Версия для печати

Новое евразийство

Политику официальных российских властей на постсоветском пространстве в целом можно было свести к нехитрой торговой сделке: дешевая энергия в обмен на частичную лояльность и политическую преемственность. Под последней понималось воспроизведение той же самой модели передачи власти: от действующего президента к действующему премьер-министру, которая была успешно применена в России в 1999–2000 г. и, по видимому, безуспешно в Украине 2004 г.

Номенклатурная система дала явный сбой по вполне понятным причинам. Она возводилась в свое время совсем не для задач укрепления государственного могущества России и возведения какого-то межгосударственного объединения, ориентированного на Россию. Ее предназначение состояло прежде всего в недопущении прихода к власти радикальной антиноменклатурной и вместе с тем антилиберальной оппозиции, пример которой представил всему миру Александр Лукашенко, одержавший в 1994 г. убедительную победу над действующим премьер-министром Владиславом Кебичем. Выстроенная против людей, напоминающих Лукашенко, система сработала вхолостую против Ющенко.

Здесь следует сказать пару слов об американской политике на постсоветском пространстве, которая, надо сказать, отличалась и отличается гораздо большей оригинальностью и разнообразием.

Как известно, внешняя политика Америки после второй мировой войны строилась на конкуренции двух подходов: реализма и либерального интернационализма. Реалисты, классическим представителем которых считается Ричард Никсон, с большим сомнением относились к распространению демократии в других странах, поскольку само слово "демократия" в 1950-60-е годы еще ассоциировалось с левыми антиимпериалистическими движениями, угрожавшими в первую очередь интересам господствующей сверхдержавы Запада. Либеральный интернационализм, восходящий к идеям президента Вудро Вильсона, нашел свое яркое выражение в политике Джимми Картера. Администрация Картера прекрасно использовала антиавторитарный подъем в Европе (который начался, как известно, "революцией гвоздик" в Португалии 1974 г.), в нужный момент направив так наз. "третью волну" демократизации против Советского Союза и его союзников в Восточной Европе. Обо всем этом можно прочитать в недавно переведенной на русский язык книге одного из творцов картеровской "демократической политики" Сэмюэля Хантингтона "Третья волна".

Смысл этого политического виндсерфинга заключался в том, чтобы уловить момент, когда спонтанно нарастающая антиавторитарная энергия масс начинает работать на интересы Америки, и быстро этим воспользоваться, чтобы затем — когда "волна", реализовав свой "позитивный" эффект, толкает события уже в обратную сторону, — отступиться от нее и даже погасить. К 1990-м годам "волна" не то, чтобы стала спадать, но для Соединенных Штатов она работала уже во вред. Антиавторитарная энергетика выносила на поверхность фигуры, подобные Александру Лукашенко, Владимиру Жириновскому или Уго Чавесу, чья лояльность американскому либеральному проекту была более чем сомнительной. Делать ставку на демократическую "волну" становилось уже нецелесообразно.

Как ни парадоксально, принять новые правила "игры" и не возражать против так наз. "номенклатурного реванша" на постсоветском пространстве пришлось волей неволей демократу Клинтону. В 1990-е демократам пришлось немного поиграть в "реализм", подобно тому, как сегодня республиканцы вынуждены использовать риторику и подходы "либерального интернационализма".

Проблема в 1990-е годы состояла еще и в том, что "либеральный интернационализм" столкнулся действительно с серьезным вызовом, должным образом ответить на который он не смог. Речь идет об арабском мире, в котором улица всегда оставалась более антизападно настроенной, чем авторитарная и часто коррумпированная элита. Арабский Восток никак не хотел "демократизироваться" в приемлемом для Соединенных Штатов смысле этого слова, т.е. спонтанно приводить к власти удобных им руководителей. И революции разнообразных "цветов" на время отошли в прошлое. На время в мире воцарилась консервативная идеология "цивилизационного обустройства", нашедшая замечательное выражение в международном признании таких причудливых авторитарных правителей, как Ислам Каримов или же Туркмен-баши.

Консервативно-реалистическая пауза 1990-х привела еще к некоторым любопытным последствиям. Либеральное движение на постсоветском пространстве раскололось. Одна часть "либерал-демократов" согласилась с новыми правилами игры и в целом, с рядом оговорок, встроилась в новый номенклатурный порядок, признала его относительную разумность и справедливость. В России эти люди составили правую часть того, что потом стало обозначаться аббревиатурой СПС. Эти люди изначально тяготели к просвещенной диктататуре квази-андроповского типа (речь идет не столько о реальном человеке, сколько о мифе, созданном мечтаниями российской интеллигенции), нашедшей свое художественное воплощение в повести братьев Стругацких "Обитаемый остров". Никакой демократии они, конечно, не желали, митинговая волна 1990-х этих людей более отпугивала, чем привлекала (не случайно, покойная Лариса Пияшева в свое время сказала, что Гайдар своими экономическими реформами погубил "Демократическую Россию"), а привлекали их Пиночет и его "железная рука".

Другая часть "либерал-демократов" постепенно составила то, что получило название "демократическая оппозиция". В отличие от либерал-авторитаристов "демоппозиционеры" настаивали на продолжении "демократического транзита", полагая, что проводимые сверху реформы в конечном счете ведут к коррупции высшего государственного слоя и повышают шансы антизападной оппозиции, под которой понимались в основном коммунисты.

Другим следствием консервативной паузы 1990-х стала своеобразная политизация ислама. Именно политический ислам, как в его умеренной "демоисламистской", турецкой, так и в радикально салафиитской, арабской версиях, стал основным оружием демократического сопротивления прозападному авторитаризму, утвердившемуся при поддержке Соединенных Штатов в мусульманских странах. Одновременно на фоне усиливавшегося антиавторитарного протеста в исламских государствах начал поднимать голову левый антиглобализм, почти сразу же вступивший в открытый или же молчаливый союз с политическим исламом.

Понятно, что США захотели, условно говоря, перебить эту новую, уже явно не соответствовавшую их интересам демократическую "волну" ответным движением. Первый "блин" был "комом": надежда на то, что освобожденные от многолетней тирании иракцы тут же изберут для себя какой-то более менее проамериканский и произраильский режим не оправдались. Сунниты ответили на продолжение оккупации восстанием в Фаллудже, шииты — движением Муктады ас-Садра. Европа откликнулась многотысячными демонстрациями и падением проамериканского правительства в Испании.

В резерве у США оставалось постсоветское пространство, большая часть нормальных жителей которого действительно уже устала терпеть полуавторитарные режимы в своих странах и жаждала избавления от них любым способом.

Украина явилась прекрасным испытательным полигоном для нового "глобального демократического витка". Для достижения намеченной цели требовались два условия: появление популярного лидера и сплочение разных флангов оппозиции. Эти условия были в наличии уже со времен событий 2000 года. Остальное было делом техники.

Для Соединенных Штатов сейчас очень важно вызвать "эффект домино" на постсоветском пространстве, который может перекинуться в Среднюю Азию и тогда уже достичь границ Ирана. В процессе этой новой волны американцы смогут, наконец, добиться желаемой цели: демократической трансформации весьма самостоятельной и непослушной республики мулл. Цель, конечно, далекая, но совсем не утопическая. Кто в 1974 г. мог предполагать, что португальские события каким-то образом отразятся в странах Варшавского договора? Между делом, конечно, будет окончательно дисциплинирована и обезврежена остающаяся опасной и непредсказуемой Россия.

Россия, конечно, допустила в 2003 г. непоправимую ошибку. Вместо того, чтобы воспользоваться неожиданно пробудившейся демократической антиамериканской волной, вызванной нападением на Ирак, чтобы отчасти канализировать протестную энергетику в адекватное ее государственному проекту русло, наша страна устами своих официальных идеологов продолжала говорить о дружбе с республиканцами как о решении всех возможных проблем, а одновременно — возводить довольно нелепую либерально-авторитарную конструкцию. Российская власть, размечтавшаяся о разнообразных "стратегических союзах" с Соединенными Штатами, не могла, конечно, поверить в то, что ее готовят исключительно на роль жертвы в предстоящей мирополитической операции.

Самое неприятное в этой ситуации — оживление "демократической оппозиции". Она почувствовала, что настал наконец ее час, что сейчас именно в ее копилку начнет течь символический (и не только) капитал. Отсюда — неожиданное братание с коммунистами, которого искренние оппоненты ельцинского строя не могли добиться в 1990-е годы, "оранжевая" газетная вакханалия наряду с ритуальными проклятиями в адрес пресловутых "чекистов" и "политтехнологов". Все это выглядело бы еще вполне героически года четыре тому назад, но сейчас выглядит противно. Любому непредвзятому наблюдателю должно быть очевидно, что в нынешнем "оранжевом" оживлении сквозит вовсе не стремление к свободе, а процесс энтропийного разложения, пассивное принятие введенного в действие для совершенно посторонних России и свободе целей (и хорошо проплаченного) процесса государственного распада.

Из всего сказанного можно сделать два вывода. Первое. Всем ответственным и государственно мыслящим силам в России следует на время пересмотреть свое отношение к критике действующего режима. Дело в том, что любое и в том числе совершенно справедливое обличение "язв" нынешнего государственного строя (какие бы чувства мы к нему в глубине души не испытывали) будет только на руку силам "оранжевой" энтропии. В конце концов, катастрофа 1991 года произошла под, на мой взгляд, абсолютно справедливые, но в тот момент просто неуместные, инвективы в адрес сталинизма и партноменклатурной системы. Коррупцию, разгул "политтехнологов" и все прочее надо будет обсуждать (и осуждать) потом, когда схлынет "оранжевая" волна. Второе. Нельзя размышлять о противоположности "авторитаризма" и "демократии", не учитывая конкуренции цивилизационно-государственных проектов. Что, в конце концов, объединяет "либералов-авторитаристов" и "демократическую оппозицию"? Верность одному "цивилизационно-государственному" проекту — окончательной интеграции России в западный мир. Это базовая черта так наз. "либералов", остальное — второстепенные (хотя, как мы видим, и довольно существенные) частности. Полагаю, что можно сформулировать альтернативный проект, отчасти включающий в себя то, что Юрий Солозобов назвал "сотворением нового мира", то есть кооперацию полупериферийных государств для освобождения от колониальной сверхэксплуатации со стороны "мирового центра". Конкретно российский проект я бы назвал "новым евразийством". Его культурно-политические истоки попытаюсь описать в следующей статье.

Новое евразийство — 2

Прошлый год четко обозначил важнейшую проблему современной России: отсутствие у отечественного государственного проекта ясного идеологического обоснования. В самом деле, зачем существует Россия, с какой целью она пытается сплотить вокруг себя народы соседних стран? От высших должностных лиц мы услышали на этот вопрос только один ответ — союз с Россией нужен тем государствам, которых в ближайшее время не сможет принять в свою семью европейское сообщество, по экономическим, культурным или каким-то иным причинам не готовое к расширению за счет всего постсоветского пространства. Именно поэтому преждевременно было бы распускать Содружество независимых государств, которое в настоящее время является для украинцев и других ориентированных на Европу народов приемлемой "синицей в руках" в отличие от желанного "журавля в небе" — членства в ЕС и других западноевропейских и трансатлантических структурах.

В таких словах и признаниях есть что-то от самоощущения "постылого мужа", уговаривающего жену не уходить от него к ветреному любовнику. С подобной риторикой на борьбу с "оранжевой революцией" нашей элите лучше бы было не выходить. Не многим более продуктивны рассуждения в духе православного империализма, — в общем-то, ни для кого кроме отечественных консерваторов они не убедительны. Какая же идея могла бы стать центральной при созидании, а точнее, новом концептуальном оформлении, российского геокультурного проекта? Что действительно может предложить Россия своим соседям в идеологическом, а не экономическом плане?

Я бы назвал возможную стратегию России в Ближнем Зарубежье- "новым евразийством", отталкиваясь от совершенно уникального положения евразийского движения в постреволюционной общественной мысли России. Эта уникальность, по-моему, еще не нашла должного отражения в трудах историков. Для многих евразийство выступает просто синонимом империалистического "антизападничества" со всеми возможными отрицательными и положительными коннотациями, которые заключены для людей разных взглядов в этом словосочетании. С другой стороны, очень часто Евразия "евразийцев" понимается только лишь как геополитическая реальность, заданная некоторыми фундаментальными историческими, этнографическими, географическими и даже климатическими предпосылками — той пространственно определенной совокупностью разнообразных природных и культурных факторов, которую крупнейший геополитик "старого" евразийства Петр Савицкий обозначил термином "месторазвитие". Не отрицая значимость для евразийского комплекса всех этих "структурных" компонентов, я бы хотел обратить внимание скорее на другое: на "проектную" часть евразийства — на тот геокультурный проект, который пытались выстроить сторонники этого движения и с которым они связывали политическое будущее России.

Что касается геополитики, то я бы хотел сослаться на концепцию современного теоретика этой дисциплины Вадима Цымбурского, согласно которому геополитика представляет собой не теоретическую науку в строгом смысле этого слова, а особый род проектной деятельности, нацеленный на переформатирование пространства в зависимости от определенных политических задач. В этой логике этой проектной географии, объединение Франции и Испании под властью Бурбонов могло привести к "геополитической ликвидации" разделяющего две страны Пиренейского хребта, а тесный союз Англии с Соединенными Штатами при мягком отходе от него континентальной Европы возродил к "геополитической жизни" пролив Ла-Манш. Разумеется, точно такую же конструкцию представляет собой и "Евразия" "старых" евразийцев (хотя, не являясь крайним конструктивистом, я считаю возможным задаваться вопросом о культурно-исторических и физико-географических причинах появления именно на данном пространстве "евразийского" проекта) — она представляла собой продукт "видения" конкретного пространства через призму определенного набора проектных предпосылок.

Этот набор характеризуется вовсе не только "имперством" и даже не столько "имперством". "Имперство" в высшей степени было присуще оппонентом евразийского движения, как слева — сменовехововство, так и справа — белогвардейский активизм. Однако евразийцев нельзя спутать ни со сменовеховцами, ни с людьми, подобными Ивану Ильину или Петру Струве. Ни те, ни другие не руководствовались стремлением выделить Россию из пространства колониальной экспансии мировых держав, противопоставив ее как колониальному центру, так и колонизуемой периферии глобальной системы. Тем более, не ставили они перед собой задачу геокультурной критики иерархического разделения мира на периферию и центр, на цивилизацию и варварство. Сменовеховцы на раннем, по крайней мере, этапе их развития, поддерживали большевиков просто как силу, которая — вопреки или же как раз благодаря коммунистической идеологии — способствовала восстановлению национального могущества России. Правые имперцы, не принимавшие такого "безбожного" могущества, как правило, надеялись на новое встраивание России в колониальный порядок на правах одного из его столпов. Всякая игра с "мировой революцией" была для них исключена полностью, даже если за "мировым порядком" проглядывала некая хищническая "мировая закулиса", стремящаяся к расчленению и колониальному захвату самой России.

Так, для Ивана Ильина, автора самого этого термина "мировая закулиса", последняя играла какую-то двойственную роль — одновременно ведя колониальную игру и готовя расчленение России, низвержение старого колониального порядка, "втайне сочувствуя "освобождению малых народов"". За полвека до Найла Фергюсона Ильин предсказывал безрадостные последствия "деколонизации": "Что будут делать все эти Сиамы, Пакистаны, Ираны, Сирии, Египты, Тунисы, Абиссинии, Нигерии и Камеруны, если Европа и Соединенные Штаты предоставят их на волю судьбы и случая? Что будет с их "национальным подъемом", с их "политической независимостью", с их "демократизацией"?" Понятно, что настрой Ильина совсем не евразийский.

Однако по своему государственническому (и в какой-то мере изоляционистскому) пафосу евразийцы резко отличаются и от философов типа Георгия Федотова, своеобразного антипода Ивана Ильина в эмигрантской публицистике. В знаменитой статье "Судьбы империй" Федотов признал неизбежным крах старых империй, и в том числе грядущий распад Советского Союза. Однако он посчитал надежным преемником безнадежно устаревшего европейского колониального миропорядка новый Pax Atlantica, куда в качестве национального государства когда-нибудь сможет войти и Россия. Прочность этого окаймляемого США и атлантическими структурами нового постколониального порядка Федотов, очевидно, переоценил.

Из этого беглого сравнения видно, насколько оригинально по своим исходным проектным предпосылкам евразийство, предлагавшее свою — государственническую — альтернативу как старому колониальному, так и новому, уже просматривающемуся в очертаниях Лиги Наций, порядку. "Важнейшим фактом, характеризующим национальные условия Евразии, — писал Петр Савицкий в рецензии на книгу Николая Трубецкого "Европа и человечество, — является факт иного конструирования отношений между российской нацией и другими нациями Евразии, чем то, которое имеет место в областях, вовлеченных в сферу европейской колониальной политики, — в отношениях романо-германцев и туземных народов. Евразия есть область некоторой равноправности и некоторого "братания" наций, не имеющего никаких аналогий в междунациональных соотношениях колониальных империй". Я полагаю именно в этих словах Савицкого, которые бы не смогли написать ни Устрялов, ни Ильин, ни Федотов, выражена самая суть "евразийства" и дано лучшее определение Евразии. Евразия — это пространство, свободное от глобальной иерархии, это не империя в старом смысле, а многонациональное сообщество, в котором нет политического разделения между привилегированными и непривилегированными народами. И, может быть, еще более точно, Евразия — это обозначение особого способа постколониального перехода, на который не отважилась помимо российской ни одна другая колониальная империя Нового времени.

Ведь действительно Россия даже в нынешнем своем виде представляет собой совершенно специфический государственный проект. Как мне уже доводилось писать в соавторстве с Сергеем Градировским, Россия явилась единственной империей в XX веке, устранившей, еще в период нахождения у власти Временного правительства, все виды дискриминации подданных по национальному или религиозному принципу, предоставив всем народам, входящим в состав Российской империи, равные избирательные права. Вообще, поразительно, насколько безболезненно было уничтожено политическое неравноправие народов империи в самом начале процесса демократизации в 1917 г. Фактически начало этому процессу было положено создателями избирательного закона 1906 г., который обеспечил представителей неправославного населения империи правом голосовать и быть избранными в Государственную думу. Причина такой легкости кренилась в том, что Россия упорно не желала сознавать себя "колониальной" империей, аналогичной Британской или Французской: на такой позиции в начале века — особенно в период обострения отношений с Англией в конце XIX столетия — сходилось практически все русское общество — от монархистов до крайне левых. Именно поэтому провозглашение политического равноправия всех народов империи до сих пор кажется нашим согражданам совершенно естественным актом, своего рода восстановлением попранной исторической справедливости, при том что ни на что похожее не отважились даже французские социалисты в период нахождения у власти Народного Фронта в 1930-х годах.

Разумеется, геокультурный проект, заложенный в основание советской Евразии, оказался в полной мере неосуществим — его безусловное выполнение привело бы к исчезновению русской нации (и, что более важно, русской православной культуры) в ситуации демографического спада, наступившего в конце XX века. Распад Евразии (и возникновение "Острова России) в какой-то форме был, видимо, неминуем. Однако трансформации XX столетия, с новоевразийской точки зрения, могут рассматриваться как тот выкуп, который была вынуждена заплатить наша страна за выход из колониального миропорядка, в том числе и в его утверждающейся на наших глазах неоколониальной версии. Вот именно эту "территорию свободы", свободы от проклятия глобального неравенства, и защищает сегодня Россия. И для удержания этой территории более всего опасны призывы самоотождествиться с неоимперским гегемоном (по мысли разнообразных приверженцев теории "либеральной империи"), его смиренными подопечными (согласно "либеральным глобалистам") или же мировым революционным подпольем (как того хотят идеологи радикального интернационализма).

Надо сказать, что российский геокультурный проект имеет практически всю политическую инфраструктуру для своей реализации — в виде конфедеративного по сути устройства Содружества независимых государств и федеративного строя самой России. Нужны только люди, которые были бы способны влить в это совсем не дряхлое тело новые силы и новую жизнь.

Новое евразийство — 3: рождение Деминтерна

Речь Джорджа Буша 2 февраля 2005 г. "О положении в стране" призвана была объявить о новой геокультурной программе американской администрации — создании демократического Интернационала под руководством президента Соединенных Штатов. "В той мере, в какой вы боретесь за свою свободу, Америка борется вместе с вами", — объявил он народу теократического Ирана.

Вестфальскую эпоху теперь можно считать торжественно завершенной. Принцип невмешательства во внутренние дела — краеугольный принцип международного права — упразднен почти официально. Профессорам истории и теории международных отношений нужно срочно переписывать устаревшие учебники. Дело не только в том, что лидер крупнейшей мировой державы фактически объявил себя руководителем мировой революции, открыто признав участие его страны в подрывной деятельности в недружественных странах. Такое уже было однажды в истории. Аналогичную миссию некогда взял на себя предшественник Буша по делу либерализации всего человечества Наполеон Бонапарт. Загвоздка в том, что, в отличие от Буша, Бонапарт немедленно столкнулся с открытым противодействием его революционному вызову — со стороны организованной коалиции "непросвещенных" стран, возглавляемой, как ни странно, Англией. Страны тогда еще мыслили неправильно, реалистически, они еще ценили национальную свободу и не были готовы променять ее на приобщение к цивилизованному человечеству.

Понятно, что ничего подобного сегодня ожидать нельзя. Пока нельзя. Политический реализм приказал долго жить, ибо в ином случае Китай, Россия, Венесуэла, Иран, Сирия и другие "форпосты тирании", по словам Кондолизы Райс, должны были немедленно организовать антибушевскую коалицию для сдерживания потенциального агрессора. На официальном уровне протест "вождю мировой революции" высказали только потенциальные жертвы — Сирия и Иран. Другая очевидная жертва — наша с вами страна, которая, вне всякого сомнения, и подразумевалась Бушем в качестве очередного фигуранта в "списке свободы" наряду с Афганистаном, Ираком и Украиной, сидит и помалкивает. Ожидает "демократизации".

Как справедливо указывают американские наблюдатели, Буш в своей речи пошел значительно дальше традиционного вильсонизма. Он усвоил риторику и стиль мышления крайне левых интернационалистов, многие из которых в годы Холодной войны, полюбив Америку и возненавидев Советы, стали ядром "неоконсервативного движения". Буш как бы объявил о создании Деминтерна — сообщества "демократов", не имеющих своих отечеств.

"Неоконсерватизм" и в самом деле представляет собой оптимальную идеологию для империи. В нем есть то, чего нет почти ни в одном другом влиятельном политическом течении современности — вера в универсальность своих идеологических постулатов.

Трудно сказать, насколько вера эта — искренняя. Философский учитель многих неоконсерваторов, скончавшийся в 1973 г. профессор университета г. Чикаго Лео Штраус, как известно, полагал, что политика и политическая наука не могут (в том смысле, что не должны, не имеют права) отказываться от универсальной истины. По его мнению, политик (и политический философ) — все равно, что врач. Пойдем ли мы лечиться к врачу, который затрудняется отличить болезнь от здоровья, не находит универсальных критериев различения двух этих состояний? Политический философ, по Штраусу, — это философ, находящийся при исполнении служебных обязанностей. Если он начинает разглагольствовать о релятивизме, о том, что человек есть мера всех вещей, что нет единой истины для всех, это означает, что свою работу он не исполняет или исполняет негодно. Общество, по мнению духовного отца неоконсерваторов, не может жить с сознанием относительной верности своих ценностей и относительной справедливости своих устоев. И уж, разумеется, добавили неоконсерваторы, оно не способно с таким сознанием осуществлять идеологическую экспансию.

Но как объяснить, почему какие-то ценности имеют преимущество над другими, почему, скажем, принцип религиозной терпимости выше, чем императив духовного спасения? Почему либерализм с его принципом индивидуальной свободы метафизически более обоснован, чем фашизм с его стремлением к национальному сплочению? Ответ на этот вопрос дал в 1989 г. сотрудник отдела политического планирования Госудепартамента США, верный ученик Лео Штрауса и Ирвинга Кристола Фрэнсис Фукуяма (которого у нас по какому-то недоразумению было модно причислять к американским либералам, сторонникам Демократической партии). Согласно Фукуяме, либерализм универсален по двум причинам. Во-первых, у него к концу XX столетия просто не осталось никаких идеологических конкурентов. Коммунизм и фашизм ушли со сцены, на которой остались лишь стремительно увеличивающий свое влияние либерализм и пассивно сопротивляющиеся ему консервативно-авторитарные режимы. Во-вторых, либеральная демократия, по Фукуяме, представляет собой логическое завершение "политической истории", которая сводится к процессу взаимопризнания человека человеком. "Конец истории" — это когда все равны, когда каждый признает гражданское достоинство другого человека. А это именно тот мировой порядок, который строит Америка.

Вообще говоря, наш мир именно с этой — универсалистской — точки зрения, весьма мало напоминает царство всеобщего равенства. Ведь мы знаем, что среди равных стран есть страны избранные, в силу ряда исторических случайностей получившие возможность попасть в клуб ядерных держав. Понятно, что граждане ядерного и граждане государства неядерного обладают, мягко говоря, неодинаковыми правами. Помимо "ядерного" существуют и другие, столь же закрытые клубы. Острое сознание этого неравенства в момент исторической паузы, вызванной завершением Холодной войны, стало причиной возникновения движения, бросившего вызов идеологии "конца истории" — антиглобализма, который как раз и являлся подлинной, а не фиктивной, доктриной мировой революции. Однако неоконсерваторы Буша, пользуясь слабостью или же полной невменяемостью разнообразных элит так наз. постсоветского пространства умело перехватили инициативу и, как мне уже доводилось писать в первой статье этого цикла, направили "революционную" энергию против "осколков второго мира" — полуавторитарных режимов СНГ.

Предприятие удалось. "Революционеры порядка" переиграли "революционеров хаоса". Неоконсерваторы и их новые союзники — так наз. "либеральные ястребы" — являются носителями фактически единственной на сегодняшний день имперской, универсалистской по притязаниям идеологии, демонстративно отвергающей всякий релятивизм. Все их многочисленные оппоненты — и новые правые, и новые левые, и французские постмодернисты, и американские реалисты, и даже русские национал-консерваторы — прячутся за релятивизм, за, как пишет М.В.Ремизов, "идею нередуцируемого плюрализма культур и народов" как за последнее пристанище против экспансии новой империи.

Увы, и евразийство с самого своего возникновения не было свободно от того же порока. Н.С.Трубецкой в письме к Р.О.Якобсону призывал к "облагороженному эгоцентризму", "сознательному, связанному с релятивизмом, а не абсолютизмом". Вот, эта примесь "релятивизма" и стала, на мой взгляд, причиной быстрого упадка этого движения, причиной того, что оно не смогло стать реальным конкурентом коммунизма.

Но и наши нынешние, наиболее значительные консервативные идеологи идут тем же путем. Современный мыслитель, В.Л.Цымбурский, отвергая релятивизм Трубецкого, требует от русских интеллектуалов поверить в свой народ как в "основное человечество" на "основной земле". Но добро бы, сам Цымбурский верил в этот факт — в то, что мы и есть это "основное человечество". Но нет, это требование вытекает из его шпенглерианского анализа цивилизационного развития — абсолютно релятивистского по своей методологии. Но если не верить в универсальность принципов своей цивилизации, то, как можно заставить поверить в них других. Упомяну еще позицию другого современного консерватора — М.В.Ремизова, уже откровенного противника универсализма. В дискуссии о консерватизме января 2003 г. Ремизов определил это течение как концепцию, для которой "свое", то есть заданное национальным или цивилизационным контекстом, имеет превосходство над "общечеловеческим" и "универсальным".

Эта идеология "оборонительного консерватизма" сама по себе справедлива и благородна, однако сомнением во всеобщности и непреложности своих ценностей она невольно конституирует периферийно-колониальный статус того общества, от имени которого она выступает, своеобразие и политический уклад которого стремится охранить. И тем самым эта идеология бессознательно работает на неоконсервативный "конец истории" с его нынешним пост-Вестфальским завершением. "Новое евразийство" должно радикально пересмотреть этот подход. Для этого нужно увидеть в Евразии не уникальное и неповторимое геокультурное сообщество, а наиболее оптимальный и даже единственно возможный путь "антииерархического" переустройства человечества — гигантский по замыслу план превращения империи подданных в нацию равных граждан. И тогда американский неоконсерватизм покажется не только "лживым", но и недостаточно "универсальным" учением, а фукуямовский "конец" истории лишь временным зигзагом на ее магистральном пути.

Источник: "Агентство политических новостей", 17 декабря 2006 г.