идет о записи устных воспоминаний жителя села Лучистое Алуштинского горсовета, сделанной еще в 1980-е годы.

Там отмечаются случаи разрушения жилых зданий и гибели их обитателей в Жигулиной роще — исторической части Симферополя к северо-западу от железнодорожного вокзала — и примыкающем к ней районе, позже, в 1961 г., получившем неофициальное прозвище “Западный Берлин”. Существует мнение, что “западноберлинские” “сталинки”, возведенные, к слову, германскими военнопленными, находятся как раз на площадке, расчищенной в 1941-44 гг. советскими авианалетами от частной застройки. Так это или нет, достоверно не известно, хотя сам факт наличия островка “сталинских” трехэтажек в море индивидуальной жигулинской застройки наводит на определенные размышления.

Однако совсем проигнорировать факт налетов коммунисты не смогли: осталось слишком много свидетелей. Так в упоминавшейся книге И.Козлова появился пассаж, воспроизводящий диалог “большевика №1” с его “правой рукой” Евгенией “Ниной” Лазаревой.

«Лазарева: Вы же знаете, фашисты усилили репрессии, занимаются провокацией — ведь они не брезгуют никакими средствами. Недавно, например, ночью были сброшены бомбы на жилые кварталы города. Немцы подняли крик, что это — зверства большевиков. Но самолеты кружились над городом низко и долго, зенитки молчали и прожектора не работали.

Козлов: Конечно, провокация.

Лазарева: Мы так и разъяснили населению…»

Между тем, в той части “населения”, которой тандем “Козлов — Лазарева” “разъяснить” линию партии не успел, укоренилось мнение, будто загадочные налеты — дело рук (и ног, поскольку аэроплан управляется не только штурвалом, но и педалями) так называемых “ночных ведьм” — советских женщин-авиаторов, пилотировавших специальные разведывательные самолеты У-2. Поскольку ни одна “ведьма” сбита не была (напомним, “зенитки молчали и прожектора не работали”), эта версия осталась достоянием местной мифологии в той же степени, что и гипотеза о “фашистской провокации”.

Почему же гибель К.Богаевского и уничтожение археологического музея с богатой коллекцией памятников древности коммунистическая пропаганда так же, как и налеты на симферопольскую “Жигулинку” и будущий “Западный Берлин”, не объявила провокационными действиями наци? Это объяснило бы многое. Возможно, так и делали поначалу, след чего сохранился в путеводителе под редакцией минералога Я.Д.Козина. Однако эта книга вышла за 7 лет до официальной “канонизации” “Вити” Коробкова, сигналом к которой послужило суворинское “житие”. После “прославления” пионера-героя версия “фашистской провокации” “не катила”: пришлось бы отказаться от признания уничтожения авиабомбами немецкого штаба в переулке Кочмарского, осуществленного по коробковской наводке. Составителям краеведческих текстов пришлось выбирать из двух зол, и они выбрали, как им показалось, меньшее: признать факт налетов, приписать В.Коробкову роль наводчика, причины гибели великого художника всячески обходить, а разрушение музея, как и многое другое, свалить на “немецких варваров”.

Впрочем, “городу 25-ти веков” еще, можно сказать, повезло. Его “всего лишь” бомбили в период второй немецкой оккупации (январь 1942 — апрель 1944). А могли ведь и обстрелять с моря. Но тогда рука Всевышнего, что называется, отвела беду от Феодосии. Зато пострадала “жемчужина Южнобережья” — Ялта.

Ялта под огнем

В ночь на 6 октября 1943 года эскадренные миноносцы “Способный” и “Беспощадный” предприняли попытку набега на “город 25-ти веков”. На подходах к нему их обнаружила авиации противника. В 0:37 начальник немецкого военно-морского района контр-адмирал Шульц объявил в гарнизонах Феодосии и Ялты боевую тревогу. О советских кораблях были оповещены развернутые у ЮБК германские подводные лодки и 1-й авиационный корпус, навстречу им вышли торпедные катера. Самолет-осветитель поставил “люстру” (специальная ракета на парашюте) и, как поется в песне 60-х, “стало видно, словно днем”. Другие летательные аппараты Люфтваффе сбросили на корабли несколько бомб. Это случилось примерно между 2:00 и 4:00.

Однако командир ударной группы капитан 2-го ранга Г.П.Негода сообщил о случившемся руководству лишь в 4:15. Вместо того, чтобы до наступления светлого времени суток спешно оставить опасный район, он продолжал двигаться к Феодосии, пока не встретил на своем пути немецкие торпедные катера. В 5:00 они предприняли попытку атаковать миноносцы, но были отогнаны артогнем. 30 минут спустя, находясь уже в 8 милях от цели набега, русские сигнальщики обнаружили еще две группы катеров противника. Одновременно по кораблям Негоды открыла огонь береговая батарея, располагавшаяся близ Коктебеля (Планерское). Огнем орудий эсминцев катера “второй волны” также удалось обратить в бегство, а один даже повредить. Тем не менее в 6:10 “капдва” Негода принял решение об отходе к Ялте.

Там десятью минутами раньше уже появился третий корабль той же группы — лидер “Харьков”. С дистанции 70 кабельтовых он выпустил по городу-курорту 104 снаряда 130-миллиметрового калибра. Немецкая береговая батарея сделала 24 ответных залпа, но промахнулась. Что же до “Харькова”, то он попал. Правда, не в военные объекты ялтинского порта (оказывается, есть и такие), как планировалось, а в жилые дома Ялты, в результате чего поимели место многочисленные разрушения, убитые и раненые. Точные сведения о жертвах до сих пор не опубликованы. При отходе лидер успел выпустить еще 30 снарядов по Алуште, но, к счастью, дал промах. Промахнулась и немецкая артиллерия, охранявшая второй по значению город ЮБК. В 7:13 “Харьков” и вернувшаяся феодосийская группа встретились в назначенной точке и начали совместный отход к Туапсе. Впрочем, далеко уйти им не удалось.

“Мистическое воздаяние”

Черноморский флот СССР в годы Второй мировой редко терял боевые корабли. И уж совсем редки были случаи, когда во время одной операции противнику удавалось отправить на дно сразу несколько. Печальное исключение из этого правила — гибель “Харькова”, “Способного” и “Беспощадного”. В 8:37 в район, где находилась “русская тройка” (уже охраняемая советскими истребителями) прибыли восемь “Юнкерсов” в сопровождении четырех “Мессершмиттов”. Несмотря на то, что два из них были сбиты, оставшимся удалось в 8:39 поразить лидер. Бомба крупного калибра попала ему в корму, и он потерял ход. Затем последовали попадания в носовые котельные отделения №1 и №2. Негода приказал командиру “Способного”, капитану 3-го ранга А.Н.Горшенину взять поврежденный корабль на буксир, на что ушло более 40 минут. В 9:25 корабли двинулись со скоростью не более 6-7 узлов.

Новая атака “Юнкерсов” последовала в 11:50. Теперь пострадал и лишился хода “Беспощадный”, которым командовал капитан 3-го ранга В.А.Пархоменко (будущий комфлота, в бытность которого в 1955 г. погибнет линкор “Новороссийск”), а на “Харькове” к 14:00, напротив, устранили повреждения и он обрел способность перемещаться самостоятельно. Теперь “Способному” пришлось буксировать другой корабль.

Третий налет бомбардировщиков продолжался с 14:10 до 14:50. Эсминец “Беспощадный” вследствие прямого попадания четырех авиабомб затонул, а “Способный”, у которого тот был на буксире, лишился хода. Главной целью немецких летчиков стал “Харьков”. Он затонул в 15:37 после попадания в него двух бомб. Тем временем повреждения на “Способном” удалось устранить. Эсминец мог бы уходить, но, вместо этого, принялся спасать личный состав с затонувших кораблей, на что ушло более двух с половиной часов. Этим воспользовалось германское командование, направившее 25 “Юнкерсов”, которые “добили” миноносец. В 18:35 он пошел ко дну.

Командование ЧФ развернуло беспрецедентную спасательную операцию, в которой участвовали сторожевые и торпедные катера, базовый тральщик “Искатель” и буксир “ЧФ-1”. Им удалось извлечь из воды 123 члена экипажей затонувших кораблей, но 692 человека все-таки погибли. Впрочем, немцам успех тоже достался не даром: они потеряли 14 самолетов.

Сама история октябрьского набега на Ялту и Феодосию даже далекого от мистики человека наводит на мысль, что есть некие неписаные законы, безнаказанно перешагивать через которые непозволительно. Работал флот, работал — ничего экстраординарного не происходило. Обстреляли жилые кварталы “жемчужины Южнобережья”, открыли огонь по курортной Алуште — и надо же, сразу три корабля на дне.

К слову, высшее командование во главе с И.В.Сталиным, которому об инциденте доложили немедленно, сделало соответствующие организационные выводы. Вскоре вышла директива Ставки верховного главнокомандования о запрещении использования крупных кораблей до особого распоряжения. Такового, правда, не последовало, и корабли до конца войны простояли в базах, обеспечивая противовоздушную оборону.

“Нет” морализаторству!

Мы, разумеется, далеки от того, чтобы чрезмерно морализировать по поводу случившегося. Даже в наши дни, когда существует так называемое “высокоточное” оружие, силы НАТО и, в первую очередь, США весной 1999 г. в ходе операции против СРЮ поражали не только военные объекты Югославской народной армии, но и пассажирские поезда, колонны албанских беженцев и т.д. Требовать от советских ВВС и ВМФ образца 40-х годов “ювелирной” работы абсурдно. Война — серьезная работа, она велась, ведется и будет вестись безотносительно к риску возможного поражения своего же гражданского населения.

Но история — тоже серьезная работа. И авторы, взявшиеся за составление “альтернативного” исторического дискурса, также должны освободиться от постоянного страха “попасть в своих”. Наши предки без страха и комплексов сражались, как выражаются специалисты в области теории управления, на “6-м приоритете обобщенных средств противоборства” — применяя “оружие уничтожения”. Мы точно так же, спокойно и хладнокровно, должны бороться на “2-м приоритете” — хронологическом, монтируя “альтернативный” исторический текст.

“Не события”

Выше мы рассматривали события, допускающие неоднозначную интерпретацию: борьба “красных” и “белых” в 1918-20 гг., случаи, когда местное население страдало (предположительно) от действий “своих” ВВС и ВМФ и т.п. Однако существуют факты, вообще выходящие за рамки официального исторического дискурса — как “советского”, так и “пост/антисоветского”. Вслед за Дж.Оруэллом, назовем их “не событиями”. Оговорим, что у великого английского писателя-антиутописта все “не события” оказываются результатом деятельности “Министерства правды”, перемонтирующего отчеты об исторических фактах в угоду власть предержащим. В нашем случае ситуация сложнее. Помимо явных следов работы Главлита и его преемников имеют место случаи, когда никто сознательно тот или иной эпизод не замалчивал, но объективно он оказался вне текста общепринятой “краеведческой экскурсии”. В таких примерах мы сталкиваемся с феноменом так называемой “эпистемологической тени”.

Эпистемологическая тень

Эпистемология — философская наука, изучающая основные закономерности процесса постижения человеком окружающего мира. Ее более популярное наименование — “теория познания”, в советский период ее еще называли “гносеологией”.

Термин “эпистемологическая тень” придуман и пущен в оборот моей коллегой — преподавателем Таврического национального университета Инной Анатольевной Пшенёвой. По ее предположению, действительность устроена таким образом, что те или иные элементы ее оказываются закрытыми от внимания исследователя не только и не столько по чьей-то злой воле, сколько объективно, подобно “пятнадцатому камню сада Рёандзи”. Многие “не события”, о которых мы будем вести речь и стали таковыми потому, что оказались в “эпистемологической тени”. К их числу относятся, в первую очередь, беспорядки на флоте в военный и послевоенный периоды, в частности бунты на кораблях.

Бунт на крейсере “Коминтерн”

В справочных изданиях “Коминтерн” включают в раздел “Учебные крейсера”. Кроме него туда входит также знаменитая “Аврора”, даже внешне удивительно похожая на корабль, о котором мы поведем речь. Судно имеет очень бурную историю, даже если не учитывать предположительно произошедшее на нем в 1942 г. восстание. Будущий “Коминтерн” был заложен 23 августа 1901 г. (настоящая статья пишется как раз накануне 100-летнего юбилея этого события), спущен на воду 20 мая 1902-го, а в 1905 г. вошел в состав Черноморского флота в качестве крейсера под названием “Память Меркурия”. К слову, согласно давней традиции, на Черном море постоянно должен иметься корабль с таким именем, и гибель зимой 2001 г. одноименного теплохода, принадлежавшего одной из симферопольских фирм, симптоматична. 25 марта 1907 г. “Память…” стала “Кагулом”. В 1913-14 гг. она прошла капитальный ремонт, участвовала в 1-й мировой войне, а 16 декабря 1917-го перешла на сторону Советской власти. В марте 1918 г. “Кагул” был сдан в порт на хранение, 1 мая 1918-го — захвачен в Севастополе германскими оккупантами, в ноябре того же года вступил в состав военно-морского флота белых, а в декабре оказался в руках наших англо-французских “союзников” по Антанте. В течение двух дней — 22-24 апреля — английские войска занимались выведением крейсера из строя, что им во многом, удалось. Вот почему 14 ноября 1920 г. белогвардейцы, покидавшие Крым, оставили неисправный корабль на попечение красных, что, к слову, позволило ему избежать трагической агонии в Бизерте. Новая власть восстанавливала “Кагул” достаточно долго, около трех лет (1921-23 гг.). В самый разгар работ (1922) грянуло решение о переименовании корабля в “Коминтерн”. Он вошел в строй в качестве учебного крейсера. В 1928 г. совершил официальный визит в Турцию. Второй капитальный ремонт бывший “Кагул” пережил в 1930-31 гг. С началом военных действий в 1941 году “Коминтерн” был переформирован в минный заградитель. Экипаж его насчитывал 490 человек.

Об участии “Коминтерна” в Великой отечественной войне справочники говорят уклончиво: “оборона Одессы и Севастополя, осуществлял воинские перевозки”. Разумеется, ни слова о бунте на корабле вы там не найдете. Однако слух об этом событии устойчив. Он переходит от одного поколения моряков и писателей-маринистов к другому. Один из журналистов, пишущих о флоте, и одновременно одаренный художник несколько лет назад обращался к автору этих строк с просьбой проконсультироваться с сотрудниками правоохранительных органов на предмет нахождения в архиве Главного управления СБУ в Симферополе материалов об инциденте. Стражи правопорядка рассказали, что, разумеется, мятеж почти 60-летней давности давно уже не относится к разряду наших “X-files”. Однако для того чтобы разыскать нужную папку, необходимо знать либо фамилию обвиняемого, либо следователя, который вел уголовное дело. Разумеется, бунт на флоте в воюющей стране никак не мог иметь “прессы”. Поэтому имена и фамилии новоявленных “лейтенантов Шмидтов” остались не известными широкой общественности. Не афишировались, понятное дело, и “рыцари плаща и кинжала”, поразившие “гидру контрреволюции” на корабле со столь славным именем. Так и остается по сей день “Русский Баунти” в “эпистемологической тени”.

Разумеется, в последнее время в крымской периодике появился ряд материалов, написанных “по мотивам” архивов Службы безопасности. Наиболее активен в этом плане авторитетный среди специалистов профессор-архивист Сергей Борисович Филимонов (среди студентов он известен под кличкой “ФСБ”, являющейся одновременно и аббревиатурой его Ф.И.О., и указанием на сферу “научных интересов”). Однако “филимоновские” тексты сводятся к разоблачению “беззаконий”, вершившихся органами ЧК-ГПУ-НКВД-МГБ-КГБ. Их “герои” — сплошь невинные “овечки”, попавшие в жернова карательной машины из-за козней зловредных чекистов. Людям, которые сознательно — неважно, справедливо или нет — сделали выбор, восстали за свои права (как они их понимали) на страницах такого рода сочинений места не находится. Между тем, случай с “Коминтерном” вряд ли уникален.

Тайна исчезновения ледокола “С.Макаров”

“С.Макаров” — судно английской постройки, первоначально именовавшееся “Князь Пожарский”. Оно прибыло из Великобритании в Архангельск в феврале 1917 г. В мае 1920-го ледокол получил новое название, мистическим образом предопределившее его судьбу — “Лейтенант Шмидт”, — и был переоборудован во вспомогательный крейсер. Затем “Шмидт” разоружили, вернули ему первоначальный статус, переименовали в честь великого флотоводца, погибшего при невыясненных обстоятельствах в годы Русско-японской войны, и в 1926 г. перевели в Мариуполь, порт на Азовском море.

Начало войны ледокол встретил 24 июня. В этот день он получил задачу — отбуксировать из Николаева в Севастополь плавучий док водоизмещением 5 тыс. тонн, — которую успешно выполнил. 7-9 июня он занимался буксировкой другого плавдока, 6000-тонного, с 26 паровозами на борту, из Одессы в Николаев. 23 августа на буксире у “С.Макарова” находился недостроенный крейсер “Керчь”, который спешно выводили из Николаева. 22 октября ледокол помогал другим судам завершать буксировку еще одного дока из Ейска в Керчь. Все эти операции проводились под непрерывными ударами ВВС противника.
25 сентября 1941 г. “Макаров” вышел в родной Мариуполь для буксировки парохода “Пролетарий”.

Последний раз ледокол наблюдался 17 ноября того же года в Туапсе. Оттуда он должен был следовать в Севастополь, где уже шли ожесточенные бои, но в порт назначения не прибыл.

Четыре дня спустя тогдашний командующий ЧФ Филипп Сергеевич Октябрьский (Иванов) написал в своем дневнике: “Вот только нет данных о ледоколе “С.Макаров”…” Начались поиски, закончившиеся безрезультатно 26 ноября. Ледокол бесследно исчез. Одной из версий, выдвинутых при расследовании инцидента, стало предательство части команды, пожелавшей перейти на сторону неприятеля. В соответствии с традициями пиратских романов, капитан Чертков был убит и выброшен за борт. Судно с экипажем из бунтовщиков ходило, как сообщал ряд свидетелей, под немецким флагом по маршруту “Констанца — Одесса”. Имелась, впрочем, и другая версия, противоречащая указанной. Ее сформулировал известный военно-морской историк из Германии Ю.Мейстер в своей книге “Советские корабли во Второй мировой войне”, вышедшей в Лондоне в 1977 г. По мнению этого автора, “Макаров” со взбунтовавшимся экипажем на борту пытался перейти на сторону противника, но не смог. Поднятая по тревоге советская военная авиация уничтожила судно и всех, кто на нем находился, в январе 1942 г. вблизи мыса Тарханкут, у западных берегов полуострова Крым. Так что реальная “погоня за “Красным Октябрем”” завершилась совсем не так, как ее описал Том Клэнси.

Как бы то ни было, пенсии родственникам членов экипажа ледокола не выплачивались до 50-х годов, когда объявили, будто “Макаров” погиб в боях южнее Анапы, у Соленого озера, хотя боевые действия в 1941-42 гг. там вообще не велись: война докатилась до этого уголка лишь в 1943-м. В официальных советских документах ледокол “С.Макаров” числится “пропавшим без вести”, и судьба 120 человек, находившихся на его борту, до сих пор неизвестна.

Не следует думать, будто в “эпистемологическую тень” попадали только чрезвычайные ситуации, складывавшиеся на борту боевых кораблей и вспомогательных судов. Нет, на берегу такие истории случались также. Вот, например… но мы выходим за рамки задачи построения “контристории” Второй мировой и обращаемся к “не событиям” послевоенного периода.

Огонь на Северной стороне

Между прочим, до начала 90-х гг. прошлого века в “эпистемологической тени” пребывало и случившееся 29 октября 1955 г. в 01:30 крушение линейного корабля “Новороссийск”, по неведомым причинам случившееся в Севастопольской бухте. Катастрофа перестала быть “не событием” к своему 40-летию благодаря усилиям нескольких энтузиастов: ныне здравствующего Николая Черкашина и внезапно скончавшихся Бориса Каржавина и Геннадия Черкашина (к слову, последнему еще при жизни автор этих строк невольно определил место захоронения — оно оказалось весьма престижным; впрочем, это особая история из курса “Новой мифологии Крыма”). Сейчас нас интересует совсем другое.

29 октября 1995 г. — впервые за четыре десятилетия — годовщина кораблекрушения отмечалась открыто. Помимо ветеранов линкора, прибывших изо всех концов бывшего СССР, в церемонии участвовали представители командования ЧФ РФ, видный севастопольский правозащитник Владимир Стефановский, тогда еще здравствовавший питерский литератор Геннадий Черкашин, клир УПЦ МП, автор этих строк, его коллега Инна Пшенёва и другие.

После того как на воду в месте затопления корабля спустили венки и прогремел салют, катер взял курс на Северную сторону. Именно там, на Братском кладбище, погребена значительная часть тех, кому хмурой октябрьской ночью 1955-го спастись не удалось. Путь от причала к некрополю был неблизким. Местами он пролегал по сильно пересеченной местности, пересекал заржавевшие железнодорожные ветки и другие, естественные и не очень естественные, препятствия. “Новороссийцы” держались особняком, рассказывая друг другу вполголоса о чем-то, должно быть, близком и важном для них, но не предназначенном для чужого уха.

Автор, ясное дело, вклинился в группу ветеранов и принялся слушать. К его удивлению, вместо душераздирающих подробностей гибели корабля, разговор шел совсем о другом — но не менее сенсационном, а более!

“Помнишь, — спросил один пожилой моряк другого, показав на заброшенный рельсовый путь, — как мы там, под насыпью, залегли с винтовками, а солдаты как откроют по нам огонь из автоматов?!” — “Еще бы… Разве такое забудешь?”

Рассказчику и его товарищу на вид было лет по 60 — не 70! Да и не могли участники Великой Отечественной нести срочную службу в 1955-м. Так что автоматный огонь на Северной стороне по матросам никак нельзя было отнести на счет германского вермахта.

Признаться, я был поражен этим откровением гораздо больше, чем всем, что говорилось в тот пасмурный день непосредственно о “Новороссийске”. Расспрашивать уважаемых ветеранов о подробностях по сути дела подслушанного разговора я, разумеется, счел неэтичным.

При первой возможности я рассказал о своем открытии капитану 2 ранга в отставке К., служившему в прошлом в разведорганах флота, участнику знаменитой операции “Анадырь” на Кубе. “Подумаешь!..— ответил бывший рыцарь плаща и кинжала. — Ну были беспорядки на Северной, бунт флотского экипажа. Огонь по ним вели солдаты войск МВД, кто ж еще? Такое в 50-е годы случалось сплошь и рядом. Северная — это еще что! Гораздо серьезнее то, что произошло в 1952-м (еще при жизни И.В.Сталина! — Д.С.) прямо в центре города, на Графской пристани. Тогда отмечали выпуск курсанты сразу нескольких военно-морских училищ, размещенных в Севастополе, — понятное дело, была большая пьянка. Ее участники стадом вывалили на Графскую, затеяли драку, давку, посталкивали один другого в воду, а поскольку все были пьяные в дым, большинство упавших утонуло. А видел бы ты, что творилось во Владивостоке! Туда перевели армию Рокоссовского, укомплектованную из уголовников, и те начали “разбираться” с тихоокеанцами. Хочешь, я тебе и об этом расскажу?” Я, разумеется, хотел, и К. рассказал, но “контристория” Приморского края выходит за рамки нашей темы, так что прибережем ее до следующего раза.

Итак, мы представили уважаемому читателю свой, альтернативный официально принятому, дискурс истории Крыма, начиная с периода Гражданской войны и кончая серединой 50-х годов ХХ века. На основании этой “контристории” можно писать “новую” краеведческую литературу, составлять типовые тексты экскурсий для гидов по достопримечательным местам полуострова. Ручаемся, “контрэкскурсии” окажутся, по крайней мере, не менее интересными, чем традиционные.

Разумеется, мы не претендуем на монополизм. Официальная история хоть и постоянно корректируется в соответствии с линией “партии (теперь — партий) и правительства”, но в данный момент она всегда одна. “Альтернативных” “контристорий” много, теоретически — бесконечное число. Своим скромным опытом мы запустили “первую ласточку”… или, если хотите, “первую синицу” (и неважно, если что-то в ней окажется “уткой”). А теперь объявим конкурс “альтернативных” историй Крыма. Как говорится, больше историй — хороших и разных!

июль 2001 г.

Актуальная репликаО Русском АрхипелагеПоискКарта сайтаПроектыИзданияАвторыГлоссарийСобытия сайта
Developed by Yar Kravtsov Copyright © 2020 Русский архипелаг. Все права защищены.