Версия для печати

Постсоветский человек: становление новой ментальности

Текст подготовлен Максимом Шевченко на основе его выступления, прозвучавшего на конференции “Россия, Украина, Белоруссия —1991-2006. Трансформации общественного сознания: социум и элиты”. Конференция прошла в Крыму по инициативе Таврического национального университета им. В. И. Вернадского (Украина), Санкт-Петербургского государственного университета, Национальной академии наук Белоруссии, Крымского центра гуманитарных исследований и информационного агентства “Росбалт”.

Начиная этот текст, не могу не предупредить читателей, что некоторые мысли и выводы они могут счесть оскорбительными или, по крайней мере, ощутить болезненными для себя или своих близких. Такова особенность размышлений о “человеке” — ведь мы всегда примеряем все человеческое на себя и соотносим именно с собой. И, узнавая в гротеске или схеме отдельные черты, присущие нам, мы не можем согласиться с общей картиной, нарисованной автором.

Но, спешу заверить, что автор ни в коем случае не старается, подобно либеральным или ультра-патриотическим публицистам оскорбительными оценками замарать человеческое достоинство предполагаемого оппонента.

Сама постановка проблемы заставляет задуматься и выбрать. Надо ли спокойно следовать естественным процессам изменения социальной ментальности? Или готовить климат для формирования “нового человека” в России?

Остановимся на том, что наиболее обидные (с точки зрения возможных читателей) оценки “советского” и “постсоветского” человека автор применяет, прежде всего, к себе самому, анализируя собственную жизнь и мировоззренческую эволюцию.

Элиты, народ и образованное сословие

Сразу оговорюсь, что не верю в полностью свободные эволюционные процессы изменения ментальности. Социальная ментальность вещь не просто конструируемая, но конструируемая вполне тоталитарно и для человека безальтернативно.

Только сам человек, в индивидуальном порядке, внезапно сбрасывая с глаз пелену навязанных ему представлений о мире и прогоняя морок позиционированных в его сознании систем анализа и оценки, способен и увидеть альтернативу, и создать собственные сценарии, и оценить их возможные последствия.

Но к такому интеллектуальному и волевому действию способны единицы — их мы не будем анализировать в этом тексте.

Безусловно, для автора остается важнейшей шкалой этического и проектного соотнесения принципов и понятий опыт мучительного (всегда только так!) индивидуального прозрения, “путешествия на край тьмы” (вспоминая Селина!) или “записок из подполья” (перечитывая Достоевского), да и многих других, вплоть до таинственного своим зеленым светом “ангела западного окна” (удивляясь Майринку) и “стального ветра” (доверяя Юнгеру).

И конечно, “Архипелаг Гулаг” Солженицына и проза Шаламова – уникальный эпос, повествующий о пробуждении духа в бездне отсутствия надежды и рождении человека “свыше” (в евангельском смысле) из-под глыб террора, политтехнологий и социально-проектных схем.

Не забудем, конечно, Хайдеггера, Сартра, Камю, Канта, Ницше, Гегеля, да и вообще, философскую мысль в сторону убирать не будем вплоть до Маркса, с его поиском выхода из паутины вселенской несправедливости.

Все это философское наследие, да и просто логика раскрытия темы, вынуждает нас, прежде чем перейти к описанию того, что мы подразумеваем под “новой ментальностью постсоветского человека”, описать то, что было и есть “человеком советским”.

Конечно, мы понимаем, что никакого человека “вообще” в реальности просто нет – между людьми существуют глубокие культурные, социальные, психические и даже физиологические различия.

Но, анализируя “советского” и “постсоветского человека”, мы допускаем определенного рода обобщение, когда фактически описываем “наше” (так называемого “образованного слоя”) представление “о народе”.

Сама постановка темы носит несколько конструктивистский, если не сказать острее, – политтехнологический оттенок. То есть вынуждает нас к описанию “человека”, как виртуальной социо-психической матрицы, которая, как мы, люди образованные, подразумеваем:

А) принципиально не есть матрица власти, неизменной в самой сути властвования над народом (человеком) в силу исторической преемственности. Сознаемся, что, говоря о человеке, мы редко придаем человеческие качества властителям – сам принцип властвования, основы механизма легитимности лежат, по нашим глубоким убеждениям, далеко за пределами человеческого – где-то в смысловом поле поговорки о Юпитере и быке. Поэтому, даже ставя проблему человека, как такового, мы отделяем ее от проблем власти, полагая, должно быть, что человекоподобные существа, осуществляющие власть, только отчасти являются людьми. Согласитесь, ведь росчерк пера, являющегося следствием стечения субъективных и объективных обстоятельств, приводящий к войне и гибели миллионов – деяние не вполне человеческое. Психология власти и ее человеческая составляющая – тема отдельного исследования;

Б) человеческая социо-психическая матрица открыта для информационно-смыслового позиционирования и может быть конструируема современными средствами пропаганды.

Но я, допуская на основе опыта ХХ века, что с человеком можно сделать путем совмещения насилия, промывания мозгов и социальных подачек все, что угодно, тем не менее, решительно отвергаю конструктивистско-политтехнологический подход, полагая его губительным для будущего России.

При описании “человека” попробуем использовать т.н. концепцию “трех слоев”, родившуюся в среде московских философов-метафизиков в середине 70-х годов.
Она заключается в фундаментальном разделении общества на три слоя – элита, образованное сословие (управленцы также относятся именно сюда) и народ.

Элиты – те, кто мыслит категориями будущего и уже сегодня вступают в борьбу за его контуры и черты. Отличительное свойство элит – проектное сознание. При этом элиты не всегда находятся у власти и даже не всегда этой власти добиваются. Представитель элиты – это не тот, кто наверху и управляет, подписывая приказы и аккумулируя ресурсы, а тот, кто берет ответственность за будущее, формирует его проектные черты и ставит на кон свою жизнь и судьбу ради реализации этого проекта.

Образованное сословие – те, кто мыслит категориями настоящего (некогда бывшего “будущим” элит) и как бы “обживает” его через культурные и политические процессы, через журналистику и искусство. Образованное сословие – это и те, кто сегодня ошибочно называется элитой только в силу того, что они богаты, приближены к власти или являются ее частью, то есть управленцы. Они не элита – они правящее, образованное сословие. В столкновении с реальной элитой (а не с политическими фантазерами, конечно), они обречены или на поражение, или на мучительную трансформацию с помощью чреды сомнительных и очень кровавых побед.

Так, белое движение, не имевшее образа будущего, но боровшееся за внятное, культурное человеческое настоящее, было движением образованного сословия, а кровавый большевизм – элитарным мировоззрением, меняющим времена и человека — а это уже связано с нашей темой. Логика истории и проектного действия такова, что, даже, если бы белые победили военным путем, они через череду бонапартистских и реставрационно-монархических судорог, все равно бы пришли к контурам большевистского проекта для России – безусловно, более человечным, более русским, если угодно. Сменовеховцы и Устрялов вполне показали направления подобной эволюции.

Народ – тот, кто живет прошлым и мыслит категориями прошлого, которое всегда для него лучше настоящего и уж, тем более, будущего. Тут и говорить особенно нечего. Отметим только, что автор уверен, что ссылки на народ, призвание народа как оправдания политики, апелляции к народу (“глас народа – глас Божий!” и т.п.) есть ни что иное, как политтехнология.

Таким образом, раскрывая заданную тему, мы можем и должны говорить именно о задачи формирования ментальности новых элит, о контурах того проектного сознания, которое позволит им быть элитами в подлинном, историческом смысле этого слова.

Итак, решающий тезис — исходя из логики исторических процессов, реальны именно и только элиты, ставящие проектные, пусть даже самые фантастические и оказывающиеся в будущем глубоко ошибочными, задачи.

Образованное (управленческое) сословие проявляются комментаторами истории или охранителями исторического status quo, народ же оказывается, как правило, подобно не проснувшейся массе из фильма “Матрица”, – ее расходным энергетическим и сырьевым материалом.

Исходя из этой концепции, опишем “советского”, “постсоветского”, а также того “нового человека”, который неизбежно или, согласно нашей вере, придет им на смену.

Да, смею утверждать, что и “советский” и “постсоветский” человек являются прошлым и настоящим России – то есть состоянием народа (советский) и образованного сословия (постсоветский).
Мы же, претендуя на роль элит (представим на минутку, что это так!), должны (хотя бы и в рамках проектной игры) мыслить о том, какой человек придет на смену нынешним, следуя путем Достоевского, описавшего Пушкина, как “русского человека, каким он будет явлен через двести лет”.

Но сначала, перед тем, как предаться невинным элитарным фантазиям, все же отметим для себя основные черты “советского” и “постсоветского” человека.

Советский эксперимент

Тут как раз все достаточно ясно.

Советский человек явил собой впервые в истории человечества самый, что ни на есть убогий и, вместе с тем, по-своему, совершенный тип абсолютного материалиста, в принципе отрицающего существование и проявления свободного самодостаточного Духа, наличие объективного внутреннего переживания, как мотива истории и нацеленного исключительно на блага мира сего, их потребление и распределение.

Сам социализм был, есть и остается во всех своих вариантах учением о том, как насытить всех и каждого и желательно поровну. Советский социализм являлся, в силу экспериментального, номенклатурного и одновременно террористического его характера, учением о государственном распределении благ согласно своеобразному коэффициенту участия человека в “общественно-полезном”, материальном распределении (и управлении этим распределением). Человек понимался только как часть общества и именно так оценивался – все индивидуальное не приветствовалось, хотя, конечно, в разные эпохи советского подходы к индивидуальному бывали то жестче, то мягче.

Оговоримся, что вершиной советского автор полагает не утопические мечты 20-х и троцкистско-бухаринские фантазии о городах будущего, а вполне реальную сталинскую действительность, собственно и сформировавшую того человека, которого мы с полным на то основанием, именуем “советским”.

Тяга к материальному, гордость материальным, требование материального, мечта о материальном, а главное – о гарантированном человеку материальном – вот главная черта этого советского человека. Он любит власть и все ей прощает, пока она гарантирует ему “справедливое распределение”!

Дойти до формирования такого человека, правда, власть смогла только через геноцид 30-х – 40-х (сознательное истребление голодом, террором, ссылкой и коллективизацией миллионов граждан СССР, не вписывавшихся в контуры “советского человека”) и беспощадное уничтожение собственного народа в годы войны на фронтах и в тылу, превращение его в пушечное мясо и промышленный ресурс (опять-таки предельно материалистический, функциональный подход, сегодня многими воспеваемый чуть ли не как образец государственного мышления и источник “нашей мощи”. Всяк научившийся читать и писать в России себя в начальники метит, и обязательно в строгие – еще Гоголь это заметил!).

Требования “советского человека” незамысловаты – ему нужны не изыски (их он почитает буржуазным отклонением от правил), а гарантии. Отсюда, кстати, строгость и предельная простота линий советской архитектуры для народа. Образованное и управленческое сословие в СССР строило себе просторные “сталинские” дома с высокими потолками – остальным же (“народу”) лепились бараки, модифицировавшиеся в “хрущобки”.

Твердость этих гарантий – уверенность в завтрашнем дне, в том, что на твоем столе будет и колбаса, и масло, да и без развлечений ты не останешься.

Советский человек – абсолютный и тотальный потребитель, и даже его главная мечта – коммунизм – общество абсолютного, но, главное, гарантированного, потребления материальных благ!

Кстати, даже развлечения, вроде бы связанные с эмоциональным переживанием, советский человек, умудрился предельно материализовать и рационализировать – понятие т.н. “культурного отдыха”, включавшее в себя и сидение с пивком на берегу пруда в ЦПКиО и поход на балет или театр, было основным советским понятием. Принцип партийности в литературе, превращение писателей, поэтов, да и вообще деятелей культуры в дачников и льготников, подтверждающих свое право на Переделкино и дома творчества писанием или творением во благо культурного развития общества” только подтверждает этот тезис.

Советский человек не верил в дух и душу – он в глубине души не сомневался в истинности опытов академика Павлова, полагая, что у него, как у собаки при определенных соблазнах и раздражителях выделяется или пересыхает слюна.

Государство для советского человека – прежде всего, гарантия его личного будущего, как будущего, в котором ему гарантировано удовлетворение его законных (а стало быть, приличных, умеренных) потребностей.

Из этого главного “советского” качества – предельной нацеленности на материалистические гарантии – вытекают и такие характерные особенности, как:

• двоемыслие – уверенность в том, что все слова – просто шум, главное дело делать и свое получить;

• безграничное вера во всемогущество власти – как источник порядка, законности, распределения;

• ненависть к тому, кто выделяется из общего фона и ставит личное выше общественного.

Советский человек является печальным примером реализации на практике экспериментальных механистических и материалистических представлений о мире, которые так зажигали сердца и души элит конца XIX – начала XX века.

Кстати советский эксперимент практически полностью уничтожил возможность элитной (в смысле проектного будущего) парадигмы. Странным образом будущим стало прошлое – творчество русских эмигрантов, воспринималось как таковое, а неогегельянец Иван Ильин (которого иные злые языки называли фельдфебелем от философии) с его “Нашими задачами” явился во многом лидером элитного русского сознания советского времени. Удивительным образом изнутри СССР ему ответил Солженицын, поставивший в основу собственного элитного проектного поиска подлинно русский метод нравственного и этического перерождения личности и проецировании этого перерождения на политику и т.н. реальность.

При всем уважении к Сахарову и либерал-диссидентам, они были и оставались экстравагантной частью правящего и образованного сословия, транслируя в СССР не опыт оригинальной русской (российской!) элитной проектной работы, но политические и политтехнологические тезисы и формулы западных элит, ставивших исключительно прагматические задачи – ослабление мощи СССР (все равно какой ценой!).

То есть являлись агентами влияния геополитического врага – пусть и искренне веря в то, что принципы общественного устройства, декларируемые этим врагом – совершеннее и справедливее советских (так оно, разумеется, и было!).

Проблема в том, что как мы выяснили опытным путем после 1991 года, Запад совсем не был настроен на превращение России в проектного лидера или даже участника совместного проектного будущего мира, предлагая российскому образованному и правящему сословию (“постсоветскому”) заняться спокойной жизнью без претензий на проектную историю.
С чем это самое постсоветское сословие, составившееся из модифицированного и отсеянного советского образованного и управленческого сословия, радостно согласилось.

Народ же в советское время был весь в прошлом (земля, воля, реформа, вера и т.д. — это называлось “родимыми пятнами капитализма”) и угрюмо смотрел на то, как его “созидают” в советском формате. Народу этого очень не хотелось, но кто же его спрашивает?

В кризисные моменты советской истории (коллективизация и война, прежде всего) народ, хоть и роптал, но не предпринял попыток мятежа и восстания. Да ему и не позволили – власть действовала на опережение беспощадно и эффективно.

А те миллионы советских граждан, которые пытались превратить советско-германскую войну в гражданскую и составить костяк освободительного, как им верилось, движения, были преданы нацистами и либеральным Западом. И в итоге оказались вне контекста истории или исчезли в кровавых жерновах сталинской мясорубки.

Постсоветский эксперимент

Но, описав человека “советского”, присмотримся к тому, кого мы именуем человеком “постсоветским”, то есть осуществляющим сегодня охранительные, управленческие и культурные функции.

Вот, в специальном выпуске журнала “Эксперт” за 2005 год, вполне осознанно и справедливо претендующем на роль идеологического рупора современного правящего сословия, его зам. главного редактора Татьяна Гурова описывает “то, что нас объединяет” как формулу “частная собственность суверенитет”.

Примерно о том же, кстати, говорит и зам. главы администрации президента Владислав Сурков.

Но что же вычитываем мы из этой формулы?
Что приставка “пост” по отношению к “советскому” означает в данном случае прежде всего, а, возможно, и исключительно изменение отношения “выделившихся из толпы” к материальным благам.

Заметим еще раз, что носителями постсоветского мировоззрения являются представители образованного и управленческого сословия (“мы” — в интерпретации Татьяны Гуровой).

Постсоветский человек уверен, что ему никто (ни государство, ни корпорация) не гарантирует благ, а потому он должен ими завладеть сам (отсюда апология рынка, понимаемого как инструмент захвата, завладения благами).

Взяв же материальные блага, он должен их защитить – нанять охрану, боевиков, “спецов”, а еще лучше, объединившись с такими же, как он, прекрасно понимающими и опознающими друг друга подобно животным одного вида “захватчиками благ”, нанять систему для защиты захваченного.

Эта система представляется постсоветскому человеку в виде государства, мыслимого как источник порядка и силы, гарантирующей статус-кво.

Отсюда все эти рассуждения о невозможности реприватизации, страх перед де-юкосизацией (понимаемой как наказание сильным зарвавшегося) и т.д.

Суверенитет, с точки зрения постсоветского человека, – гарантия неприкосновенности нажитого, форма договоренности о законности владения им, как в формате 6-ти дачных соток, так и в формате огромной страны, понимаемой зачастую также как огромные, но все-таки 6 соток!

Добавим к этому описанию постсоветского человека еще появление в его жизни т.н. “второго плана”, определяемого через популярное, но абсолютно бессмысленное (как описывающее все сразу и ничего конкретно) слово “духовность”. Это, конечно, начало проявляться уже в советскую эпоху – Джуна, лекции “профессора” Ажажи о НЛО, снежный человек, журналы “Наука и религия” и “Химия и жизнь”, Фоменко и Носовский, и т.п.

Советский образованный слой начинал вызревать как постсоветский, готовился подобно личинке трансформироваться в коконе решений двадцать–каких-то там съездов партии и всего, что они проецировали в мир, для того чтобы расправить крылышки в полете постсоветского рыночного либерализма и PR-управляемой демократии. И ему надо было подчеркнуть собственную “инаковость”, “странноватость”.

Так ресторанная блудница, говорит соблазняющему ее офицеру: “Ах, я такая странная, такая необычная! Сумеете ли Вы меня понять, капитан?”.

Еще советские элиты, грезя о будущем, упивались космистскими эзотерическими фантазиями о ноосфере, энергетических и всяких иных “необычных” возможностях человека.

В постсоветском человеке все это проросло и проявилось в виде суеверности и тяги к “странному”, “сокрытому в нас”. И это странное стало еще и частью рынка – его можно не только сопереживать, но и купить!

Отсюда все эти нескончаемые гороскопы, распространение восточных и оккультных взглядов, вера в кармические и энергетические балансы, популярность магов, гадалок и фэнтезийных сюжетов.

“Странное где-то рядом” — вот один из девизов постсоветского человека. Он, конечно же, подразумевает еще, что это странное заключено также и в нем (а стало быть, и принадлежит ему!).

Религию постсоветский человек, кстати, также понимает через суеверие и прикладное ее использование (помолюсь – получится, поставлю свечку – удача придет и т.п.).

Постсоветский человек – это, по сути, человек советский, но продвинутый (образованный и управленец), и как бы вдруг разуверившийся в том, что мир определяется понятным и простым законом, описывается формулой. Он понял, что “все сложнее”. Но эта сложность не желательна постсоветскому человеку для понимания, поскольку “опасна” — именно словосочетанием “опасные мысли”, “опасные идеи” или, в иной интерпретации, “экстремистские взгляды” постсоветский человек описывает интеллектуальные и духовные угрозы своему статус-кво.

Постсоветский человек абсолютно не верит в Дух и не принимает Смерть, как знак наличия абсолютно свободного, независимого Духа. Он, конечно, уже не примитивный материалист, но гедонист и даже в чем-то дионисиец. Хотя и гедонизм и дионисизм он хотел бы получать “за свои кровные” и “согласно прейскуранту”.

Свобода, существующая сама по себе, вне контроля и вне возможности ее подчинения и прикладного использования, враждебна постсоветскому человеку.
Человек советский в таковую просто не верил и почитал ее глупостью и фантазией.

Постсоветский человек является, к сожалению, как мы об этом говорили выше, ухудшенной (в смысле социальной дисциплины) копией западного буржуа, столь долго бывшего идеалом для элит (антисоветских проектировщиков будущего) советского времени, реализовавших свои убогие мечты в 1991 году.

Новый человек — русский проект

Попробуем, претендуя на роль современных элит (то есть грезящих о будущем) набросать также и контуры будущего русского (российского?) человека, который явит себя после советского и даже постсоветского homo sapiens-а.

Поговорим, если на то пошло, о “становлении новой ментальности”.

Мне кажется, что контуры развития, остановленного страшными вихрями 1917 года и залитым пошлейшим кровавым болотом сталинщины, были даны т.н. “русскими парадоксалистами” — Достоевским, Розановым, Леонтьевым.

Предельное воплощение в политическом и социальном действии внутреннего экзистенциального переживания, острое ощущение личной ответственности за глобальную историю (судьбы мира, Страшный суд, битва добра и зла и т.д.), презрение к материальным благам и неверие в любые формы государства, как всего лишь господства номенклатуры – вот основные контуры будущего русского человека.

Это будет (верится!), человек, который прочувствует весь гибельный материалистический соблазн последних двухсот лет и начисто отвергнет его.

Это будет человек “карамазовский”, предельно остро переживающий несовершенство мира и ищущий пути к его исправлению (оговоримся, что формализованных путей исправления мира не существует).

Это будет всечеловек, принимающий, остро чувствующий и понимающий метафизическую составляющую истории.

Это будет человек глобального проекта, который он назовет “русским проектом”, бросающего вызов всем формам и видам несправедливости.

Это будет человек, который освободится от всех видов политтехнологической и политической лжи, который сможет открыто, без страха, оценить и переосмыслить историю, поняв правду чужого поступка и начать уважать, хотя и не жалеть, своих врагов.

Это будет человек рыцарских правил, воин, рациональный и лишенный привычной морали, обладающей этикой действия и поступка.

Иными словами, это будет человек, воплощающей в себе все самое лучшее, что выражено и проявлено в русской свободной культуре, и осмысливший и отринувший соблазны, приводящие человека в состояние социо-психической матрицы.

Возможно, правда, расплата за попытку воплотить все вышеперечисленное и еще многое неназванное, будет велика.

Но, не бросив вызов, всему остальному человечеству и существующим в нем общим законам, русский человек оставит себе именование “русского” только как обозначение на карте своего весьма приблизительного места рождения.

Источник: "Росбалт", 27 июня 2006 г.