Версия для печати

Забытый спор: о некоторых возможных источниках "Скифов" Блока

Насколько мне известно, никто из исследователей творчества Александра Блока не обращал внимания на странное противоречие некоторых смысловых пластов одного из наиболее популярных его стихотворений «Скифы». Напомню, что написано оно было в январе 1918 г., в момент начавшихся переговоров большевистской власти с Германией об одностороннем выходе из войны. Стихотворение отразило реакцию поэта как на корыстолюбивые помыслы немцев, требовавших от России серьезных территориальных уступок, так и на протесты союзников России...

Незадолго до создания стихотворения, 11 января 1918 г. Блок писал в своем дневнике о некоей «исторической миссии», которую надлежит выполнить России, несмотря на противодействие Европы: «Если вы, — обращается он к народам и правительствам последней, — хоть «демократическим миром» не смоете позор вашего военного патриотизма, если нашу революцию погубите, значит, вы уже не арийцы больше. И мы широко откроем ворота на Восток. Мы на вас смотрели глазами арийцев, пока у вас было лицо. А на морду вашу мы взглянем нашим косящим, лукавым, быстрым взглядом; мы скинемся азиатами, и на вас прольется Восток. Ваши шкуры пойдут на китайские тамбурины. Опозоривший себя, так изолгавшийся, — уже не ариец. Мы — варвары? Хорошо же. Мы и покажем вам, что такое варвары. И наш жестокий ответ, страшный ответ — будет единственно достойным человека» [1].

Известная параллель данной записи с сюжетом «Скифов» заставляет нас поискать решение вопроса, какой «единственно достойный человека» ответ готовил поэт «изолгавшемуся» европейскому человечеству, в самом тексте стихотворения. И здесь возникает парадокс: в стихотворении прочерчиваются две возможные линии поведения России по отношению к западному миру. Первая намечается в начальных строках и отчасти в 11 и 12 строфах. Напомню эти последние — «Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет // В тяжелых, нежных наших лапах?» и затем «Привыкли мы, хватая под уздцы // Играющих коней ретивых, // Ломать коням тяжелые крестцы, // И усмирять рабынь строптивых». Данные строки могли бы привести нас (и зачастую приводят невнимательных читателей стихотворения) к ошибочному заключению, что для Блока «любовь» (которая «и жжет, и губит») России к Европе, сила которой самой Европе уже непостижима, обрекает нашу страну на войну с европейским миром, а его самого на гибель в русских — скифских — объятиях [2]. В контексте темы «желтой опасности», вторжения монгольской орды, от которой защищала ранее Россия Запад («Мы держали щит меж двух враждебных рас // Монголов и Европы») и которая может угрожать ей вновь, эти слова как будто бы означают, что Россия готова объединиться Азией против Европы. Приведенная выше запись отчасти подтверждает правомерность подобной трактовки — «мы скинемся азиатами, и на вас прольется Восток» — пишет Блок. Как известно, пришедшим к власти большевикам такого рода политика — объединение с «трудящимися народов Востока» против колониальной Европы — не была совершенно чужда. Монгольские, азиатские черты прозревали в России — как царской, так и большевистской — многие немецкие теоретики, например, Вальтер Шубарт или Освальд Шпенглер.

Однако наша трактовка блоковского «ответа», в целом, совершенно неверна. Еще до прихода большевиков к власти, 2 мая 1917 г. в письме к матери Блок недвусмысленно дал понять, как Россия сможет отомстить европейскому миру. Она отомстит ему своим неучастием в предстоящей борьбе двух великих рас. «Нам надоело, — пишет Блок, — этого Европа не осмыслит, ибо, это просто, а в ее запутанных мозгах — темно. Но, презирая нас более чем когда-либо, они смертельно нас боятся, я думаю; потому что мы, если уж на то пошло, с легкостью пропустили сквозь себя желтых и затопили ими не один Реймский собор, но и все остальные их святые магазины. Мы ведь плотина, в плотине — шлюз, и никому отныне не заказано приоткрыть этот шлюз «в сознании своей революционной силы»» [3]. Открытие шлюза и станет причиной того, что на Европу «прольется Восток», доселе удерживаемый Россией.

Если любовь влечет Россию к смертоносному для Европы «братскому» взаимодействию с ней (смертоносному, ибо европейца на роль жертвы обрекает хищная природа скифа — «мы любим душный, смертный плоти запах» [4] ), то отчуждение от западного мира приведет Россию к «вероломному» отстранению от него, предательству в той войне, которая развернется в будущем между Востоком и Западом. В поэтическом сознании Блока две разные войны — та, которая происходит в настоящее время, и та, которая в будущем ожидает мир — явно сливаются друг с другом. Революционный выход России из первой мировой войны предстает как предзнаменование будущего гораздо более тяжкого «вероломства», «жульничества» [5] русских-скифов, их отказа выполнять свою историческую миссию, быть (как сказано в черновой редакции поэмы) «прочной пробкой между дикой Азией» [6] и цивилизованной Европой. Впрочем, судя по дневниковой записи, именно в этом отказе он усматривал подлинную миссию России.

Блок, как известно, не любил «Скифов». Он видел в этом стихотворении политический манифест, а не продукт подлинного творческого вдохновения. Оно казалось ему, по-видимому, слишком декларативным, слишком рациональным [7]. С самооценкой великого поэта, пожалуй, даже можно было бы согласиться, если бы не начало стихотворения и не таинственные строфы 11 и 12. Они как будто выпадают, выламываются из общей риторической логики стихотворения. Зачем, в самом деле, сообщать европейцам об их возможной гибели в «варварских» объятиях, призывая их на «братский пир труда и мира»? Почему Европу не должен беспокоить такой исход их судьбы больше, чем прорыв монгольских орд? Видимо, эта неясность, двусмысленность, скрывающаяся в поэме, — и есть загадка, которую скрывает в себе Россия-Сфинкс и которую надлежит разгадать Европе. Европа в преддверии неминуемой гибели должна ответить на вопрос, отчего смерть в братских российских объятиях для нее должна быть более желательна, чем наплыв совершенно чуждого им по крови и по культуре племени. Если европейцы этого не поймут, они, по мнению Блока, откажутся от своего арийства, предадут арийскую идею [8].

Сложность интерпретации «Скифов» упирается не только в цитированные 11 и 12 строфы, но и в наиболее популярные и известные первые строки стихотворения. «Нас — тьмы, и тьмы, и тьмы // Попробуйте сразитесь с нами!». Эти слова снова заводят читателя в тупик — поэт как будто возвещает войну Европы с Азией, во главе которой будут стоять именно те, кого Блок именует «скифами». «Тьмы, и тьмы, и тьмы» — речь, по всей видимости, идет не о скифах или, точнее, не только о «скифах», а о «монгольских диких ордах», с кем в самом начале поэмы Блок соотносит «скифов». Именно с этим скифско-монгольским союзом бессмысленно бороться «миллионам» европейцев [9]. Поэт как будто намекает, что Россия способна возглавить тьмы азиатов и вместе с ними перейти в решающее наступление на Европу, но во второй части стихотворения он, как мы видим, избирает иную стратегию.

При чтении «Скифов» иногда забывается исторический контекст, в котором они были созданы и который бросает очень странный отсвет на это стихотворение. Европейскому миру грозил представитель народа, уже проигравшего войну и буквально расписавшегося в собственном поражении. «Попробуйте сразиться с нами» — бросает Блок народам Запада. Немцы в тот момент могли бы вполне законно ответить: «попробовали» и «сразились». «Скифы» Блока — пример гениальной поэтической гиперкомпенсации. Самим фактом одностороннего выхода из войны, собственной капитуляцией, страна, в поэтическом воображении Блока, обнаруживает свою революционную силу. Постыдное бегство с фронта видится ему грозным оружием будущей страшной мести. Мы знаем, что в исторической перспективе Блок оказался во многом прав — он пророчески предвосхитил будущую мощь большевистского режима, начавшего свою историю позорным миром. Но в начале 1918 г. даже наиболее трезвые наблюдатели, как, например, авторы сборника «Из глубины», бывшие путейцы и будущие сменовеховцы, вполне оправданно видели в триумфе большевиков лишь проявление общего национально-государственного разложения [10]. До блестящих побед Красной Армии было еще далеко. Самое интересное, что ни одна из этих последующих побед не вызовет у Блока такого же поэтического вдохновения, такого же национально-революционного энтузиазма, как катастрофические для русской государственности события начала 1918 г.

Со времен знаменитой статьи Р.В. Иванова-Разумника «Испытание в грозе и буре» принято возводить образный ряд «Скифов» к идеям Вл. Соловьева и, в первую очередь, к его стихотворению «Панмонголизм». Сам Блок, по-видимому, признал справедливость этого сопоставления, введя по прочтении статьи Иванова-Разумника в стихотворение, вторично напечатанное в журнале «Новый путь» (первый раз — в газете «Знамя труда»), эпиграф «Панмонголизм, хоть имя дико, но мне ласкает слух оно». «Панмонголизм» действительно ласкал слух обоих поэтов: наступление «желтого племени» в поэтическом воображении каждого из них являлось знаком справедливого возмездия — России (для Соловьева) или Европе (для Блока). Однако на основании, в частности, позднего происхождения эпиграфа видный исследователь творчества Блока Е.В. Иванова делает вывод: «Влияние идей Соловьева применительно к этому стихотворению Блока следует локализовать: оно касается лишь общих воззрений Блока на роль России как посредницы между Азией и Европой» [11].

Сомнения Ивановой относительно реального влияния Соловьева на геополитические идеи Блока объясняются еще и сознанием того, что для автора «Панмонголизма» была совершенно недопустима мысль о России — как азиатской, а не европейской стране. Соловьев несколько раз высказывался против объединения России — в теории либо в практической политике — с Азией. В статье 1890 г. «Немецкий подлинник и русский список» (вошедшей во второй выпуск «Национального вопроса в России») он весьма резко отозвался о теории Духинского, которая объявила русский народ «туранским» по своем происхождению [12]. В 1894 г., в опубликованной «Вестником Европы» рецензии на первый том сочинения русского «восточника» кн. Э.Э. Ухтомского «Путешествие на восток Е.И.В. Государя Наследника Цесаревича», философ заявил, что России должна выступить в союзе с европейскими державами против Китая. «В предстоящей рано или поздно борьбе, — писал Соловьев, — Россия, как авангард всемирно-христианской цивилизации на Востоке, не имеет ни возможности, ни надобности действовать изолированно или враждебно относительно прочего христианского мира. Даже помимо высших принципов, практическая необходимость заставит нас выступить против Китая в тесном союзе с европейскими державами, особенно с Францией и Англией, коих владения примыкают к Срединной Империи» [13] (Эту рецензию Блок, вероятнее всего, просто не знал — она осталась незамеченной составителями обоих собраний сочинений Вл. Соловьева [14] ). В «Трех разговорах» устами одного из персонажей, политика, Соловьев иронически отозвался о былых приверженцах славянской самобытности, кто, не сумев удержаться на срединной, «греко-славянской», позиции, «с головой уходят в исповедание и проповедание какого-то китаизма, буддизма, тибетизма и всякой индейско-монгольской азиатчины» [15]. В мемориальном очерке, посвященном смерти философа, кн. С.Н. Трубецкой сообщал, что накануне кончины Соловьев рассуждал об «убожестве европейской дипломатии», оказавшейся неспособной осознать великую опасность Китая и решить «китайскую проблему» колониальным разделом империи. Соловьев и Трубецкой сокрушались по поводу того, что в России находятся люди, мечтающие «о союзе с Китаем против англичан, а в Англии — о союзе с японцами против нас» [16].

Позиция Блока, высказанная им в стихотворении, конечно, заметно расходилась с соловьевским кредо. Именно поэтому М. Волошин имел основание сказать, что эпиграф «Скифов» «направляет мысль по ложному следу» [17]. Действительно, Блок в своем геополитическом пророчестве далеко отходит как от надежд, так и от тревог своего учителя. Но расходясь с ним, Блок не принимает, как мы видим, и противоположной Соловьеву позиции — называя русских «азиатами», он не призывает их слиться с желтой Азией, с «монгольской дикою ордой» и разрушить проклятый мир «стальных машин, где дышит интеграл». Но отзвуки этого воинственного желания, откровенно Блоком не высказываемого [18], в стихотворении все-таки различимы — они и сбивают с толку тех исследователей Блока, кто усматривает в «Скифах» пророчество о грядущей войне России с Европой. Эти авторы принимают за голос Блока голос тех сил, с которыми поэт так и не решается себя отождествить.

Итак, в «Скифах» можно услышать звучание трех голосов. Один из них — голос Вл. Соловьева — своеобразное историческое Сверх-Я России — требование быть верным традиционной геополитической миссии защитницы Европы, по-прежнему исполняя роль ее передового авангарда в борьбе с народами Азии. Другой голос говорит о возможности для России, отвергнув репрессивное Сверх-Я, слиться с бессознательным, расточиться в нем. Этот голос зовет Россию к союзу с «желтой Азией», к забвению своей «славяно-скифской» особости. С этим таинственным голосом — голосом Иного России — вел неустанную полемику Соловьев, особенно под конец своей жизни. Наконец, мы слышим и голос самого поэта. Он предлагает расколотой на враждующие лагеря Европе прекратить братоубийственную войну, а в случае неисполнения этого призыва грозит — от имени русских-«скифов» — отказом от всякого участия в войне двух рас.

Отвергая требование «Сверх-Я», Блок отказывается говорить тем голосом, который зовет к слиянию с «Оно», причем с явно чужим «Оно», с той силой, которая не соблазняет, но отпугивает, стоит как бы по ту сторону соблазна. Белый, отдавший дань в своем творчестве страхам перед «монгольской» опасностью, справедливо отмечал в своем дневнике, что Блок «был — «западник», оставаясь при «Скифах» (т.е. — ни запад, ни восток: востоко-запад — Россия)» [19]. Кто же в таком случае выражал собою иной, «восточнический», полюс отечественной мысли, чей голос в сознании поэта диссонировал с голосом Соловьева?

Сформулирую основной тезис настоящей работы — читая «Скифы» Блока, мы оказываемся внутри спора, в котором более менее ясно представляем себе всего лишь одну сторону, именно соловьевскую (и множества его последователей, от кн. С.Н. Трубецкого до Вяч. Иванова [20], кто продолжал усматривать задачу России в противостоянии «панмонголизму»). О другой позиции — назовем ее «восточнической» — мы знаем несравненно меньше. Кто же мог высказывать такую точку зрения, кто был оппонентом Соловьева в споре о геополитическом самоопределении России?

Следует сразу оставить в стороне группу писателей и общественных деятелей, еще в 1917 г. издавшую свой первый сборник под названием «Скифы». Для Иванова-Разумника, идейного вождя этой группы, «скифы» вовсе не были азиатами. «Скифы» в узком смысле — молодые народы, населяющие варварскую периферию Европы, «скифство» в широком смысле — духовный максимализм в вечном столкновении с противостоящим ему мещанством, пленившим цивилизованный мир. «Скифы» должны внести в гибнущую, увядающую Европу новые, живые силы, влить в нее свежую кровь. Иванов-Разумник писал в упомянутой статье «Испытание в грозе и буре»: «И наши дни должны показать нам — будет ли отзвук на Западе этому голосу с Востока, удастся ли самому Западу победить в себе «мещанина» — «скифом». А если нет? Если на голос восточного «скифа» — на западе злобно и враждебно откликнется «мещанин», силою задавивший вокруг себя своих западных «скифов»?» [21]. Очень примечательно, что отвечает сам себе на это «а если нет?» Иванов-Разумник. Из этого ответа мы увидим, что он хочет — в очевидном противоречии с текстом «Скифов» — отождествить позицию Блока с точкой зрения Вл. Соловьева, полностью отделить поэта от «восточничества»: « это «а если нет» — означает собою конец европейской истории и осуществление предвидений Вл. Соловьева, отказ от идеалов «миссии России». Это «а если нет» — есть гибель Европы и России в пасти азиатского Дракона» [22]. Последнее верно только отчасти. Россия при катастрофическом варианте развития событий и в самом деле гибнет как государство, как геополитическая целостность, но населяющие ее «русские скифы», разойдясь «по дебрям и лесам», остаются спокойно и безучастно наблюдать картину истребления белой расы. Мы видим, что «скифство» в лице своего наиболее известного идеолога ни в коей мере не было равнозначно «восточничеству» — напротив, Иванов-Разумник (как по-своему и Андрей Белый) пытался установить прямое родство между «скифскими» воззрениями Блока и взглядами Владимира Соловьева, не обращая внимания на расхождения в их позициях. Принимая у Блока мотив гунно-монгольского «возмездия Европе», он тактично обходит молчанием в своей статье мотив «предательства России». Но если второй голос — голос Иного — принадлежал не Иванову-Разумнику и его единомышленникам, от кого же в таком случае он исходил?

***

Мы уже говорили о полемике Вл. Соловьева с кн. Э.Э. Ухтомским в 1894 г. Князь Э.Э. Ухтомский был близким другом Вл. Соловьева. Он познакомился с философом во время своего обучения на историко-филологическом отделении Санкт-Петербургского университета [23]. Соловьев сотрудничал в издаваемой Ухтомским газете «Санкт-Петербургские ведомости», поместил в ней несколько своих работ, в частности неподписанную заметку «Мир Востока и Запада» (опубликованную в специальном выпуске газеты, посвященном памяти императрицы Екатерины II) [24] и две статьи, объединенные впоследствии составителями собрания сочинений Соловьева под заглавием «Польская национальная церковь». В конце 1890-х годов Ухтомский оказался одним из основных действующих лиц дальневосточной политики, явившись наиболее горячим пропагандистом сближения двух империй — России и Китая. Таких людей, как Ухтомский, в американской историографии в настоящее время принято называть «восточниками».

Исследователей идеологий российской миссии в Азии можно пересчитать по пальцам. Пионером в этой области должен считаться американский историк русского происхождения А. Малоземов, прославившийся своей диссертацией о причинах русско-японской войны. Именно от Малоземова, по-видимому, исходит распространенная в американской литературе тенденция именовать сторонников движения России в Азию "восточниками" (Еasterners в противоположность "западникам" — Westerners или Westernizers) [25]. Кроме Малоземова, "восточничеством" занимался также Э.Саркисянц, однако, скорее как историк культуры, чем как историк внешней политики. Он предложил разделять "мессианство" "восточников" и внешнюю политику царской России, мало отличавшуюся от современных ей западных аналогов, полагая, что идея миссии России на Востоке воскресла в эпоху раннего большевизма, стремившегося поднять "трудящихся Востока" на борьбу с западным империализмом [26]. Из недавних работ следует отметить краткую биографию Э.Э. Ухтомского, написанную канадским историком Д. Схиммельпеннинком ван дер Ойе с хорошим использованием архивного материала [27].

Несколько слов о самом термине «восточники». Использующие данное понятие западные исследователи именуют "восточниками" всех тех, кто в конце XIX в. связывал судьбу России с Азией, независимо от симпатии или антипатии к последней. Происходит это, по-видимому, от неверия ученых в искренность симпатий российских деятелей к Азии и убеждения, что такие симпатии были не более чем предлогом для империалистической экспансии. Так, по мнению М. Хаунера, скрытым лейтмотивом размышлений Ухтомского, несмотря на его восторженное отношение к китайской цивилизации, был все тот же страх перед затаившейся "желтой опасностью" [28]. Я полагаю, что подобный взгляд представляет собой необоснованное и потому неоправданное упрощение, поэтому, принимая устоявшийся термин, ограничиваю число "восточников" сторонниками сближения с "желтой" Азией и не включаю в объем этого понятия тех, кто, подобно Соловьеву, Азии опасался.

Следует также иметь в виду, что термин «восточники» практически не встречается в сочинениях русских мыслителей рубежа веков. Я могу сослаться лишь на один случай использования этого термина в качестве самоназвания — в одной из нововременских заметок 1901 г. цикла «Опыты русской мысли» популярного на рубеже веков публициста С.Н. Сыромятникова. Сыромятников, пытаясь морально оправдать свой переход в стан русских националистов, рассказывал в этой статье о том, как он расстался с западническими убеждениями своей юности: «Мне кажется, что честное искание правды лучше и полезнее для общества, чем стоять горою за то, во что вы потеряли веру. Ведь я был западником не из корысти, а потом стал «восточником» не из-за денег или каких-нибудь милостей» [29]. Отметим, что Сыромятников помещает слово «восточник» в кавычки, что показывает, насколько непривычным было это понятие для читателя самой популярной в России газеты. Впоследствии термин «восточничество» без всякого соотнесения с геополитическими исканиями рубежа веков воскрес в евразийском движении. Один из его представителей Я.Бромберг назвал свою (ныне столь популярную в кругу сторонников А.Г.Дугина) статью в сборнике «Тридцатые годы» «Еврейское восточничество в прошлом и будущем». В этой работе «восточное» еврейство с его метаниями от хасидской или саббатианской мистики к нигилизму и богоборчеству объявлялось близким по духовному типу русскому народу и русской интеллигенции и, напротив, совершенно чуждым либеральному еврейству Западной Европы [30].

Я полагаю, что в «Трех разговорах» устами политика Соловьев спорил именно с Ухтомским. Ухтомский, насколько мне известно, прямо ничего не отвечал Соловьеву. Спустя четыре года после смерти философа в брошюре "Перед грозным будущим. К русско-японскому столкновению" Ухтомский отреагировал на пророчества автора «Трех разговоров» относительно угрозы панмонголизма напоминанием о "наследии Чингисхана", оставленном якобы вовсе не азиатам-китайцам, а империи русского царя: "Никакого панмонголизма, никакой "Азии для азиатов", никакой Японии, действительно способной направить пробужденный Восток против Европы, по моему и нет, и быть не может. Все те идеи мирового господства (в пределах Старого Света), которыми жили и дышали величайшие монархи древнего мира и средневековья, всецело перешли в плоть и кровь русского народа, после столетий единоборства с татарами. Чингисы и Тамерланы, вожди необозримых вооруженных масс, создатели непобедимых царств и крепких духом широкодумных правительств, — все это закаливало и оплодотворило государственными замыслами долгополую, по-китайски консервативную, змеемудрую допетровскую Русь, образовавшую обратное переселению восточных народов течение западных элементов вглубь Азии, где мы — дома" [31].

Впрочем, косвенно он все же ответил на критику Соловьева первого тома его книги о путешествии Цесаревича Николая Александровича на Восток. В октябре 1894 г., в журнале «Гражданин» Ухтомский, как будто реагируя на выступление Соловьева в сентябрьском номере «Вестника Европы», вновь заявил о том, что Россия не должна чувствовать себя в Азии чужой: «Россия державно просыпается в косных областях родной нам Азии и неудержимо втягивает их в сферу своего разностороннего влияния. Миллионы людей всякого звания и с разнороднейшим уровнем развития начинают у нас смутно сознавать, что там — разгадка нашего прошедшего и таится наше будущее». И далее, прямо против Соловьева, указывавшего в вышеупомянутой рецензии на всевозможные преимущества жизни индийцев под властью англичан, Ухтомский писал: «Поход на Индию был бы в сущности триумфальным шествием, так как для ее исстрадавшихся под британским игом народов ангелом возмездия представляется Россия» [32]. Речь идет, понятно, о возмездии Западу и в первую очередь Англии.

Полемика между Соловьевым и Ухтомским грозила вспыхнуть с новой силой в 1900 г., когда произошло восстание боксеров в Китае. Россия в коалиции восьми держав сыграла одну из ключевых ролей в подавлении восстания. В России на эти события реагировали по-разному. Соловьев в предсмертной заметке «по поводу последних событий» увидел в них предзнаменование окончательной развязки истории [33], в стихотворении «Дракон» он воспел императора Вильгельма II, призвавшего при отправлении в Китай германских солдат отомстить китайцам за убийство в Пекине немецкого посланника и не брать пленных. Корреспондент Соловьева, визионерка и пророчица А.Н. Шмидт радовалась рождению в войне с Китаем единого «европейского войска» [34]. К разделу Китая призывал кн. С.Н. Трубецкой, сходясь в этой позиции с консервативными публицистами «Московских ведомостей» [35].

Петербургская печать по большей части придерживалась прямо противоположной точки зрения. Ухтомский в самый разгар китайского восстания, еще при жизни Соловьева, выпустил в свет брошюру «"К событиям в Китае. Об отношениях Запада и России к Востоку", где, в частности, писал об ихэтуаньском (боксерском) движении и выступлении против него коалиции восьми держав: "Движение, охватившее пока лишь часть Китая, и, конечно, всею тяжестью обрушивающееся на Россию за ее, надо надеяться, временное и случайное отождествление своих интересов с интересами других хищнически настроенных и лукаво действующих держав, — это движение грозит разрастись до небывалых размеров, увлекая в страшный водоворот и те элементы, которые еще недавно могли считаться совершенно индифферентными и нейтральными по отношению к дальнему Востоку, а именно объединяющие общею фантастическою идеею мусульманский мир" [36]. Примерно такую же — антиевропейскую и прокитайскую позицию — высказывал в то время и издатель «Нового времени» А.С. Суворин, настойчиво советовавший своему народу не «таскать каштаны из огня» ради блага англичан и не ссориться с китайцами. Но, пожалуй, резче и откровеннее всех высказывался в 1900–1901 г., на страницах той же газеты, один из ее постоянных авторов С.Н. Сыромятников.

***

Сыромятников был умеренным русским националистом, одним из основателей "Русского собрания" — первой в России широкой националистической организации, которая появилась на свет в ноябре-декабре 1900 г. в Петербурге. Как сообщал в одной из газетных заметок Сыромятников, непосредственным поводом к созданию «Русского Собрания» стали «китайские события». «Вернувшись с Персидского залива, — писал он, — в октябре 1900 г., я заметил, что китайская война подняла патриотическое настроение русского общества и что его можно подвинуть на устройство кружка, в котором бы русский человек приучался бы думать о настоящем, постоянно сверяя его со своим историческим прошлым, что я и пробовал по мере сил делать в моих «Опытах русской мысли», имевших некоторый успех Сблизить петербургских чиновников с русской историей, не с ее педантическими и археологическими мелочами, а с ее живыми и великими образами, с ее здравыми народными идеями — казалось мне задачей, достойной общественного деятеля» [37].

Упомянутое в приведенной цитате сочинение 1901 г. "Опыты русской мысли", публиковавшееся отдельными статьями в «Новом времени» с октября 1900 г., открывается рассказом о состоявшемся в Персии, где Сигма в 1900 г. находился в составе дипломатической миссии, споре автора с неким германским археологом. Спор этот касался разворачивающегося на глазах у собеседников китайского конфликта, в котором современники усматривали начало войны Востока и Запада. Сыромятников бросает в лицо оппоненту такие слова: "Мы сделаемся предводителями бедных материальными благами и богатых духом... Отныне не будем мы защищать грудью Европу от Азии, как защищали ее от натиска татар. Мы пойдем заодно с этой Азией, ибо мы нашли себя и обдумали себя и увидели, что вы идете не на дело жизни и обоготворения, а на дело смуты и служения дьяволу" [38]. Против чего и за что собирается бороться Россия: «Против вашего мозга будем бороться мы, последние богоносцы. Будем бороться за деревню, за лес, за чистое небо, за чистую душу, за чистую совесть, за зверя, за птиц и за рыб, за всех наших братий в мироздании. Мы будем бороться за жизнь против машины, за свободу против социального цухтхауза, за бедность против богатства. Мы сделаемся предводителями бедных материальными благами и богатых духом» [39]. Принципы борьбы против Европы Сыромятникова во многом напоминают позднейшие теории Мао Цзэдуна и Пол Пота: "Насилие Европы над Азией есть насилие горожан над крестьянами... Русский национализм заключается в борьбе с городом, с городскими представлениями и интересами в области права, религии, искусства, философии, в изучении восточных деревенских идей и проведении их в жизнь" [40]. Возможно, что противопоставление города и деревни в статьях Сыромятникова — свидетельство его знакомства с работами Н.Ф. Федорова, творчество которого публицист в более поздних статьях оценивал весьма высоко [41].

Сыромятников признал в одной из статей, что значительное влияние на становление его мировоззрения, на совершенный им переход от западничества к «восточничеству», оказал князь Э.Э. Ухтомский, в составе миссии которого Сыромятников в 1897 г. посетил Китай. Впоследствии он разошелся с князем как лично, так и идейно. О причинах ссоры двух «восточников» можно только догадываться — вероятно, одна из причин заключалась в том, что Сыромятников пытался сочетать «восточнические», по существу своему надэтнические и наднациональные, даже сверхконфессиональные, идеи с русским национализмом, тогда как Ухтомский считал такое сочетание невозможным. Сам Сигма о своих отношениях с князем писал весьма неопределенно: «Но для того, чтобы перейти от западного индивидуализма в философии и от парламентаризма в государственной жизни, нужно было отказаться от западного миропонимания, от Руссо, от английского права, от французской революции. Это был самый трудный период в моей умственной жизни, когда я чувствовал, что расположение русского материала по западным клеточкам и подведение его к западным образцам есть развитие фальшивое, а восточной философии взять было не от куда. Из этого магического круга вывел меня кн. Э.Э. Ухтомский, привезший из двух своих поездок по Востоку не знание его (он не знает его и теперь), а какую-то поэтическую атмосферу восточного чувства, которая заставляла угадывать, что за этим чувством скрываются какие-то значительные факты народной психологии и философии. Несмотря на то, что наши личные отношения с князем Ухтомским довольно давно прекратились, несмотря на то, что его внутренняя политическая программа отличается полнейшей спутанностью и туманностью, я не могу не вспомнить с благодарностью, что ему я обязан тем, что пошел на Восток, откуда возвратился уже без прежней неспособности примирить русскую историю с философией, ибо Восток дает целость русской мысли» [42].

Подобно Ухтомскому, Сыромятников находился в дружеских отношениях с Владимиром Соловьевым, признавал его своим «правителем совести» [43], и после смерти философа относился к его памяти с благоговением, не уставая напоминать читателям в многочисленных газетных фельетонах о своей личной близости с ним. Сигма был, пожалуй, единственным из сотрудников «Нового времени», кто сочувственно отозвался о «Краткой повести об антихристе» сразу после журнальной публикации этого произведения и публичной лекции Соловьева 26 февраля 1900 г. «О конце всемирной истории», представлявшей собой пересказ заключительной части «Трех разговоров». Более того, Сыромятников попытался защитить от критики своих коллег по газете и идею панмонголизма, нашедшую яркое художественное воплощение в «Краткой повести об антихристе». «И когда он [т.е. Соловьев] говорит, что пришествию антихриста будет предшествовать в Европе панмонгольское иго, я не вижу в этом ничего невозможного, разве то только, что он кладет слишком много времени на зарождение и развитие панмонголизма, хотя век делается все длиннее и длиннее с ускорением хода истории. Есть что-то мистическое в отношениях Европы и Азии и наша европейская история есть может быть только переливание волн народных их Европы в Азию и из Азии в Европу. Ксеркс и Александр Македонский, римляне и сарацины, крестоносцы и монголы, русские и грядущий X, разве вы не видите определенное ритмическое движение психий и людей то на Восток, то на Запад. И для завершения всемирной истории нужно, чтобы потенциалы Востока и Запада сравнялись, чтобы новый монгол чувствовал себя как дома в Европе и чтобы новый европеец чувствовал себя как дома в сердце Азии. А это произойдет тогда, когда израсходуется огромная скрытая энергия Китая, энергия такой силы, с которой не в состоянии бороться психическая энергия Запада, где отдельные личности торчат, как худо причесанные волосы, а народ растрачивает больше сил, чем их получает. Всякий, кто видел европейцев на Дальнем Востоке, знает, как легко окитаиваются лучшие из них, а худшие развращаются и погибают» [44]. Из этой цитаты можно заключить, что Сыромятников, видимо, под влиянием теософии (с произведениями родоначальников которой он — как следует из некоторых его статей — был неплохо знаком) увидел в «желтой Азии» неизрасходованный резервуар психической энергии.

Трудно сказать, что заставило Сыромятникова изменить прежний взгляд на панмонголизм, что привело его к «восточничеству» в конце 1900 г. Слишком переплетены были интересы чиновника Сыромятникова, выполнявшего в Персидском заливе ответственное поручение по линии Министерства финансов, и философские увлечения литератора Сигмы. Но по иронии судьбы именно Сыромятникову довелось в 1904 г. на страницах «Нового времени» выступить с отповедью тем почитателям Соловьева, кто принял его идею «панмонголизма» в качестве пророчества разразившегося столкновения России с Японией. Он поведал и о некоторых малоизвестных до сих пор фактах из жизни Соловьева: «Когда в начале 1897 г. я собирался в Китай, Владимир Соловьев хотел ехать туда тоже. Его уговаривал кн. Э.Э. Ухтомский. Если бы Соловьев побывал там, то роль, которую он дал панмонголизму, роль палача современной грешной Европы, была бы им предоставлена кому-нибудь другому. Но к сожалению Соловьев не собрался ехать с нами. Его непонимание современного Востока продиктовало ему одно из предсмертных его стихотворений «Дракон» (Зигфриду), которое огорчило его друзей». Сыромятников писал, что, если бы он был в России летом 1900 г., то «как бы малы ни были его мнения для Вл. Соловьева», он бы «употребил все усилия, чтобы это стихотворение не появлялось» [45]. Как ни странно, в январе 1904 г. Сигма снова оказался в одиночестве в кругу нововременских публицистов — и вновь из-за своего отношения к Соловьеву. К тому времени отношение к соловьевским пророчествам изменилось — панмонголизм более не казался никому параноидальной фантазией выдающегося мыслителя. Бывший толстовец, никогда не принадлежавший к числу особых поклонников философии Вл. Соловьева, М.О. Меньшиков отнесся к антисоловьевским выпадам Сыромятникова (которые, кстати, немедленно поддержал в «Санкт-Петербургских ведомостях» Э.Э. Ухтомский [46] ) с недоумением. Азиатофильство «Нового времени» и толстовское миролюбие самого Меньшикова к этому моменту значительно ослабли. Меньшиков писал: «Перед Россией… станет дилемма: или, избегая борьбы, отдаться во власть желтой расе и с нею вместе объединить род человеческий в одно царство или отстаивать свою свободу и вместе свободу всех народов. В последнем случае мы всемерно должны бороться против объединения монгольских племен, против чудовищной организации в 450 миллионов душ. Теперешний Китай — жертва Европы, но будущий, вооруженный Китай — это будущий Карфаген На России лежит призвание «третьего Рима», необходимость защиты и своей собственной, и европейской цивилизации. Эта мысль уже не новая, но в XX веке ей может быть суждено будет стать общепринятой [47]».

После поражения России в русско-японской войне и последующей смены внешнеполитических ориентиров империи в воззрениях Сыромятникова, присутствовавшего на полях сражений в качестве военного корреспондента, происходит очередной перелом. Став виднейшим публицистом издаваемой под патронажем П.А. Столыпина газеты «Россия», он осуществляет новый переход от «восточничества» к своеобразному нео-западничеству в его национально-консервативном изводе. О своих прежних «восточнических» замыслах минувших лет и причине разочарования в них он рассказывал теперь следующее: «В девяностых годах меня очень занимал вопрос о культурном значении России в Азии и мне одно время представлялось, что мы можем сделаться идеологами Азии, можем снабжать ее просвещением, но японская война разбила мои надежды и наше место заняла Япония, победившая нас в усвоении внешней европейской культуры» [48]. «Воздушные замки маньчжурской политики девяностых годов» Сыромятников считал в это время окончательно разрушенными; «всю энергию и всю трезвость мысли» он предлагал «обратить на Сибирь, с ее чудесным климатом и огромными еще запасами целины».

***

Имеем ли мы право говорить, что в блоковских «Скифах» отразилась полемика 1890–1904-х годов о конечных целях и мотивах дальневосточной экспансии России, что второй голос — голос Иного России — принадлежит именно автору «Опытов русской мысли», некогда собиравшегося поставить Россию во главе движения Азии против городской цивилизации Запада, против «стальных машин, где дышит интеграл»? Мы не встретили имени Сыромятникова в произведениях и письмах Блока [49].

Известно, что поэт ненавидел «Новое время», газету, в которой Сыромятников работал с 1893 по 1904 гг. и, приветствуя ее закрытие Временным правительством, называл этот орган печати «местом, где несколько десятков лет развращалась русская молодежь и русская государственная мысль» [50]. Тем не менее, сомнительно, что такая оценка суворинской газеты сложилась у Блока уже к 1900–1901 гг. Статьи Сигмы тех лет он мог читать еще без враждебного предубеждения. Отрицательное отношение к «Новому времени», скорее всего, выработалось у Блока только в финале русско-японской войны и начале первой русской революции. По словам тетки поэта Марии Андреевны Бекетовой, его мать Александра Андреевна до 1905 г. «выписывала «Новое время», причем читала только фельетоны да отчеты о пьесах и книгах. Тут узнала она, между прочим, и Розанова. Когда наступила японская война, Ал. Андр. стала пристальнее читать газеты Ее сильно волновали наши неудачи, падение Порт-Артура, Цусима, но еще безусловно верила «Новому времени» и до последней минуты думала, что мы победим После 9-го января Ал. Андр. Резко переменила свое отношение к царю и к старому режиму Открытие Государственной Думы в 1906 г. тоже было встречено радостно Деловая сторона заседаний ее не интересовала, она следила только за оппозиционным элементом, ища в нем революционное начало, стала выписывать «Речь», возненавидела «Новое Время»» [51]. Свидетельство М.А. Бекетовой дает основание предполагать, что в 1901–1904 гг. Блок мог регулярно читать «Новое время» и, следовательно, быть знаком с воскресными фельетонами Сигмы, в частности, с теми, касались темы перспектив восточной политики и самоопределения России в борьбе Европы и Азии.

Известно также, что в 1902 г. Блок хотел, заручившись поддержкой брата Вл. Соловьева и издателя его сочинений М.С. Соловьева, обойти петербургских друзей Вл.С. и собрать для возможной публикации рукописи его юмористических стихотворений. В числе возможных кандидатур Блок называет в письме к М.С. Соловьеву от 5 ноября 1902 г. кн. А.Д. Оболенского, А.П. Саломона, В.Л. Величко, С.М. Лукьянова и Н.А. Энгельгардта [52]. Н.А. Энгельгардт в 1902 г. был, подобно Сигме, сотрудником «Новом времени». Логично предположить, что в то же самое время и по той же причине Блок мог заинтересоваться и фигурой С.Н. Сыромятникова, постоянно рассказывавшего в своих воскресных фельетонах о дружбе с покойным философом. Нельзя исключить и возможность личного знакомства Блока с Сыромятниковым в 1901–1903 годах.

Кто знает, может быть, неприязнь поэта к суворинской газете возникла в немалой степени благодаря казавшейся многим конъюнктурной переменчивости взглядов ее сотрудников, готовых, подобно Сыромятникову, вначале звать Россию возглавить на оборону Азии, а затем — после поражения в японской войне — уговаривать ее оставаться защитницей Европы [53]? Однако даже если сводить проповедь «восточников» к политической риторике (или, как сейчас принято говорить, пиару) — а в адекватности такой редукции я лично весьма сомневаюсь — не будет ошибкой допустить, что слова публицистов, ратовавших за объединение России с Азией, могли запечатлеться в памяти юного поэта, чтобы в 1918 г., воскреснув в его сознании, найти свое поэтическое выражение.

[1] Блок А.А. Собрание сочинений в восьми томах. Т.7. М.-Л., 1963, с. 317.

[2] См, например, характерное высказывание критика Ю.И. Айхенвальда: ««Скифы» полно исторических и политических несообразностей. История не сдержала тех обещаний, которые, недостаточно уполномоченный ею, дал за нее поэт, и не «хрустнул скелет» Европы «в тяжелых, нежных лапах» скифов с раскосыми глазами» (Айхенвальд Ю.И. Александр Блок // Цит. по: Александр Блок, Андрей Белый: Диалог поэтов о России и революции, М., 1990, с.617). Айхенвальд не замечает, что Блок не предвещает это событие, но призывает Европу не бояться смерти в «нежных лапах» скифов, не бояться любви, которая «губит», и, оставив страхи, идти на «братский пир». Еще менее корректная интерпретация строк Блока в статье современного исследователя: «Достаточно вспомнить знаменитых блоковских «Скифов» с их пафосом отбрасывания русского щита между монголами и Европой и присоединения к наседающей на цивилизованный мир дикой орде» (Лерсарян Т. Бескрайняя равнина конца времен // «Отечественные записки», 2002, №3 http://magazines.russ.ru/oz/2002/3/2002_03_03.html ) (курс. мой — Б.М.).

[3] Блок А.А. Собрание сочинений в восьми томах. Т.8, М.-Л., 1963, с. 487.

[4] Впрочем, в любви к запаху «смертной плоти» проявляется, возможно, особая интенсивность этого — не духовного, платонического, а именно телесного, плотского — влечения скифа к Европе, а вовсе не его страсть к убийству.

[5] В черновике «Скифов» имеется такой вариант ст. 2–3: «Попробуйте, померяйтесь-ка с нами! // Да, жулики, да, азиаты мы» (См.: Блок А.А. Собрание сочинений в восьми томах. Т.3, М.-Л., 1960, с.630).

[6] Там же.

[7] По воспоминаниям Р.В. Иванова-Разумника, Блок признавался: «… вот почему, очевидно я «Скифы» не так люблю в одной линии с политическими манифестами, — скучно» (Иванов-Разумник. Вершины. Пг., 1923, с.243).

[8] Амбивалентность «Скифов» заводит в тупик и вдумчивых, обычно не склонных к упрощениям исследователей. «Сфинкс дает вам не загадку, — пишет Александр Эткинд, — но выбор: либо вы братайтесь с нами вышеописанным способом, либо мы будем жарить ваше мясо» (Финал «Двенадцати»: взгляд из 2000 года // «Знамя», 2000, №11). Как бы ни относиться к строкам Блока с этической точки зрения, нужно, тем не менее, принимать во внимание, что «жарить мясо белых братьев» поэт не собирался и свой народ к этому не призывал.

[9] Неоднозначная идентичность «скифов» в стихотворении в сочетании с парадоксальностью их поведения оказываются причиной многочисленных «сбоев» при попытках восстановления блоковского замысла. Вот очень яркий пример такого «сбоя»: «Стихи написаны от лица монголов, то есть русских, ведь они — азиаты» (Берберова Н. Александр Блок и его время. Биография. М., 1999, с. 220). На самом деле, «Скифы» написаны не от лица «монголов», а от тех, кто веками держал щит «между монголами и Европой». Эта тонкость не улавливается Берберовой, которая развивает свой взгляд на «Скифы», отталкиваясь от связки «скифы — азиаты».

[10] См., напр., Трубецкой Е.Н. Великая революция и кризис патриотизма // Трубецкой Е.Н. Смысл жизни. М., 1994.

[11] Иванова Е.В. Блоковские «Скифы»: политические и идеологические источники // «Известия АН СССР: серия литературы и искусства», Т.47, №5, с.426.

[12] Соловьев В.С. Собрание сочинений. Т. 5. Брюссель, 1966, с. 342.

[13] «Вестник Европы», 1894, №9, с.396–397. Она опубликована автором настоящей статьи на сайте «Русский Архипелаг»: https://archipelag.ru/text/262.htm

[14] На нее обратил мое внимание один из крупнейших знатоков творчества Владимира Соловьева Александр Носов, безвременно ушедший из жизни в феврале 2002 г.

[15] Соловьев В.С. Собрание сочинений. Т. 10. Брюссель, 1966, с. 148.

[16] Трубецкой С.Н. Смерть В.С. Соловьева 31 июля 1900 г. // Книга о Владимире Соловьеве. М., 1991, с.294.

[17] Волошин М. Поэзия и революция. А. Блок и И. Эренбург // «Камена», Харьков, 1919, №2, с.18.

[18] Напомню, что к этому времени в западной геополитике уже существовала точка зрения, что движение России в Европу представляет собой прямое продолжение нашествий кочевых народов евразийского Хартленда на Приморье.

[19] Белый А. О Блоке. М., 1997, с.454.

[20] См. о взглядах Вяч. Иванова на проблему панмонголизма и «желтой опасности»: Обатнин Г. Иванов-мистик. Оккультные мотивы в поэзии и прозе Вячеслава Иванова (1907–1919). М., 2000, с.131–132.

[21] Цит. по: Александр Блок, Андрей Белый: Диалог поэтов о России и революции, М., 1990, с.578.

[22] Там же.

[23] Воспоминания Ухтомского о Соловьеве см. по изд.: Российский архив. (История Отечества в свидетельствах и документах ХVIII–ХХ вв.). Выпуск II-III. М-, 1992, с.392-402.

[24] «Санкт-Петербургские ведомости», 1896, 6(18) ноября, №306, с.5

[25] Malozemoff A. Russian Far Eastern Policy, 1881-1904: With Special Emphasis on the Causes of the Russian' Japanese War. Berkley, 1958.

[26] Sarkisyanz E. Russland und der Messianismus der Orients. Tabingen, 1955; Sarkisyanz E. Russian Attitudes Towards Asia // "The Russian Review", 1954, vol. 13, № 4.

[27] Schimmelpenninck van der Oye D. The Asianist Vision of Prince Ukhtomskii // Казань, Москва, Петербург: Российская империя взглядом из разных углов. М., 1997.

[28] См.: Hauner M. What is Russia to us ? Russia's Asian Heartland Yesterday and Today. Boston, 1990.

[29] Сигма Опыты русской мысли. X. // «Новое время», 1901, 18-го февраля (3-го марта), № 8972.

[30] Тридцатые годы. Утверждение евразийцев. Книга VII, 1931.

[31] Ухтомский Э.Э. Перед грозным будущим. К русско-японскому столкновению. СПб., 1904, с.6-7.

[32] Ухтомский Э.Э. Что предвещает настоящая беда // «Гражданин», 1894, 8-го октября, №277.

[33] Опубл. посмертно в журнале «Вестник Европы» (1900, №9). См.: Соловьев В.С. Собрание сочинений. Т.X, с.224–225.

[34] См. письмо А.Н. Шмидт Вл. С. Соловьеву от 17 июня 1900 г.: История философия. №6. 2000, с.79.

[35] Трубецкой С.Н. Письмо в редакцию // «Санкт-Петербургские ведомости», 1900, 31 августа (12 сентября), №238.

[36] Ухтомский Э.Э. К событиям в Китае. Об отношениях Запада и России к Востоку. СПб., 1900, с.1.

[37] . Сыромятников С. Дома. XLVI // «Новое время», 16 (26) марта 1903, № 9709.

[38] Сыромятников С.Н. Опыты русской мысли. Книга первая. СПб., 1901, с.30

[39] Сигма. Опыты русской мысли // «Новое время», 1900, 29 октября.

[40] Сигма. Опыты русской мысли. VI // «Новое время», 1901, 21 января 1901 г.

[41] См.: Сыромятников С.Н. На пороге потустороннего // «Россия», 1910, 18-го апреля, №1353.

[42] Сигма Опыты русской мысли. X. // «Новое время», 18-го февраля (3-го марта) 1901, № 8972.

[43] См.: Соловьев В.С. Письма. Т.2, СПб., 1909, с.208.

[44] Cигма. Русская философия // «Новое время», 1900 5-го (18-го) марта, №8628.

[45] Сыромятников С. Заметки писателя. XII // «Новое время», 1904, 18-го (31-го) января г., № 10012.

[46] «Санкт-Петербургские ведомости», 1904, 25 января (7 февраля)

[47] Меньшиков М. Из писем к ближним. Рак-отшельник // «Новое время», 1904, 11 (24) января, №10005.

[48] Сыромятников С.Н. Россия на Дальнем Востоке // «Россия», 1911, 27 марта, № 1643.

[49] Единственное известное нам упоминание имени Блока в одной из статей Сыромятникова явно не свидетельствовало о его глубоком понимании творчества поэта: «Наше стихотворное писательство все шире и шире растекается по стране, искусство стиха становится тоньше и тоньше. Бальмонт, Брюсов, Блок, Вячеслав Иванов внесли много нового в технику стиха. Но поэзия не в одной технике, а в величии души, в чувствительности сердца, в проникновенности и прозорливости» (Сыромятников С.Н. В области слова // «Россия», 1911, 18-го декабря, №1870).

[50] Запись от 29 августа 1917 г. // Блок А.А. Собрание сочинений в восьми томах. Т.7, с.307.

[51] Бекетова М.А. Воспоминания об Александре Блоке. М., 1990, с. 315, 317.

[52] Александр Блок. Новые материалы и исследования. Книга первая. М., 1980, с.410.

[53] «Мы изучали и будем изучать восток и делать все от нас зависящее, дабы жить в мире с его народами. Но мы не пойдем с ними разрушать европейскую культуру, если бы они пожелали когда-нибудь повторить попытки Ксеркса и Чингиз-хана» (Сыромятников С.Н. Конгресс народов // «Россия», 1911, 24-го июля, №1743).

Источник: "Правая.Ру", 29 июля 2004 г.